Текст книги "Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг."

Александр. Москва, 26 апреля 1828 года

И мы не придумали новую штате-даму, то есть не угадали и полагали все, что княгиня Софья Григорьевна [Волконская, супруга министра двора]. А всех лучше, мне кажется, Перовскому: 10 тысяч жалованья не безделица. Посмотрим штаты коллегии нашей и на что решится Малиновский. Ежели не понравится ему титул директора, то понравятся 4000 рублей жалованья вместо 2200 рублей, кои теперь получает.

Вчера приезжал к нам прощаться Алексей Петрович Ермолов и часа два просидел и проболтал. Любезный и приятный человек, очень тебе велел кланяться. Сегодня едет к отцу в Орел на житье, а к будущему году хочет основаться здесь, в Москве. Я ему давал читать указ о Закревском; он его любит душою и рад, что дали ему место, где много может наделать добра.

Ты помнишь останкиновского учителя Иванова? Он служит у князя Дмитрия Владимировича, который имел очень счастливую мысль заставить издавать в Москве ежедневную газету. Стыдно, что не было это доныне в столице, какова Москва. Редакторов человек шесть, всякий по своей части. Князь предоставляет все барыши Иванову, предлагая помогать ему во всех издержках; есть уже более 500 подписчиков. Вот записка Иванова. Скажи слово Блудову, ежели увидишь его. Иванов боится, чтобы это не пошло в длинный ящик. Россия будет знать, что делается в Москве по крайней мере; только не надобно во всем перенимать у «Северной пчелы», коей и формат будет иметь новая эта газета. Можно ее сделать очень занимательной.

Малиновский не был сегодня. Надобно будет браниться с ним. Он сделал из двух хороших комнат кладовую для книг, напечатанных Румянцевым, то есть собрание грамот; они не продаются вовсе, а только место занимают хорошее, а дела екатерининские некуда положить, а в подвале, где лежат теперь покуда, все это сгниет. Он не жалует эти бумаги, потому что не он их выпросил, а кажется, сохранение их поважнее, нежели печатные экземпляры грамот. Довольно бы и одного экземпляра. Малиновский говорил мне о необходимости сделать повестку, чтобы ездили в Архив всякий день. «Ведь вы управляющий, зачем же не прикажете?» – «Да я вас ожидал все, чтобы нам обоим это приказать, а молодые люди не подумали бы, что это мой каприз». В этих случаях он ничего без меня не хочет приказывать, а в других делает все один. Шульц хорошо делал, что всегда с ним огрызался, а ласкою ничего не возьмешь. Беспрестанно присылает спрашивать, когда будет граф Нессельроде.

Александр. Москва, 28 апреля 1828 года

Итак, граф Нессельроде едет не через Москву! Жаль, что не увижу его. Пожелай ему счастливый путь, а я было ему хотел сделать подарок. Есть у нас переводчик Мамигонов, славный малый, знающий хорошо русский, арабский, турецкий, персидский языки. Граф мог бы его с большой пользою употребить в теперешних делах; видно, нет ему счастливой звезды.

Пфеллеру не скажу ни слова, а желаю, чтобы уладилось дело сына его; я давно старика не видел.

Вообрази, что делае мая здесь сельтерская вода лучше настоящей и стоит 80 копеек кувшин; так крепка, что один остающийся стакан от початой бутылки вышибает пробку.

Александр. Москва, 30 апреля 1828 года

Я было намылил себе бороду брить, – является почтальон с письмом твоим №39, отданным ему на руки; это не бывало. С большим нетерпением распечатываю, прочтя слово «нужное» твоей рукою на пакете. Я подумал – что-нибудь радостное для тебя или для нас; читаю, что Рушковскому генерал-лейтенантство. Однако же смыл мыло, оделся наскоро, взял извозчика и пустился на почту. Минут десять не мог добиться сахара: говорят, не выходил еще из спальной, а так как он запирается вкруг, то с трудом я достучался; нахожу его только что в рубашке. – «Неужто я первый вам объявляю?» – «Что? Что?» – «Обнимите же меня и знайте, что вы тайный советник». – «А сенатор?» – прибавил он с замешательством. «Нет, но почт-директор, как и прежде». Тогда кинулся он мне на шею, пробежал твое письмо и начал оное целовать. Я потребовал истолкования его вопроса, и вот что он мне сказал: «Я получил еще в пятницу письмо от г-жи Лонгиновой, которым она объявляла мне о моем продвижении, поздравляя меня от имени своего мужа, коего тоже повысили. Константин Яковлевич мне и слова не говорил, и, однако же, я имел письмо от него; то было на другой день после письма вашего добрейшего братца; посудите же о моем состоянии. Зная жадность Константина Яковлевича к объявлению приятных известий, я полагал по его молчанию, что меня отставили в моем звании. В герольдии делают сенатором за старостью. Теперь вы вернули мне спокойствие». И ну меня целовать опять, меня и письмо твое. Он был вне себя и, брав меня за руку, беспрестанно таскал из спальной в турецкую комнату и даже в залу и обратно, не находя места, где усесться, и повторяя: «Потому что, вот видите, Лонгинова пишет вот ефто-то и поздравляет, Константин Яковлевич молчит об ефтом. В субботу совсем не пишет, а сегодня писем, или письма, лучше сказать, от него нет, то пожалуйте, письма нет, а Марья Александровна Лонгинова, вот ефто, поздравляет, то как же мне не полагать, что вместе с чином-то я и к герольдии?»

Эта фраза, верно, 20 раз была повторена, и выходит, что ежели Лонгинова тебя и предупредила, то все-таки истинная радость была от тебя. Ты Богом поставлен для утешения Рушковского; по крайней мере он благодарен, то есть наружно, ибо кто же войдет в душу человеческую? Весь город уверен, что это ты выпросил, повторяя, что князь едва его знает в лицо, а ежели и знает, то, верно, расчухал в минуту, чего он стоит; и тут все ошибаются, ибо для места Рушковского не нужны ловкость, ум, связи, способности, а просто прилежание и молчаливость, – это раз; а второе, жаль то, что не имеет он друзей (но и это не нужно, а может, и вредно его месту). Никто не радуется, а всякий бранит, плюет, спрашивая, за что такое счастие этому человеку? Второй вопрос у всех: «А братец ваш что получил?» И ответ: «Он и так осыпан милостями государя», – никого не удовлетворяет. Я в душе моей разделяю общее мнение. Однако же, ежели забыли, что недавно Рушковский получил Владимира, то можно забыть и деньги, кои не дали, а простили. Куй железо, пока горячо. Я бы на твоем месте не переставал повторять, что, конечно, покуда ты, как колодник, работаешь, то место имеешь хорошее, лишить тебя оного было бы и несправедливость, и утрата для службы самой. Но силы твои истощатся же когда-нибудь, тогда останешься с долгами. Бездну назову тебе людей, кои менее тебя трудятся, а получали и получают много очень. Голицын, когда хотел, то, преодолевая всякие трудности, просил же за Рунича и ему подобных, а тут истощил он кредит свой. А тебя назвать достаточно государю: ты, кроме чести князю и пользы службе, ничего не доставлял. Право, брат, разговаривая с князем, не упускай случаев: пусть знает он положение твое; дитя не плачет, мать не разумеет. В службе надобно соблюдать равновесие, а ты отстал далеко от Рушковского.

Весть твоя принесла пользу одну. Я Рушковскому говорю: «Послушайте, такое известие стоило бы подарка. Я оного не приму от вас, но есть у моей жены одна старая дворянка Каменская, пять лет лежит в постели, милостыни не просит, но ей одною живет; дайте ей 100 рублей, и вы сделаете дело, Богу угодное». Тайный советник тотчас вынес деньги, а для жены и Катеньки был день отрады. Вчера они отнесли бедной эти деньги. Вообрази, какая это фортуна для женщины, платящей по 3 рубля в месяц за квартиру; да и тут помещает она еще у себя другую несчастную, которая еще беднее ее! «Без моей бедной, – говорит Наташа, – я бы негодовала на повышение Рушковского». Скажу тебе по секрету, что на почте никто не доволен и что, напротив, они огорчены, что ты ничего не получил. Эк, я тебе нагородил на досуге, но сии подробности о товарище твоем должны тебя интересовать. Теперь остается ему только жить лет сто и накопить миллион; вот и пожалеешь, что такой человек не женат.

Здесь большая вышла каша по французскому театру. Юсупов торжествует, что князь Петр Михайлович написал князю Дмитрию Владимировичу, что не хочет входить ни во что, что пусть князь делает как хочет, сам выписывает труппу, которая должна быть на ноге бывшей итальянской, то есть частной, а не императорской; что государь для удовольствия здешней публики давать будет по 30 тысяч в год; стало, лишаются театра, декораций, костюмов и проч. Юсупов предлагал Карцеву (которая, может быть, и сама была актриса), которая за 15 тысяч ехала с сим задатком в Париж и бралась набрать славную труппу в короткое время. Князь Дмитрий Владимирович не согласился тогда, а теперь она не хочет. Это дело премного занимает нашу публику, ибо имеется изрядное количество подписавшихся, заплативших вперед более 40 тысяч рублей. Давайте-ка нам итальянцев, когда вам немного надоедят.

Александр. Москва, 2 мая 1828 года

Дай Бог путешествию государеву совершиться хорошо, и чтобы это хорошее начало предзнаменовало славные успехи. Все Бога молят о том. Устраивай отъезды царские, а там и наши дела трактовать станем. Вот тебе и преемник Шишкову. Теперь у нас четыре министра не нашей веры: морской, финансов, просвещения и иностранный[28]28
  Траверсе, Канкрин, князь Ливен и граф Нессельроде.


[Закрыть]. Чтобы попы совсем с ума не свели Блудова! Здесь ни у кого не выбьешь из головы, что государь едет на Москву, заедет к Троице и проч., а Нессельроде так кто-то встретил на улице едущего в дорожной коляске. Вот как у нас видят и как у нас врут!

Гулянье давеча было очень хорошо. Шедший до обеда дождь прибил пыль, и воздух в лесу был прекрасный. Множество было народу и экипажей, пускали пребольшой шар, дети натешились, навеселились, а я, глядя на них, также. Коляска бригадира Исленьева, в 6 лошадей, обратила на себя всеобщее внимание. Это большая невидальщина: все забыли, как ездят в 6 лошадей, а ямское шестиконие давно перевелось у нас. Среди гулянья слышали мы крики дамские, суматоху, лошади били, но какой-то молодой офицер прыг из дрожек, кинулся и остановил подручную, можно сказать, с опасностью жизни собственной. Гляжу, а это нашего Лазарева сестра, вся испуганная глядит из кареты и кричит: «Батюшки, помогите!» Я не мог, потому что все дело было уже сделано. Охота же ездить на гулянье на молодых бешеных лошадях! Долго ли до беды? Юсупов также обращал на себя внимание: он ехал в старинной карете, принадлежавшей князю Безбородко. Старо, а хорошо.

Только выхожу садиться в дрожки – от графа Мамонова записка, коей просит меня к себе. Я заезжал и пробыл с час у него. Странно, какие бывают у него отступления от сумасшествия. Он, право, меня тронул, говоря о своем положении, одиночестве, что брошен всеми и проч. – «Да я первый бываю у вас». – «Вы бываете редко, я не могу требовать, чтобы вы ездили всякий день: какое вам удовольствие быть со мною? Зачем я один всегда? Зачем под властью докторов?» – «Вы жалуетесь, что всегда одни; да разве не доброй волей заключили вы себя в Дубровицах шесть лет сряду? Стало, вы людей бегаете, а не они вас». Касательно докторов я ему откровенно сказал, что болезненное его состояние заставило государя назначить опеку и его отдать на руки докторам. – «Да я не болен, я ем, сплю хорошо, никому не делаю вреда; чем же мне выйти из положения, в коем нахожусь?» – «Повинуйтесь слепо всему, что от вас требуют, сделайте это усилие над собой, не давайте повода к жалобам; когда убедятся в том, что вы пришли опять в первобытное ваше положение, весь этот надзор, опека, все исчезнет». Долго рассуждал он, удерживал меня обедать, и я жалею, что не мог его потешить. Он меня сегодня тронул: несколько раз были у него слезы на глазах, проводил меня до передней и жал руку два раза, прося его не оставлять. Теперь я и власти уже не имею, но Фонвизину передам этот разговор.

Александр. Москва, 3 мая 1828 года

Чумага прислал мне сказать, что Дашков приехал[29]29
  Дмитрий Васильевич Дашков (сестра которого была за Титовым) состоял тогда при графе Нессельроде, который отправился, как и государь, к армии на юг.


[Закрыть]. Тотчас к нему поехал, но не тут-то было; Титов, у коего он живет, сказал что Дмитрий Васильевич выехал к Ивану Ивановичу Дмитриеву и что, вероятно, и ко мне заедет; поскорее домой, но он не был. Ежели не увижусь до обеда, то после обеда опять к нему пущусь. Так все и валит из Петербурга.

Александр. Москва, 4 мая 1828 года

Дашкова я вчера видел, был у него часа два. Очень, кажется, здоров. Совестно было звать к себе на вечер, хотя бы рады были ему и в сюртуке, несмотря на гостей, кои у нас были: он вечером же и пустился в дальний путь. «Благодаря вашему брату, – сказал он, – мы не решаемся останавливаться более чем на полдня в Москве». Это и дело, а то как бы такому множеству народа ехать без остановки в лошадях? У Дашкова бездна перебывала народу, так что ему надоело, и я не мог порядочно с ним поболтать. Чумага, как водится, был тут на бессменных ординарцах и сообщал письмо из Кишинева, по коему турки сделали нашествие на Бухарест, сожгли его и опять тягу дали. Это было, видно, последнее их нежное прощание с княжеством сим. Может быть, это и не правда еще. Из Царьграда есть известия: там все спокойно, но великое царствует уныние, и ничего так не боятся, как высадки прямо в столицу, а потому и наблюдается строгое крейси-рование около Босфора.

Александр. Москва, 5 мая 1828 года

Был я сейчас у Волкова, с коим говорил о положении несчастного Алексеева [это зять Ф.Ф.Вигеля]. Государю, верно, было бы больно узнать, что генерал-лейтенант, служивший 50 лет, получивший девять ран, находится на смертном одре в такой нищете, что не на что лекарств покупать. Довести это до сведения государя, столь милостивого, как наш, – это, мне кажется, сделать ему приятное. Не много стоило мне труда убедить Волкова, и он на меня возложил сочинить письмо, что тотчас по отправлении почты и исполню. Дай Бог успеха! Ежели милость не найдет Алексеева в живых, то обратится на вдову и детей.

Вчера князь Дмитрий Владимирович сказывал (не мне, однако же, а Ланскому, мне пересказавшему), что проехал фельдъегерь от Паскевича к государю с известием, что турки начали против нас в той стороне военные действия, но где? Сказывают – около Анапы, а другие – на эриванской границе. Удивительно, что даже фельдъегерю надо понапрасну ехать в Петербург, когда знают, что государя там нет; по крайней мере можно бы отправить с таким известием эстафету к государю. Турки сделали набег и перерезали наш аванпост, состоявший из двухсот человек. Не горские ли то были народы, турками подстрекаемые? А ежели турки, то и на суше так же их накажут, как были на море в Наварине наказаны за дерзость свою.

Александр. Москва, 11 мая 1828 года

Есть некто молодой человек, служащий у нас в коллегии, Николай Михайлович Смирнов[30]30
  Что через три года женился на Александре Осиповне Россет.


[Закрыть]. Он недавно вышел из опеки, богат, был во Флоренции с сыном приятеля моего графа Девиера. Этот Девиер, увидев один раз Катеньку в моем кабинете, начал хвалить ее красоту, прибавляя: вот бы ей жених Смирнов, молод, порядочен, добр и богат. Я засмеялся и отвечал, что она слишком молода. – Да кто же вас торопит? Вы же его и не знаете еще; дайте ему приехать сюда, узнайте его покороче, и ежели будет вам угоден, то можно со временем и дело сделать. Я благодарил за добрую волю, и так и осталось. Этот Смирнов едет сюда, но не хочет оставить Петербурга, не быв введен в твой дом и не познакомясь с тобою. Здесь все меня атакуют и просят о письме для него. Вчера должен был я оным снабдить родственницу его, княжну Волконскую, что за Наумовым Алексеем Александровичем, о чем тебя и предупреждаю, любезный друг. Ты мне скажешь, каков он; хотя и полагаю я предположения графа Девиера воздушными замками, но зачем не завести знакомства с порядочным молодым человеком? Все это будет между нами, а то попадись кумушкам под язычок, так бог знает, какие сплетут басенки.

Вчера был я у Рушковского, говоря, что ты пишешь о его чине и что ты совсем не того мнения, что ему достался оный за ничто, как многие утверждают. Я сказал ему, что ты разделяешь мое желание – быть ему еще полвека почт-директором и накопить миллион. «Очень благодарю, – отвечал он, – но на что мне? Я привык к бедности». – «Ежели так, то почему вам не употреблять то, что почитаете лишним, на делание добра? Брат шутит в своем письме и говорит: пусть Иван Александрович сделает нас своими наследниками». Он засмеялся и прибавил: «Очень хорошо! Так братец вам это пишет?» – «Да, жаль, что нет письма со мною, а то бы вам прочитал; что мне с вами секретничать, да кто же может быть ближе к вам брата?» – «О! Константин Яковлевич мой благодетель, я всем ему обязан. Скажите мне, пожалуйста, каким образом сделалось мое пожалование в тайные советники, не знаете ли вы? Не пишет ли вам Константин Яковлевич?» – «Не знаю, но думаю, что, верно, князь просил государя». Напиши мне, ежели знаешь, а не то сам уведомь Ивана Александровича; он раза два этого добивался. Так как шел дождь, а я был в дрожках, то я пробыл у него с час, калякая о всякой всячине. Большой чудак, а только добрый человек.

Все удивляются твердости князя Юрия Владимировича: он закрыл сам глаза дочери и распоряжения делает для ее похорон. В эти лета чувствительность уже иступляется. Говорит, что покойница умерла в больших мучениях и что, кроме всех горячек, был у нее еще рак на спине. Вчера также умерла сестра П.Х.Обольянинова, Симонова, кажется; вдова. Наш бедный Калайдович впал в раж, так что четверо его едва могут удержать. Жаль! А очень способный человек и один из лучших наших чиновников.

Александр. Москва, 12 мая 1828 года

Экая гора свалилась, Демидов. Я предполагаю, что это как если бы великий герцог Тосканский умер. И богатство не спасло от общей участи. Сделал ли Николай Никитич завещание какое-нибудь?

Мне хотелось было обедать в клубе, где будет ужасная баталия: четверо будут говорить речи, а кашу заварил опять Иван Иванович Дмитриев. Ты помнишь, что прошлого года клуб не уважил мнения его, кое было забаллотировано; он не только отказался от звания старшины, но и члена; ему послали билет при просьбе принять его, но он не захотел. Теперь, скучая по вечерам, не зная куда деваться, он, видно, кое-кому шепнул постараться его опять ввести в клуб. По этому случаю готовится большое прение между двумя сильными партиями. Двое старшин сказались больными; Четвертинский, Садыков и Кошелев за Дмитриева, прочие против. Чем-то вся эта комедия кончится? Только я боюсь, чтобы все это не приуготовило падение клуба[31]31
  Племянник И.И.Дмитриева был исключен из Английского клуба за то, что не только преследовал князя Шаликова насмешками, но и нанес ему оскорбление действием. Обоих исключили из числа членов клуба. Дядя сам не захотел поэтому оставаться членом клуба и возвратил туда билет; но вскоре старшины поехали к нему на Спиридоновку и упросили переменить гнев на милость.


[Закрыть].

Александр. Москва, 17 мая 1828 года

Не стало моей Николевой! Она скончалась в 10 часов утра. Вчера говорила она мне о многих устройствах своих, просила вернее доставить пакет к брату ее Алексею Николаевичу Бахметеву (вероятно, с завещанием), не более обыкновенного жаловалась на страдание свое, сегодня рано захотела исполнить долг христианский, после хотела… . Надобно думать, что усилия заставили воду подняться, чем и была она задушена.

Надобно было осмотреть все бумаги и ларчики, где нашлось тысяч до восьми денег; кажется, это все ее достояние. Я должен был с Хрущовым заняться всем этим. Племянницу ее, дочь Алек. Ник., что от Шоазелыпи, тотчас перевезли к Хрущовым; она не знает еще о кончине тетки. Николева только что переехала в прекрасный домик Муравьевой, Лизонькиной приятельницы. Хрущовы мне предлагают оный, но жену, верно, не уговоришь: ей все будет казаться везде тень покойницы. Жаль мне очень, добрую потерял я приятельницу; женщина была умная, твердая и имела много мужских добродетелей. Как я ни ожидал этого несчастия давно, оно меня поразило, ибо только что не в моих глазах испустила дух. Ее жизнь была роман. Это довольно странно, что она прослыла женщиной ветреною, что была замужем, и притом признанной любовницей покойного Николая Васильевича Обрескова, и, однако же, умерла она девственной. Эта фраза, которую тебе переписываю, была мне не раз повторена ей самою. Когда-нибудь тебе расскажу тайну, вверенную мне ею: это точно роман. Мне смешно было слушать слова одной ее родственницы, которая, плакавши тут, говорила: «Все-таки она была великая грешница, но жестоко расплатилась за свои грехи!» Я думал сам себе: вот как трудно судить о других по наружности.

Нового ничего не слыхать у нас. Завтра пять первых докторов должны экзаменовать Турчанинову и при себе заставить магнетизировать, на что и она очень согласна. Теперь будут говорить, что она Николеву уморила.

Александр. Москва, 17 мая 1828 года

Я очень рад прибытию великой княгини Марии Павловны: она будет служить утешением матери. А тебе все хлопоты. Да как не служить царям нашим усердно? Кроме того, что это долг наш, они так признательны за исполнение оного. Урусова пишет к матери: «Наше путешествие похоже на увеселительную прогулку. Императрица чувствует себя прекрасно, и у нее очаровательное настроение». Архивские птички все разлетаются.

Александр. Москва, 23 мая 1828 года

Мои архивские так и налетают, как саранча, проситься в отпуск. На 28 дней бы ничего; а вот беда, как на месяцы просятся, надобно коллегии спрашиваться. Завтра призываем мы в Архив молодца Соболевского – объявить, чтобы подавал в отставку: рапортуется больным, а бывает на всех гуляньях и только что не живет на улице.

Александр. Москва, 28 мая 1828 года

Право, сердце содрогается, видя, что государь, для дрянного этого Браилова, которому не миновать участи своей, так себя подвергает. Об этом только и говорят, и я спорил со многими высшими. Они говорят: как молодому государю, не бывшему никогда в огне, не показать себя молодцом перед войском в первом деле? – «Да помилуйте, разве не показал он себя молодцом 14 декабря? Что за достоинство – быть храбрым? В нашей 800-тысячной армии, верно, 500 трусов не отыщешь; но сколько найдешь ты между храбрейшими из генералов и офицеров, кои показали бы твердость, хладнокровие, присутствие духа государя в этот роковой день?» Право, страшно подумать. Я вспомнил смерть Моро. Ядро, глупо пущенное в кучу генералов, оно не разбирает, кто необходим и кто бесполезен России. Дай Бог, чтобы таковые происшествия не случались более. Жена ахнула, как я читал. «Ох, вы трусихи», – сказал я было ей, да как прочел еще раз, то с ней согласился.

Я получил от Воронцова «Одесский журнал» для первых двадцати шести подписчиков; по оному узнали мы о прибытии в Одессу государя и императрицы, из первых рук; это приголубит подписчиков, коих у меня теперь уже более сорока. Сегодня посылаю Воронцову деньги, прося новых присылок журнала.

Александр. Москва, 29 мая 1828 года

Вчера сказывал мне Владимир Голицын (который, помнишь, выпел у тебя один раз открытый лист с каким-то романсом, не «Черная шаль» ли?), что ему привалило имение: тетка Шепелева отдает ему все, что имеет, и часть, приходящую ей после брата Энгельгардта, который умер. Кстати это, его дела были плохи; авось-либо хватится за ум и перестанет играть.

Сию минуту приносят почту и твой № 64; прибавления печатные взяты из «Одесского вестника», по коему мы уже третьего дня знали, что государь прибыл в Одессу. Эта поспешность приохотит подписчиков; да вообще журнал хорош, и я Воронцову писал: «Я всем повторяю, что не надобно путать «Одесский журнал» с одесским вином, которое отвратительно, тогда как первый очень хорош». То-то, я чаю, Воронцовы хлопочут оба! Дай Бог только, чтобы были здоровы.

Александр. Москва, 1 июня 1828 года

Есть некто капитан Кардацы, грек, оказавший некогда услуги России, но имел разные несчастия, и труд его оставлен без награды. Он теперь очень беден, был у меня, рассказывал все свои приключения, кажется, большой востряк, но добрый человек и уже в летах. Писарев ему советовал составить брошюрку. Вот она. Теперь бы ему быть в Греции, но нечем собраться, а хочет он ехать в Варшаву. Цесаревич его знает лично, а Курута протежирует. Я буду стараться ему что-нибудь собрать. Не даст ли кто-нибудь в Петербурге? Всякое даяние благо. Я дал ему 25 рублей; больше где взять? Он очень был доволен.

Александр. Москва, 7 июня 1828 года

Мне надобно ехать и в Архив, и в собор, где молебствие по случаю перехода авангарда нашего через Дунай. Известие это получено князем Дмитрием Владимировичем от графа Толстого по эстафете. Надобно помолиться за наших.

Письмо запечатываю в Архиве. В соборе было очень много народу, и все усердно молились. После молебствия я заходил к Филарету в алтарь, показывал ему медаль; он очень благодарил, любовался и сказал: «Вот и чужестранцы русских на русском же языке восхваляют; а кто знает, не будет ли когда-нибудь русский язык в таком же употреблении, как бывал испанский, латинский, а ныне французский?»

Александр. Москва, 9 июня 1828 года

Давно обещал я Лодеру, да и самому хотелось, посмотреть заведение искусственных вод. Встал сегодня в 6 часов и отправился, позавтракав, туда. Там нашел я Лодера, который в меня впился и все мне прекрасно показал, но продержал все почти утро. Надобно сознаться, что все устроено прекрасно, по-моему – лучше, нежели в Карлсбаде; есть комнаты в доме, галерея с защитою от солнца и дождя, род террасы, и, кроме того, обширный сад. Я нашел множество дам и кавалеров, более 130 человек. Я уверен, что заведение это процветет, как дилижансы. Тут видел я всю семью без изъятия Киндяковых, Высоцких, графиню Кутайсову, Васильеву, Бехтеевых, Хрущова, Абазу, Ржевского, Вейтбрехта, Вареньку Трубецкую, которая ужасно худа и переменилась, Нечаева, Жихарева; этот собирается пить тоже.

Александр. Москва, 12 июня 1828 года

Я сию минуту из собора, любезнейший друг. Куда как все усердно молились, а Филарет со слезами благословлял крестом, когда провозглашали многолетие государю. Князя Дмитрия Владимировича не было, однако же, на молебствии. Видно, нездоров. Тут был князь Яков Иванович Лобанов, коему пересказывал я подробности, тобою сообщенные; они неизвестны здесь. Звал к себе на битву бильярдную и обедать сегодня. Пущусь; я люблю этого старика: всегда весел и шутит. С каким удовольствием перечитывал я подробности наших успехов. Ай да шах! Другие государи позавидуют уважению, которое умел государь наш вселить в непросвещенного шаха.

Говорят много о каком-то чудовище-медведе, имеющем 4 аршина вышины, когда становится на дыбки. Иван В. Чертков зовет с собою на травлю завтра, но я, признаться, не охотник до этих зрелищ.

Александр. Москва, 13 июня 1828 года

Славно идут дела наши с турками! У меня, брат, одно только опасение, что султана свои удавят; тогда-то может завариться каша, и союзники как бы не перессорились при разделе пирога. Надобно полагать, что Махмуд одумается и согласится на наши умеренные и справедливые требования.

В целом городе не могу найти карты турецкой. Сделай одолжение, пришли мне театр войны нашей. Единственная, которую имею, – это тобою подаренная, но это токмо почтовая, а в городе такая дрянь, что даже и Анапа не означена. Как глупы наши книгопродавцы, что не запасутся картами хорошими! Какая это карта делается по подписке? Я бы желал подписаться для Архива, а ежели хороша, то и для себя также. Побегу к Киселевой – поздравить ее с генерал-лейтенантством Павла Дмитриевича: то-то обрадуется!

Александр. Москва, 14 июня 1828 года

Киселева семья в восхищении от чина Павла Дмитриевича; без этой войны долго бы ему дожидаться производства по старшинству. Отличие, сделанное Витгенштейну, также велико, но и дела войск наших славны. Сообщай-ка почаще такие успехи, мой милый и любезный друг. Я уверен, что Грейг и Меншиков не ударят лицом в грязь, и полагаю даже, что Анапа будет взята прежде Браилова.

Фавст уехал на три дня в Петелино, где копает пруд; жалуется, что болен и нога одна распухла, надел башмаки прошлого столетия и преуморительные панталоны летние. Этот не будет никогда щеголем. Нелегкая догадала его купить орган с музыкой; когда к нему ни придешь, дети немилосердно по очереди играют, так что голову расстукивают. Я ему стал выговаривать, так он отвечал: «Молчи лучше; отец твой, право, умнейший был в мире человек, а уж верно умнее меня с тобою, да и у того были, помнишь, органы?» – «Был, да не целый же день в них бренчали, как у тебя теперь». – «Пусть, душечка, дети забавляются: это сделает ухо их музыкальным». – «Держи карман! Выбрал все такую дрянь, а еще по заказу: «Реченька», да «Камаринский», «Веселая голова» и проч.»

Александр. Москва, 16 июня 1828 года

Обедал я у князя Якова Ивановича [Лобанова-Ростовского]; играли в бильярд. Я приобрел 100 рублей, потащил он меня на пруды гулять; было немного. Откуда явился вдруг Савельич, в каком-то женском капоте, на голове род скуфейки бархатной, украшенной левкоями и розанами, начал петь, любезничать и собрал около себя человек 100. Только старым становится; поплясал немного и так запыхался, что насилу отдохнул.

Вечером заехал на минуту в Английский клуб, где нашел Вяземского, с коим более часу проболтал.

Когда увидишь Закревского, за меня поцелуй. Здесь распустили глупый слух, будто он прислал сюда чиновника запечатать заведение вод искусственных яко вредное для пьющих оные. С этого я полагаю начать бы; а позволив раз, как же запечатать? Это все выдумки противной партии, то есть тех докторов, кои завидуют успехам заведения и барышам Лодера и компании.

Александр. Москва, 18 июня 1828 года

Навеселился я, любезный друг, у Хрущовых. Время было бесподобное, и туда ехали так весело, что не видали, как проехали 22 версты. Сидело нас четверо в 4-местной карете: Жихарев, князь Иван Ал. Лобанов, Афросимов и я. Почти подъезжая к Усову, Жихарев приметил, что кучер (извозчик наемный) качается. Что такое? Вышло, что он мертво пьян. – «Помилуйте! Я? Как-с, какой я пьян? Меня закачало от дороги…» Только на ухабе вдруг сбросило его под колесо с козел. Лошади, к счастью, остановились, да и форейтор, племянник его, всю дорогу, бедняжка, все ехал, оглядываясь, и, увидев, что почтенный его дяденька упал с козел, тотчас остановил свою пару, отчего и те четыре также остановились. Мог бы убиться до смерти. Таки силою влез опять на козлы и благополучно нас довез. Как эти люди живы! Вообрази себе, что пьяный, просидев два часа на козлах в зной такой, в поту, как был, кинулся в Москву-реку, пьяный купался, плавал, вышел из воды и голый лег на траву под деревом спать как ни в чем не бывало. Стали ему выговаривать, так он отвечает: «Да ведь наше дело мужицкое, у меня не барская кровь; слава Богу только, что кто-нибудь не сшалил, да платья у меня не украл». Заставили нас там есть, пить, гулять, играть в мушку. Надобно было и поужинать, и мы в Москву возвратились в три часа пополуночи.

Число пьющих воды видимо прибавляется. Три недели тому назад было 120, а намедни Лод ер говорил, что 170 с лишком. Вот более 15 тысяч, ежели и по 90 рублей полагать; а теплые воды по 100 рублей, а холодные по 80 рублей в месяц, не считая ванн, кои по 10 рублей каждая. Многие чувствуют великое облегчение. Хрущов сказывал мне, что, по приказанию Алексея Петровича Ермолова, он купил для него подмосковную в 22 верстах от Москвы, по Можайке, и заплатил 40 тысяч; очень хвалит. Ермолов хочет основаться здесь. Это славное приобретение для нашего общества.