Текст книги "Десница великого мастера"

XLV

В это страшное чумное время Нона забыла о скорпионах. Она суетилась, обливала кипятком мебель, ковры, паласы и тюфяки. Заливала кипятком щели и под-валы. Всюду ей мерещились крысы и блохи.

Она умоляла своего господина:

– Не ходи, сударь, на работу! Чума -враг бедного люда. Не приноси себя в жертву божьему дому, у бога – да будет он милостив – церквей много, а твоя несчастная мать только в тебе и видит свет солнца.

Бодокия вышел навстречу Арсакидзе и сообщил ему, что триста лазов не вышли на работу. Примеру лазов последовали самцхийцы, болнисцы и греки.

– Чума все равно унесет нас! По крайней мере отдохнем перед смертью! – говорили они.

Рабы покинули мастерские, спустились с лесов и, расположившись в тени храма, играли на пандури и пели, юноши окружили старцев и слушали их рассказы о чуме в былые времена.

При виде Арсакидзе рабы-вскочили с мест, каменщики и ваятели ободрились.

Лазы окружили своего земляка.

– Лазы! – обратился Арсакидзе к собравшимся. – Чумное время началось, но не забывайте, что оно одинаково опасно, для всех. Видите, лазы, я с вами во время тяжких испытаний. Смерти не избежать никому и помимо чумы, но никто не ведает часа ее прихода.

Подумайте, лазы, разве не лучше встретить смерть, исполняя свой долг, чем погибнуть бездельниками. Знайте, что смерть скорее настигнет лентяев и трусов, чем смелых и тружеников. А что подумают иверы? Трусами сочтут они нас! Пусть старейшие из вас вспомнят, изменяли ли когда-нибудь мы иверам в войнах с сарацинами или с греками?

И если чума, распространяемая крысами и блохами, сделает вас изменниками, разве это не будет позором для всех лазов? А что может быть.ненавистнее трусливого мужчины, изменяющего братьям?

– Правду говорит мастер, сущую правду,-заговорили в ответ старейшие среди лазов.

Арсакидзе первым поднялся на подмостки лесов. Ари-стос Бодокия последовал за мастером, старики лазы пошли вслед за ним. Молодые устыдились и тоже принялись за работу. Самцхийцы и болнисцы поднялись смеет. Грекам тоже не захотелось носить позорную кличку трусов.

Когда наступило обеденное время, мастерские опустели, с лесов спустились рабочие.

Выстроенные в ограде храма бараки служили им жилищем. Перед этими бараками горели костры, в огромных котлах варилась похлебка, вокруг котлов стояли люди и, как дети, заискивали перед кашеваром.

Тут же, на камне, притулился рыжеватый лаз, он бренчал на пандури и напевал любовную песню. Еще в детстве слышал Арсакидзе эту песню:

Цвета моря твои глаза,

И сама ты -г как море.

Если будешь безжалостна

И пойдешь за другого замуж,

Брошу я пахать и сеять,

Уйду весной за Чорох,

Оставлю Куры берега,

Предам огню твое жилище,

Развею по ветру мою любовь

И убью, изменница,

Тобой обласканного мужа.

Арсакидзе задумчиво бродил в толпе перед бараками,. Он заметил, что страх смерти иногда возбуждает в народе жажду стихов и песен. Рыжеватый лаз бренчал на пандури и грустно напевал.

Стихи были длинные, угрозы возлюбленного бесчисленны. Каждая строфа начиналась и кончалась одной и той же фразой:

Цвета моря твои глаза,

И сама ты – как море.

Не выходил из памяти этот стих, не мог отделаться от него Арсакидзе. Вспомнил Шорену. Да, Шорена неспокойна, как море… Арсакидзе почему-то был уверен, что чума не только не посмеет тронуть любимую, но и спасет ее от надвигавшейся опасности.

Днем и ночью будут закрыты крепостные ворота Мцхеты. Через три дня в Пхови праздник в честь Цкаро-ствальского святого Георгия. Напрасно хевисбери будут ждать Шорену. Но разве только эта опасность угрожает ей? Владетель Квелисцихе такой сорвиголова, что ему покажется скучным сидеть взаперти в Мцхете и он захочет справить свадьбу во время чумы.

Как же быть тогда?Рыжеватый лаз пел:

…И убью, изменница,

Тобой обласканного мужа…,

И снова задумался Арсакидзе. А что, если Шорена выйдет замуж за Гиршела? Найдется ли у него, Арсакидзе, столько смелости, сколько было у того юноши, о котором говорится в песне? Двое рабов подошли к котлу, полному до краев чечевицей, продели палку и с трудом потащили к бараку. Арсакидзе все еще прислушивался к пению лаза. Хо телось узнать, чем же кончится угроза влюбленного.

Аристос Бодокия тронул юношу за локоть.

– Иконостас уже установили, теперь хочу посоветоваться с тобой, мастер, насчет царских врат, – сказал он.

Они подошли к иконостасу, когда их нагнал каменщик Угрехелисдзе.

– Чума в первом бараке, – сказал он, изменившись в лице.

Главный зодчий и каменщики бросились к бараку. Оттуда сломя голову выбегали рабочие. У раба Цатаи под мышкой появилась язва.

Рабочие, лежавшие на нарах, перепугались. В это время внесли в барак котел с чечевичной похлебкой. Рабочие столкнулись с кашеварами, сбили их с ног, опрокинули котел. Несчастные с ошпаренными руками и ногами барахтались на земле и вопили о помощи. Толпа загородила вход в барак, никто не смел войти внутрь, Арсакидзе услышал крики и растолкал толпу, Каменщики преградили ему путь.

– Не ходи туда, мастер, там чума! – говорили они, Аристос Бодокия отделился от лазов и пошел в барак

вслед за главным зодчим. Подняли пострадавших и вытащили их поодиночке во двор. Принесли соль. Люди боялись подойти к несчастным. Тогда зодчий и Бодокия вдвоем раздели их и посыпали солью обожженные места.

Не успел Арсакидзе вымыть руки, как царь Георгий, Звиад-спасалар и мцхетский архиепископ со свитой вошли в ограду. Они осматривали храм, Главный управитель дворца подошел к Арсакидзе и передал ему, что царь хочет его видеть. Арсакидзе сказал, что он, только что был в чумном бараке и поэтому не может явиться к царю, Главный управитель вернулся и снова передал приказ царя явиться, Арсакидзе пошел, но остановился на почтительном расстоянии и склонился перед царем.

Георгий улыбнулся,

– Не считаешь ли ты себя, лаз, храбрее меня? – сказал он, крепко пожимая ему руку, – Ты, великий мастер зодчества, оказался и самым мужественным человеком!

XLVI

Когда Арсакидзе собирался уже уходить, Георгий бросил на него беглый взгляд. Ему жалко стало, что мастер носит такую поношенную пховскую чоху.

Царь что– то шепнул стоящему за ним управителю дворца, тот подошел к Арсакидзе и, сунул ему в карман маленький кошелек.

Арсакидзе, услышав звон: монет, весь покраснел и стоял в растерянности. Он было собрался догнать управителя дворца, вернуть кошелек, но тот уже успел присоединиться к удалявшейся царской свите.

Ровно через неделю после этого случая каменотес Аристос Бодокия не явился на работу. Арсакидзе знал его не только как исполнительного и трудолюбивого рабочего, но и как бесстрашного мужчину, – царский зодчий никак не мог предположить, что Бодокия струсил перед чумой и сбежал с работы. Прошло еще два дня, и Арсакидзе уже основательно заволновался.

«А вдруг сам Бодокия заболел чумой?»-подумал Арсакидзе. Он понаслышке знал, что Бодокия жил где-то на окраине города, в поселке городской бедноты. Два раза посылал Арсакидзе к нему людей, но они возвращав лись и сообщали, что им не удалось установить, где живет каменотес Аристос.

Наконец, Арсакидзе послал искать Бодокию одного старого каменщика, коренного жителя Мцхеты. Каменщик вернулся поздно ночью и сообщил, что у Бодокии скончалась жена, оставив семерых ребятишек на попечение слепой тещи, так что несчастный вдовец вынужден сам ухаживать за детьми и варить им чечевичную похлебку.

Арсакидзе спросил рабочего, не от чумы ли умерла жена Бодокии, но тот ничего не мог сообщить об этом. Арсакидзе трудно приходилось без Аристоса, его «правой руки». Наконец он решил сам навестить своего помощника. В субботу после работы Арсакидзе.дошел домой, до стал кошелек, подаренный ему царем, и разложил на столе золотые монеты. Среди них были иранские дирхемы, грузинские и греческие золотые монеты. Внимательно рассматривал их художник. Некоторые – из них были исполнены с большим мастерством. На одних был изображен Влахернский храм, на других – всадник с соколом на левой руке, на третьих – молодой месяц и львы. Арсакидзе отобрал десять золотых, а остальные спрятал.

На окраине города Арсакидзе встретил какого-то пле-шивого дьякона и стал расспрашивать его, не знает ли он, где тут живет ваятель Аристос?

Дьякон почесал затылок, подумал и затем объяснил:

– Перейди, сынок, вон тот мостик, держись влево от той горки и дойдешь до ущелья, в котором у старой часовни живут всякие ремесленники: каменщики, сапожники, рабы и прочая разная голь.

Если не ошибаюсь, у самой часовни проживает и тот каменотес, которого ты ищешь. Не доходя до часовни, увидишь двор, обнесенный высоким частоколом, а во дворе стоят изваяния ангелов и разные надгробные камни.

– Скажите, отче, – спросил Арсакидзе старика,-а далеко ли дом этого ваятеля?

Дьякон, протянув на север свою коротенькую руку, ответил:

– Нет, сынок, недалеко, прямо рукой подать. Только смотри – в дороге на тебя нападут злые собаки, держи меч наготове, а то видишь, как они разодрали мне чоху.

Арсакидзе поблагодарил дьякона и вышел через мостик на проселочную дорогу, которая вела сперва среди разрушенных землетрясениями каменных домов, а потом пошла среди убогих хижин и лачуг, покрытых прогнившей кое-где дранью и соломой. На кольях торчали жонские черепа, а к низким, пошатнувшимся заборам были прибиты подковы. Из-под полуразвалившихся изгородей выскакивали собаки. Константину не хотелось замахиваться на них мечом, он подобрал на дороге довольно крепкую дубинку и, шлепая по колено в грязи, с боем пробивал себе дорогу через поселок.

С любопытством глазели пожелтевшие от лихорадки босые ребятишки и полуголые нищие на этого «чудака», который, имея при себе длинный меч, отбивался от собак грязным колом.

Дорога оказалась куда длиннее, чем короткие руки плешивого дьякона!

Арсакидзе уже начал отчаиваться-не видно было ни ущелья, ни часовни, ни ангелов ваятеля Аристоса.

«Между прочим, – удивлялся Арсакидзе, – с каких это пор Аристос Бодокия начал выделывать изображения ангелов и тесать надгробные плиты?»

Еще раз переспросил он встречных, и многие подтвердили то, что сообщил дьякон. Арсакидзе теперь уж окончательно поверил, что Аристос занимается такой побочной работой.

«Верно, нужда заставила», – подумал Арсакидзе.

Не любил плакаться Бодокия на свою бедность. Еще в тот день, когда царь подарил главному зодчему тридцать пять золотых, Арсакидзе предлагал десять из них Бодокии, хоть взаимообразно, но тот наотрез отказался, говоря:

– На тебе такая изношенная чоха, мастер, лучше закажи себе богатый далматик, какие носят царские вельможи.

Чем дальше шел Арсакидзе, тем непригляднее становились хижины по обеим сторонам дороги. Видно было, что эти бедные люди не боялись чумы, они спокойно работали в садах и огородах, кое-где даже раздавалась песня. Ленивые буйволы валялись в лужах, у мельницы ревели навьюченные ослики, исхудалые коровы мычали у ворот, беспрестанно тявкали собаки.

Наконец добрался Арсакидзе до часовни. Еще раз спросил он дом ваятеля Аристоса. Какая-то старуха, тащившая хворост, остановилась и указала ему пальцем на белый каменный домик, который казался дворцом среди этих бедных хижин. Арсакидзе поразился. Мастер Бодокия вечно ходил в ветхой, изодранной чохе. А тут открылась совершенно иная картина. Вокруг белого дома был разбит довольно обширный виноградник и фруктовый сад. В загоне топтались овцы, среди множества ангелов вытесанных из белого камня, расхаживали буйволы и ослики. Тут же заметил Арсакидзе мастерскую, у входа в которую валялись базальтовые глыбы, мраморные бюсты, памятники, кресты в человеческий рост. Несколько каменщиков сидели на корточках, и дружное постукивание их молотков и резцов разносилось по округе. Арсакидзе остановился у ворот и стал звать:;

– Хозяин, эй, хозяин!

Каменотесы не слышали зова. Тогда Арсакидзе открыл ворота и смело вошел во двор. Он окинул взором фигуры жирных, толстозадых и кривоногих ангелов, каких-то пузатых епископов и вельмож в далматиках, изваяния бараньих голов, барельефы оседланных лошадей.

Арсакидзе ужаснулся – он был потрясен тем, что мастер Бодокия, который на барельефах Светицховели с таким тончайшим искусством изображал изящных ангелов, держащих в грациозных руках трубы, тесал из камня прекрасные розетки и кисти винограда, гибкие спины убегающих ланей и антилоп, мог тратить свое драгоценное время на такие бездарные изделия.

Арсакидзе подошел к каменотесам и приветствовал их. Седой рабочий поднял голову, вытер рукавом пот с лысины и, не отвечая на приветствие, спросил пришельца:

– Кого тебе надо, сударь?

– Ваятеля Аристоса, – ответил гость. Каменотес встал, подошел к крыльцу дома и крикнул:

– Мастер, эй, хозяин!…

Пока хозяин явился, Арсакидзе, осмотрев нескольких ангелов, подошел к бюсту какого-то толстого епископа. В этот миг он почувствовал чью-то тяжелую руку, опустившуюся на его плечо.

Арсакидзе был ошеломлен, когда вместо худого и бледного Аристоса Бодокии перед ним предстал седобородый краснощекий великан и гаркнул:

– Я – мастер Аристос, сударь! Хозяин не дал заговорить гостю, сам начал:

– Ну как, нравится тебе мой епископ, сударь? Арсакидзе робко процедил сквозь зубы:

– Как тебе сказать…

– Ну что, хотите заказать себе посмертный бюст, а? – Нет, сударь, пока я не собираюсь умирать… Арсакидзе пристальнее посмотрел на хозяина и заметил, что он был навеселе.

Хозяин понял, что сказал лишнее, и потому поспешил добавить:

– Не дай господи тебе помирать, ты еще такой молодой, но, может быть, собираешься увековечить память твоей бабушки или тещи?

Арсакидзе улыбнулся:

– Все они пока здравствуют, сударь.

– А если так, может, пойдем ко мне и выпьем винца.

– Нет, я не пью, сударь… Здесь случилось маленькое недоразумение. Я искал мастера Аристоса Бодокию, и люди указали на твой дом; извини за беспокойство.

– Мастер Бодокия! Какой он там мастер! Он мой тезка, только и всего… А какой он ваятель, он работает каменотесом на стройке Светицховели. Я его работ не видел, но, говорят, он мне подражает. Впрочем, это для меня безразлично. Подражатели не делают чести ни искусству, ни себе. Ему лучше бы горшки лепить или кирпичи обжигать. Какой он там мастер, когда с голоду помирает. Он живет позади часовни, в ветхой лачужке. Недавно у него жена померла от лихорадки и недоедания, и мы, соседи, собрали деньги ей на гроб.

Молчаливый он и уж больно спесивый, я не раз приглашал его выпить со мной немного винца, но он все куда-то спешит. Подумаешь тоже, какой великий мастер!…

Арсакидзе был возмущен разглагольствованиями этого подвыпившего верзилы, но все же сдержался и скромно ответил ему:

– Нет, ты ошибаешься, сударь. Ваятеля Бодокию я хорошо знаю, он настоящий мастер.

– Хе-хе, – захихикал развеселившийся хозяин. – Это ты ошибаешься: истинные мастера никогда не голодают. Все, что не разменивается на золото, просто чушь. Лишь золото прокладывает путь к славе. За навоз еще ни один дурак не платил золотом.

Арсакидзе не любил спорить с глупцами, но на этот раз не выдержал.

– Знаешь, сударь, – сказал он, – иногда и навоз приносит золото. Сам, наверное, испытал: если навозом удобрить виноградник, на другой год получишь много вина и продашь его.

Хозяин пристально посмотрел на Арсакидзе и спросил:

– А кто ты сам будешь?

– Я? На что тебе знать, кто я?

– Нет, все же любопытно, ты не похож на здешних.

– Я каменщик, подручный мастера Бодокии.

– Ага, потому-то так и расхваливаешь его… Какой он там мастер, в прошлом году один епископ заказал ему статую ангела. Между нами пусть будет сказано, этот епископ хотел, чтобы этот ангел хоть слегка походил на его покойную любовницу. Она была тучная, дородная баба с высокими грудями. Бодокия целый год мучился и наконец сделал такого тщедушного, тощего ангела, что епископ так и плюнул на него, а потом мне заказал. Мастер должен без слов уловить желание заказчика, приноровиться к его вкусу, а то с голоду подохнет.

К твоему сведению, я ученик великого мастера Фарс-мана, в Самцхе я помогал ему строить церковь. Я тоже был в юности глупцом. Долго возился с каждой мелочью – известно, католикос Мелхиседек скряга, и у меня ничего не выходило. Выполнял я и побочные заказы епископов и царедворцев, но долго не умел им угодить. Один раз Фарсман, будучи под хмельком, шепнул мне на ухо: «Брось, дурень, глупости. Если ваятель не сумеет подлаживаться к вкусу заказчиков, он далеко не пойдет…

Ложь всегда дороже ценилась, чем правда. При помощи льстецов и лжецов прокладывали себе путь.к славе трусливые цари и эриставы.

Если ты будешь ждать, пока у дворян и епископов появится настоящий вкус, твоих костей не останется. Глупцы те ваятели, которые работают для бессмертия. Если хочешь быть завсегдатаем за пиршественным столом, жизни, работай в меру и старайся побольше врать и льстить. Для истинного произведения искусства надо столько работать и столько крови себе портить, что ни одна работа себя не окупит.

Ври и льсти людям, получишь золото, а золото – это единственная лестница к славе».

Вот что сказал мне Фарсман Перс…

Видно, мои ангелы тебе не понравились?… Говоря по совести, и мне они не нравятся, но зато они нравятся моим заказчикам.

А вот эта спящая царевна и змея как. тебе нравятся?

И он подвел Арсакидзе к барельефу; на нем была изображена спящая красавица, к которой подкрадывалась змея.

– Да, это похоже на настоящее искусство, – сказал Арсакидзе.

– Так вот это я сделал в юности, десять лет работал над этой вещью, – сообщил хозяин. – Здесь она много лет валяется, никто не берет. Я уже решил поставить ее над могилой моей первой любви – девушки, умершей от укуса змеи в Самцхе.

Еще раз пригласил хозяин попробовать его вино но Арсакидзе сказался больным. Тогда великан проводил его к хижине Бодокии и пожелал ему доброго здоровья.

Разъяренные собаки метались за низкой калиткой. Арсакидзе позвал хозяина, но никто не отозвался. Гость заглянул во двор.

На крыльце деревянного домика сидела у люльки старуха в трауре и старалась унять плачущего ребенка.

У самого крыльца мальчик держал козу за рога, крохотная девочка доила ее; еще один маленький полуголый мальчик тут же сидел на корточках и упрашивал девочку:

– Я голоден, Тамрико, дай мне пососать…

Старуха крикнула:

– Потерпи малость, вот вскипятим молоко, напьешься…

Третий мальчишка с деревянной саблей в руке гонялся за нахохлившимся петухом. Четвертый мальчик восседал на козе, По двору метались переполошенные куры.

Старуха закричала:

– Кто там пришел? Уймите собак. Наконец спешился маленький ездок, скакавший на

козле, подошел к калитке и, не отвечая на приветствие Арсакидзе, открыл ее.

Когда Арсакидзе поднялся на крыльцо и рябая старуха заговорила с ним, он заметил, что она слепая.

Старуха учтиво спросила пришедшего,, кто он и зачем пожаловал.

– Я друг мастера Бодокии, хотел его видеть, – сказал Арсакидзе.

– Беда стряслась над нами, сынок, – сказала старуха. – Моя дочь померла на прошлой неделе – не бойся, не от чумы, хотя, да не осудит меня господь, лучше было бы, если бы от чумы она померла, да и всех нас, кстати, взяла бы смерть. Померла она и оставила мне, несчастной слепой старухе, этих ребятишек. Бедный зять не ходит на работу, день и ночь носится по поселку и ищет кормилицу для этого ребенка, но сам посуди, сынок, кто пойдет к нам голодать. Наша буйволица подохла недавно, и тощая коза – одна наша надежда.

У Арсакидзе к горлу подступали слезы, он наклонился и шепнул старухе:

– Протяни мне ладонь, бабушка, и передай вот это мастеру Аристосу– я должен был ему десять золотых и вот принес свой долг…

У старухи из глаз брызнули слезы, и она, протягивая руку, простонала:

– Какой святой прислал тебя к нам в этот вечер, сынок?

– Ничего, бодрись, бодрись, бабушка, передай вот это Аристосу.

– Но все же кто ты, сынок?

– Он знает, бабушка… Спокойной ночи! Сказав это, Арсакидзе поспешил к калитке…

На четвертый день Бодокия явился на работу и рассказал Арсакидзе о странном происшествии. Вот, мол, какой-то божий человек принес ему десять золотых, благодаря этому ему удалось найти кормилицу для осиротевшего грудного ребенка и наладить другие домашние дела.

Арсакидзе выразил удивление по этому поводу и всячески старался отвести от себя подозрение Бодокии.

XLVII

Как– то вечером к западу от Мцхеты появилась на небе неведомая копьевидная звезда.

Фарсман Перс долго следил с террасы дома за этой звездой, и только тогда, когда она исчезла за облаком, он спустился в свою комнату.

Вардисахар раздевалась.

Он подошел и ущипнул жену за голую руку,

– Слушай и запомни: если царь снова пришлет скорохода, скажешь ему, что Фарсман заболел чумой.

– Царь отбыл утром в Уплисцихе, – сообщила Вардисахар.

– Кто тебе сказал?

– Я ходила в Самтавро, там монахи говорили.

– Разве сегодня служили обедню в Самтавро?

– Архиепископ служил…

– О чем болтал Ражден?

– Он говорил, что за наше кощунство господь послал нам чуму, что в Мцхете много язычников и еретиков, которые высмеивают веру Христову.

Фарсман понял, к кому относились слова Раждена.

– А все же, Вардо, в чем он обвинял еретиков?

– В том, что они сомневаются в непорочности святой девы.

Сама Вардисахар была настроена против еретиков и язычников. Она бранила их.

– Узнай я только, кто эти еретики, да я первая забросала бы их камнями! – говорила она.

– Разве непорочность так уж необходима женщине? Ведь вот ты, например, не была невинной, когда выходи-ла замуж, а я тебя люблю больше любой девственницы. Ведь так?

Вардисахар вспыхнула:

– Даже больше, чем дочь Фанаскертели? Фарсман подошел к ней и погладил ее по голове.

– Завтра не выходи в город, Вардо, ты ведь знаешь, среди рабочих Светицховели появилась чума. Один лаз уже умер. Я знаю, ты будешь рада, если всех лазов уне-сет чума. Что ты на это скажешь, Вардо? – сказал он и с улыбкой поглядел ей в глаза.

Он приложил палец к ее подбородку, как раз к тому месту, где была ямочка. Старому Фарсману это место очень нравилось. «Это тавро, наложенное рукою Эроса», – думал он.

Но эта ласка не тронула ее. Она подняла вверх изогнутые, как лук, брови, расстегнула жемчужные застежки на шелковой рубашке и ответила мужу:

– Я пховка и не хочу, чтобы за меня мстили другие. Того лаза, которого ты имеешь в виду, я не уступлю даже чуме.

– Хе-хе-хе! – хихикнул старик, глядя на ее грудь. – Царский скороход укусил тебя в грудь, Вардо? Какой молодец этот царь Георгий! Как хорошо у него выдрессированы гепарды и скороходы! Они кусают как раз тех, кого он хочет искусать сам. Что ты скажешь на это, Вардо?

Женщина нахмурилась еще больше. Она закрыла наполовину обнаженную грудь и растянулась на ложе. Некоторое время она лежала не шевелясь, а потом зевнула и отвернулась к стене. Теброния лежала ничком у порога и храпела. Фарсман поглядел на небо, потом подтащил свою постель к окну и полулежа стал следить за звездами. Снова показалась копьевидная звезда. Некоторое время Фарсман наблюдал за нею. Потом обернулся назад.

Вардисахар лежала не шевелясь.

– Ты еще не спишь, Вардо?

– Нет, – ответила женщина и снова зевнула.

– Будет сильное землетрясение. Только не говори никому об этом и не выходи в город. Возможно, что обрушится караван-сарай, дворцы царя и католикоса обратятся в прах, а Светицховели покатится, как тыква, Ты не ходи никуда! На базар пошли Тебронию…

Вардисахар приподнялась на постели. Она не верила своим ушам. А Фарсман продолжал:

– Возможно, что уже сегодня сатана покачает нас немного, но ты не пугайся, Вардо!

Вардисахар подскочила. – О чем ты говоришь? Может быть, мне одеться?

– Не бойся. Сегодня не должно быть сильных толчков.

Вардисахар вскочила с постели и, босая, забегала по кирпичному полу.

Она опустилась перед иконами в углу. Стала бить себя в грудь, словно каялась в грехах. Клала земные поклоны. Кончила молиться и подошла к Фарсману.

– Не разбудить ли Тебронию?

– Не надо. Она мечтает умереть во сне! Женщина удивилась его бессердечности. Фарсман

снова повернулся к окну и стал спокойно следить за небом.

– Теброния! Теброния! – кричала мачеха падчерице. Теброния продолжала храпеть. Тогда Вардисахар

пихнула ее ногой. Теброния вскочила, испуганно протирая глаза.

Когда ей сказали, что будет землетрясение, она стала искать свои валявшиеся вокруг рубища, крестилась, молила бога спасти мир от этой напасти,

Ее страх заразил и Вардисахар. Она подбежала к сундуку. Наспех выбрала свои платья, шубки, подаренные Шореной, шейдиши, сорочки, шапочки, серебряные лекифы – и подаренные, и краденые. Но вдруг ей показалось, что она не успеет вынести все это во двор. Она позвала на помощь Тебронию. Вдвоем они снова побросали вещи в сундук, ухватились за него, но не могли сдвинуть с места.

Фарсман Перс продолжал следить за звездами. Женщины снова вывалили все имущество из сундука. Вардисахар нагрузила Тебронию, а потом и сама, засучив рукава, принялась таскать свое приданое. Фарсман успокаивал жену, клялся, что сегодня не будет сильного землетрясения, но Вардисахар и слышать ни о чем не хотела. Фарсман повернулся к окну и стал глядеть на багровое небо.

Снова вбежала Вардисахар – она забыла в сундуке медные щипцы для завивки волос.

И когда нашла щипцы, вдруг вспомнила о супруге:

– Встань и выйди в сад, батоно!

Фарсман не двинулся с места. В душе он смеялся над тем, что супруга вспомнила о нем лишь после того, как нашла медные щипцы. Не отрывая взгляда от копьевидной звезды, он крикнул жене:

– Убирайся вон, проклятая баба, а не то потолок сейчас обрушится тебе на голову.

Вардисахар еще не дошла до порога, как дом качнулся, зашатались стены. Тогда вскочил и Фарсман. Босиком пробежал он каменную залу и крикнул упавшей на лестнице жене:

– Быть может, рухнет этот мир, Вардо, и тогда в новом мире меня попросят стать главным зодчим!

– Теброния! Теброния! – кричала Вардисахар. Теброния лежала на земле ничком и плакала. Ветер выл в деревьях, и она не слышала криков

мачехи.