Текст книги "Десница великого мастера"

Долго катилась «амфора бездонная», и вот докатилась она до порога позорной смерти.

Снова представил он себе разгневанное лицо Мелхи-седека. На петуха с поднятой головой походил католикос Мелхиседек в тот день, во время проповеди.

Какая– то упрямая непокорность была во всем облике этого скелетообразного, бесплотного старца. Печать тиранической жестокости лежала на его лбу с надутыми жилами и на энергичных скулах. На митре сверкали алмазы, жаром переливал золотой омофор при свете бесчисленных свечей.

Митра и омофор горели так же зловеще, как золоченые шлемы и кольчуги византийских патрициев, когда они с обнаженными саблями бросались на него – Абу-бекр-Исмаил-Ибн-Аль-Ашари.

Католикос Мелхиседек стоял гордый, с поднятой головой, как полководец победоносного войска. Фарсман выглянул в окно. Темный Санатлойский квартал спал. Издалека послышался волчий вой. Петухи вновь за кричали. Объятый лунным светом, простирался небо свод…

XXII

Приближалась весна. На горах кое-где еще сверкала ослепительная белизна. Арагвское ущелье зеленело. Зацвел миндаль. На лугах соревновались краски цвета ди кого голубя, волка и моря и, чередуясь, как бы боролись друг с другом на склонах гор. Солнце прощалось с позолоченными куполами мцхетских церквей.

Константин Арсакидзе медленно спускался со ступенек одноэтажного каменного дома, к которому была пристроена полуразрушенная башня. Рати, управителю дворца Хурси Абулели, принадлежал когда-то этот дом. Хурси бежал к сарацинам, забрав с собой свою челядь и управителя дворца. Дома оставил лишь рабыню Нону.. Когда царь Георгий возвел Арсакидзе в сан главного зодчего, он передал ему этот дом.

Дом был окружен фруктовым садом, цветником, разбитым в иранском вкусе, и в саду стояло с десяток пчелиных ульев.

В этом безлюдном доме много лет одиноко жила старая Нона. Развалом семьи пользуются насекомые и пресмыкающиеся. Пауки, развелись по всем углам дома. Жуки и тараканы копошились в ящиках и в шкафах. Огненные скорпионы ползали по полкам и подоконникам.

Нона самоотверженно боролась с ними. Наконец она решила бежать, постричься в монахини, так как узнала, что Рати убит в какой-то войне. И как раз в это время в дом вселили пленного лаза. От радости Нона была на седьмом небе.

Арсакидзе, хоть и был из простой семьи, но не обладал способностью устраивать свое хозяйство, А между тем бывший дом Рати почти развалился. Расшатались стропила, фундамент треснул в нескольких местах от землетрясения, часть кровли сорвало ветром. Фруктовые деревья были побиты морозами и ураганами.

Некому было смотреть за домом, Арсакидзе все; дни пропадал на строительстве, ездил по всей Грузии и следил за постройкой крепостей и храмов. Измазанный известью, возвращался он обычно к вечеру домой, стоя, наспех ел и снова садился за работу.

Сам чертил планы, исправлял выполненные, чужими руками детали. Не доверяя мастерам, он брал иногда в руки резец и высекал из непокорных глыб барельефы, ваял орнаменты, подготовлял рисунки для фресок: Нона ухаживала за ним, как за сыном. Уходя целиком в работу, он забывал о еде. Нона с миской в руке бегала за ним, за своим новым господином, совсем непохожим, на других господ, и умоляла его что-нибудь поесть…

Как тень, пробирался Арсакидзе садом. Нона полола гряды в огороде. Она побежала за ним.

– Ты плохо ел сегодня, сударь, отведай немного кутьи,-упрашивала она.

Арсакидзе торопился, но ему не хотелось огорчать старуху. Она своей заботливостью напоминала ему мать. Не успел он доесть кутью, как Нона, уже несла ему арагвскую форель, поджаренную на глиняной сковородке.

– Я опаздываю, – сказал Арсакидзе, убегая от заботливой, старухи. Арсакидзе проходил мимо дома Фарсмана. «Зайду, проведаю больного мастера», – подумал он, но в это время в санатлойской церкви ударили в било, созывая народ к вечерне. Он вспомнил вчерашние упреки царского духовника: «На обеднях и вечернях что-то не видно тебя, лаз».

Амбросий рассказывал ему древние истории о том, как лазы были первыми христианами в Грузии, как они первыми поклонились святому кресту, и говорил, что он должен быть примерным ревнителем веры, если только пховцы его не совратили..

В этом предупредительном наставлении сквозила подозрительность. Уже знал Арсакидзе, что царский духовник Амбросий – человек желчный и злой.

И теперь, когда после многих испытаний судьба наконец улыбнулась Арсакидзе, мог ли он – беззащитный, пленный лаз-противостоять гневу сильных мира сего. Мартовское солнце словно позабыло свое тепло в горных ложбинах. В виноградниках подрезали молодые побеги. По краям садов горели костры, трещали в пламени сухие ветки.

Виноградные ветви источали слезы. Цвели персиковые деревья. На саженцах появились красноватые почки. Пурпуровая ива, посаженная в виноградниках для подвязывания лоз, рдела, как неопалимая купина.

Арсакидзе поздоровался с виноградарями.

В санатлойских предместьях детвора с песнями загоняла в хлевы свиней и телят. По большой дороге тащились буйволы. Скот заполнял проселки.

Задрав головы, мычали буйволы, ржали кобылицы. Верблюды с вьючными седлами на спине шли, покачивая головами. Каурые жеребята игриво месили дорожную грязь. Арсакидзе миновал холм. Вдали он увидел очертания Светицховели и взглядом приковался к любимому творению своих рук. Радостно забилось сердце мастера. Два года назад не было даже фундамента, а теперь все четыре стены были уже в лесах, и помосты, столби, блоки, крюки и брусья в беспорядке окружали их.

Треугольники и четырехугольники, кресты, круги и спирали – все эти линии походили издали на гигантские ветряные мельницы или конусообразные башни, выстроенные для потехи детей-великанов.

Только глаз мастера мог распознать величественный облик будущего сооружения в этом хаосе устремленных ввысь и пересекающихся ломаных линий.

Арсакидзе робел, думая о том великом деле, которое предназначено ему совершить. Но он взял на себя этот труд, надеясь, что ему удастся довести его до конца. Правда, царь и католикос ухватились за Арсакидзе, чтобы сбить им, как гнилой плод, Фарсмана. Но Арсакидзе чувствовал свою силу. Он изучал творения Фарсмана и видел, что, несмотря на большое искусство мастера, тот был далек от вкусов грузинского народа. Чем-то чужим и далеким веяло от сухих, холодных зданий, воздвигнутых им. Равнодушно проходил грузин мимо дворцов и церквей, изукрашенных затейливой, но ничего не говорящей резьбою.

Арсакидзе хотел создать памятник, который остался бы в веках. У него захватывало дух, когда он думал, где он строит храм – в низине, у слияния Куры и Арагвы.

С востока вздымается здесь Крестовый монастырь, с юга нависли вершины Саркинети и Зедазени, с севера – вершина Казбека, как закованная в ледяные латы веч ность.

Здесь, среди этих величавых громад, Арсакидзе бился с хаосом каменных глыб, как Иаков, противоборствовавший своему грозному богу. Еще совсем недавно эти камни, кирпичи и бревна в беспорядке громоздились на земле. Но взглянул на них мастер, рука его коснулась хаоса, и камень лег на камень, кирпич слился с кирпичом, стены выступили сомкнутыми рядами, арки стянули свод, и купол увенчал сооружение.

Скоро мастер коснется своего творения в последний раз резцом, вызволит его из хаоса и, счастливый, скажет своему созданию: – Да будет свет!

И вознесется ввысь чудная гармония каменных глыб и навсегда застынет в небе. И будет это памятник Арсакидзе, и отцу его, и матери, и всему народу, жившему и – боровшемуся в это смутное время, наперекор ему утвердившему себя в камне.

Благословенна поступь исполнившего долг свой. Труд – величайшее благо на земле, и ничто так не красит человека, как отвага, явленная им в труде.

Величайшая гордость объемлет грудь, когда плод творчества твоего делается украшением жизни и земли… Ушедший в эти мысли, Арсакидзе вышел за город и оказался в пустынном поле. Весна подступала к долинам Арагвы. Вдали куковала кукушка, будто призывая ее, задержавшуюся в пазухах гор.

От мощного дыхания возрождающейся жизни помолодел дряхлый дуб, на его ветках зазеленели побеги. В прогалинах зацвели фиалки, робко выглядывая из порослей кустарника. Зяблик шуршал в сухих листьях, оставшихся на ветках после зимы. Бурые муравьи караваном поднимались по корявому стволу дуба.

А под ним, у извилистых корней, черные муравьи облепили мертвую гусеницу и деловито суетились вокруг нее. Пастушок, присев на холме, играл на свирели, козы резвились у подножия скал, блеяли козлята и носились меж кустами ежевики.

В санатлойской церкви били в било. Арсакидзе торопился к вечерне и решил сократить путь, пройдя кладбищем. Уныло выглядело старое кладбище. На плитах виднелись грузинские, греческие, арабские надписи. Заброшенные могилы были покрыты птичьим пометом.

С каменных крестов поднялись вороны и, недовольно каркая, улетели прочь.

Сухие стебли бурьяна и чертополоха шуршали под ногами. На могилах виднелись кое-где каменные бараны. Часть надписей стерлась или заросла мхом.

Грузины, греки, сарацины – все одинаково отступали перед смертью, все одинаково оплакивали бренность земного гуществования и молили бога живых о прощении и помиловании.

Арсакидзе пересек кладбище. Заросли бурьяна и чертополоха били по его ногам, безжизненно шуршали сухие стебли.

Громче запела свирель, чаще закуковала кукушка. Они словно зазывали весну на это запущенное кладбище. Из-под сухих стеблей поднималась поросль молодые побеги тянулись к небесной сини.

Земля была полна дыханием весны; вот-вот взойдут буйные всходы, и дикая растительность закроет камни и кресты, сотрет надписи, вопиющие о бренности жизни и возвещающие смерть.

Арсакидзе взглянул на Светицховели и легко взбежал на пригорок.

Шел он, ступая твердыми шагами, и думал:

«Искусство – это и есть бессмертие. Мастер не подвержен смерти, как и его народ… Тысячелетия сметут все вокруг, а народ будет жить – и Светицховели будет стоять, как противоборствующий Иаков».

Он радостно вздрогнул от этих дум и ускорил шаги по тропинке, ведущей к храму. В Самтавро снова ударили в било.

Людское море не вмещалось в ограду церкви, а толпа все прибывала. Женщины с детьми протискивались в во рота, ржали кони, привязанные к каменной ограде.

Нищие, скоморохи, юродивые и чревовещатели галдели у ворот. В общий гул сливались "пение, плач, писк детей и ржание коней.

Арсакидзе остановил у входа какого-то старца.

– Это не на престольный ли праздник собралось столько народу?

– Нет, сегодня не престольный праздник. Католикос Мелхиседек будет говорить проповедь после вечерни, потому народ и ломится в храм.

Арсакидзе хотелось, чтобы царский духовник заметил его, и тогда долг свой он считал бы выполненным.

Церковь была полна, но народ все прибывал. На клиросе пел хор. Арсакидзе любил церковное пение, из-за этого он и ходил в церковь. Но тут стоял такой гул, что голоса певчих еле доносились до него.

Вечерня уже кончалась, когда Арсакидзе, с трудом пробираясь, достиг середины церкви. Католикос начал проповедь.

Какая сила таится в случайностях!

Мелхиседек говорит как раз о единоборстве Иакова с богом:

– …И собрал Иаков все, что имел, и стал он один там, и противоборствовал ему некто бородатый до восхода солнца.

И когда тот увидел, что не устоять ему против Иакова, то коснулся бедра его и онемил бедро Иакова, и Иаков попросил его: «Отпусти меня, ибо настал восход солнца».

И тот рек: «Как имя твое?»

Он же ответил: «Иаков»…

Мелхиседек все это произнес на память.

А затем сказал твердо и непоколебимо:

– Все духовные лица и священнослужители обязаны разъяснять это место из священного писания, ибо языч пики и еретики ложно толкуют его. Возгордившись славой земной и почетом, они тягаются с творцом нашим и стремятся противоборствовать ему.

Католикос возвысил голос и добавил:

– Еретики забывают, что Иакову, дерзнувшему противоборствовать, бог онемил бедро

Трепетали свечи перед иконостасом, канитель сверкала на омофоре католикоса, митра на его голове переливалась алмазными огнями.

Румянец выступил на скулах Мелхиседека, завораживающими глазами вглядывался он в обступившую его толпу.

Арсакидзе показалось, будто католикос глядит на него. Сомнение закралось в его душу: уж не разгадал ли старец силой своего провидения недавние суетные мысли Арсакидзе?

Он посмотрел прямо в глаза католикосу, но не выдержал напряженного взгляда Мелхиседека и опустил голову.

Константин чувствовал смешанный запах пота, ладана и мирры. Он повернулся и стал продвигаться к выходу, но не успел еще выйти из церкви, как католикос окончил проповедь. Тогда, как будто подхваченные ураганом, устремились к алтарю старые и малые, желая приложиться к высохшей руке католикоса.

Народ ринулся в церковь через все двери. Кафедру архидиакона снесли. За последнее время у Арсакидзе появилось обыкновение мысленно сравнивать церкви с будущим зданием Светицховели. На этот раз он дважды обошел церковь Самтавро, измеряя ее вдоль и поперек. Он обрадовался, что Светицховели будет на пятьдесят пядей больше этого храма.

Такова судьба творца. Как конь на привязи ходит дни и ночи вокруг кола, то здесь попасется, то там пощиплет траву, – ходит по кругу, как заколдованный, так же и у мастера всегда перед глазами его создание; гуляет ли он, пирует или бродит праздно в толпе, всегда и всюду мысленно кружится, он около своего детища.

Взошла луна.

Арсакидзе стоял в тени липы и глядел на город. Из церкви вышел царский духовник. Лицом к лицу, столкнулся с ним в темноте Арсакидзе.

– Добрый вечер, – пробормотал зодчий, но Амбросий был так углублен в свои думы, что не слышал приветствия.

Он словно выслеживал кого-то в ограде церкви. Вытянув шею, он двинулся за группой женщин, которые в эту минуту тоже вышли из церкви.

Арсакидзе заинтересовался, ускорил шаги.

Женщины в пховских платьях следовали за какой-то знатной дамой. Он узнал среди них Вардисахар.

«Вероятно, сопровождает Шорену», – подумал он и, опередив группу, осторожно оглянулся.

С поникшей головой шла Шорена, избегая назойливых взглядов. Прозрачная кисея, расшитая гранатовыми цветами, закрывала ее лицо. Ее сопровождали две служанки со светильниками. Щеки Шорены слегка побледнели. Вардисахар узнала Арсакидзе, два раза обернулась, но он отвел глаза. Промелькнула тень царского духовника. Арсакидзе – пошел дальше. Медленно продвигался он в толпе, следя одновременно за группой пховок и за черноризцем. Странные слухи ходили о Шорене в Мцхете. Говорили, будто она убежала из Гартискарской крепости, спустившись на веревке, и теперь дочь эристава, переодетая в латы и доспехи, организует новое восстание в Пхови.

Говорили, что царь запер дочь Колонкелидзе в Уплис-цихе и что Шорена болеет в темнице. До Арсакидзе доходили даже слухи, будто католикос постриг ее в Ведийский монастырь. Константин пробирался сквозь толпу. И снова про-мелькнула перед ним тень Амбросия.

Был чудесный вечер, напоенный дыханием весны. Сквозь лиловые ветви моргали ресницы звезд, луна поднялась над черной щетинистой спиной Саркинетских гор.

Встреча с пховскими девушками вызвала смятение в душе Арсакидзе. Вспомнил он свое счастливое детство, радость юности, оборванную грубой силой.

Толпы молельщиков шумно расходились по узким улицам. Вдоль улицы тянулись древние развалины, и Арсакидзе укрывался в их тени.

Шел он горестный и унылый.

Кто– то тронул его за локоть. Он вздрогнул и оглянулся на женщину под кисеей. Его охватило волнение, он узнал Вардисахар.

Женщина лукаво улыбалась. Она дрожала, как лист ракитника, а глазами следила за группой прислужниц, которая удалялась все дальше. – Где ты "была до сих пор, почему тебя не видно было в Мцхете? – спросил Арсакидзе.

– Мы были заперты в Гартискарской крепости…

– А теперь?

– Царь смилостивился над нами и отвел нам дворец Хурси. Но говорят, что мы недолго останемся в Мцхете, что католикос высылает нас в Абхазию… Наш духовник, монах Афанасий, рассказывал нам о тебе. Ты встретился на охоте с царем, стал знатным человеком. Щорена очень обрадовалась этому известию. Что слышно из Пхови? – спрашивала Вардисахар.

– О Пхови я ничего не знаю, – ответил Константин. Девушка пристально глядела на него.

Арсакидзе схватил ее за руку:

– Послушай, Вардисахар, мне отвели жилище рядом с вами. Приходи в сумерки ко мне. Спроси, где живет Нона, служанка царедворца Рати. А теперь ступай, за вами следит царский духовник Амбросии. Девушка опустила кисею и скользнула в тень стены. Арсакидзе замедлил шаги. На фиолетовом небе звезды задумчиво моргали ресницами.

Воображению Арсакидзе рисовались пухлые губы Вардисахар и ее глаза, сверкающие от страсти.

Вспомнил он на мгновение высокое пховское небо, сладость тела Вардисахар, ночи до рассвета со своей цацали. Но все это миновало, ушло в прошлое…

Ему сейчас больше хотелось увидеть лицо Шорены, подруги детства, молочной сестры. Только бы поближе увидеть ее, и он не стал бы остерегаться царского духовника, подошел бы и поздоровался с ней. У маленькой часовни толпа запрудила улицу. Арсакидзе воспользовался этим. Он нашел глазами алую шаль, мелькнула в свете плошек расшитая кисея Шорены. Арсакидзе видел, что мцхетские девушки и женщины с любопытством рассматривают дочь кветарского эристава и ее служанок. Константин был в пховской чохе. Его могли заметить, если бы он подошел к девушкам ближе.

Он опасался, что может причинить им вред. Две знатные дамы шли за пленными пховками. Женщина в шали спросила о чем-то другую, в белой накидке. Арсакидзе расслышал ответ:

– Дочь Колонкелидзе, Шорена…

– У нее царственная осанка, – сказала высокая женщина в шали.

– Еще немного, и она станет царицей,-ответила женщина в накидке.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она ведь наложница царя Георгия, разве ты не знаешь?

По сердцу ударили эти слова Арсакидзе. Он хотел броситься к сплетнице, крикнуть ей в лицо, что она лжет. Но сдержался. Повернул обратно и лицом к лицу столкнулся с шагавшим вслед царским духовником. Молча прошел мимо него и скрылся в темном переулке.

XXIII

Большие толки вызвала в Мцхетском дворце весть о предании суду бывшего главного зодчего. Всего два-три человека знали о действительном положении дела.

Несмотря на это, все требовали наказания Фарсмана. Особенно на этом настаивали сторонники царицы Мариам и католикоса: Фарсмана не любили за его откровенное язычничество, за мусульманскую одежду. Царице он не понравился с самого начала, ко, увлеченная строительством храмов, она не находила, кем можно было бы его заменить. А потому терпела этого «человека с лицом басурмана и религией Вельзевула», как называл Фарсмана царский духовник Амбросий.

Царица Мариям мечтала застроить храмами и монастырями всю Грузию, и не только Грузию, но и Армению и, если, бы могла, всю вселенную.

Когда она вернулась, в Уплисцихе из Абхазии, ей доложили, что царь и католикос нашли нового зодчего, молодого православного лаза. Царица обрадовалась, не зная даже, кто этот зодчий.

Еще в Уплисцихе ей сообщили, что старый Фарсман завел любовные шашни с девочкой Фанаскертели. Она потребовала строгого наказания Фарсмана.

Больше всего огорчило Мариам исчезновение иконы святого Георгия из Мцхетского дворца. Она видела в этом предзнаменование великих бед.

И когда она вернулась в Мцхету, то настояла, чтобы огромное количество убойного скота было угнано в Нокорнский монастырь для принесения жертвы святому Георгию в месте нового пребывания иконы.

Ко дню этого жертвоприношения в монастырь Нокор на прибыло множество пховцев, цанаров и галгайцев. Обедню служил сам католикос, после обедни он произнес проповедь.

Царь преклонил колени и приложился, к изображению разгневанного божества. После него царица на коленях подползла.к иконе и, обливая ее горючими слезами, просила святого Георгия вернуть свою благодать царскому дому.

Тщетно– старался царский духовник возможно подроб нее рассказать царице о преступлении Фарсмана; для этого требовались такие низменные слова, каких духовник не осмеливался при ней произнести.

Царица Мариам, дочь царя Армении Сенакерима, внесла во дворец аскетический дух, чуждый царям Грузии и Абхазии. Мариам наблюдала не только за выполнением религиозных ритуалов во дворце, но и за бытом монастырей и церквей, за нравственностью архиереев, епископов и священнослужителей.

Ее всевидящим оком и всеслышащим ухом был царский духовник Амбросий. Он следил Не только за священнослужителями, но и за самим царем, его вазирами и эриставами.

Георгий упорно молчал о деле Фарсмана – ведь мне ние царя предопределяло приговор. Воздерживался и Звиад-спасалар. Он тоже недолюбливал Фарсмана, но, как во всяком ином деле, спасалар здесь руководствовался прежде всего военными соображениями. Изо дня в день осложнялись взаимоотношения Грузии и Византии. «Заговор Комнина» вызвал страшное гонение на грузин.

Византийский кесарь всегда предоставлял титул вестархов грузинам и армянам. Но за последние годы этим титулом награждались лишь одни армяне.

В Византионе задержали кларджетских азнауров, бе жавших из Грузии еще во времена Давида Куропалата, связав их появление с «делом Комнина», сочиненным византийскими соглядатаями.

Все эти события возбуждали во дворце царя Георгия самые противоречивые толки. Царица и католикос видели в лице кесаря высшее существо христианского мира, которое в качестве «римского императора» и «понтифекс максимус» уступало свое первенство только лишь богу. Звиад понимал, что «заговор Комнина» – меч, направленный против Грузии. Как отвратить его?

В такое время не так-то легко было принять решение ослепить Фарсмана. Правда, новый строитель церквей был найден, но ца-рю и спасалару было известно, что секрет ковки хара-лужных мечей, режущих железо и кость, знал только один Фарсман.

И он не соглашался передать этот секрет никому. Кроме того, Звиад-спасалар ни в Грузии, ни в Перед ней Азии не знал никого, кто бы умел строить укрепления лучше Фарсмана.

Царь Георгий колебался. Три раза по его приказу откладывали дело. Наконец Фарсман должен был предстать перед судом…

Царь повелел вызвать главного судью, настоятельницу женского монастыря Верхаулисдзе и своего духовника. Он приказал им не разглашать дела о девице Фанаскертели до вынесения приговора. За ослушание он грозил жестокой карой.

Через царского духовника он пригласил к себе католикоса. Духовник трижды ходил к Мелхиседеку, но каждый раз заставал его в постели.

Царь считался верховным судьей, но ему было не удобно самому прекратить дело или просить о помиловании Фарсмана, ибо жалоба девушки Фанаскертели находилась у судьи.

Георгий решил было сам посетить католикоса. Но как же быть в том случае, если Мелхиседек не согласится с царем, явившимся к нему? Борьба, которая шла между ними скрыто, тогда могла стать явной. Дело было важное и секретное. Царь вызвал Звиада и поручил ему подробно объяснить Мелхиседеку все дело и поговорить с ним наедине.

Звиад заметил, что царь не в духе, и спросил о причине.

– Не спал эту ночь, – отговорился Георгий. В это время явился скороход из Византиона. Развернули свиток и прочли следующее:

«Монаха Захария, идущего из Тао в Иерусалим на поклонение гробу господню, задержал наместник Антиохии и препроводил его к кесарю Василию. Кесарь приказал бросить Захария в темницу». Захария обвиняли в том, будто именно он передал Комнину красные сапоги, посланные царем Георгием, и от его же имени поздравил этого отступника с титулом кесаря.

Захария пытали долго, требовали, чтобы он подтвердил это обвинение. За это ему обещали свободу и епископский престол в Кесарее.

Захарий держался стойко.

Не добившись признания, его снова бросили в темницу и натравили на него крыс. Когда он устал от допросов и прикинулся немым, у него отрезали язык. «Для чего, мол, тебе нужен язык, если ты немой?» Так издевались они над старцем.

Взбешенный этим известием, Георгий вскочил с места и ударил кулаком об стол.

– Кесарь Василий хочет сожрать единоверную Грузию так же, как он сожрал Армению. Но, пока я жив, не дождется этого, собачий сын! – кричал царь.

Спасалар никогда еще не слыхал такой брани из уст Георгия.

– Как же не видит этого Мелхиседек? Как не понимает опасности царица Мариам? – продолжал негодовать Георгий. Перед тем как войти к царю, Звиад встретил царицу. Представительная женщина, с тонким бледным лицом, она вследствие худобы казалась выше ростом.

На царице было платье из черного китайского шелка, крупные алмазы ее ожерелья радугой переливались на груди. На тонкой длинной шее напряженно выступали жилы, гневно сверкали припухшие глаза.

Звиад почтительно поклонился.

Она сухо ответила на его приветствие и принужденно улыбнулась ему. Видно было, что путешествие по Абхазии утомило царицу, а может быть, неприятные новости, которые ждали дома, взволновали ее. Белила, густо покрывавшие ее, лицо, не могли скрыть тоненьких, как следы птичьих лапок, морщин около больших печальных глаз…

Шурша платьем, она прошла из царской палаты в спальные покои.

По тому, как она прикрыла за собой дверь, Звиад понял, что между супругами произошла крупная ссора. Несколько успокоившийся Георгий долго молчал, упершись взором в ту нишу, где меж двумя подсвечниками висело серебряное распятие…

Вдруг он обернулся к спасалару и сказал ему:

– Я тебе говорю, Звиад: хотя вокруг меня постоянно толпятся советники, при решении важнейших дел я в конце концов остаюсь одиноким. Они много болтают на совете старейшин, а наедине со мной хранят молчание.

Лишь покойный мой вазир Варзабакур молчал на совете, а наедине говорил мне всю правду.

Я присмотрелся: за последнее время и ты, Звиад, стараешься молчать…

Спасалар, как окаменелый, сидел на позолоченном кресле и слушал Георгия, понурив голову. Но когда Георгий замолк, спасалар пристально посмотрел царю в глаза и сказал:

– Ты правильно подметил, государь, что мне легче меч достать из ножен, чем говорить, тем более давать советы… В самом деле, слово порой тяжелее, я бы сказал-сильнее меча…

У меня столько дел, мне редко удается читать книги, но я всегда знал, что книги-самые бесстрашные и мудрые наши советники. И вот не так давно в одной старой книге я прочел следующее: «Тот советник, который сперва предугадывает то, что царю приятно будет слышать, и лишь дотом преподносит ему свои советы, опаснее лютого врага, ибо льстец, считающий свою болтовню исполнением своего долга перед престолом, может натворить больше бед, чем тот, кто хранит молчание».

Я не знаю, что советуют твои вазиры, когда они наедине с тобой, но на совете старейшин они большей частью говорят то, что тебе приятно.

Один Монах тайком сообщил мне слова этого вельзевула Фарсмана. Никогда, сказал он, не следует говорить правду ни царю, ни ребенку, ибо они тешатся тогда, когда лесть и ложь щекочут их самолюбие.

А Соломон Мудрый нас учил: «Всякое намерение царя превращается в твердое намерение только после совещания с приближенными».

Спрашивать у кого-либо совет-значит доверять ему. Мне кажется, я собственной кровью заслужил такое доверие, государь,-свыше десяти ран я получил в разных боях. Не так ли?

Царь поднял голову и сказал:

– Так, Звиад.

– Если это так, разреши мне, государь, посоветовать тебе то, что будет тебе не так уж приятно.

Царь удивленно посмотрел на спасалара. Он никогда не видел Звиада таким красноречивым. Улыбнувшись ему, Георгий сказал:

– Ну, говори всю правду, Звиад!

Звиад слегка почесал себе подбородок, кашлянул и

продолжал:

– Я не раз собирался доложить тебе свое мнение насчет Византии, государь, но ты так резко говоришь о кесаре Василии, что у меня не хватало духа. Кроме того, я свято верю в то, что говорил мне покойный отец: ни царю, ни вельможе – никому ничего не советуй, пока тебя не спросят…

Ты лучше нас ведаешь, государь, что на протяжении многих веков у Грузии были два единоверных соседа – Армения и Византия. Мы сообща с ними дрались против хозар и сарацин, против персов и прочих наших врагов. Не так ли? Согласись, что давнишних друзей от себя оттолкнуть так же легко, как приобрести новых врагов. Не так ли?

Георгий кивнул головой.

– Известно, ничто так не сближает людей, как земля и кровь, – продолжал Звиад. – Еще одна вещь связывает нас тесными узами – это вера.

Сказав это, Звиад бросил взор на распятие и добавил:

– Если бы не союз с единоверными, нас давно бы утопили во всепоглощающем море окаянного ислама, не так ли?

Припомним, наконец, покойного царя Давида Куро-палата, первого собирателя исконных грузинских земель, он во главе своих войск не раз помогал кесарю, как в борьбе против Варды Склира, так и в походах против сарацин. В этих битвах многие тысячи грузин омыли своей кровью земли Сирии и Месопотамии.

Недаром и отец твой, покойный царь Баграт, был союзником византийцев и не раз получал помощь от греков, не так ли?

Звиад на минуту умолк, ему показалось, что Георгий хочет что-то возразить, но, видя, что царь продолжает молчать, сказал:

– Наконец, мы должны помнить не только прошлое, но и о будущем следует нам помышлять. Армения пала в неравной борьбе с нашими общими врагами. Ну, а кто еще, кто нам поможет завтра и послезавтра в предстоя щих битвах с неверными, если не Византия? На севере – молодая христианская Русь. Но кто поможет нам на юге?

Что же касается кесаря Василия, я бы так сказал: корабли приходят и уходят, порой нечаянно гибнут, но море, как бы оно ни бушевало, всегда остается на своем месте, не так ли, государь?

Если кесаря сравним мы с кораблем, то море – это народ. В морях много всякой всячины, и гнилье попадает в их волны, но недра морские таят неисчерпаемые богатства, которые я и не собираюсь здесь перечислять.

Я часто слышу, как ты высмеиваешь католикоса Мелхиседека и наших прожорливых епископов за подобострастное отношение ко всему византийскому, и смеюсь вместе с тобой, государь. И я не одобряю их низкопоклонство. Но кажется мне, что следовало бы уважать, и не только уважать, но и перенимать все то, что есть хорошего у армян и греков. Плохого же нам не стоит у них занимать, ибо плохого и у нас самих немало найдется, – не так ли, государь?

Когда Звиад умолк, он заметил, как засверкали у Георгия глаза и губы зашевелились. Теперь спасалар был окончательно убежден, что Георгий будет ему возра-жать, но вдруг распахнулась дверь, вошла царица Мариам, молча взяла из ниши зажженную свечу и направилась в свою опочивальню; на этот раз она не захлопнула за собой дверь.

Георгий кинул взгляд на приоткрытую дверь, встал, прошелся по зале, закрыл дверь, сел на свое место и стал смотреть на распятие, перед которым горела единственная свеча.

Звиад поднялся, низко поклонился царю и собрался уходить.