Текст книги "Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг."

С Юлией Александровной [Татищевой] я немного успел поговорить; ей так душно было, что не до разговоров, однако же успела о тебе сказать, что ты здоров и что она еще более прежнего тебя любит. С дочерью ее несколько раз показывали мы друг другу знаками желание говорить и однажды были так близко, что рот открыли, но толпа, как волна, пришла и разнесла нас в разные стороны. За ужином же они слишком далеко сидели, и мне хотелось и отдохнуть, и есть, и поболтать о Закревском с соседом Желтухиным, потому и решился отложить разговор до удобнейшего случая. Дмитриев, едущий (как скоро откланяется) в Москву, просит к тебе комиссий. Он помолодел, мне кажется.

Возвращаясь, остановились мы в Стрельне, где нашли Добровольского с фамилиею ужинающих; нельзя было отказаться выпить рюмку шампанского за здоровье именинницы его жены и дочери, но ужинать два раза уже невмочь было. По дороге такая же процессия, как когда туда ехали, только вместо одного ряду три ряда экипажей, и несколько нашли на боку, в числе коих Серапина с Кривошапкиным; но к чести дилижансов должен сказать, что они были в другом экипаже. Домой добрался я в пять часов, переоделся и поехал на дачу, чтобы там отдохнуть, но не тут-то было: в 8 часов разбудили, привезли бумаги из почтамта, а там встали дети, и уже не до сна было.

Константин. С.-Петербург, 26 июля 1822 года

Бригадир [то есть А.А.Волков, бывший московский комендант] – плут большой: кончил-таки тем, чего давно желал, но скрывал, – Парижем. Впрочем, я с ним согласен, что, со стороны экономии и средств воспитания детей Париж более представляет удобства, нежели Лозанна, если только будет уметь воздержаться. Напишу о нем к Поццо и Шредеру.

Вчера вечером очень удивил меня на даче визит доктора Гааза московского и Фишера, вегетарианца. Этот последний возвращается из чужих краев и торопится узнать участь Гофмана и свою собственную. Я им обоим обрадовался. Гааз едет завтра в Москву, Фишер проживет здесь еще недели с две. Много говорили о Пфеллере. Гааз – один из его приятелей и субботних гостей.

Каподистрия не поедет на конгресс, а поедет к водам и выедет, я думаю, тотчас после государя.

Воронцов пишет из Мюнхена, что совсем завелся домом. Шредер прислал ему славного повара, он нашел славного метрдотеля, и все устроено как нельзя лучше; начинает уже давать обеды и веселить жителей Мюнхена. Этот не ударит лицом в грязь.

У бедного Вилламова утонул сын, учившийся в Дерпте в университете.

Константин. С.-Петербург, 28 июля 1822 года

Записки Петра Ивановича [Полетики. Это, вероятно, записки о пребывании его в Америке] писаны по-французски и им же переведены на русский язык. Он меня просил сообщить последние Блудову, с тем чтобы он их пересмотрел и переправил. Я не успел еще прочитать их; теперь не до того: надобно устроить путешествие государя и всех отъезжающих, а там примусь за чтение. Модену лучше, но он точно очень больно ушибся. Дочь его не так. Персиянин, кажется, отправился на корабле в Лондон. Он в своем роде cosa гага [редкая вещь].

Толстый Шиллинг, купавшись, нырнул и вздумал удержать дыхание под водою с минуту, но только что вынырнул, кровь бросилась в затылок, и чуть не сделался ему удар; понесли его без чувств, приставили пьявки к шее и насилу спасли. Теперь он, однако же, совсем здоров, только слаб и невесел. Это, я думаю, отучит его нырять. Карнеева дело кончено: он назначен попечителем Харьковского учебного округа, а указ подписан, следовательно, и секрета больше нет. Он надеется, что министр финансов не оставит его при разлуке без награждения, которое наш Егор по всей справедливости заслужил, доставив много выгод казне. Будут о нем сожалеть; не скоро найдут человека, который бы соединял сведения, опытность и честнейшие правила.

Вчера я обедал у графа Нессельроде и видел приехавшего сюда одесского градоначальника графа Гурьева. Он, кажется, доволен этим местом. Граф Каподистрия также там обедал и Дашков. Оба вечером были у нас.

Сегодня смотр гвардии около Стрельны, после коего двор переедет сюда, и императрица Мария Федоровна поселится на Елагином острове. Князь Александр Николаевич Салтыков возвратился, живет на даче Уварова.

Кончу приятною весточкой. Сей же час получил письмо от Воронцова из Чернигова: «Поздравьте меня, я только что встретил за несколько почт отсюда курьера с новостью, что Лиза родила позавчера (18 июля) мальчика и что мать и ребенок чувствуют себя превосходно». Стало, вместо Амплея есть человек, который, вероятно, будет и добр, и честен.

Константин. С.-Петербург, 29 июля 1822 года

Сегодня обедаю у Каподистрии; прислал еще напомнить, как будто бы можно забыть обед у него! Он едет после государя, кажется, в Эмс; поручает мне дела свои по аренде; может положиться на мое усердие.

Александр. Москва, 31 июля 1822 года

Я обедал, по обыкновению, у Пфеллера (сегодня суббота), где много нашел немцев, и все в черном, ибо явились с похорон своего товарища Рихтера. Они были, говорят, великолепны; еще было бы великолепнее не умирать. Его было спасли от поднявшейся подагры, но он позволил себе какую-то неосторожность и опять отчаянно занемог. Оставляет, говорят, 500 душ, дом и много денег. Добрый наш Пфеллер получил письмо от путешествующего Владимира из Минска и очень был весел. Тот очень жалуется на докучливость жидов. Видно, не жил, как мы, три года в Вильне. Поутру ездил я прощаться с Вяземским, который удерживал меня обедать, но это день заветный у меня, да и последим же суббота (вероятно) до отъезда моего в деревню. Вот и Евсей явился из деревни, там все готово и нетерпеливо нас принять.

Здесь много говорят, и все разно, об истории графа Ар. Ивановича Маркова, проигравшего будто бы Майкову и Никитину 600 тысяч рублей. Иные говорят, что он, не соглашаясь на какое-то их устройство, отказался вовсе от платежа и, будучи угрожаем побоями, уехал из Петербурга; а другие уверяют, что старому игрочишке велено выехать из столицы. Все это, вероятно, очень увеличено, а может быть и совершенный вздор.

Вчера задал нам Василий Львович славный обед, прощальный для Вяземского; он сам опять в подагре и, по обыкновению, выхвалял всякое блюдо и всякое вино.

Константин. С.-Петербург, 1 августа 1822 года

Воронцова сын называется Александр, как увидишь из записки Лонгинова.

Если бы Бахметеву занять прежнее место, то б он его занял; я уверен, что не воротится более в Бессарабию. Неизвестно еще, Инзов [начальствующий над колонистами Новороссийского края], которому дано место Ланжерона на время его отсутствия (то есть, я думаю, также навсегда), останется ли и наместником в Бессарабии, или назначат другого. Поговаривают о Сабанееве, но это только слухи. Кажется, по крайней мере на время отсутствия государя, Инзов будет управлять и Бессарабией. По крайней мере, это общее мнение.

Александр. Москва, 1 августа 1822 года

Очень тебя благодарю, любезный друг, за сообщение Волкова письма, которое очень любопытно для меня. Теперь я знаю и о них, и о Закревских. Этот Сашка – большой плут, и кого это он обманывает? Я ему здесь еще предвестил, что цель его – Париж, а не Лозанна; но он с притворным видом отвечал, щупая больное свое сердце: «С моими ли годами, недугами, скудностью и семьею ехать в Париж! Ты помнишь, что я и в 19-м году тогда с тобою не поехал». Вот тебе старость, вот тебе бедность! Да и умно делает. Умей себя ограничить мотовством только, так славно может прожить в Париже и славное дать воспитание детям: там хоть кого выучат петь и танцевать. Экий Св. Игнатий Лойола; я ему уж напишу проповедь. С Шредером, верно, они сойдутся, и Сашка, и Софья Александровна, о коей он, каналья, ни слова не упоминает: знак, что здорова. Возвращаю письмо с благодарностью. Теперь будет у нас и другой комиссионер в Париже. Графа Ростопчина уже нет там. Он пишет, что Н.Н.Демидов позволил и что сын его женится на княжне Бово, что, вероятно, отец недолго проживет, и молодца, и все имение перетащут во Францию. Сын его, живший после Сан-Пелажи в Ницце, и там наделал долги и шалости. Он говорит мне: «Сергей был возвращен свободе и пороку». Негодный мальчик!

Но возвратимся к твоему письму. Номер 47 явился ко мне в престрашный дождь, падавший более часа. Представь себе, что на нашей улице не видно было мостовой, ни тротуаров: вся была залита водою. Мне казалось, мы в Венеции; недоставало гондол. Одну несчастную курицу несло, как разбитый корабль; как ни карабкалась, верно, не спаслась, ибо течение было ужасное. Этот потоп, верно, много наделал бед, о коих узнаем после.

Желаю, чтобы на Майкова также выдумали, как он на Черткова. Я тебе писал о московских слухах насчет театрального Аполлона. Хорошо, ежели бы мог он быть с деньгами и без наказания и пятна.

Евсей наш точно женился на девушке какой-то Садыковой, обещавшей отпустить ее на волю или отдать замуж, ежели обрюхатит (разумеется, не девушка, а барыня). Узнав, что мы люди уживчивые, Варенька (имя героини) пошла, вместо воли, к нам в крепость, пленясь не красотою, но аккуратностью и денежками Евсея. Он слывет в околотке богачом. Ты помнишь, что Василий, его отец, был будочником и дворником, ходил в лаптях, и когда умер, то нашли зашитое в жупане завещание, с девятьюстами рублями ассигнациями. Мадам глухая ни уродлива, ни красива, но большая модница. Вот в двух словах история его второй женитьбы, на которую пришлось мне выложить 100 рублей.

Очень благодарю Матушевича за деньги; вот бы очень годились, ежели бы не осталось в Питере этих хвостиков. Хоть это заплатил не своим карманом, а денежками баварца. Кланяйся очень Ванише, когда будешь ему писать. Ежели выиграю Воротынец, повезу Наташу в Париж месяца на четыре, и заедем в Мюнхен. Кстати, о лотерее: губернатор чрез предводителей посылает билеты в уезды, для продажи; но в уездах не имеют понятия о сей лотерее. Многие и здесь спрашивают часто, что есть еще, кроме Воротынец; какие тут примы? Ты прислал мне 10 французских объявлений о плане лотереи, их тотчас у меня расхватали. Велите это опубликовать в «Московских Ведомостях» еще раз пять. Право, читая, охота возьмет того, кто бы и не думал брать билета. Здесь печаталось раз 20, что билеты там-то можно иметь; что пользы в этой публикации, когда не знаешь, что именно можно выиграть и сколько каких призов. Ты увидишь, что это очень подействует.

Жаль бедного Вилламова. Ставлю себя на место несчастного отца. Говорят, что сын малый прекрасный и отличный стихотворец. Ты помнишь Вилькеса-старика, жившего у князя Федора Ник. Голицына? У него был сын или мальчик, коего он усыновил, и воспитывавшийся в Геттингене. Вилькес, умирая, завещал ему 100 тысяч рублей. Молодой человек недавно стрелял в себя и убил наповал. Говорят, старик Голицын в горе. Никто не догадывается о причине сего отчаянного поступка.

Константин. С.-Петербург, 2 августа 1822 года

На место Карнеева бывший директор Мануфактурного департамента Серебряков, а на место сего последнего Сергей Семенович Уваров, который остается также президентом Академии наук. Болгарский по прошению уволен от директорства Департамента государственных имуществ, коим будет покуда управлять Дубенский. Болгарский так принялся усердно, что ночи просиживал за делами и совсем было ослеп.

У нас в почтовой церкви в воскресенье была свадьба французского генерального консула Мальреде с дочерью Свистуновой. Весь дипломатический корпус там был.

Александр. Москва, 3 августа 1822 года

Известие, полученное тобою от Воронцова, очень меня обрадовало. Надобно, чтобы порода таких людей, как он, не переводилась, а умножалась. Я тотчас дал знать это Мите Нарышкину, который его любит как отца и который сегодня должен был уехать в деревню, не дождавшись также шести недель после родов жены. У него теперь два сына.

Уж этому толстому Шиллингу несдобровать; не его дело ни порхать, ни нырять; будет с него, что и повальсирует иной раз.

Не знаю я, что будет с Горенками, только отсюда все продают поштучно, как из лавочки: померанцы, груши, лавры, все это в деревьях. Можно все это очень дешево иметь. Девиз наследника графа Алексея, кажется: деньги из всего.

Константин. С.-Петербург, 4 августа 1822 года

Главным начальником Манычара сделан принц Александр Виртембергский; не знаю, останется ли Бетанкур или нет, но, вероятно, нет. Шепинг (флигель-адъютант) женится на Чертковой, сестре того, что адъютантом у князя Волконского, и дочери богача. Другая еще свадьба, которую, вероятно, не ожидаешь: Лебцельтерн женится на дочери графа Лаваля. Наконец Каподистрия сдерживает свое слово и дает списать с себя завтра портрет для меня. Здесь есть некто Соколов или Соколовский, академик, который в полтора часа кончает портрет, и чрезвычайно похожий. Он писал всех Фредровых приятелей, Матушевича и проч.; говорят, удивительно, как похожи.

Александр. Москва, 4 августа 1822 года

Не беспокойся: Ваня не дал Филистри 500 рублей за стихи; не знаю, подарил ли что-нибудь и за эпиталаму, коей напечатание довольно стоило денег берлинскому придворному поэту. Княжна училась у Метаксы по-итальянски; она, зная его бедность, просила Ваню что-нибудь ему подарить. Он обещал, и княжна объявила это с радостью своему бывшему учителю. Тот ну себе заказывать фрак и панталоны, обмундировался. По приказанию княжны является к Ване поутру. Этот, весь сконфуженный, сажает его возле себя, показывает ему счета своих издержек: карета дорожная 7000, ливрея, лошади и проч. и проч., и оканчивает словами: «У княжны ничего нет, я был принужден восполнять все из своих денег, и должен вам признаться, что теперь, когда надобно мне ехать за границу, мне остается только 90 тысяч рублей». Наш грек очень тонко ему возразил: «Но, господин граф, зачем вы входите во все эти объяснения! У меня нет права требовать, я ни о чем вас не прошу и пришел только потому, что княжна сказала мне: “Приходите утром к графу Ивану, ему надобно с вами поговорить”. Я совершенно не знаю, зачем вы меня звали». Ваня пришел в страшное замешательство, но все кончилось тем, что он бедному Метаксе не дал ничего. Экая скряга! Хоть бы перед невестою блеснул!

Константин. С.-Петербург, 5 августа 1822 года

Государь изволил выехать вчера утром и в девять часов с половиною проехал через Гатчину. Дай Боже совершить путешествие благополучно и скорее к нам возвратиться. Лебцельтерн точно женится, но еще не объявляет о сем, пока не получит дозволение от своего императора.

О Дмитриеве все слухи кончатся его к вам возвращением. Москва точно не верит никогда, чтоб человек ехал или по собственным своим делам, или посмотреть на своих друзей в Петербург; всех подозревают в видах. О Маркове [престарелом графе Аркадии Ивановиче] я как-то тоже слышал, что он проиграл тысяч сто, но это, кажется, пустые слухи. Он точно едет в деревню, как и сам мне сказывал, но еще в сентябре, а по первому пути сюда возвратится, следовательно, тут высылки нет; да чего не врут на сем свете!

Вчера был у меня Ротшильд, маленький человек и фигура неважная, но, кажется, добрый малый. Через две недели поедет полюбоваться Москвою. Он мне привез письмо от Шредера. Куда богат! Я к нему посылаю Беннера с его живописною коллекцией; авось купит. Послал бы Мартынова, но боюсь его глупости. Нового у нас нет ничего, да теперь нечему и быть. Государь, как полагают, будет в Вене к 26-му августа. Поццо, верно, туда приедет, а наш Шредер опять останется поверенным в делах.

Были у Каподистрии, нельзя сегодня писать: он должен был ехать откланяться к императрице Марии Федоровне. В понедельник еще обещался обедать у нас на даче, а в среду, я думаю, отправится. Без портрета я его не отпущу, а я уже и тебе сулил копию.

Александр. Москва, 7 августа 1822 года

Вот и Филипп Иванович сейчас от меня. Давал мне инструкции, как целый день поступать в деревне, куда гонит нас без пощады; мы сами торопимся: время прекрасное второй день, барометр поднимается. Там примусь опять за декокт и, кроме того, буду брать всякий день ванны какие-то с солью; того и гляди, что сделаюсь ветчиною или, по крайней мере, солониною. Так хочет наш славный старик, я повинуюсь.

Меншиков был здесь на сутки, поехал к жене также на сутки, а оттуда в дальний путь. Рушковский таки явился к нему, но слушал уроки не совсем приятные. Князь хвалил почтовый департамент вообще и особенно почту петербургскую. «Вы можете быть уверены, – говорил он Рушковскому, – что в Петербурге через пять часов после того, что почта придет, всякий имеет свое письмо». – «Да и здесь я, ваше сиятельство, также, вот ефто-то, эту минуту письма доставляю». – «Нет, это не то; в Петербурге протекция не действует, последнему мещанину письмо так же скоро доставляется, как министру, не частная услуга там в виду, а общая польза: мне могут писать вздор мои родные, а часто вся фортуна купца зависит от получения раньше или позже пакета. Нет, в Петербурге все это делается очень и проворно и исправно». – «Очень хорошо, да знаете ли вы, что это все делают наши московские почтальоны?» – «Какими же судьбами? Почтальоны везут почту, а разбирать почту – не их дело; это делают чиновники. А у вас почтальоны почту разбирают? Так от этого так медленно и раздаются письма здесь. Надобно правду сказать, Константин Яковлевич заслужил всеобщую благодарность. Знаете ли вы, что письма скорее приходят в Петербург из Одессы, нежели из Тамбова и Пензы в Москву!» Надо было видеть смущение нашего милого друга. Мне все это рассказывал Н.АЛунин, который был свидетелем разговора.

Потеря лишнего и бесполезного жира есть уже доказательство, что воды Закревскому помогли, чему я очень радуюсь. Всякий русский должен желать здоровья человеку, столь полезному службе и доброму.

Князь Цицианов обещал взять в феврале наших граберов белорусских на здешние работы, а между тем мне советовал (радея о нашей же пользе) поговорить с Витбергом, которому также оные нужны; а у него, говорит он, плата лучше и работа чуть ли не легче. Узнай это от Витберга, так лучше ему отдать наших мужиков. Спроси, сколько он платит каждому, на какое время и какое число ему нужно? Не останавливая наших сельских работ, мы можем уделить человек 200. К какому времени они ему нужны? Я этими работами в Риге поправил много наших крестьян; а теперь в Ригу более не требуют, за неимением в них надобности.

Метакса говорит, что приехала взбалмошная роденька Каподистрии Сумарокова. Собирается в Петербург, но я уверил Метаксу, что она графа не застанет.

Константин. С.-Петербург, 8 августа 1822 года

Я сам точно был уверен, что Волков плутует и что с самого начала его намерение было побывать в Париже; впрочем, что тут хитрить? Лучшего он ничего не мог бы придумать и для своего кармана, и для воспитания детей. В Лозанне бы он разорился, ибо в маленьком городке русскому человеку нельзя так спрятаться, как в Париже, где он может жить скромно и весело. Ты говоришь, что он с Шредером сойдется, да мне кажется, он с ним знакомый. В мою болезнь они оба были в Петербурге.

Демидов глупо делает, что сына женит в Париже; будто нельзя ему здесь найти невесту. О сыне Ростопчина и говорить нечего, разве пожалеть, что он кончил, как блудный сын. Выиграй Воротынец, а там согласен и я, чтоб ты повез Наташу в Париж. У меня тоже есть кое-какие проекты в случае выигрыша, но они не касаются до путешествия за границу: довольно пошатался. На всякий случай я взял четыре билета за 9 рублей в шведскую лотерею, в коей разыгрывается какое-то именьице, стоящее 9 тысяч талеров. Где-нибудь да выиграю. И подлинно, чаще надобно печатать в газетах о лотерее, хотя, впрочем, дела наши идут порядочно.

Сакена главная квартира будет здесь на время отсутствия государя, так как гвардейский корпус считается в первой армии. Его ожидают, и дом ему уже нанят. Панкратьев едет сегодня в Москву.

Александр. Москва, 8 августа 1822 года

Уваров из ученых попал в фабриканты, а Карнеев бросил сукно и принялся за перо. Последнего вели к сему обстоятельства, но Уварову – не понимаю, что за охота взяться за эту сухую материю, разве для того, чтобы титул его прибавился одною строчкою. Недолго же побыл Болгарский на своем месте. Ай да Берд! Уж никому не было так весело от петергофского праздника, как ему: шутя взять 60 тысяч рублей! Но дал ли он хоть 100 рублей тем несчастным, изжаренным, закоптелым, которые в адском жерле переменяют дрова и здоровье свое теряют, тогда как Берд наживается. Я не могу забыть фигуру несчастного того истопника, которому ты, не будучи ни Бердом, ни Шереметевым, дал 25 рублей в поездку нашу в Кронштадт на паровом судне.

Контора частных должностей – учреждение хорошее, и со временем, конечно, это распространится. Меня уверяют, что это здесь когда-то существовало и рушилось. Я очень благодарен Воронцову, что он меня помнит, а я его всегда душевно любил, милый человек. Жена его – моя большая фаворитка, и я очень разделяю благополучие их иметь сына, да еще и Александра [этот сын умер в младенчестве].

Какова же моя хозяйка! Завела в Балакове один стан, выучила одного ткача у тестя, и теперь делается у нас из белорусских талек очень порядочное полотно, которое отдает мастерам белить и складывать на манер голландских полотен. Дети носят у нас рубашки из этого полотна, идет и на простыни, наволочки и проч. Посылаю тебе в четырех штуках 68 аршин; по мере, что будем выделывать, будем с тобою делиться. За это, надеюсь, Клим не будет ворчать, а скажет спасибо. Я все смеялся над Наташиными затеями, ожидал все пустяков, а теперь делаю публичное покаяние.

Константин. С.-Петербург, 9 августа 1822 года

Третьего дня, как я тебе сказывал, обедал у нас добрый Каподистрия, мой милый и любезный друг. Я позвал обедать живописца, и после обеда охотно Каподистрия сел и дал ему списать с себя портрет, который, хотя сделан скоро, в полтора часа, но чрезвычайно похож. Живописец взял его, чтоб отделать. Для тебя будет копия. В девять часов граф с нами простился, но не сказал, когда едет. «Когда я вас увижу?» – «Не могу вам этого теперь сказать, мой милый друг, но будьте уверены, что будете одним из последних, кого я вижу в Санкт-Петербурге и кого покидаю я с наибольшим сожалением». На другое утро в пять часов (то есть вчера) он отправился в путь, и я узнал о сем только от Доболия, который у нас обедал и привез от него поклон и поручение сказать, что он прощаться не может, но нас сердечно любит и уверен, что и мы его любим и не забудем. Он отправился через Поланген. Вечером приехал Реман, и мы с ним пустились к графу Нессельроде – поздравить его с новорожденным, то есть я поздравил, а Реман был при родах. Все обошлось как нельзя лучше, графиня и дитя здоровы. Граф отправится, вероятно, послезавтра.

Вчера спускали корабль 84-пушечный; я поспел еще, чтоб видеть прекрасное это зрелище, нанял шлюпку и катался по Неве. Корабль сошел величественно и прекрасно; на нем гремела музыка и множество было народу, берега Невы наполнены зрителями, а река – шлюпками.

Константин. С.-Петербург, 12 августа 1822 года

Вчера у Блоома, как обыкновенно, был обед преогромнейший. Я сидел возле Фредро и Ал.Гурьева. Первый уверял меня, что Марков проиграл 600 тысяч и что в 400 тысячах сам признался и едет в деревню, чтоб устроить свои дела; хорошо еще, что об этом думает. Он отправляется 20 августа, и прямо в Подольскую губернию, не проезжая через Москву. Там обедал также Ротшильд, который мне сказывал, что он покупает у Беннера коллекцию живописных портретов. Я очень рад: Беннеру деньги нужны, да пора ему и со мною расплатиться.

Константин. С.-Петербург, 15 августа 1822 года

Зачем, ты думаешь, княгиня Софья Григорьевна присылала за мной? Долго совестилась сказать, наконец просила меня взять на себя во время ее отсутствия главное управление ее делами. У нее есть управляющий, человек верный; но она хотела, чтоб он был под моим руководством, чтоб я взял доверенность на продажу имения, покупку другого, за плату долгов и проч. и проч., наговорила мне много лестного, дружеского. Ну как отказать внучке князя Николая Васильевича, друга батюшкина? Не только я тотчас согласился, но еще рад, что могу оказать ей услугу, и, конечно, буду ей служить с усердием. Вот теперь я поверенный двух особ – ее и графа Каподистрии.

Дай Боже вам веселиться и наслаждаться прекрасною деревенской жизнью, которая всегда была одним из моих величайших желаний. А вот как выиграем Воротынец, так и это устроим. Сейчас был у меня Багреев; в среду, то есть завтра, его свадьба в домовой церкви графа Кочубея[69]69
  Багреев был родственник Кочубеев. Сперанский насильно выдал за него единственную дочь свою, чтобы породниться со знатью.


[Закрыть]. Просил певчих. После проживет здесь с месяц и поедет через Москву в свою губернию.

Каков же Рушковский! Прислал жене ананасы на именины. Спасибо ему, что не забыл ее именин и вспомнил, как веселились в Свирлове.

Александр. Семердино, 16 августа 1822 года

Я точно читал печатное сообщение графа Кочубея о хлебе из моху. У князя Дмитрия Владимировича спекли такой хлеб, я его отведывал, на вкус хорош; остается решить, не вреден ли он для здоровья и так ли насыщает, как обыкновенный ржаной? Я достал образец этого мха и повезу его с собою в Велиж.

Я дочитываю теперь речи Фокса. Какая разница между ними и тем, что г-да французы врут в своих заседаниях!

Только коллекция эта не полна, ибо я не нашел достопамятных речей Фокса во время заключения батюшки в Эдикуле, когда Фокс отвратил от нас войну с Англией. Граф Семен Романович сделал тогда неожиданный поступок. Видя, что все его старания привести в рассудок министерство британское были тщетны, он обратился к оппозиции и отдал ей все бумаги и переписку свою с Петербургом, показывавшие ясно умеренность и миролюбивые чувства государыни. Фокс тогда одержал победу в парламенте, и Екатерина, выписав его бюст мраморный, поставила оный в Царском Селе между Демосфеном и Цицероном. Впрочем, может быть, я еще и не дошел до этого. Для столь великого оратора, каков был Питт, нужен был и соперник, как Фокс.

Пишу Метаксе, чтобы присылал скорее вторую часть «Записок»: теперь у меня много досужного времени. Балабину скажи, чтобы он не церемонился и делал какие хочет замечания, прибавления, перемены к первому тому и присылал назад. Надобно приняться за печатание. Кому же посвятить? Имею в виду не fumo, a arosto, не честь, а деньги.

Я был теперь в Балакове. Прислали туда из Дмитрова солдата с повесткою о дорогах; этот бедняк, сидя в избе, вдруг упал с лавки и умер. Послали тотчас за попом, и хотя церковь очень близко, священник не нашел уже солдата в живых. Этот бедняк – из Балакова, сам имеет тут родных и радовался, что в сентябре получит отставку и приедет поселиться к родственникам своим в Балакове. Поди, делай проекты! Меня это тронуло, но я не мог не засмеяться. Подъезжаю к избе, вижу тут человек с 50 у ворот. «Что вы тут делаете?» – «А вот, батюшка, караулим покойника!» – «Кажется, нельзя опасаться, что уйдет». – «Наше дело мужицкое – как нам знать, а лучше покараулить: на нем амуниция государева». Есть в народе инстинкт, заставляющий его беречь все казенное, – тот же инстинкт, что существует и в более высоких классах и там заставляет их воровать все, что принадлежит казне. Моя мадам в большом гневе, изобличила старосту балаковского в покраже шести четвертей хлеба; он признался, и она его отрешила от министерства внутренних дел; теперь выбирает другого. Крику было, шуму! Это не то, что выборы в Вестминстере.

Александр. Семердино, 18 августа 1822 года

Вчера возились мы с беспокойными городскими гостями; они явились, как тело умершего в Балакове солдата (о коем я тебе писал) так испортилось, что подходить нельзя было к нему. Лекарь отказался вскрывать благовонное тело, полицейские и заседатели отказались подходить к оному, поп без денег отказался хоронить, однако ж, по долгом споре, покойный предан земле, и вся эта мелюзговая команда почла себя обязанною заехать к нам с почтением своим. Мы их потчевали кого чаем, кого водкою, кого трубкою. Все это так бедно, служит на таких окладах, что, право, нельзя их слушать без жалости. Офицер признается мне, что, ежели бы жена его не шила башмаки женские, нечем было бы детей кормить; офицер инвалидной команды также сознался, что взял у приятеля сапоги, чтобы ехать сюда. Этот, хоть и был уже в кураже, захотел довершить дело, все отказывал, что я ему ни предлагал, и наконец воскликнул: «Вы всех нас утешаете, вы так добры, великодушны, ваше превосходительство! Простите мою дерзость и дайте мне вина, не виноградного, а хлебного, просто сказать, сивухи».

Подали ему стакан пенного, и он, это осуша, начал рассказывать свои походы. Служил при Екатерине в гвардии солдатом; красотою своей и протекцией Иосафа Арбенева сделан сержантом; служа хорошо, выпущен офицером, во многих был походах, за раною и бедностью определен на инвалидное содержание.

Наш оратор вдруг исчез, куда девался? А он забрался к Ванюшке. «Нет, брат, – сказал он ему, – посижу с тобою; боюсь, как бы там при барыне твоей не провраться! Ты, должно быть, род фаворита, на тебе фрак из тонкого сукна, и ты ходишь в усах. Ежели я угадал, то сделай же доброе дело: внуши барину, чтобы пожаловал нам что-нибудь на нашу бедность». Нельзя было бедному Алексею Клюеву не подарить красную бумажку.

Лекарь, по имени Соколов и на коем передняя половина парика была русая, а задняя рыжая, долго все отмалчивался и про себя шептал; наконец, воспользовавшись минутою, что все умолкли, он встал и начал свою речь: «Осмеливаюсь вашему превосходительству доложить, что я имел счастье воспитываться в доме вашего дедушки Ивана Михайловича Булгакова. Ныне порода таких людей перевелась: он имел силу Орловых, а ум Паниных, был бел, свеж, имел вершков 12. Московские градоначальники – и Еропкин, и Измайлов – ездили к нему на совет. О батюшке вашем говаривал: «Это будет человек. Бог ему все дал, от меня имеет только благословение и любовь мою». Петр Иванович [брат Якова Ивановича Булгакова] был тоже у меня; но, осмеливаюсь доложить, простите меня (и посмотря на Клюева), придерживался горячих напитков; более причиною в этом был его шурин, человек нетрезвый» (это, полагаю я, Сивастов), – и проч. и проч. Все тебе рассказывать было бы очень долго, а признаюсь тебе, что разговор сей и подробности о дедушке и молодости батюшкиной были очень для меня приятны. Соколов уверен также, что Мавра Ивановна неблаговидна и что заключение батюшкино в Эдикуль было причиною преждевременной кончины дедушки. Вся эта шайка разбрелась, и почти всем надобно было подарить что-нибудь из жалости.

К нам явились на житье учителя: русский Ильин и французский Мерсан.