Текст книги "Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг."

Я, читая твое письмо, смеялся один; ты говоришь, чем-то старуха П. подарит невесту, уж не телескопом ли из Валуева? Именно так. У них Володя занемог и должен прежде здесь полечиться, а там уже ехать к водам. Князь Петр уехал в деревню, а Максим, бедный, плох: с утра до вечера читает Вольтера, спит на стуле, борода как у попа, а ногти как у кошки, и говорит вздор. Этот человек был очень религиозен; а как это основание обрушилось, он остался ни с чем, и голова у него кругом пошла! Сделался ужасным безбожником, жаль его очень.

Благодарю за косметическое курение, а еще более за Климово, которое обещаешь. Я ему взамен пришлю ваксы: у вас нет хорошей. Я тебе послал уже две арии, вот тебе и третья, сию минуту принесли. Ужо будет «Нина», первое представление, еду, само собою.

Константин. С.-Петербург, 23 мая 1822 года

Вчера был я у обедни у князя. Это последняя, ибо он начнет свою кочующую летнюю жизнь в конце сей недели и будет переезжать из Царского Села на Каменный остров, а с острова в Царское Село[59]59
  То есть по месту жительства государя, к которому князь Александр Николаевич Голицын тогда продолжал еще быть близок, оставаясь министром народного просвещения, обер-прокурором Св. Синода и начальником почтового ведомства.


[Закрыть]. Мы же его будем видеть в департаментском доме на перепутье.

И у нас настоящее лето. Вчера было в саду гулянье, в котором обыкновенно купцы невест выбирают. Много было и тех, и других; а удачные ли были выборы, не знаю. Кривцов к вам поехал. Спроси его, как он у заставы просидел часа с два. Мне Тургенев рассказывал какую-то историю о корове, у которой оторваны рога, но с обыкновенными своими дистракциями, так что я ничего не понял. Тургенев что-то часто ездит в Царское Село. Шатилов мне сказывал, что гвардейская кавалерия возвращается уже теперь, а пехота – после смотра.

Третьего дня был я на час во французском театре. Куда дурно! Говорят, что будет в оном перемена, что Дюран завозит новую труппу партикулярную и что настоящая совсем существовать не будет. Им дозволили играть на Малом театре, дадутся костюмы, оркестр и освещение; за то они обязываются играть во дворце всякий раз, что сие потребуется от них. Авось, тогда лучше будет.

Александр. Москва, 25 мая 1822 года

Я Бюллера видел, кажется, во дворце у заутрени, в сенаторском кафтане с белою Мануцевою лентою – великан. Ему надобен был Дунай: в другой реке не утопился бы. Сожалею о нем, хотя вовсе его не знал. Здесь сказали, что Паулуччи убит, а выходит, что их помирили, это лучше; зато в Саратове убит на дуэли молодой Анненков, тот, что убил Ланского год тому назад. Он послан был за ремонтом, дрался там с каким-то князем Оболенским и был убит наповал.

Итак, Грессер точно умер. Мне как больно было видеть бедную его жену в театре итальянском, тогда как за плечами ее вилась такая беда. Она хохотала, не зная оное несчастие. Князь Дмитрий Владимирович, говоря о сем со мною, находил, что это очень глупо со стороны ее родных – допускать ее ездить в театр; да и подлинно могла бы она как-нибудь в коридоре или на лестнице узнать из громкого разговора двух ее знающих, что Грессер умер, как не представляющую интереса новость.

Просьба к тебе от Луниной и Риччи. Старуха хочет зятю своему предоставить седьмую часть, следующую ей после Петра Михайловича, покойного; но он, яко иностранец, не может владеть деревнями в России, и для получения сего права желает вступить в подданство. Сказывают, что такая натурализация должна производиться через Министерство иностранных дел; они не захотели беспокоить графа Нессельроде, но просят тебя точно узнать через кого-нибудь, кого сочтешь нужным, что надобно предпринимать в сих случаях. Легкое ли это дело или надобно будет исполнять много формальностей? Не забудь дать мне ответ на сей счет, чтобы им сообщить. Это, верно, знать должны Поленов, Юдин или приятель наш Деболи.

Шереметев, сын Катерины Сергеевны Ивашкиной, бывший адъютант графа П.А.Толстого и им прогнанный от себя, женился без позволения матери на какой-то девушке, которая могла бы быть его матерью. Княжна Волконская [это мать графа Л.Н.Толстого], дочь покойного Ник. Сергеевича с большими бровями, старая девушка, дурная собою и которая, не надеясь на сладость замужества, роздала часть своего имения жившей у нее англичанке, теперь сожалеет о своей щедрости, будучи помолвлена за графа Толстого, сына Ильи Андреевича, брата графа Федора Андреевича.

Мой глухой произвел мне аргумент, весьма меня позабавивший. «Что ты так задумчив, Евсей? Верно, жалеешь о покойной твоей жене?» – (Вздохнув тяжко.) «Ох, ваше превосходительство, топиться приходится». – «Почему же?» – «Как почему? После жены остался гардероб, вещи, платья, сот на шесть; скажу вам, как отцу духовному, продать за бесценок жаль, я положил тут все свои деньжонки. Чтобы даром не пропало, ох! – нечего делать, придется приискать вторичную жену: хоть поносит платья покойницы. Только жду вашего позволения». Забавно то, что мы с женой хохотали, а он плакал горючими слезами.

Константин. С.-Петербург, 26 мая 1822 года

Браво, вот и новая иностранная почта получена, то есть третья, в первый еще раз. С последнею уже Нессельроде имел в 17 дней письмо из Парижа. Кажется, идет порядочно. Дай Бог, чтобы всегда так было, а я, конечно, не буду трудов жалеть. Сейчас приезжал ко мне прощаться Перовский [Лев Алексеевич, при Николае Павловиче – министр внутренних дел], что женат на вдове Уваровой (он едет через Москву в чужие края), а вчера был у меня граф Сергей Петрович Румянцев с благодарностью за какие-то одолжения. Он мне рассказывал, что брюхатая женщина шла через площадь, где монумент его отца; вдруг ее схватило, и она родила сына на ступенях обелиска. Румянцев сам ездил в Воспитательный дом отыскать ребенка и берет его на свое воспитание. Может быть, и выйдет из него герой, и тогда это происшествие будет примечательно.

Константин. С.-Петербург, 27 мая 1822 года

Ну уж вчерашняя почта славно пришла! Привезла письма из Гамбурга в 10 или десятый день, а из Франкфурта в 13. Все удивляются, и, кажется, все довольны. Меня это истинно веселит и утешает. Купечество особливо радо. Для него разница превеликая и превыгодная. Вчера был у меня один из первейших с чрезвычайными похвалами.

От Воронцова получил письмо из Порхова; едут хорошо, экипажи не ломаются. Кокошкин здоров, все спит. Воронцов тебе кланяется. Дня через два могут быть в Вене, а Татищев, верно, гораздо ранее еще приедет. Нового ничего не слыхать.

Я полагал Ришелье гораздо старее; ему только 53 года было. О нем все честные люди жалеют во Франции. Вот и род его прекратился. Я думаю, немало способствовал к его кончине Донадье, который нигде ему покоя не давал.

Князь Александр Лобанов 1-го числа уезжает на год в чужие края. Его очень перевернуло. Если не будет вести жизнь самую порядочную и выдержанную, то вдруг может случиться беда.

Александр. Москва, 29 мая 1822 года

Новости наши неважны. Город пуст. На днях выкинула Протасьева, урожденная Шереметева, от испугу. Мать сказала, что проклянет брата ее, женившегося без позволения на Бибиковой, ежели он жену привезет к ней; сестру это тронуло, и она выкинула. Куда много теперь молодежь своевольничает? Только и слышно, что про шалости.

Анненков не умер. Мать получила известие, что он ранен выше колена, что ногу отняли, но надеются, что останется жив. Она послала туда доктора и сама едет к нему, получив первое уведомление. Говорят, что это другой брат, а не тот, что убил Ланского. С Вяземскою все делаются чудеса. Намедни ей при мне вставили фальшивый зуб. За обедом стала она есть, сломила зуб и… проглотила его. Это других последствий не имело, но я думал, что она не вставит зуб на место… Стану ее дразнить; верно, не утерпит, покается или дурно станет отпираться. Экие чудеса!

Константин. С.-Петербург, 30 мая 1822 года

Третьего дня были мы вечером у Татищевой на даче, а потом у Гурьевых с женою. Тут множество нашел я гостей, иностранных министров и проч.; все превозносили взапуски почту и удивлялись необычайно скорому ее ходу. Теперь у меня другой проект, для австрийской почты; надеюсь, также удачливо кончится. Тогда почтовые сношения наши с иностранными государствами будут производиться как нельзя лучше, и все это станет правительству (как говорит Фирсов) ровно ничего, а пользы будет много.

Ну, брат, ваша Шимановская [известная пианистка, позднее теща поэта Мицкевича. Она ехала из Москвы]! Серапин от нее в отчаянии; всю дорогу капризничала до бесконечности, всем недовольна, то хочет ехать, то опять нет. Покрыли важу с ее платьями кожею, дабы более еще сберечь их, и это над каретою; велела снять, говоря, что воняет. На станции у смотрителя пробежала кошка; она закричала, упала в обморок и подняла тревогу, как будто бог знает что случилось. Приехав в город, хотела не заезжать в контору, а прямо проехать домой; смотритель не мог согласиться и предложил ей заехать сперва в контору и попросить дозволения, в котором обещал, что не откажут; не захотела, опять завела историю. Скупа до крайности: в трактирах, прежде нежели съесть кусок жаркого, торговалась с полчаса, а смотрителю, которого измучила, не дала ни копейки. Да он бы сам ей заплатил, чтобы только от нее избавиться. Экая причудница! Я обещал в утешение Серапину тебе все это написать.

Ты Бюллера точно видел во дворце, но не утонувшего, а его брата-сенатора. Тот все время жил в Вене по препоручениям и приезжал сюда только по делам. До сих пор не знаем, что его побудило лишить себя жизни в 60 лет. Недолго бы, кажется, и подождать законного срока.

О Грессере меня уведомили, что он умер, но не ручаюсь, правда ли, и желаю противного. Мне все подробности даже рассказывали. Он приехал, кажется, в Вильну обедать к приятелю, где и сделался с ним удар.

В доме, где живет зять вашего Голицына [князь Николай Васильевич Долгоруков, женатый на княжне Екатерине Дмитриевне Голицыной], был пожар, загорелся второй этаж, и отчего же? У купца были козел и самовар. Козел спит возле самовара на чердаке, вывалились уголья, у козла загорелась борода и шерсть, он побежал от испуга по чердаку, зажег белье, которое сушилось, и от белья пошло драть; все комнаты того этажа сгорели, лестница деревянная занялась, и чтобы тушить, полиция принуждена была от Долгорукова проломить потолок и туда влезть. Несчастный козел сбежал еще по лестнице весь в поломе и с лопнувшими глазами, и, говорят, от него первого узнали о пожаре. К счастью, княгиня, которая брюхата, совсем не испугалась, очень хладнокровно вышла из дому и явилась к Екатерине Федоровне [то есть к своей свекрови]. У них все успели вынести, так что они ничего совершенно не потеряли. Он, говорят, перетрусился, да и есть от чего, имея жену в таком положении, и однако же, жена его не испугалась.

Государь выехал из Вильны обратно 25-го, великая княгиня доехала благополучно до Полангена; следовательно, мне, чтоб быть совершенно покойным, остается только ожидать прибытия государя. Я надеюсь, что все обойдется хорошо, хотя ранее возвратится двумя днями против маршрута, ибо не изволил ездить в Белый Сток.

Александр. Москва, 1 июня 1822 года

Я старика Дибича знаю. Как мы представлялись государю, то и он тут был; должно быть, лет во сто.

Анекдот женщины, родившей сына у подножия Румянцевского обелиска, прекрасен, и граф Сергей Петрович очень хорошо поступил. Какая странная судьба постигает этого ребенка при самом его рождении! Почему знать? Может быть, и выйдет из него другой Румянцев, и тогда, верно, скажут, что анекдот о месте его рождения выдуман.

Вчера в Итальянской опере большая крыса многих напугала, в ложе Кашкиных она одну даму схватила за ногу, та закричала, крыса вспрыгнула и бросилась на жену нашего сахара Щербатова, сидевшую возле в ложе, оттуда побежала в партер. Гриша Корсаков ударил ее палкою, и она исчезла. «Что за крыса была?» – спрашивает меня Юсупов. «Право, ни церковная, ни полевая; то была, думаю, крыса театральная». Дамы так были напуганы, что малейшее движение казалось им крысою, и я все мучил Вяземскую, которая выезжает совсем больною и не таится, что она брюхата.

Константин. С.-Петербург, 2 июня 1822 года

Государь изволил прибыть третьего дня после обеда благополучно в Царское Село. Дорогой, слава Богу, все обошлось порядочно, везде был доволен, и остановок нигде не было; теперь и я спокоен! Чиновнику моему сказал «спасибо» и велел явиться к князю Волконскому, для получения награждения.

Александр. Москва, 5 июня 1822 года

Ай да почта! Да как ее не хвалить: 13 дней из Франкфурта-на-Майне. Это прекрасно. Я с большим удовольствием читал в гамбургских газетах статью о прусской конвенции и о награждениях Владимирами, Аннами и Орлами. Это, вероятно, повторят и прочие европейские газеты. Пусть знают наших! А я очень понимаю, что чужестранные министры тебя превозносят. Для пребывающего вне отечества почта – отрада, а скорая исправная почта – благодеяние. Я чувствую эту истину, не будучи ни министром, ни вне России.

Князь Дмитрий Владимирович Голицын спросил меня вчера: «Прошу вас, скажите мне, как бы сделать, чтобы завести дилижансы и в наших краях?» – «Это, князь, зависит от вас и от г-на Рушковского». – «Препятствие не в том, я ведь с г-ном Рушковским часто о сем говорил, а дело все не двигается. Я ему говорю про выгоды сего заведения, а он мне – про одни трудности». Я отвечал, что всего бы лучше начать для пробы с Троицы. Тут вошла Катерина Владимировна (это было в ложе в Итальянской опере), и тем и кончилось. Князь не знал о пожаре и смеялся козлу-зажи-гателю. Я его совершенно успокоил насчет дочери. «О! – сказал он. – Она чрезвычайно бесстрашна в таких случаях». – «Моя дочь, – сказала Апраксина, – мне сообщает то же самое, но я не захотела ей говорить, чтобы ее не напугать». – «Разумеется, – отвечал я, – если бы все вышло не так благополучно, я никогда не захотел бы первым объявить князю неприятное известие; но не случилось ни страха, ни несчастья, ни вреда!»

Теперь желаю тебе устроить все так же с австрийцами, тогда оставишь славные памятники в почтовом департаменте. По поводу Фирсова, по словам коего ты говоришь, что новое образование почт станет правительству ровно ничего, вот письмо от Марушкевича; прочти и помоги этому бедняку. Он один только честно с нами расплачивается; будучи уездным судьею в Велиже, он об нас всегда заботился. У него 8 или 9 человек детей; зачем не поместить его на место Фирсова, ежели тот подлинно воспарит в вице-губернаторы? А я знаю, что им довольны в Смоленске, и сам Фирсов очень его мне хвалил; сделай это.

Благодарю за сведения, кои Риччи желал иметь; мать решается следовать совету, прежде данному мною, то есть, не вступая в подданство, продать то, что ему назначила, а вырученные деньги отдать для него в Воспитательный дом. Кто знает, может быть, и поедут в Италию, а он захочет деньги эти употребить на покупку там дома, дачи или имения. У них теперь очень неприятный процесс. Петр Михайлович, покойный [то есть Петр Михайлович Лунин], купил соседственное имение за 90 тысяч, владел им 10 лет, будучи законным порядком введен во владение. Теперь какой-то Чулков доказывает, что продавец не имел права продать (зачем же правительство допустило совершить купчую?), имение взято в казенный присмотр, и до решения дела за 90 тысяч на все их прочее имение, стоящее более двух миллионов, наложено запрещение! Боже сохрани и злодеев наших от тяжб! Ничто не отнимает так здоровья.

У нас здесь много вестей из главной квартиры, но они должны быть вам уже известны. Хилков на место Левашева в лейб-гусарский полк. Новосильцев, бывший адъютант Сакена, во флигель-адъютанты; мать, говорят, в восхищении. На место Ланжерона, говорят, граф Витт. Я спрашивал князя Дмитрия Владимировича о сем. «Это, – сказал он, – весьма вероятно; ибо в своем первом письме Ланжерон мне писал, что просит дозволения ехать на Баденские воды». Какие прыжки дал Витт в эти три года: Александровская [лента], генерал-лейтенант и военный губернатор прелестнейшего края в России.

Я забыл тебе написать о кубке, но сказал Рушковскому, который, по обыкновению своему, наговорил мне пропасть фраз, а главного не понял. Окончив ответ мой, стану тебе говорить все, что в голову пойдет. Начну с квипрокво с моей женою. Являюсь из театра. – «Кто там был?» Называю между прочим Потемкина. «Зачем это он сюда явился?» – «Да он из-за родов жены своей приехал». – «Жена его брюхата?! Как я рада: она всегда так желала иметь детей». – «Да ведь это уже третий у нее, милая моя». – «Третий? Ты вздор говоришь, она никогда не была брюхата». – «Да была». – «Но о ком ты говоришь? О Потемкиной, жене богатея?» – «Нет, жене генерал-адъютанта». А Наташа готова была уже парировать со мною.

Гуляя пешком, встретил я также пешего князя Дмитрия Владимировича. Он мне предложил пойти посмотреть на строящийся театр. Я согласился с удовольствием. Удивительно, как продвинулась работа: князь сказывал, что 30 августа 1823 года будет он уже открыт, что его покроют теперь, дабы зимою можно было внутри работать. Я боюсь только беды: ежели зимою станут штукатурить и заведется сырость, то первое: оную никогда не выгонят, второе: будет вредно для всех, третье: не будет прочно. Но театр будет глух. Страшная громада. Сцена будет пятью аршинами менее миланской «Ла Скала». К 1824 году вся эта площадь от нашего Собрания вверх до дому Дадьянова, где мы, помнишь, жили после французов, будет уже застроена, и родятся три или четыре новые прекрасные улицы и более двадцати каменных новых домов. Кстати очень пришлось, и я князю предложил наших белорусских граберов. Ефим просит о сем. Это будет выгодно для мужиков. Другие помещики сами наживают сим, но я все деньги обращу в пользу самих мужиков, не отдавая им денег (всякий может заработать рублей 60): велю на них купить им лошадь, корову и проч., и для того велю Ефиму выбрать беднейших. Князь даст мне знать, нужно ли на это лето; а ежели уже запаслись работниками, то возьмет наших на будущий год. Я, пожалуй, поставлю 200 человек; я заехать хотел нарочно к князю и рад, что это устроил.

Константин. С.-Петербург, 9 июня 1822 года

Вчера утром был я у князя Петра Михайловича. Государь был во время путешествия своего очень доволен, везде все было исправно, и чиновнику моему велел пожаловать 500 рублей. Побочный путь от Кокенгауза (где живет граф Бре, через славный Мариенбург, в котором родилась

Екатерина I) в Псков государю очень понравился. Тут живут в своих замках богатые лифляндские помещики, много развалин, оставшихся еще от рыцарских времен, местоположение прекрасное, и дорога очень хороша. У графа Бре государь ночевал, также и в Мариенбурге у барона Фитингофа. Слава Богу, что все обошлось хорошо.

Шимановская едет, кажется, завтра в Варшаву, но уже не в дилижансе, к величайшей радости Серапина и проводников. Ну уж капризница, как всякая красивая женщина, хотя с уменьшением красоты должны бы уменьшаться и капризы. Впрочем, она сама не догадается, а кто ей скажет, что в сорок лет она уже не то, что была? Верно, не Манычар, который находит ее прелестною.

О кубке [который был поднесен К.Я.Булгакову чиновниками почтамта] ты сказал Рушковскому; да этого не довольно: надобно, чтобы чиновники изъявили свое согласие отдать в церковь и чтоб Рушковский написал о сем князю, и Егору Львовичу поручено бы было сделать из кубка сосуд, годный для церкви.

Константин. С.-Петербург, 10 июня 1822 года

Только что я сегодня проснулся, явился Доболи весь встревоженный. Что такое? Между нами будь сказано, старик Вакареско умирает, и, вероятно, его нет уже более; все голову потеряли, я там провел ночь и только сейчас возвратился. В довершение несчастия у детей корь. Одевшись, поехал я к княгине и нашел их точно в самом горестном положении, так что уже и старухина невнятица не смешна. Тут был и Реман, который меня совершенно успокоил и уверил, что могу ехать к детям, только бы переменил все платье, что корь только началась, я же не вижу больных. Старик еще не умер, но уже без чувств, и часть тела в параличе; вероятно, оставит свет этот прежде отправления моего письма. Царство ему небесное, он там будет счастливее! Он исповедовался, причастился и теперь лежит покойно в ожидании переселения из сей жизни в вечную. К жене я писал, чтобы она ни под каким видом не ездила к княгине, где и без того много женщин и есть кому за ними походить. Я и сам более не поеду, дабы не иметь ничего на совести. Реман мне сказывал, что кори теперь здесь много.

Александр. Москва, 12 июня 1822 года

Трубецкой, брат графини Потемкиной, с коим я всегда сражаюсь в бильярд, сказывал мне, что здесь кто-то под залог прекрасного имения в Нижнем, где и казна за душу полагает по 500 рублей, не может найти 17 тысяч: все разъехались, и ни у кого денег нет. У Ефима должно накопиться тысяч 13, но не шлет, а оттуда почта ходит немилосердно долго. Никогда скорее 11-ти, а часто 13, 14 и 15 дней.

Статья о театре в «Инвалиде» очень смешна. Вяземский хочет положить это на стихи. Здесь давно слышу я, что граф Аракчеев болен. Он не молод, не плотен, завален работою, мудрено ли!

Я вынул письмо варшавское из пакета и отдал-таки Вяземской. – «Что это на вас нашло? Кто вам дозволил мои письма распечатывать? Милый, смотри же, прошу тебя». А все это при «милом» было сделано в другой комнате, и «милый» (то есть муж, разумеется) видел, в каком положении пришло письмо. Тогда княгиня сказала: «О, это письмо от г-жи Кнорринг, это с ними часто случается, и тогда слуги запечатывают письма, прежде чем нести на почту». Хороша писачка!

Был я у Урусовых. Князь получил письмо от князя Петра Михайловича, который уведомляет его, что государь император, соизволяя на бракосочетание княжны, приказал выдать ей обыкновенные фрейлинские 12 тысяч рублей. Свадьба будет здесь, в городе, в домовой церкви Пушкиных; но день, кажется, еще не назначен. Меньшая Урусова, Софья, становится прелестна, потолстела, и это очень к ней идет. Князь болен флюсом, Ваня всякий день более влюблен. Насчет жениха и невесты не перестают кумушки выдумывать разные пустяки: все это действие одной зависти и злобы, а право, княжна заслуживала бы даже еще лучшего жениха. Сюда приехал Ал. Дмитриевич Балашов, но я его еще не видал. Говорят, это для того, чтобы выдать замуж дочь.

Вот и от Вяземского пакет. Он что-то перестал уже говорить об отъезде своем. Догадлив я был, что не поехал на их увеселительную прогулку за городом: приехали оттуда, проголодавшись, да еще, сверх того, их всех, и цыганок, и медведей, перемочило до костей; было за что всякому заплатить с лишком по сто рублей! Мы теперь живем два шага от Катерины Семеновны Тургеневой. Сергея вчера ожидали из деревни.

Константин. С.-Петербург, 13 июня 1822 года

Как Реман сказал, так и сделалось: старик Вакареско умер в субботу в 4 часа пополудни. Царство ему небесное! Жена и дочь хотели непременно ничего не жалеть на похороны; но мы все единогласно решили, что при их теперешнем состоянии это было бы сумасшествие, и обер-церемониймейстеру Доболи велено устроить, чтобы было пристойно, но без излишней роскоши. Надобно ехать на похороны, а к ним все езжу со страхом пополам от кори, несмотря на уверения Ремана, что, переменя платье, не рискую перенести жестокую эту болезнь детям.

Кстати сказать, у нас свадьба. Как бы время было, дал бы тебе отгадывать, и ты бы не скоро отгадал. Александр Иванович Чернышев женится на княжне Белосельской[60]60
  После развода с первой своей женою, Теофилией Игнатьевной (урожд. Моравскою), вдовою князя Радзивилла.


[Закрыть]. Третьего дня сие было решено, мне сказывал Матушевич, а ему Гурьева.

Константин. С.-Петербург, 14 июня 1822 года

Я думаю, что ты очень хорошо сделал, что не был на пикнике, на травле и прочих забавах Вяземского; мог бы еще обкушаться или простудиться.

Говорят, что вместо Петергофа будут праздновать именины государыни на Елагином острову, где третьего дня освящали церковь и дворец отделан прекраснейшим образом.

Александр. Москва, 15 июня 1822 года

Во вторник утро целое простояло ясное, и я ездил с Вяземскими обедать в Васильевское к Кривцовым. Славно нас накормили; тут был и Тургенев, который собирается завтра ехать в Петербург. Что это за прелестный вид на Москву! Сидя на балконе и куря трубку, я не мог довольно насытиться зрелищем. Куда люблю я прелестные виды! Я вспомнил Неаполь, там все еще величественнее: без моря нет совершенного пейзажа; море рождает корабли, порты, острова, мысы – все живое и движется; а вид с Васильевского хотя и прелестен, но мертв. Посмотрев налево, на Воробьевы горы, вижу какие-то белые зверочки, движущиеся, гуси не гуси, не бараны, что такое? – Это 3000 работников, копающие фундамент храма во имя Спаса, взятые между мужиками, коих купил Витберг для сооружения храма. Кривцов сдает охотникам Васильевское за полцены, ибо едет в Орел, где и останется уже на все лето и, кажется, осень у матери.

Я уверен, что ты состряпаешь и с австрийцами почтовые дела, хотя и не предвижу от них той же податливости, как от пруссаков, особливо ежели наша молва справедлива. Говорят, что Лебцельтерн влюблен в которую-то *** и женится на ней; и первое, и второе невероятно. Для любви она слишком уродлива, а для замужества не довольно богата. С тех пор, как мать Трубецкого выставила и вместо золотых гор дала дочери за два года всего 15 000 рублей, не думаю, чтобы ловились на крючок и что она найдет новых дураков и зятьев. Сказывают также, что А.И.Чернышев женится на графине Белосельской-старшей; тоже неверно почти по тем же резонам [оказалось верно].

Константин. С.-Петербург, 16 июня 1822 года

Третьего дня, отделавшись, поехал я поранее на дачу, где нашел уже Карнеевых, а там приехал и Северин. День был бесподобнейший; после обеда уговорил я Егора Васильевича отпустить одну жену в театр и остаться с нами. Ты знаешь, что он ни в чем не умеет отказать. Потом сели мы все и с детьми на шлюпку и пустились гулять по островам, или, лучше сказать, между островами, вздумали пошататься по Елагину и прибыли ко дворцу в самую минуту, когда подъезжал туда Гурьев. Тотчас предложил нам видеть дворец и сам повел все показывать. Ну, брат, давно я не видал ничего прелестнейшего. Отделано все с чрезвычайным вкусом, богато и, что всего лучше, все из произведений российских. Тут между прочим люстра бронзовая превеликая, которая, право, не уступит парижской, а стоит только 9000 рублей. Живопись везде чудесная, бумажки царскосельской фабрики, вазы из сибирских каменьев, каковых никто, кроме нашего царя, иметь не может. Мы все были в восхищении. Потом повел он нас по саду, который также будет прекрасен и напомнил мне сад в Англии. Спасибо Гурьеву, без него бы, может быть, не удалось нам посмотреть дворца, ибо в него никого не пускают. Накануне перед тем собралась туда вся императорская фамилия. Государь показал дворец императрице Марии Федоровне и ей его подарил. Праздник (как мне сказывал граф Дмитрий Александрович) будет не тут, а по-старому – в Петергофе, где и заказан уже.

Карнеев без памяти от дворца и весьма доволен, что мы попали на Елагин в столь счастливую минуту. Мне кажется, ты его видел, когда был у Татищевых на даче, но тогда вряд ли были мебели. Государь перед отъездом отсюда был поутру у Юлии Александровны [жены Д.П.Татищева, известной красавицы, в первом браке Безобразовой] и ввечеру пил у нее чай.

Я читал отрывок мерзкого каталога, который вышел в Москве. Мне его показывал Лазарев, и я особливо бесился, да и все, тут бывшие, изъявили большое негодование на статью об Урусовых. Желательно, чтобы сочинителя побранили на столь злое произведение. Ну, Юсупову можно бы и не сердиться за вздор. Строганов-министр ездил в Карлсбад. Он долго был здесь болен. Сына его, что женат на Строгановой, ждут сюда. Тут было также разнесся слух, что Михаил Орлов отставлен, но из приказов сего не видать.

Константин. С.-Петербург, 17 июня 1822 года

Васю Голицына давно не видал. Они все в Марьине, где государь проездом кушал, ехав в Грузино и в военные поселения.

Вот тебе на! Новое симпатическое лекарство от клопов, и одно слово! Хорошо, Сургин. Да где его написать, чем, на каком именно месте, какими словами, крупными или мелкими? Прошу на все ответить исправно и аккуратно, это не безделица. Дадим же мы клопам!

Государь дозволил мне и нам принять прусские ордена. Мне сделали славную звезду в английском магазине, но вряд ли удастся когда-нибудь надеть.

Александр. Москва, 19 июня 1822 года

Я от Тургенева, который при мне отправился в Петербург; ему хотелось еще пожить с нами, но нельзя, и брат прислал ему твою записку, в коей тоже говоришь, что отпуска его продлить нельзя. Катерина Семеновна, по обыкновению своему, плачет, что, имея трех сыновей, все с ними в разлуке. Успехи их в службе должны ей доказывать, что разлука сия имеет свои выгоды, а они довольно часто ее навещают. Теперь очередь нашего милого Александра.

Вчера был я в клубе; кого вдруг вижу там? Возвратившегося из чужих краев Меншикова Николая. Кажется, здоров, хотя несколько и состарился. Долго мы с ним болтали. Он таки достигнул своей цели. Живший шесть лет вне отечества, довольствовался малым доходом, заплатил все долги и теперь имеет более восьмидесяти тысяч чистого дохода, выиграл свой процесс с Марьей Ивановной Корсаковой), которая имела бесстыдство доказывать, что Меншиковы родились от матери, но не дети своего отца.

Вчера мне сказывали, что Васильев, губернатор тульский, так явно и бесстыдно стал жить с женою тамошнего бывшего полицмейстера Валуева, давая ей праздники и разоряясь на нее, что жена его, не могши более терпеть, его оставила и приехала сюда к отцу своему. Она дочь Кутайсова. Говорят, что он, по требованию Балашова, оставляет и место свое.

Вот тебе еще анекдот, довольно странный. Здесь есть две женщины, то есть девицы, доказавшие несправедливость мнения, что дружба между прекрасным полом не существует. Есть княжна Варвара Ник. Долгорукова и княжна Пр. Ник. Хованская, сестра генерала и сенатора. Они в связи лет 30, всегда жили вместе в одном доме, все было всегда общее, дома обе ровно хозяйничают; обе сделали завещание и отдали одна другой все, что имеют, а Долгорукова и богата. Сегодня у обедни вижу прекрасную желтую карету. «Чья?» – «Княжон». – «Каких княжон?» – «Долгоруковой и Хованской». Только, рассматривая карету, что я вижу? – На одной стороне кареты шифр «Р.Д.» и внизу герб Долгоруковых, а на другой – шифр «Р.С.» и внизу герб Хованских; я, право, два раза смотрел, чтобы увериться, что мне не кажется, но так есть. Это смешно; но чувство, на коем основывается эта странность, достойно почтения. Наташа говорит: «Да ну же, ты шутишь!»; но я ей показал карету, которая, кроме того, прелестной работы, чуть не выписная ли. Пойди-ка найди двух таких друзей у вас или в истории! Пишу тебе, что в голову идет, имея свободное время. Теперь хотим идти погулять несколько. Прощай, любезный друг; время славное!