Текст книги "Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг."

Вчера было первое представление итальянцев. Как можно было предвидеть, театр был полон; сбор более 4000 рублей. Весь высший свет был тут налицо. Не хочу с первого разу решительно сказать мое мнение, но отличных певцов и певиц нет, исключая Замбони, который бесподобный буфф-маска: игра чудесная; мы нахохотались. Другой буфф – Рота – тоже очень хороший актер, поет хорошо, но имел роль незначащую. Первая певица Анти – высока, стройна, ловка, хотя лицо незавидное. У нее большой голос, поет точно, но голос хриплый; тембр – вроде Филисши: к ней надобно привыкнуть; она более понравится со временем. Ты слышал Тоси, голос быка, который нуждается в обработке. Василий Львович, который в вечных экстазах, говорит, что он ничего подобного не слыхал даже в Париже. Тем хуже для него. Ба! Вяземский. Милости просим. Только для оперы и приезжал. Завтра едет в подмосковную, а в среду будет опять ко второму представлению; просил ему приискать дом в соседстве: хочет нанять на шесть месяцев, ибо его собственный еще сыр.

Вчера умер после обеда от удара толстый князь Яков Александрович Голицын, а теперь Вяземский сказывал, что умер младший Голицын, мой хозяин. Жена его не будет плакать: он ее обобрал и дурно жил с нею. То-то будет беситься Саччи: он было меня просил задержать 800 рублей, кои ему должен Голицын; но я сказал ему, что имею дело не с ним, но с княгинею, дом будучи ее.

Вчера у Закревского было пропасть народу, а особенно генералов. Ему крепко докучают до последней минуты, и чтобы иметь один день для самых своих коротких, он всем говорит, что едет завтра поутру, а выедет в среду. Завтра звал к себе на целый день. Аграфена Федоровна не очень здорова, он и для нее остается лишний день. Однако же она с Озеровою, Наташею и Шатиловым играла в вист. Другой стол был: Закревский, Озерова, Красовский и я; третий – граф Федор Андреевич, Митрофанов, Андреевский и Коризна. Сегодня обед прощальный у Ренкевича. Надобно ехать, хотя и не очень хочется.

Я забыл тебе сказать, что в опере итальянской обратили на себя внимание публики дочери Корсаковой: на каждой было, верно, по 12 перьев пестрых на голове, такие предлинные, и не скажу, чтобы было хорошо. Еще забыл я тебе сказать, что Волкову плац-майор, плац-адъютанты и подкомандующие, в знак преданности своей и усердия, поднесли золотую табакерку. Конечно, 2000 рублей – неважное пожертвование (хотя они все и пребедные люди), но дорога любовь в этих случаях. На крышке верхней – изображение Кремля; вышедший оттуда воин (Волков) сложил с себя оружие и сидит на камне; а фигура, представляющая Истину, подносит ему лист с надписью «признательность». Вокруг табакерки слова: «Александру Александровичу Волкову», а снизу вырезаны имена Зайцева и всех плац-адъютантов. Волкова очень тронуло это подношение.

Александр. Москва, 17 ноября 1821 года

Аграфена Федоровна простудилась, вероятно, ездивши кататься в санях, занемогла, лежала день в постели. Пикулин заставил ее пропотеть, и ей стало лучше; однако же Арсений отложил отъезд свой и отправил к вам эстафету. Когда выедет, сам еще не знает. Вот что наделала наша минутная зима! Она, вероятно, помазав нас по губам, сойдет, ибо целую ночь шел дождь. Остановка эта очень расстраивает Закревского, ради жены и потому, что сделает его неисправным.

Все будут радоваться преобразованию внутренних почт, кои идут очень дурно. Только это, брат, забота не бездельная. Дай Бог тебе успеха. Все жалуются на внутреннее устройство почт, как в рассуждении писем и денег, так и почтовой езды, а платят пропасть денег за все; куда бы хорошо учредить ямы везде!

Сумароков – человек прямой, честный и большой спорщик: вот и все, что нужно, чтобы быть хорошим сенатором. Я его видел в Париже. Он со мною славную штучку сыграл: просил меня неотступно доставить дочери в собственные руки пакет довольно толстый, с манускриптами, для него очень важными. Я берег это, как глаз, доставил через тебя в Петербурге, расписке обрадовался, послал ее в Париж к Ростопчину, для оправдания меня перед Сумароковым. Вышло, что я вез, берег не манускрипты, а просто рисунки по канве. Кстати. Он написал реляцию своего путешествия под заглавием «Прогулка в чужие края». Вели это купить и пришли мне.

Ужели у вас не говорят о наших итальянцах? А здесь нет другого разговору. Вчера было второе представление. Узнать было нельзя: пели гораздо превосходнее первого раза, и публика аплодировала немилосердно. Это большая находка для Москвы. Театр опять был полный. Извинения, напечатанные первою певицею Анти в газетах, что она в тот раз не могла повторить дуэта потому, что уже переодевалась, очень публике были приятны. Как она показывалась, долго не давали петь от рукоплесканий, и тот же дуэт был, по требованию публики, ею повторен. Замбони, актер преславный, рожа уморительная! Жаль, что разъезд препакостный, и дует даже в ложи, когда дверь отворят. Это непростительно, что от двора самого до лож нет ни одной двери (по крайней мере закрытой). Бедная Урусова занемогла от театра не на шутку.

Тесть меня очень позабавил вчера, уговаривая жену свою при моей одеваться более по моде и прибавляя: «Ведь ты одних лет с Наташею!» Княгиня захохотала, а Наташа сказала: «Ежели я одних лет с княгинею, сколько же вам лет, папенька, 80?» Тут стал он доказывать, что ему едва 60, что женился, когда еще не брился. «Да я вам покажу в святцах маменькиною рукою, когда я родилась». – «Вольно твоей матери писать вздор». – «Спросите у Петра П. Нарышкина». – «И он бредит». Тут и княгиня вышла из терпения: «Отчего же, князь, не ты скорее бредишь, нежели трое?» – и проч. Чудак! Все еще старая слабость слыть молодым.

Вчера на бедного Негри наскакали сани, повалили его и руку ему расшибли. Виновник, напакостив, ускакал.

Фавст пишет, что он читает толкование г-жи Гюон на Покалипсис; это и в Москве читать впору, а в Калуге, право, с ума сойти можно и без этого чтения.

У нашего родни Льва Николаевича Энгельгардта умерла жена Катерина Петровна, оставив четырех дочерей; младшей уже лет 18, а отец сам ходит на костылях. Жаль бедных девушек. Поеду к нему завтра.

Отделение в совершенный упадок не пришло, но идет плохо. Вчера в клубе Саччи очень бесился: его обыграл Дмитрий Дмитриевич Шепелев на счет. Саччи все твердил: «Он играет хуже меня; но, видите ли, это влияние, да, влияние, а не умение; вот так и Наполеон побеждал более сильные армии». Теперь он Наполеона называет мальчишкою, а, бывало, только что не дрался с Варламом, который свое твердил: «Ваш Наполеон бестия, вот кто!»

Александр. Москва, 18 ноября 1821 года

Мы заходили к Вейеру [московскому закладчику, к которому прибегал в 1831 году, вскоре после своей женитьбы, А.С.Пушкин] смотреть диадему Мюратши, присланную сюда на продажу. Есть тут уродов с 8 вроде Зоя Павловича жемчужины [жемчужины, принадлежавшей греку З.П.Зосиме] и более даже, но не так круглы. Просят за эту бирюльку 50 тысяч рублей; предложено было от двора нашего 35 тысяч, но не взяли. Я обещал жене купить, ежели выиграю село Воротынец [графа Головина. Это село разыгрывалось в лотерею].

Был у Пушкиных, где на этот раз не так-то было весело. Все было старье, кроме Василия Львовича и Настасьи Дмитриевны Афросимовой. Эта впилась в меня: «Сказывай новости!» – «Ничего не знаю». – «Врешь, батюшка. Ты все скрытничаешь, брата твоего в Царьград». – «Это пустяки, сударыня». – «Какой пустяки. Ему Нессельроде и другой-то, как его? – свои; ну, они это и сделали». – «Да это не милость бы была, а наказание». – «Пустяки говоришь. Он заключит с турками мир, государь даст ему 3000 душ, а турки миллион». – «Да, сударыня, государь душ не дает». – «Ну, аренду в Курляндии». Долго она меня душила подобными вздорами; наконец Варенька меня выручила, заставив играть в макао. Можно было зашибить 90 рублей, но не удалось. Варенька выиграла пулю, что очень не потешило Василия Львовича, который оставался последний и имел 7 фишек, но его сглазили все, и вдруг не стало его. Тут был Мертваго, который едет в Смоленск, где такой же голод, как был в Чернигове прошлого года. От Мертваго можно ждать доброго.

Александр. Москва, 22 ноября 1821 года

Отец тверского Всеволожского[53]53
  Сергей Алексеевич Всеволжский, один из участников возведения на престол Екатерины II. Его жена – Екатерина Алексеевна, урожденная Зиновьева. Сын их Николай Сергеевич был в Твери губернатором.


[Закрыть], не живший 29 лет со своею женою и ее даже не видавший лет с десять, вдруг с нею съехался, и уверяют, что они как два голубка и муж по-прежнему находит жену свою столь же прекрасною, как во время знаменитой карусели, устроенной Екатериной II, думаю, в году 1866-м.

Фавст очень меня просит о чине Соймонову сыну, а Яковлева – о том же для Попова. Буду просить Малиновского от тебя и себя за обоих. Вчера долго сидел у нас Лукьян; он прислал нам на новоселье калач в аршин диаметру. Дети насилу его доели в четыре дня. Сумасшедший Ильин писал Закревскому, прося его к себе. Я поехал вместо Арсения и должен был два часа у него сидеть и слушать его рассказы. Нельзя его назвать сумасшедшим, но человек с умом не станет говорить, как он. Всех ругает немилосердно, хотя и с некоторым основанием. Досталось брату, сестре, Пфеллеру, полицмейстерам, Кутайсову, князю Дмитрию Владимировичу. Этому написал: «Я служил у трех начальников; Тормасов был хороший солдат, Ростопчин – человек государственный, а в вас вижу только вельможу», – и проч. Он в течение трех месяцев своего заключения написал более 12 000 стихов, сделал поэму «Нашествие французов». Все лица – птицы: государь – орел, Бонапарт – ястреб, Ростопчин – сокол, а там – кто филин, кто курица, и проч. и проч. И мне надобно было все это выслушивать. Просил чаще бывать. Держи карман!

Закревская все так же; только я не одобряю, что всех к ней пускают. У нее нервы расстроены ужасно, я видел это во время смерти матери ее, а всякий к ней входит, все с нею болтают, а главное для нее лекарство – покой и покой. Этого мало. Она все читает, и что же? – романы! А тут одно трогает, другое сердит, третье пугает, и все тревожит. Она себя очень расстраивает этим. Я говорил Арсению, но он отвечает: «Что же с ней делать, поди урезонь ее!» – «Отнять книги, да и полно». Я, виноват, в этих случаях обхожусь с Наташею по-солдатски. Правда и то, что она меня слушает, ибо уверена, что люблю ее.

Александр. Москва, 28 ноября 1821 года

Когда увижусь с Никулиным у Закревского, согласимся о крещении. Очень была бы это скучная комиссия для меня, ежели бы выполнял ее по твоему желанию, а то рад стараться. Кажется, без блондовой косынки не обойтись; куплю, подарю от тебя и в свое время уведомлю.

Сейчас от меня Глинка. Нельзя ли тебе сделать ему одолжение и послать письмо его французское к Шредеру, для напечатания в «Журналь де деба»? Дух, который царит в этой газете, должен заставить с удовольствием принять статью Глинки. Глинка хочет писать жизнь покойного батюшки и просит материалы.

Аграфене Федоровне вчера опять было хуже, а сегодня лучше. Я у них обедаю, по обыкновению. Ее нервы очень расстроены; как войдешь к ней, то она, увидев тебя, имеет невольное какое-то содрогание. Арсений очень уныл. Наконец решился меня послушать и всякое утро проезжается и даже пешком ходит.

Александр. Москва, 29 ноября 1821 года

Ох, дайте мне осмотреться, дайте с силами собраться! И не верится. Фавст на место Соймонова [в должность директора Горного правления в Москве]! Неужели и впрямь? Я вне себя от радости, любезнейший друг. Это, конечно, один из счастливейших дней моей жизни. Письмо мое будет бестолково: я тебе описать радости моей не в состоянии. Пишу же тебе среди шума на столе экзекуторском, ибо домой доехать не имею уже времени. Скоро отходит тяжелая почта, а упустить ее было бы грешно.

Я от Софьи Сергеевны. Там в доме как светлое Христово Воскресение. Все целуются, все люди от радости плачут. Она еще спала. Услыша шум: «Что такое?» – «Александр Яковлевич привез вам письмо от Фавста Петровича». – «Давай его сюда, ему видеть меня в постели не новое». Вхожу – и ну ее целовать, ну поздравлять, ну вместе плакать, ну креститься, ну благословлять – то тебя, то Гурьева, а более всех ангела нашего Александра.

Я читал ей письмо твое, которое отправляю к Фавсту сию минуту, чрез нарочную эстафету, в Калугу.

Александр. Москва, 1 декабря 1821 года

Губернатор мне сказывал, что граф Кочубей прислал к нему на продажу 5000 билетов лотерейных; это тотчас разберут здесь.

Здесь есть два вояжера, англичане, приехавшие из Индии через Персию. Один полковник, а другой в службе Ост-Индской компании. Не знаю их имен; первый говорит по-французски. Они были во вторник в Собрании. Я, яко дежурный директор, ими занялся и все им показывал. Нейгардт сегодня показывал им военный госпиталь, от которого они в восхищении. Я туда тоже ездил; подлинно, заведение прекраснейшее; после мы обедали у Нейдгарта. Англичане 12-го хотели быть уже у вас. План их не знаю. Кстати. Вчера просил меня твой комендант Веревкин написать тебе, чтобы ты сделал одолжение, дал его жене, которая в половине этого месяца выезжает из Петербурга сюда, почтальона. Пошли к ней сказать, что дашь почтальона, когда она поедет; но имени ее, ни жительства я не знаю.

Учреждением ежедневной почты между столицами ты бы сделал себе вечную славу. У всех слюнки текут от одного проекта, и все тебя чрезмерно благодарят за намерение. Старайся: это славное дело!

Приехал граф Гудович Андрей, что женат на Мантей-фельше; она довольно странно одевается, на лакеях их медвежьи кивера, а на кучерах – шуба в 12 тысяч рублей. Эдак скоро убухает богатство, оставленное скупым его отцом, фельдмаршалом.

Александр. Москва, 2 декабря 1821 года

Бедные греки! Опять кровь потекла! Но снятие Калимакиевой головы может иметь дурные последствия. Это довольно противно трактатам с нами. Англичане, о коих я тебе писал вчера, из Персии прибыли и сказывали, что военные действия начались у персиян, но только с пограничным каким-то пашою. Да, ежели турки будут драться с Витгенштейном, не значит ли это войну с русскими? Однако сам наследный принц командует войсками персидскими.

Намедни, гуляя пешком, зашел я с женою к живописцу Ризнеру смотреть славящийся портрет графини Потемкиной[54]54
  Елизаветы Петровны, сестры декабриста князя Трубецкого, жены графа Павла Сергеевича Потемкина. Позднее она вышла замуж за г-на Подчаского и до старости сохраняла красоту наружную и душевную.


[Закрыть]. Великая картина, весьма прекрасная. Она сидит на стуле близ открытого балкона, который представляет вдали Симоновский монастырь. Она в белом, в великолепной желтой шали; ковер, атлас туфелек, прозрачные чулки, украшения на белом платье, словом, все чрезвычайно прекрасно. Очень похоже, хотя и не приукрашено. Подивись, этот портрет Ризнер продает за 5000 рублей, за кои он заказан, ибо граф вместо денег все предлагает вексель. Меняла один дает 3500 рублей чистыми деньгами, но Ризнер не отдает, и верно! Кто купит и за 5000 рублей, не будет внакладе. С блажью Потемкина, при первых деньгах он в состоянии заплатить 3500 рублей за этот портрет. Непонятно, как можно жертвовать своим кредитом из-за пяти тысяч рублей! Да к тому же и вещь сама по себе такого рода, что надобно бы, кажется, заложить себя самого, чтобы ее иметь и не допустить идти в чужие руки. Сказывают также, будто Потемкин велел сказать Ризнеру, что не может взять портрета, потому что в доме у него производятся исправления, и что после он ему даст 10 тысяч рублей и 100 палок за то, что посмел выставить на продажу портрет жены его. На кой же черт богатство, ежели иметь такие неприятности!

Александр. Москва, 3 декабря 1821 года

Вяземский говорит, что Кашкин посылает ко всем человека с повесткою, что Николай Евгеньевич приказал кланяться и доложить, что Бог даровал ему чин (так, как дарует другим сына или дочь). Скоро бригадиры будут редким делом, и Чижика будут показывать как диковинку.

Александр. Москва, 6 декабря 1821 года

Полковник Дойл завтра ужинает у меня. Человек приятный, был военным секретарем у губернатора Индии Гастингса. Какое богатство там у англичан: 80 миллионов подданных. В Калькутте 900 тысяч жителей. Компания, имеющая на своем коште 200 тысяч войска, платит прапорщику около 8000 рублей жалованья, а полковник имеет более 55 тысяч. В театре спрашиваю я товарища его: «Вы скоро едете?» Он: «Нет, завтра мы будем в долговой тюрьме!» Я удивился, а это выходит, что они будут осматривать тюремный замок. 12-го, однако же, хочется им быть в Петербурге. Нового не знаю ничего, кроме того, что Юсупов, таскаясь по холодным репетициям, лестницам и театрам, занемог.

Гуляя с женою, мы зашли смотреть, по его просьбе, Позняковский дом, который он купил и славно отделывает, прикупает еще место напротив, ибо тесно для людей, а пристраивать негде. Ему хочется туда поместить Итальянский театр со временем, и для меня этот театр лучше апраксинского: для сцены, которая обширнее, для зрителей и для разъезда. Сегодня множество именинников, но я никуда не поеду, разве к Гагарину, коему должен я давно визит. Небось скряга не даст взаймы нам, но у этого и просить не стану. Говорят, что есть у Карнеева; побываю у него, а то обещают Чумага и экзекутор хлопотать. Нет, брат, и здесь трудно очень деньги находить, особливо потому, что Воспитательный дом не выдает денег по своим билетам.

Александр. Москва, 8 декабря 1821 года

Закревской все то лучше, то опять припадки. По моему суждению, которое никому не смею открыть и тебе одному говорю, у нее просто падучая болезнь. Припадки делаются вдруг, и пресильные. Кажется, и добрый наш Арсений подозревает это. Его очень убивает положение жены его. Утешение иметь детей, кажется, у него отнято. Впрочем, и отчаиваться не должно. Князь Петр страшно был подвержен этой болезни, да вылечился какою-то травою и 9 лет не имеет припадков. Как сказать им это? Как назвать им ужасную эту болезнь? Дай Бог, чтобы я ошибался. Ее прокатывают и приучают к воздуху. Обоим, и особливо ей, очень хочется скорее возвратиться в Петербург. Летом поедут к водам непременно. Она не дает себе довольно покоя. Со столь расстроенными нервами она только и читает романы целый день. Мадам Лопухина, горячая и восторженная головушка, – вот ее постоянное общество. Такая беседа не хуже любого романа. Все это нехорошо для сего рода болезни.

Слава Богу, что у тебя идет к концу с Голдбеком. Он, бедный, я думаю, прожился в Петербурге и мучился, что не мог в Мемеле принять великую княгиню М.П., которой бы, верно, проговорил речь. Теперь желаю, чтобы ты все устроил с Австриею и этих так же бы надул, как пруссаков. Как будут устроены тобою почты во внутренности России, то звезда твоя будет говорить справедливо: польза, честь и слава. С кем ни заговори, у всякого есть анекдот насчет неустройства почт. Гагарин мне божился, что письмо из деревни его зятя, князя Василия Долгорукова, лежащей близ Можайска, ходит сюда 10, 12 и 15 дней!.. Письмо посылается в Можайск, оттуда в Гжатск, из Гжатска в Торжок, где ожидает проезда петербургской почты. Ежели бы почта из Можайска в Москву шла пешком, и тут бы на костылях могла бы доходить в двое суток. Как Рушковскому не заняться такими вещами? Не надобно тут и предписания ожидать. Разве он не хозяин в своей дирекции?

Вчера сидел у меня долго П.И.Озеров, прощался: едет на время во Владимир, по делам службы. Долго мы говорили с ним о Лицее. Он мне дал очень хорошее мнение об этом заведении. Профессоры хороши; он особенно рекомендовал мне какого-то Жаксона и Гиппиуса, или Нумерса (кажется, так). Хорошо, ежели бы Костя был у них в пансионе; а тот, о коем ты мне писал, говорят, делается придворным человеком, и у него дети князя Федора Голицына. Не знаю, как теперь, а они были большие повесы, и я бы не рад был такому товариществу для Кости.

Пикулину я говорил о крестинах. Он очень благодарил за твое и мое намерение, но ребенок его давно окрещен; честь приложена, а от убытков ты избавляешься. Он очень тебе благодарен, что ты не забыл.

Мне все хочется сообщать статьи об Итальянском театре «Инвалиду» или «Сыну Отечества». Беда та, что нельзя это делать инкогнито: тотчас узнают и, как ни будь беспристрастен, тотчас из дряни этакой наживешь неприятностей. Пусть же Вяземский один ополчается на итальянцев. Вчера граф Потемкин до того кричал «da capo» после арии большой примадонны Анти, что обратил на себя внимание целой публики, и все начали шикать. Он заупрямился, стал кричать еще громче: «Da capo, fuora»; стали шикать еще громче, и он принужден был спасовать и замолчать.

Мне славный рассказывали анекдот о преосвященном нашем Филарете. Какой-то бедный дьякон деревенский долго таскался по разным лицам, прося оставить его там, где он был. Наконец решается броситься в ноги к самому Филарету. Приходит рано, входит в переднюю, никого не было. Он далее да далее. Выходит Филарет в халате (это было рано). – «Что ты за человек?» – «Я, батюшка, хочу броситься в ноги к преосвященному». – «Да кто ты?» – «Я бедный диакон, имею большую семью, есть кой-какие выгодишки; но, батюшка, теперь хотят другого определить на мое место, а меня в другое село». – «Кого же ты просил?» – «Да многих. Меня только обобрали. Вот, батюшка, в канцелярии преосвященного дал я 50 рублей тому, 25 рублей тому, здешнего прихода Спаса дьякону 75 рублей, а все не делается. Теперь говорят, что надобно меня экзаменовать». – «Ну, это и правда. Это моя должность, я экзаменатор». Дьякон в ноги. «Пожалей меня. Вот только осталось 25 рублей, 15 мне на дорогу, а 10 рублей возьми, батюшка, и сотвори мне эту милость».

Преосвященный взял деньги у дьякона и велел ему явиться на другой день в ту же комнату, в 9 часов. Дьякон является. Выходит Филарет одетый как должно, собирается ехать в Страстной монастырь служить, спрашивает дьякона, что он хочет. Тот перепугался и говорит, не узнавши Филарета, что он пришел по приказанию экзаменатора и проч. – «Знай, что это я. Я же вчера с тобою говорил, но не бойся ничего. Я рад, что мог узнать о тебе правду, а равно о злоупотреблениях моей канцелярии. Позовите того-то, того-то (называя всех, коих дьякон дарил)». Как пришли, Филарет сказал: «Я каюсь перед вами всеми, что вчера взял от этого дьякона 10 рублей. По словам Священного Писания, «аще дадите, воздастся вам четверицею», и вместо 10 рублей даю ему 40 рублей. Ты взял 25 рублей, дай ему сейчас 100 рублей, ты взял 50, дай 200; ты, священник, взял 75 рублей, дай ему 300 рублей. Это тебе, дьякон, за твое претерпение; ступай домой и оставайся на твоем месте, в нуждах твоих относись ко мне прямо. На этот раз на вас (оборотясь к своим) иного наказания не определяю. Радуйтесь, что наказание ваше обращается в пользу бедного человека, а впредь поступлю я иначе, ежели не воспользуетесь сим уроком. Поедемте, и кто старое помянет, тому глаз вон».

Это происшествие везде рассказывают и называют это вторым Соломоновым судом. Вообще народ очень любит Филарета, особенно за то, что служит везде, где только есть торжество какое-либо, праздник, или где приглашают. Покойный Серафим не мог это делать по слабости своего здоровья, а Августин был очень груб и горд.

Александр. Москва, 9 декабря 1821 года

Ну, дай Бог успеха в общем собрании! Кажется, справедливость на нашей стороне. Недоставало бы ко всем нашим бедам этой еще. Я не стану тебе описывать положение бедных наших крестьян. Слава Богу, что они не так изнурены, разорены, как соседние, а то пришлось бы всех поголовно кормить. Вообрази, что у других едят хлеб, сделанный из гнилого дуба. Голод ужасный. У нас, надеюсь, пойдет не более тысяч пяти на прокормление бедных крестьян. Я потому тебе говорю об этом, что последнее донесение Ефима несколько утешительнее; а то, право, и не знаю я, что придумать. Бог так к нам милосерд, что и тут, верно, нас не оставит. Есть престрогие предписания, по коим велено имения отбирать в опеки, ежели помещики не будут заботиться о прокормлении крестьян своих; а у нас такие есть варвары, что, получая до двух рублей в день за работу крестьянина, дают ему на пищу только 15 копеек в день. Меня уверяли, что Потемкина имение в Курске за такого рода поступки отбирается от него. Вот тебе и da capo!

Около Великого поста поеду в Белоруссию. Хозяева мои утешаются; все говорят, что после голодных годов бывают всегда большие урожаи. Дай-то Бог! У меня есть волшебное колечко, но и оно в этих случаях не помогает. Я вижу, что ты хочешь знать, что это за кольцо. Ну, быть так, посылаю его тебе. Я им мучил всех у Закревского, у Волкова, у Фавста. Выучись наедине хорошенько им действовать и помучь Марицу, Лизаньку и всех, кого можешь. Кольцо надевается на мизинец левой руки. Надобно все пальцы соединить так, чтобы конец шприца приходил к большому пальцу, коим пихать шприц невидимо для зрителей. Разумеется, что прежде, нежели надеть на палец кольцо, надобно наполнить оное водою, опустя кольцо в рюмку воды и вытянув насосик. Надобно приметить направление воды, чтобы знать, как показать кольцо и как становиться, чтобы брызгать в глаз, в нос, рот и проч. Между четырьмя камнями есть в середине отверстие, откуда брызгает фонтанчик. Кольцо можно давать смотреть прежде и после очень близко, но из рук не выпускать и сжимать руку в кулак. Ежели не хорошо брызгает (что может случиться, ежели насос дорогою высохнет), то можно отворить в месте А [к письму приложен рисунок] и помочить там ниточку, или новую навернуть, чтобы воздух не проходил. Желаю тебе успеха в мистификациях. Я нашел это случайно здесь в одной лавке.

Александр. Москва, 12 декабря 1821 года

Прежде всего, поздравляю тебя с сегодняшним днем, который должен быть радостный для всякого доброго русского. Я помолился за государя, вспомнил все его милости, тебе оказанные. Грешу, но я ставлю их выше всего, любя тебя более всех и всего. Петр Петрович Нарышкин звал меня в свой вдовий дом, где служил Филарет и было посвящение четырех сердобольных вдовиц. Преосвященный говорил речь, тронувшую всех; вдовицы рыдали, и он сам так был тронут, что заплакал. Как он говорит хорошо! Жаль только, что голос его слаб и что, вероятно, не все могли его слышать. Я забрался к нему поближе. Он начал историческим начертанием человеколюбивого сего учреждения, описал добродетели августейшей учредительницы, а потом делал увещания и наставления вдовицам, надел на них кресты золотые на зеленой ленте, приводил их к присяге.

Препровождаю экземпляр клятвенного обещания. Оно также сочинено им. Обязанности ужасные! Кажется, выполнить их есть вещь сверхъестественная. Я понимаю, что брату можно всем жертвовать для брата, матери для дочери, отцу для сына, мужу для жены, или другу для друга; но тут вдовица должна все в мире забыть и всем жертвовать для первого больного, для незнакомого, стараниям ее вверяемого. Вот торжество добродетели, истинное христианство! После было молебствие за здравие государя. П.П. познакомил меня с преосвященным. Видно, что умница. После был завтрак, и попы так все обчистили, что остались одни ножи и вилки.

Вчера давали нам обедать Лунины. Славно провели день. Я возил туда Вяземского, и мы натешились, слушая обоих, Риччи и Замбони, отец и дочь. В комнате она хороша, красивый метод, хороший вкус; жаль, что голос слаб.

Александр. Москва, 13 декабря 1821 года

Несчастное теперешнее время! Чего графиня Панина [Софья Владимировна, урожденная графиня Орлова] богачка, и та сказывала мне, что принуждена будет жить в деревне некоторое время.

Вчера видел Бове в Собрании, долго с ним говорил о тебе и Петербурге. Я его было не узнал в военном мундире. Веревкин очень тебя благодарит за неоставление жены его. У него вид очень порядочного человека, его любят, а заступать место Волкова – не такая уж простая задача. Вообрази, вчера в Собрании кто был? Юсупов! Я не хотел верить глазам. «Рано вы выехали, князь». – «Скучно дома». Кажется, ему бы нигде не должно быть скучно. Его, однако же, порядочно перевернуло. Того века люди крепки, как камень, а нонешняя молодежь занеможет, так не оправится с год.

На вечер я зван в два места, к Окуловым и к графине Бобринской. Вчера в Собрании было только 600 человек, но и мы хороши! Чтобы понудить подписываться, не давали визитерских билетов, а на хоры давали; все и пустились на хоры. Не давать, так уж никуда. Меньшую Урусову вывезли. Красавица совершенная, но старшая для меня, да и всем, кажется милее. Князь Яков Иванович Лобанов называет ее королевою. Он собирается скоро к вам, тоже ждет пути. Я тебе писал вчера о славном концерте у Риччи, но признаюсь, что Риччи задавил самого Замбони, а графиня может за пояс заткнуть Ченерентолу; у нее метода и приятность, но голос слаб для театра, и только; по моему уважению, Анти будет ее счастливою соперницей. В субботу опять «Турок в Италии».

Александр. Москва, 15 декабря 1821 года

Вчера в полдень выехал Закревский. Кажется, Аграфене Федоровне будет покойно в четырехместном возке, с мужем, Лопухиною и девушкою. Карета послана наперед, и, кажется, им ее не миновать, ибо целую ночь шел дождь. Она взяла доктора с собою для всякого случая. Я не поехал провожать, боясь, чтобы эта экспедиция не продолжалась дня три, а поехали многие, иные до первой станции, а иные и до Клину: Волков, Денис Давыдов, Ренкевич, граф Федор Андреевич, Коризны, Шатилов, Тол стой-Американец. Дай Бог Арсению благополучно доехать; но он не намеревался никак торопиться, боясь, чтобы не расстроило Аграфены Федоровны.

Я получил, любезный друг, твой № 201. Сам экзекутор мне его привез; благодарю тебя своим и его именем. Крест очень его порадует, ему очень его хочется, но он не обойдет никого: все в его чинах имеют это отличие в почтамте; один только Касиян не имеет, но ты знаешь, что этот человек не завидует, а радуется благу своих товарищей. Похвиснев человек и усердный, и благородный. Рушковский шумно согласился на мою просьбу, а ты довершай с успехом начатое. Я воображаю, как все радуются Веймарскому ангелу [великой княгине Марии Павловне] и как ему самому приятно быть со своими и в настоящем своем отечестве. Спасибо, друг любезный, за хорошее уведомление о деле нашем. Как подумаю, сколько ты наделал хорошего в Петербурге! А я только что из кожи лезу, а пользы мало. Ежели будущий год будет такой же (Боже сохрани!), то придется продавать скот, коего, конечно, у нас заведено тысяч на 60: есть, чем унавоживать. Да ведь я же не Фавст, на что же преждевременно отчаиваться?

Князю Дмитрию Владимировичу хочется иметь здесь ярославского Безобразова; его очень хвалят, но он отклонил, говорят, предложение. Князь Дмитрий Владимирович полагал себя гораздо независимее в Ярославле, а он любит много брать на себя, лишь бы делать полезное для службы. Долго сидел тесть – тоже, видно, зондировал меня: «Признайся, что едешь в Петербург за местом». – «Где же мои связи там?» – «А брат?» – «Так брат может и без меня все устроить; но я вас уверяю, что и помышления не имею». – «Я тебя не понимаю, ты упрям, помешался на своей дипломатике, тебе бы все к миссии». – «Нет, князь, на то надобно быть богату». – «Так зачем же едешь?» – «Так за безделицею: первое – везу сына в Лицей, а второе – хочу брата обнять». – «Ну да из тебя хоть жилы тяни, ты не скажешь; оба вы такие, а Константин Яковлевич еще хуже». Посидели да и уехали, а у меня отняли много времени.