Текст книги "Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг."

Ты не знаешь еще, кого в Бразилию? Теперь верно, что Полетика не возвратится в третий раз в Америку: уже и место отдано. Тейльса я очень знал в Неаполе, мы с ним вместе работали у Лассия. Он был прислан, якобы штатский человек, дабы не дать подозрения французскому послу, но в самом деле был инженерный офицер. Вчера сказывал я графине Строгановой, что ты пишешь о Васе. Они все сегодня едут в Калугу, и я вчера в опере (которая очень ей понравилась) распрощался с графинею. Мне Риччи дал свою ложу, я возил детей; обе, особенно Катя, в восхищении. Я представил Катю Юлии Александровне, у которой во время оперы перебывали почти все москвичи в ложе; не дали ей и послушать хорошенько.

После оперы поехал я с Вяземским к Урусовым, где и провел вечер очень приятно. Скучный Филистри нас наконец оставляет и едет на днях куда-то во внутренность империи продавать свои таблицы, кои все находят полезными, но ужасно дорогими.

Константин. С.-Петербург, 5 июля 1822 года

С Воронцовым часто вижусь. Он пробудет дней с 10 с нами. Представлялся государю и был принят очень благосклонно. Говорят, Александр Гурьев, сын министра, назначен градоначальником в Одессу. Говорят также, что Ланжерон едет к водам и что на его место наш Иван Никитич Инзов.

Александр. Москва, 6 июля 1822 года

Пфеллер ко мне два раза заезжал, и все не застает. В субботу, верно, будем пить шампанское у старика, и первый тост, конечно, будет тебе. Я люблю видеть ликование и благополучие целого семейства. Благодарю за сообщение письма доброго Шредера. Бедного Ришелье, видно, все сговорились уходить. Жаль его! Сколько гибнет людей от палачей-докторов! У дюка, видно, было то же, что у Лобанова, коего пиявками спасли. Кровоизлияние можно починить только кровоизлиянием.

Мысль твоя о башмаках очень справедлива; все это прихоть, и одна цель – это, протянув ногу, сказать соседке: «А вот я ношу только французские башмаки, здешние портят ногу, тогда как в парижских ничего не чувствуешь, и они так ловко сидят». Соседка скажет в ответ: «Ах, милая, как счастливы вы, что можете себе выписывать их сколько угодно!» Это-то и есть главное благополучие.

Нового у нас нет ничего, кроме истории Гедеонова – экс-директора. Он поехал к Анти, застал у нее Пашкова молодого, из ревности ее разругал, а она ему дала оплеуху; он, было, за трость, Пашков его обезоружил, а Анти пустила в него шандалом и бежала. Входит муж. Гедеонов начал мужу на жену доказывать, муж ему умно отвечал: «Это не ваше дело, вы не отец и не опекун жены моей; что вам до того, что моя жена делает, как вы смеете ее бранить; выйдите отсюда, и ежели бы не были вы племянником г-на Апраксина, я бы велел выкинуть вас в окно». Анти поехала, с мужем, к князю Дмитрию Владимировичу жаловаться, а Гедеонов – к Юсупову; этот, выслушав все, расхохотался и прибавил, что ему неприятно мешаться в дела мужа с женою, что его дело, чтобы опера шла хорошо; «Вы же, – прибавил князь, – более и не директором». Чем-то все это кончится? Говорят, что Пашков должен драться с Гедеоновым, кажется, не за что обоим; но вся эта история делает мало чести Гедеонову, коему Анти также сказала: «Это не я, а ваша жена кокетка. В городе только о том и толкуют».

Василий Львович воротился из Козельска, где гостил у старой тетки. 12-го играет комедию в Остафьеве у Вяземского, коего в этот день рождение.

Константин. С.-Петербург, 7 июля 1822 года

Итак, Ключарев кончил свои страдания – и физические, и моральные! Если правда, что о нем рассказывает управитель Гудовича, то это черта мерзкая; но если правда. Может быть, управитель имел свои причины негодовать на него и мстить мертвому, не быв в силах мстить живому. Не могу поверить, чтобы он сделал подобную мерзость. Впрочем, Бог ему судья. Много этот человек перенес горя и во всем обвиняет Ростопчина.

Вижу отсюда, как Рушковский не знал, как и куда девать червонца, и как его поразило примечание Пфеллера, что в день похорон Ключарева неприлично ему ехать в театр. Он мне с великим горем описывает, что лишился старого начальника, с которым 12 лет служил.

Александр. Москва, 7 июля 1822 года

Ризнер едет во Францию. Портрет во весь рост графини – картина прекрасная, осталась у него на руках. Граф не отдает условленных 4000, а живописец без денег не дает портрета. Теперь Ризнер продает графиню за 2500 кому угодно. Князь Сергей Гагарин предлагает 1500. Куда весело будет Потемкину видеть портрет своей жены в спальной Гагарина или другого молодого человека! Именно такие черты и рисуют человека более, нежели вся биография. Он доказывает, что у него нет ни сердца, ни деликатности, ни самолюбия, ни денег (главным образом).

Александр. Москва, 10 июля 1822 года

Бедная Риччи все больна, колотья в матке, а кроме того, нервы так же расстроены, как у Закревской. Стала при мне чему-то смеяться, упала в обморок, а там пошли слезы, и насилу ее успокоили; худа и бледна как смерть. Завтра ожидают сюда Ник. Ал. Лунина; сестра его младшая[66]66
  Татьяна Александровна. Другая сестра была замужем за П.С.Полуденским. Это дети Александра Михайловича Лунина. Графиня Риччи – двоюродная их сестра.


[Закрыть] в горе, та, что за Савиным-заикою. Он был болен горячкою нервическою и третьего дня скончался: жена в отчаянии: они жили очень согласно, он был добрый человек и очень хороший муж. Это любимая сестра Лунина.

Юлия Александровна очень рада, что свадьба в среду. Вот ее планы: после обручения намерена она, ежели не будет обеда, тотчас ехать в Остафьево, к имениннику Вяземскому, и просила меня достать ей почтовых лошадей, на что Иван Александрович натурально тотчас согласился. Там пробудет она целый день, а в четверг хочет уже ехать в Петербург. Я еду к Вяземскому с Жихаревым, он и везет меня, и назад привозит. Князь Дмитрий Владимирович сказывал мне вчера, что тоже собирается в Остафьево; видно, будет праздник преузорочный.

Ну, сударь, вчера мы попировали у Пфеллера. Пили: 1) твое здоровье, яко главного виновника, 2) обоих графов и 3) молодого дипломата. Я читал депешу к Фаберу, очень лестно. Все мы были очень веселы. Проголодались от Рушковского, который все не ехал; четверть пятого я подал голос сесть за стол, брал вину на себя. Иван Александрович приехал после супу. Экий хлопотун! Как будто у него более дела, нежели у тебя, а кажется, ты везде поспеваешь. Я ему это сказал. Но на этот раз он задержался, потому что делал крюк, чтобы за мною заехать, а я прождал его до трех с половиною часов. Пфеллеровы все в восхищении. Отец и мать раза три говорили о тебе со слезами на глазах. Приехал и Шафонский из деревни. Для дипломата купили уже коляску. Это нашел бы он и лучше, и дешевле во Франкфурте или Офенбахе. Рушковский захотел быть в опере. Я его повез туда. Это его дебют, и все ему надобно было объяснять. Давали «Дорвальдо и Дорлиску». После первого акта мы пошли нанести визит князю Дмитрию. Туда явился Юсупов, который спрашивал о тебе и прибавил: «Когда будете писать вашему брату, передайте ему мое почтение», – что сим и исполняю. Из театра заехал я домой, посмотреть на своих, а там поехал в Английский клуб: был в ударе и выиграл 75 рублей в бильярд у Киселева. Вот и весь мой день.

Старого приятеля Чернышева прошу от меня поздравить. Мне досадно, что свадьба отложена так надолго. Он любит брать крепости приступом, сразу, и ему будет скучно довольствоваться простой осадой на протяжении полутора лет.

Вот и Шульц сейчас от меня. Ему на Кавказ и подумать нельзя ехать. Он просит, как милости, подышать недели две свежим воздухом за городом; но Малиновский и туда не пускает, ибо архив лежит на Шульце. Приятель наш Ждановский имеет привычку попивать. Александру Федоровичу намедни, едучи в Сенат, сделалась дурнота и обморок, продолжавшиеся более часа. Последствий никаких не было, но эта сидячая жизнь ему напроказит когда-нибудь.

Знаешь, где я был вчера? Подцепил Вейтбрехта и поехал на медвежью травлю. Там было мишка напроказил: перервал ошейник и сорвался с цепи. Надобно было видеть эту потеху. Все голову потеряли, а многие женщины, бывшие в амфитеатре и, следовательно, вне могущества медведя, так испугались, что ну бежать. Мусье этот, рассерженный травлею, и хотя очень устал, стал кидаться на травильщиков, несмотря на их дубины. Я дал совет пустить на него собак 20. Частный пристав велел это тотчас сделать, между тем люди привязали за всякую лапу по веревке, растянули его и кое-как накинули новый ошейник на шею. Долго очень это продолжалось, и я думаю, что ежели б медведь не был слеп, пришлось бы его застрелить; я зрелища сии не люблю, а поехал для шара, который после спускали, и славно удался. К низу была привязана сидящая на стуле человеческая фигура, которая после, на очень большой высоте, отвязалась и упала на землю, на Тверскую. Многие уверены были, что это живой человек. Дети из дома видели шар, ибо он пролетел через всю

Москву. Не знаю, где упал; он имел 48 аршин в самой большой окружности. Хочется мне заказать этому штукарю маленький к 26 августа, именинам Наташи. Вяземский долго у нас сидел, просил не забыть среду; не забуду.

Вяземский сказывал, что бедный Валуев Александр [отец будущего министра и графа] болен отчаянно водянкой. Это странно в его летах.

Ты хвалишь будущий праздник петергофский, а кого-то будет в нем недоставать? Татищевой, которая остается здесь на две недели.

Константин. С.-Петербург, 11 июля 1822 года

Поговаривают о путешествии государя после петергофского праздника, но еще не знают, и я, по крайней мере, не знаю еще ничего положительного. В Ораниенбауме точно будет фейерверк и, кажется, смотр войскам. Воронцов надеется, что ему довольно месяца два позаняться своими делами, прежде вступления в командование над корпусом. Он мне сказывал, что полагает графа Ростопчина в Вене, а потому я пошлю твое письмо туда, с тем, что ежели его нет, то отправили бы в Париж.

Константин. С.-Петербург, 12 июля 1822 года

Сегодня должны у нас обедать Каподистрия и Воронцов; последний едет завтра в Белую Церковь. Ему государь дозволил еще месяца с два заняться устройством своих и отцовских дел, принял и отпустил его весьма благосклонно. Сегодня также едет в Карлсбад барон Строганов.

Ничто Потемкину, если Гагарин купит портрет его жены: бросает деньги, а где честь требует, чтобы тотчас расплатиться, о том не думает. С Нессельроде поедут Северин, Матушевич, Фонтон, Миллер, Сакен и милый Кудрявский; по крайней мере, так слышно.

Государь говорил Воронцову с похвалою об иностранной почте. Спрашивал его: «Идет ли из Одессы почта с тою же скоростью, что иностранная, чем мы обязаны заведениям Булгакова?» Это очень мне приятно; но, правду сказать, иностранная идет чудесно: Андерсен получил из Лондона письмо в 14 дней, что даже нелегко с курьером. Слава Богу, что так хорошо удалась наша конвенция.

Александр. Москва, 14 июля 1822 года

Вот как дело-то было. Я поехал к Вяземскому в Остафьево с Жихаревым, Нечаевым и моим Ваською в четвероместной карете, в час пополудни. 23 версты – неважное расстояние; но дорога дурна, и мы приехали незадолго до обеда, за которым было нас более сорока человек. Большая часть гостей явилась к вечеру. Пили здоровье новорожденного, и палили пушки. После кофею пустились с трубками по воде на ту сторону пруда, на большой луг, где были всякие качели, хороводы и народный праздник. Наши дамы качались, а я принялся за свою любимую игрушку – кидать пряники: сел на круглые качели, меня подняли наверх и держали качальщики все в этом положении, а я оттуда, то есть с полета, кидал пряники и пользовался прелестною картиною.

К восьми часам возвратились в дом, который скорее назвать можно дворцом: большое каменное здание, соединяющееся с двумя флигелями посредством колоннад. Пили чай, стало много наезжать соседей и из Москвы. Были тут: Неелова с двумя барышнями, графиня Потемкина, графиня Гудович с сестрою, Всеволожская с сестрою, княгиней Тру-бецкою, Четвертинские и проч., со множеством молодежи. Юлия Александровна, как ни спешила, не могла приехать прежде девяти часов. Как явилась с мамзель Элен и Софьею Урусовой, тотчас сигнал для театра. В первой пьесе – «Роман на час» – играли очень хорошо княгиня Вера, молодой Ваксель и мамзель Ирен, француженка, живущая у Бартеневой. Вторая пьеса была «Портной Руссо». Обе Пушкиных там были прелестны. Василий Львович играл роль финансиста, пристрастившегося к почестям, титулам и глупого. Алексей Михайлович Пушкин играл портного и сильно нас позабавил! Его ролью было мистифицировать финансиста; однако же он только это и делает в жизни всякий раз, как встречает доброго и доверчивого Василия Львовича. После спектакля спели новорожденному русские и французские куплеты.

После спектакля начали бал, который продолжался до пяти часов утра. Перед ужином был фейерверк, который не очень удался. Многие уехали после бала, но я себя почувствовал таким уставшим, да и мои товарищи также, что мы решились поспать несколько часов; а вышло, как мы проснулись, что 11 часов. Мы позавтракали в саду. Тут стали меня мучить, упрашивать остаться еще день, но я никак не мог согласиться ради почты и Наташи. Жихарева уломали; я оставил ему вместо себя Василия Львовича, у коего взял карету, и возвратился в ней в город; написал тебе несколько строк, поехал к Юлии Александровне – с ней проститься, ее уже не нашел, – уехала к вам; воротился я домой и завалился спать. Доброму графу Каподистрии и обществу его я очень благодарен за память обо мне. История покойного Ключарева с деньгами Гудовича сделалась гласною; почтамтские мне говорили, что это правда и что Ключарев оставил более 600 тысяч долгу!

Константин. С.-Петербург, 14 июля 1822 года

Воронцов сегодня непременно едет; я еще с ним не простился. Он мне дает свой бюст и жены его, очень похожие.

Вчера позывал было он меня обедать к барону Николаи, но мне недосуг было; не очень хотелось, и притом обещал я жене обедать с нею у Вакарески.

Вечером, по обыкновению четверговому, был я в лотерейной комиссии, а потом собрался играть в бильярд, и милый Воронцов приехал с женою проститься.

Граф Каподистрия, как говорят (ибо с ним не удалось мне еще говорить о сем), воспользуется временем, пока продолжится конгресс [то есть конгресс Веронский], чтобы ехать к водам. Бессарабскому губернатору Катаказию пожалован орден Св. Анны 1 класса. Князь Лопухин сегодня едет в Порхов в свои деревни на вакантное время. Он было хотел ехать в Киев, но отменил. Барону Николаи пожалована аренда. Он вчера вечером был у меня; едет в свою деревню в Финляндию, а после – в Копенгаген.

Все ожидаю доходов из почт-директорской деревни, а она, кроме издержек, ничего мне не приносила до сих пор. Досадно очень. Отдал бы ее в аренду, но на неопределенное время кто возьмет? Положить еще на оброк, не будут выплачивать мужики; опять хлопоты, и прибыли никакой. Ох уж эти денежные дела, – крепко мне надоели. Но, впрочем, без хлопот мы слишком счастливы были бы на свете; надобно уметь их переносить.

Константин. С.-Петербург, 15 июля 1822 года

Вчера вечером был я у Салтыкова. Там был один персиянин, едущий с поручениями от шаха в Лондон и Париж, человек умный, говорит хорошо по-французски, а еще лучше по-английски, рассуждает очень хорошо и чрезмерно вежлив. Не нахвалится милостивым приемом государя. Увидев портрет императрицы Екатерины, сказал: «Так вот сия великая государыня, которая столько сделала и так хорошо подготовила славу России». Смотря на портреты Петра I: «Какой красивый мужчина! Невозможно забыть остроумные слова, сказанные им о Карле XII: “Побив нас, мой кузен Карл научит нас, как взяться за дело, чтобы одолеть его”». Хвалит очень Мазаровича [нашего посланника в Персии].

Константин. С.-Петербург или, лучше сказать, Петровский остров, 16 июля 1822 года

Кто на место Инзова, не знаю; я бы поручил гражданское управление Сабанееву, оставив ему и командование над корпусом. Он бы управился, ибо человек умный, честный и усердный.

Воронцов вчера уехал. Он мне делает большое одолжение: при первой вакансии берет Костаки [то есть Варлама, брата жены К.Я.Булгакова] к себе в адъютанты, спасибо ему.

Александр. Москва, 17 июля 1822 года

Сегодняшний день самый беспутный для меня, любезнейший друг, и вот почему. Обещав давно княгине, а еще более в угождение моей жене, поехал я вчера поутру к тестю в подмосковную, то есть в княгинину, Бароново именуемую. Там пробыл целый день, удержали ужинать, а там удерживали и ночевать; но ни я, ни оба Афросимовы (на коих животах я и ездил туда) никак не согласились, и мы по весьма темной ночи пустились в двенадцатом часу в Москву, имели недогадливость не взять провожатого, немного поплутали, попали опять на дорогу, заснули все трое крепким сном и проснулись только на Поклонной горе. Сюда прибыли мы в четвертом часу утра. Как я лег спать, так и проспал до двенадцати часов.

Мне предстоит ехать обедать в слободу к Пушкиным, Варенькино рожденье и свадебный пир; а там надобно вырваться поранее, заехать посмотреть на домашних, а там в оперу итальянскую, которая закроется на месяц, да к тому же еще и дают мою любезную «Ченерентолу». Стало быть, то только и будет написано, что теперь напишу. Это мне не по душе. Я получил от тебя №№ 37 и 38. Давай-ка поскорее отвечать. Князь Дмитрий Владимирович в восхищении, что вы помышляете о распространении дилижансов; он все этого добивался у Рушковского, а этот в восхищении, что ему останется только исполнять то, что положено будет вами. Один только граф П.А.Толстой находит, что это подрыв ямщикам; но князь Дмитрий Владимирович ему сказал: «Да почему же вы думаете о выгоде ямщиков и не думаете о великих преимуществах, кои представят дилижансы для бедных чиновников, купцов, артистов, иностранцев, слуг и вообще всего класса людей, у коих нет ни денег, ни протекции?»

Я получил письма от тетушки и всех дубровских[67]67
  Дубровка – рязанское имение князя С.И.Голицына, где жила и его теща, Мавра Ивановна Приклонская, урожд. Булгакова, тетка Александра Яковлевича.


[Закрыть]. Поздравляют с сыном, а Мавра Ивановна прибавляет: «Давно, батюшка, пора тебе догадаться и дать ребенку бесценное имя Якова», – в чем я с нею согласен, но у нас были разные обеты с Наташей; насилу из них выпутались и сработали себе Яшку. Я в субботу не мог обедать у Пфеллера по обыкновению, ибо был зван на свадебный обед к Урусовым, но явился после обеда, однако же нашел их за столом, за шампанским, и я должен был выпить рюмку. Тут обедало человек 30, и старик наш расплакался, выпивая свою рюмку, хотел говорить сыну речь или наставление, но слезы помешали.

Я читал и сыну, и отцу, что ты пишешь о них. Я также дал Пфеллеру письмо к Анстету, которое начинаю сими словами: «Вы позаботились уже о стольких за вашу жизнь; позаботьтесь, г-н барон, и об этом!»

Ко мне является (Пфеллер должен был уехать вчера) немец: «Вот цветы, кои г-жа Татищева поручила мне передать вашему превосходительству, чтобы вы ей их отправили». – «Охотно, хотя г-жа Татищева ничего мне о сем не говорила». – «Она мне также сказала, что ваше превосходительство заплатит мне 200 рублей, которые они стоят». – «Повторяю вам, что г-жа Татищева мне и слова о сем не сказала. Цветы я отправлю; что до денег, я подожду на сей счет распоряжений г-жи Татищевой и справлюсь обо всем в доме Урусовых». Вышло точно, что Юлия Александровна не уполномочивала его получать от меня деньги, а только отдать мне цветы для отправления к ней, что завтра и выполню.

Вчера были у нас, то есть у Наташи, молодые. Ваня как муж так же неловок, каков был и женихом.

Я был два раза у Сакена, все не застаю: его целый день таскают, ложится спать в 9 часов, а встает в 5. Учение у Петровского дворца; очищено место, нет никого, расхаживает только один кавалер и курит трубку. Сакен говорит Ровинскому: «Г-н полицмейстер, извольте отогнать этого человека; разве не мог он найти другого места курить, как там, где учатся и где порох есть?» Ровинский подъезжает, узнает Апраксина, требует у него трубку именем Сакена, а потом – чтобы перестал курить; но генерал от кавалерии, со свойственным ему духом, отвечал: «Скажите Сакену, что я курю и буду курить». Ровинский доносит Сакену, что курильщик хочет и будет курить. – «Да кто этот человек?» – «Это, ваше сиятельство, Степан Степанович Апраксин». Сакен не сказал ни слова. Я нахожу, что полицмейстер глупо поступил, а также и Степан Степанович; но с ним всегда бывает то, что не случается с другими. В прочем в городе ничего нового. Князь Дмитрий Владимирович едет объезжать свою губернию. Время у нас бесподобное.

Александр. Москва, 18 июля 1822 года

Очень сожалею, что Воронцов не на Москву едет. Мы бы ему задали пирушку от доброго сердца. То, что государь ему сказал касательно почт и тебя, очень меня радует, а тебя должно поддерживать духом и ободрять.

Вчера видел я доброго Сакена в опере: говорили о тебе; он подлинно помолодел. Я ему сказал: «Мой брат прав, и я вас уверяю, что нахожу ваше превосходительство помолодевшим на десять лет». Он отвечает, смеясь: «Что мне от того, что вы так говорите? Вот ежели бы хорошенькие женщины мне так говорили и я мог бы им доказывать, что они не ошибаются». Наша опера ему понравилась. Он сидел в ложе Юсупова. Ну как его сравнить с татарским князем, который его моложе годами! «Золушка» шла славно, и я наслаждался. Сегодня большие маневры для Сакена. Кажется, будет Вриенское дело. Все туда собираются.

Александр. Москва, 20 июля 1822 года

Я так и думал, что добрый наш Каподистрия воспользуется свободною минутою, чтобы ехать к водам, но, видно, не решил еще – куда. Ежели в Карлсбад, то очень ему Волков обрадуется. Юлия Александровна должна уже быть у вас. Ты поедешь ли на петергофский праздник? А я праздновать буду 22-е в Валуеве, куда дал слово Пушкиным быть и куда еду с Василием Львовичем. Ваня что-то нахмурен. Дела его с мадамою его все еще не кончены. Никто не знает правды, а Василий Львович мне сказал на ухо яко величайшую тайну: «Я вам расскажу все это дорогою, когда поедем в Валуево». Вяземский пишет мне, что план свой переменил: едет 22-го в Калугу с Полуэктовым. В понедельник будет сюда, а во вторник отправляется в Макарьев, на ярмарку. Вот тебе и Одесса!

Александр. Москва, 21 июля 1822 года

Насилу вырвался от Асламбегова. Сели довольно поздно обедать, сидели долго за столом, ели и пили много. Попандопуло любезничал, его порядочно напоили. После сели на балкон пить кофе и курить, но гроза и сильный дождь погнали нас в комнату; принялись за другое ремесло: за вист, а в зале одна мамзель начала играть на фортепиано, а прочие пустились танцевать. Попандопуло плясал вприсядку и показывал, какие французские танцовщики и танцовщицы делают па в балетах в Париже. В эту минуту входил в залу греческий иеромонах, он его подхватил и хотел его заставить играть роль Биготтини и Нобле. Насилу вырвался я оттуда в 9 часов: надобно было завезти домой Осипова.

Александр. Москва, 24 июля 1822 года

В субботу, как писал я к тебе, отправились мы с Василием Львовичем в Валуево. Только что мы вышли из кареты, пошел дождь, который сутки целые не переставал идти. Это помешало фейерверку, иллюминации, прогулкам и народному увеселению. Из комнат не выходили, сидели в них, как птицы в клетке, и вообще не очень было весело, да и не было никого, кроме домашних и нас двух, Четвертинского с женою (они в одной версте от Валуева) и славного Филистри. У молодой графини болела голова целый день. Ваня тут как чужой ходит, не говоря ни слова. Он более походит на генерала, приехавшего отдать отчет военному суду, нежели на молодца, подхватившего прелестнейшую невесту в России.

Обед был очень хорош. При шампанском Филистри вдруг встал и говорил французские стихи, сочиненные им тут же. Кроме сего, вот стихи итальянские – его же работы. Как прочел он стихи за столом, то я послал Ване сказать, чтобы он готовил 500 рублей поэту. Покраснел и закряхтел. После обеда я к себе отретировался курить, а там посадили меня в вист по 20: я выиграл у Хитрово 18 рублей, да у Урусова 20 рублей. В 8 часов начался род бала, но так как не клеилось от недостатка кавалеров, то созвали всех девушек, пустились играть в жгуты, кольцо и проч. игры. Потом Варенька подала хороший голос делать живые шарады. Ну, уже тут мы посмеялись, и Филистри был чрезвычайно мил. Думали его подкузьмить, а вместо того он Василия Львовича посадил в ремиз. Сперва делали Орфея. Первый акт «or», 2-й «fée», 3-й «Orphée». Тут пришел Филистри с гитарою, венком на голове, плащом из шали и запел: «Потерял я свою Эвридику», – и кончил стихами в похвалу графини Марьи Алекс.; все очень аплодировали.

Это подожгло Василия Львовича, который только и слышал: «Как он очарователен!» Но Филистри уморителен. Предлагают слово «corbeau» [ворона]. 1-е действие – играет валторна; 2-е – Ухтомский молодой является щеголем, смотрится в зеркало, поправляет галстух и проч.; 3-й акт: заставляют дверь ширмами. Вдруг из-за них является на четырех лапах чудовище, – кто же это? Василий Львович, в обыкновенном своем костюме, насилу дышит. Ха-ха-ха! Кто говорит: «Это медведь, нет, баран! Нет, теленок!» Вдруг из-за ширм показывается милая головка Филистри, подвязанная платком, с куском хлеба во рту. Василий Львович делает ему глазки; при словах сих Филистри себя не чует от радости, разевает клюв и роняет добычу. Толстый Василий Львович, измученный своим неудобным положением, дрожа от приступа подагры, хватает добычу и с превеликим трудом выбирается за дверь. Филистри намекнул, что роль лиса полагается Василию Львовичу – как самому тонкому и остроумному человеку общества. Василий Львович был весьма польщен и согласился, прибавив: «А он будет делать ворону! Ге? Э?» Все – ха-ха! Но вышло, что Василий Львович остался в дураках, а не Филистри. Ворона обманула лисицу, это на изнанку басни. После ужина тотчас разошлись по домам; в 12 часов я бы уже спал, ежели бы не мешал мне Василий Львович своим несносным храпеньем. На другой день в 12 часов был я уже в Москве.

Видел ли ты 22-го лунное затмение? Оно здесь было видно во всей своей красоте. Я нарочно поехал в Английский клуб, чтобы не проспать: играл в бильярд с Киселевым. После полуночи стало показываться черное пятно в верхней части, все умножалось, а в два часа с четвертью луна была во тьме. Славно можно было наблюдать, ибо погода была очень ясная. Я тебе рассказываю, а ты, может быть, видел еще лучше меня.

Обращаюсь к твоему № 42, писанному с того острова, где некогда греки стояли на часах у покойного графа А.И.Пушкина[68]68
  Граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин при Екатерине заведовал училищем иностранных единоверцев, где были греки (а в Пажеском корпусе преподавался новогреческий язык, на случай водворения в Царьграде).


[Закрыть]. Великое это будет счастье для Костаки, ежели попадет к Воронцову: этот не посмотрит на родство его с тобою, не станет баловать, а сделает из него человека. Мне Вася рассказывал, как граф был к нему строг, сначала ничего не спускал и давил работою, а там сделался его не начальником, а другом, найдя способности и добрую волю. Сию минуту прислал мне Рудин почтовую книгу для Москвы, своего сочинения. Это хорошо! И мне кажется, что этих более разойдется, нежели петербургских. Здесь есть у Пачимади и реляция греческой победы на море; я ее еще не читал, но сердце мое оною веселится. Ах! Но ведут ли сии победы к чему-нибудь окончательному? Не думаю; а все-таки лучше, чтобы греки били басурманов, нежели наизворот. Вяземский уехал в Калугу, где Полуэктов дает Сакену пир, то есть давал 22-го: сегодня должен быть назад. От меня теперь Жихарев выходит.

Просил совета. Князь Дмитрий Владимирович за ним волочится и дает ему место председателя Уголовной палаты. Я советую служить с таким прекрасным начальником. Буду его князю рекомендовать, когда увижу.

Константин. С.-Петербург, 25 июля 1822 года

Отобедав здесь с Манычаром поранее, пустились мы в путь в 4 часа ровно и нашли всю дорогу наполненною экипажами всякого рода и пешеходами всякого пола. Мы, конечно, поехали последние из города и тут, по большей части, принуждены были следовать за веревкою экипажей. На четвертой версте Петр, который сидел у нас впереди, кричит: «Стой, стой!» Что такое? Сзади человек упал, и подлинно, так шлепнулся, что насилу подняли. Вышло, что он мертво пьян; к счастью, нашли извозчика, отправили его в город, и после того уже никаких приключений трагических с нами не было.

В Стрельне я нарядился в башмаки и мундир, напудрился и поехал далее. В Петергофе Манычар пошел тотчас в сад волочиться, а я в маскарад, куда насилу пробился. До выхода императорской фамилии успел я переговорить со всеми, с кем нужно было, как то: с князем Волконским о путешествии, с графом Кочубеем (которому переданы бессарабские дела, бывшие доселе у графа Каподистрии) о землях для тестя, с графом Литтою и Кампенгаузеном о новом обществе для перевозки вещей и товаров, с графом Нессельроде о новых господарях, назначенных в Молдавию и Валахию (в первую – Стурдза, а во вторую – дядя Марицы, родной брат покойной Афросиньи Дмитриевны, Григорий Гика), и проч. и проч. Тут было хорошо, просторно и не жарко; а как вышел двор, надели шляпы и следовали за ними, где была публика, то чуть было и я не крикнул. Народу было очень много, а залы невелики. Праздник был славный; так как главное в нем – иллюминация и гулянье в линейках, то и недолго продолжался: в 10 часов пошли ужинать, протанцевав несколько польских.

Государь, как обыкновенно, был ко мне очень милостив, доволен мною и почтами. Одесская, привезшая известие о господарях, пришла в то утро и была в пути только пять суток с половиною, что государь заметил. Императрицу Елизавету Алексеевну видел я танцующую польский, а Марию Федоровну только видел при выходе, ибо после села она играть в карты в не очень большой комнате, где всегда столько было народу, что и подумать нельзя было пробиться. Ужин же был не так, как обыкновенно здесь бывает: с одной стороны ужинала императорская фамилия с двором, и только были генерал-адъютанты, в палатке на галерее за преогромным столом – иностранные министры, все дамы и кавалеры, не принадлежащие ко двору. После сели на линейки; мне также предлагали, но я предпочел надеть сапоги, сюртук и, сыскав Манычара, идти шататься пешком. Ходили до двух часов, несколько раз встречали линейки, любовались иллюминациею, которая была бесподобна, особливо перед Самсоном, где горел щит императрицы. Везде толпа народа, более ста тысяч человек, погода после дождя хорошая, всеобщее веселие, везде музыка. Так было все это приятно, что хотя устали чрезвычайно, но насилу решились отправиться домой. С умным Петром с трудом могли сыскать кареты; но так как все к лучшему, то и мы, искавши его наперед самого, спасли жизнь трем женщинам, у коих кучер мертво пьяный свалился с козел и лошади стали бить. Мы их удержали, его вытащили из-под кареты, их также высадили, посадили на козлы лакея и отправили благодарных красавиц; случилось ли что с ними после, не знаю. Описывать праздник предоставляю Свиньину [издателю тогдашних «Отечественных Записок»], который, конечно, исполнит свою обязанность как должно, но скажу тебе, что я очень рад, что решился туда ехать, и очень доволен, что видел это волшебство. Восемь лет ровно я там не был. К тому же нагляделся на ангельского нашего государя и удостоверился, что он продолжает быть довольным мною. Так что большая и главная цель была достигнута.