Текст книги "Десница великого мастера"

А Светицховели?

Вскоре должно состояться освящение храма. Как же примкнет к мятежникам он, освобожденный из темницы на честное слово? Он опозорит свою честь. Царь Георгий не простит измены. Фарсман станет наговаривать, и царь может разрушить храм. Шорена еще слишком молода. Она не знает, что даже воин, победивший врага, не возвращается с войны с той же беспечностью, с какой он отправлялся в поход…

Дождь усилился. Арсакидзе промок насквозь. Тревожные мысли сверлили мозг. Наконец он дошел до дома. Надвинулась гроза. Сверкала молния, и возникали горы, громоздившиеся на горизонте. А затем становилось темно. Ветер шарил по фруктовому саду, ворошил и тре-пал дубовую рощу. Стонали столетние деревья… Арсакидзе лежал ничком, дождь не увлажнял его ланит, но слезы, настоящие слезы пропитали подушку.

XLII

Константин Арсакидзе не спал всю ночь. Слушал шум дождя, боялся – а что, если не перестанет дождь, что, если она не придет завтра?

Он обрадовался: солнце послало ему ласковые лучи, когда он был еще в пастели. Он поспешил на строительство, но вид любимого творения сегодня не радовал его. Нехотя отвечал на вопросы каменщиков и фрескописцев. В тот день все удивлялись его рассеянности.

– Здоров ли ты, мастер? Не болят ли у тебя почки? – то и дело спрашивал его Бодокия.

В камнетесной мастерской, обливаясь потом, сидел Тавхелисдзе и высекал на тедзамском камне изображение крылатого льва.. Мучился Тавхелисдзе: неловко пользовался он резцом, руки у него дрожали. Фигура льва была высечена неплохо, но опытный глаз мастера заметил, что крылья не удавались орнамент-щику. Они были грубо сделаны, изваяние не передавало мягкости распластанных крыльев птицы, которую человек ощущает глазом, пока не дотронется до них рукою.

Зодчий взял у Тавхелисдзе резец. – Отдохни немного, дяденька! – сказал он и сам уселся на его место. Нужно было вырезать как раз те узенькие желобки, которые идут по раскрытым крыльям. Упорно сопротивлялся камень. Арсакидзе ударял по глыбе долотом – от камня летели искры. Огнем защищался сердитый камень от притязаний мастера. И мастер видел, что у него получаются такие же грубые линии, как и у Тавхелисдзе. Старик ваятель наблюдал за сопротивлением камня и неудачей мастера. Пот выступил на лбу у Арсакидзе. Он вытирал его левой рукой, а правой нещадно бил по глыбе, но камень не подчинялся его деснице.

К счастью, подошел Бодокия.

– Над вратами вставляем плиту с орнаментом, каменщики, ждут твоего совета, – сказал он.

Арсакидзе обрадовался, что избежал неловкого положения. Плиту благополучно подняли. Зодчий ушел из храма.

Он бесцельно ходил вокруг своего творения. Равнодушно рассматривал украшения дверей и окон, барельефы фасадов и орнаменты карнизов, словно они не были созданы им самим. Какая непреклонная воля должна быть у мастера, сила которого подчинила себе упорство этих глыб Душа его отдала мрамору свою теплоту и сообщила граниту гибкость горностая. Орнаменты и розетки обладали пластичностью серебряной трехзвенной кольчуги. Поверхность их отливала, как мягкая зыбь на море, зигзагообразные линии вились подобно побегам лозы или плюща; иные из них походили на изогнутые спины газелей.или ниву, которую колышет ветер, когда он промчится над золотыми колосьями и ласково погладит хлебное море!

Петлеобразные детали, мотивы растений были исполнены с такой же тонкостью, какой отличаются нежные усики лозы или мельчайшие четкие жилки, проходящие по изнанке виноградного листа. На закругленных линиях была кажущаяся эластичность оленьих рогов.

Необычайной четкостью изумляли зрителя линии по краям идеально ровных квадратов, и каждый из них, украшенный орнаментами, был выполнен с удивительной точностью. Различные по своему узору розетки казались тождественными.

Вся многогранность природы была выражена в двухмерной плоскости камня с такой гармоничностью и мягкостью, какой бы мог позавидовать сам бог.

Покорными, как воск, гибкими, как побеги лозы, мягкими, как поверхность нивы, были когда-то в руках соз-дателя эти глыбы, а теперь даже податливый тедзам-ский камень борется с человеком, у которого тревожно на душе, кем овладел Эрос.

Пусть это никого не удивляет, ибо Эрос – бог лени. Пиры он любит больше, чем камнетесную мастерскую. Пьяный отец зачал его с нетрезвой матерью, опьяненной нектаром, украденным в саду Зевса.

Поэтому Эрос и подстерегает в чужих виноградниках чужих невест. Он всегда пьян краденым вином и краденой любовью. Без спроса проникает он в сердце самого стойкого мастера, и тогда мастер начинает грезить о любви, вине и музыке… Арсакидзе отдал несколько приказаний Бодокии и, как ленивый раб, украдкой ушел со строительства раньше обычного. В винограднике санатлойского предместья виноградари пили вино. Они пригласили его зайти, предложили сыр, зелень, свежие огурцы, угостили его из кувшина красным вином, Виноградари принялись за работу, а Арсакидзе, слег-; ка опьяневший, вышел за город и пошел по направлению к Сапурцле.

Он шел и пел, и непрошеные слезы катились по его лицу, и не ведал он, пьяный, кем были вызваны эти слезы. Ветром или любимой девушкой?

Какой бессердечный бродяга этот Эрос! Бессильными делает он даже храбрых царей, а великих мастеров, высекающих мощными руками розетки и виноградные гроздья на тедзамском камне, равняет с илотами; он опья няет их и лишает разума.

Он посылает их бродить по полям и лугам, собирать полевые маки для своей возлюбленной.

XLIII

Долго бродил Арсакидзе по лугам и долинам; к вечеру он вернулся в Мцхету, опаленный солнцем, принеся с собой пучки полевого мака и хлебных колосьев. Снова пошел дождь. Сперва едва-едва моросило, затем молния сверкнула над горными вершинами и грянул гром. Град безжалостно побивал кусты и фруктовые деревья. В беспокойстве метался Арсакидзе, за ним бегала Нона; она удивлялась, как мог ее господин столько времени ничего не есть и не пить.

Когда служанка стала зажигать плошки, Арсакидзе остановил ее.

– Я совсем не опал прошлую ночь, не зажигай, – сказал он и отпустил ее.

Сам лег ничком на тахту и, прислушиваясь к плеску дождя, думал: «Придет ли Шорена, не помешает ли ей дождь? А если придет, что ей сказать?»

На чаши весов были положены два одинаково дорогих ему создания: Светицховели и Шорена. В этот вечер выяснится: кто из них победит.

Оба требовали от него одного и того же – всего себя.

Разве только жизни требовала от него Шорена? Она требовала отказа от слова чести, отказа от его лучшего творения.

И он втайне спрашивал себя:

«Может быть, будет лучше, чтобы не переставал дождь и не приходила Шорена ни сегодня, ни завтра, никогда и чтобы она ничего не говорила о том, „другом пути“?

Арсакидзе чувствовал, что этот путь так же безнадежен, как всякий другой, лежащий перед Шореной. Допустим, что Арсакидзе согласится на ее предложение, но ведь не так-то легко бежать из Мцхеты. От острых глаз соглядатаев Звиада не ускользнет движение, начавшееся в Пхови. Да и царь Георгий, наверное, приставил соглядатаев и к дочери эристава. Выпустят ли их днем из Мцхеты? А к вечеру все ворота крепости закрываются.

Вспомнил он рассказ о том, как задержали переодетого эристава Мамамзе. Арсакидзе было известно, что у пховцев нет единства. Мурочи Калундаури и Ушиша Гудушаури втайне враждовали меж собой.

Если даже войско Звиада будет побеждено, то все равно на другой день ослепленный эристав будет обезглавлен, так как с хевисбери и хевистави его объединяет лишь общая ненависть к царю Георгию.

Как победа, так и поражение мятежников вызовут смуту и тревогу: в обоих случаях Шорену ожидает неминуемая гибель. Так думал он, когда услышал лай собаки. Он быстро вскочил и спустился по лестнице. Бледная вошла в дом дочь эристава… На ней была охотничья накидка. Сафьяновые сапоги насквозь промокли от дождя. Он снял с нее накидку и шапку. Волосы цвета червонного золота рассыпались по ее платью из китайского черного шелка. Она казалась подавленной – это было видно по ее глазам. Рот был прекрасен, как цветок граната, нижняя губа казалась слегка припухшей, как у обиженного ребенка. Дождевые капли сверкали на ее ланитах. Глядя на ее прекрасное лицо, нельзя было поверить, чтобы слезы хоть раз обожгли эти щеки. С ужасом думал Арсакидзе о том, что это желанное, дорогое существо так безжалостно обречено судьбой. Арсакидзе подошел к Шорене, поцеловал ее в лоб, обнял и притянул к себе. Нежным было ее гибкое тело, и дыхание, ее ароматно, как летний вечер в виноградном саду, где меж лозами и маками расцветает пшат.

– Какой ты сильный, Ута! – сказала Шорена.

«Я был силен до тех пор, пока твоя любовь не опалила меня» – вот что хотел ответить юноша, но ничего не оказал.

– Впрочем, ты ваятель, Ута, и кому же иметь сильные руки, как не ваятелю, борющемуся с камнем.

– Было бы хорошо, любовь моя, если бы судьба дала художнику самые могучие руки, но – увы! – они сильнее у других. Ему нравилось ее черное платье из китайского шелка.

– Если я упаду с лесов моей стройки или скорпионы ужалят меня в этом проклятом доме, прошу тебя, моя дорогая, надень это черное платье, распусти косы твои цвета зрелых колосьев и так оплакивай меня.

– Какие скорпионы? Что ты говоришь, Ута?

– Я пошутил! Откуда взяться скорпионам в доме Рати? – успокоил он Шорену.

Затем он снова обнял ее и усадил на тахту. Взяв пучки мака и хлебных колосьев, разбросал их перед тахтой, где сидела его желанная; подсев к ней, он рассказал ей свой сон.

– Вот закончу Светицховели,-добавил он,-и тогда нарисую этот сон.

– Увы, я не увижу этой картины! – спокойно, но грустно сказала Шорена.

Потом в беспокойстве она заговорила о Светицховели.

– Зачем ты подымаешься на эти неверные помосты? Один раз ты уже чуть не погиб! Ведь ты уже закончил постройку храма?

И добавила:

– Царь Георгий и католикос Мелхиседек – злые люди, они не оценят твоих заслуг.

– Разве я строю Светицховели в ожидании их милостей? Я строю для Грузии, дорогая, и ради нее готов пожертвовать собой.

– Камень тебе дороже жизни, Ута?

– Разве Светицховели камень? Он был когда-то камнем. А теперь он более бессмертен, чем души сотен тысяч смертных,

– Все же для тебя Светицховели дороже всего, Ута! Арсакидзе почувствовал-Шорена ревновала его к

храму. Он обнял ее за талию, прижал к груди и поцеловал в шею, украшенную жемчужным ожерельем.

– Любишь ли меня, Шорена? – спросил он шепотом.

Шорена взглянула на друга своего детства глазами цвета моря, но юноша не нашел в них ответа; глаза ее были затуманены, как море после непогоды.

Арсакидзе опустил голову. Шорена без слов поняла причину его грусти. Она провела рукой по его волосам. Юноша вздрогнул– дрожь пробежала по телу от этого прикосновения. Он посмотрел ей в глаза и сказал: – Я не заслужил, чтобы меня любили. Ты права – как видно, судьба предрешила мне любить самому, но никогда не быть любимым, Если бы ты была в безопасности, я мог бы довольствоваться и этим малым, но ты в опасности, и потому любовь к тебе не дает мне покоя.

Шорена зарделась.

– Кто тебе поведал мою тайну, Ута?. Может быть, у тебя была Вардисахар?

Константин успокоил встревоженную девушку,

– Я давно не видел Вардисахар. Ты помнишь, я был у вас в тот вечер? Хатута, служанка твоя, заснула на пороге, и я невольно подслушал все, о чем ты говорила с хевисбери,

Шорена опустила голову, затем смело взглянула на Константина.

– Не для того я пришла к тебе, Ута, чтобы треба вать жертвы. Я и без слов знаю, что ты не можешь этого сделать. Я бескорыстна в своих чувствах. Никогда не любила я ради того, чтобы требовать взаимность за свою любовь. Я хорошо понимаю, какую стену воздвигла меж нами судьба – каменную стену высотой со Свети-цховели.

– Шорена, ради тебя я пожертвую жизнью! Она взглянула на него, и Арсакидзе понял, что девушка, поверила ему…

– Если это потребуется для твоего счастья, я пожертвую, наверное, и моим Светицховели, – сказал Арсакидзе и в то же время подумал, что это не совсем так.

Ту же мысль прочитал юноша и в глазах Шорены, Слово «наверное» поразило ее.

– Но главная беда в том, – поспешно добавил он, – что люди, заменяя одну несправедливость другой, думают, что такая замена может их спасти. Я не славо-словлю ни царя Георгия, ни католикоса Мелхиседека, но я не думаю, чтобы семь хевисбери могли создать лучшие законы, чем один царь, хотя бы и злой. Если завтра греки или сарацины обложат крепости Грузии, я брошу резец ваятеля и с мечом в руках пойду сражаться с ее врагами… Если твой замысел осуществится, войско Звиада будет побеждено, и, кто знает, не придут ли сюда завтра сарацины, и что тогда будет со всеми нами и со всем народом? Девушка слушала Арсакидзе, упершись локтями в колени и прижав к лицу ладони; затем она встала и спокойно сказала:

– Понимаешь ли, Ута, разум не всегда в ладу с сердцем. Быть может, ты говоришь правду, но твои слова не доходят до сердца. Я обещала хевисбери быть в день святого Георгия Цкароствальского в Пхови и ждать там войска Звиада, а если суждено, и смерть. Я не за тем пришла, чтобы просить помощи, жизнь уже давно развела наши пути! Да я и не вправе требовать от тебя самопожертвования, так как сама не приносила тебе жертв. Если бы я отказалась от Чиабера и не ждала, пока ты случайно узнаешь, что ты мне не молочный брат, тогда я имела бы право сказать: бежим из Мцхеты и станем во главе восставших пховцев. Я так же, как и ты, не сумела пожертвовать всем ради любви, и поэтому мы вместе наказаны судьбой. Любовь не прощает измены и жестоко карает тех, кто хоть раз отступил от нее. Такие люди всегда одиноки; нет человека более жалкого, чем одинокий.

Изумленно слушал Арсакидзе. Он встал и взглянул на Шорену. Не женщина, а сама мудрость говорила ее прекрасными детскими устами.

Они обнялись, и в их поцелуях слились воспоминания детства, проведенного в Кветари, жажда вернуть упущенное счастье, потерянные дни и годы…

Послышались звуки рожков из Мухнарской крепости.

– Уже поздно, Ута!

Они пересекли сад и пошли по темным переулкам. Когда дошли до дворца Хурси, Шорена сказала Константину:

– Перед отъездом я приду к тебе, Ута. Вернувшись к себе, Арсакидзе потушил светильники. Беспокойно ворочался он в постели. Пищали летучие мыши, в углах что-то шуршало.

Юноше не спалось. Ворочался с одного бока на другой, перекладывал подушки, ложился ничком и думал:

«Куда же пропали скорпионы? Вылезли бы из тем ных щелей и ужалили бы меня, проклятые!»

XLIV

Георгий накануне был пьян. Голос трубящего оленя разбудил его. Постельничий улучил момент, чтобы сообщить царю новость:

– Духовник Амбросий умирает.

Георгий нахмурил брови и пробормотал: «Да умолкнут уста вероломные и язык велеречивый». Он повернулся к стене и снова задремал.

Гиршела лечил монах Филадельф. От него Гиршел узнал, что царский духовник стал жертвой чумы. Глубоко потрясло это известие владетеля Квелисцихе. Дважды пришлось ему пережить чуму в Египте, где он был в плену. Первый раз завезли чуму в Каир караваны, а второй раз заразу распространили крысы с кораблей Индостана. Блохи занесли чуму в крепость, где находилось тридцать тысяч пленных греков и десять тысяч грузин. За месяц погибли все греки, грузин же осталось в живых только девять человек.

«Заразу занесли в Грузию, вероятно, войска, присланные в Тбилисское эмирство», – подумал Гиршел.

Еще не рассвело, когда эристав был уже на ногах, хотя укусы гепарда еще не зажили. Он с нетерпением спросил монаха:

– Не блоха ли укусила Амбросия, отец Филадельф?

– Не знаю, сударь эристав! – Его не тошнило?

– Ничего не слыхал, эристав эриставов!

– Где у него появились язвы?

– Под мышкой, если не ошибаюсь. Волнение охватило Гиршела при этих словах.

– Чума, отец Филадельф! Несомненно! А какой величины была первая язва?

– С лавровый лист, сударь!

– Ты видел духовника во время болезни?

– Один раз я посетил его, сударь эристав. Гиршел, как ужаленный, отскочил от монаха.

– Впредь не заходи ко мне, отец Филадельф, – сказал он монаху. – И пошли ко мне главного табунщика! – крикнул он вдогонку.

Главный табунщик удивился при виде владетеля Квелисцихе. Он не узнал когда-то бесстрашного и спокойного эристава. Гиршел метался по комнате, как медведь на привязи, и что-то бурчал.

Он начал рассказывать главному табунщику об ужасной заразе.

– Дважды в Египте на волоске висела моя жизнь. Если б я не сбежал от сарацин, то, несомненно, стал бы жертвой чумы.

Затем он внезапно прервал рассказ о чуме и приказал табунщику:

– Немедленно пригоните коней с лугов, разбудите моих азнауров и седлайте лошадей!

В это утро Георгий собирался отправиться в Уплис-цихе и привезти в Мцхету царицу, но отложил свою поездку на три дня: он знал, что его отъезд встревожит жителей Мцхеты. Когда он узнал о чуме, первой была мысль о Шорене. Царь слыхал, что чума прежде всего поражает бедняков, а дворец Хурси находится как раз в квартале бедняков.

Он решил было перевести Шорену и Гурандухт временно во дворец, но вспомнил про царицу и католикоса и воздержался.

– Почему ты не сообщил мне, что духовник умер от чумы?: -бранил он постельничего.

Чума встревожила всех. Из мастерских, монастырей и крепостей высыпал народ. Рабы, монахи и ратники заполняли улицы и площади.

По совету пожилых, все от мала до велика охотились на крыс. Подвалы, землянки и мельничные закрома заливали кипятком. Никто не знал лекарства от блох, и бороться против них было невозможно.

Чума была обнаружена в Санатлойском квартале, где первым заболел старый сапожник. Мать больного выбежала на улицу и случайно встретилась с духовником.

– Мой сын умирает,-взмолилась она,-причасти его. Сжалился духовник и пошел за ней. Сапожник умер в тот же вечер. На другой день заболел Амбросий…

Гиршел не дождался обеда.

– Оставайся, – говорил Георгий, – зараза скосит сперва рабов и бедняков, она не скоро доберется до дворца.

Долг хозяина обязывал Георгия не отпускать гостя. Но в душе он радовался отъезду Гиршела. Вот и на этот раз он превзошел смелостью своего двоюродного брата.

Эристав побоялся подойти без обнаженного меча к разъяренному гепарду – это было еще понятно, но, когда испытанный герой удирал от санатлойских блох, это вызывало у царя только улыбку,

Георгий поддразнивал владетеля Квелисцихе, но Гиршелу было не до шуток: даже не повидавшись с невестой, которая жила в зараженном квартале, он простился с царем и вместе со своей свитой быстро покинул Мцхету.

Конечно, Георгий не был искренен, рассуждая так. Он прекрасно знал, что такое мужество. Он понимал, что нет на свете такого рыцаря, который не испытал бы когда-нибудь страха, и нет мудреца, который не сказал бы хоть раз какой-либо глупости.

Сам он не раз на поле брани приводил в изумление неприятеля своей храбростью, но если Гиршел боялся гепардов и блох, то Георгий дрожал при виде змей и бе-, шеных животных. Во время охоты он часто в страхе останавливался перед корнями дуба или плюща, ему всюду чудились змеи, и это заставляло его страдать. Бешеных собак боялся Георгий больше, чем византийских камнеметов. Стоило только залаять простой дворняжке, как Георгий хватался за рукоятку меча. Бешеное животное нагоняло на него ужас.

Тысячу раз расспрашивал он Фарсмана Перса: случалось ли когда-либо, чтобы взбесился буйвол или конь, бык или волк? Когда спасалар вошел к царю, Георгий с улыбкой сказал:

– Владетель Квелисцихе сбежал от санатлойских блох. Ты не думай, Звиад, что Гиршел удрал от сарацин, он испугался египетских блох! Звиад улыбнулся.

– Я и раньше, государь, считал преувеличенными рассказы о его геройстве, – сказал он,

В это же утро были приняты чрезвычайные меры. Были призваны знахари и лекари, В Уплисцихе были снаряжены скороходы сообщить царице, чтобы она не приезжала в Мцхету. Срочно был вызван из Тмогвской крепости Турманидзе. Царь призвал и Фарсмана, но «вор подсвечников» не явился: болен, мол, и не выходит из дому. После пинков, которыми угостил его царь, он не появлялся во дворце.

Был издан приказ: труп Амбросия вынести за город и сжечь в негашеной извести,

Начальникам крепостей повелевалось: немедленно прекратить общение между гарнизонами крепостей, не впускать в Мцхету караваны, днем и ночью держать аа запоре крепостные и башенные ворота.

Начальника Мухнарской крепости бросили в темницу, ибо оказалось, что третьего дня у него в крепости умер от чумы воин. Сотник скрыл это, и покойника похоронили по христианскому обычаю.

Лекарям было велено строго следить, за жителями. Они должны были пересылать больных и даже подозрительных в «чумные бараки», а покойников, их одежду и постель сжигать. Дома чумных заколачивать, крыс и блох уничтожать.

Настоятелям монастырей приказали не впускать в трапезные и кельи приезжих монахов и с0орщиков подаяний, прекратить общение с другими монастырями, всюду соблюдать чистоту.

Базарников и торговых надсмотрщиков обязали прекратить продажу фруктов и овощей. На своем золотистом жеребце, со увитой разъезжал Георгий по площадям, показывался народу, расположившемуся под открытым небом, посещал крепости, монастыри и мастерские и успокаивал всех,

– И чума нам не страшна! – убеждал он народ. Когда царь и его свита проезжали мимо дворца Хурси, рабы во дворе водили оседланных коней. – Чьи это кони? – спросил царь.

– Колонкелидзе прислал шесть лошадей для своей семьи,государь!

Георгий невольно взглянул на балкон. Там суетились рабыни. Он в душе пожелал доброго утра своей возлюбленной. «Я готов умереть от чумы, лишь бы она не тронула тебя!» – подумал он и пришпорил своего золотистого жеребца.

На кровлях домов Санатлойского квартала выли собаки.