Текст книги "Выборг. Рай"

Константин Кот
Выборг. Рай

© К. Кот, текст, оформление, 2022

© Де’Либри, издание, 2022

Упущенный шанс

Павел Григорьевич Гройзман проснулся, когда утро уже наступило. Серый рассвет с укоризной смотрел сквозь грязное окно. Старший лаборант лаборатории органического синтеза с трудом оторвал голову от справочника по органической химии и с ненавистью взглянул на этот восход. До начала рабочего дня оставался час. Гройзман чудовищно хотел пить. Но еще больше, чем просто пить, он хотел пива. Едва эти ощущения по цепочке нейронов от распухшего и привычно желтого языка Павла добрались до аналитических центров коры головного мозга, встречный поток сознания, инициированный памятью, на долю секунды освежил его, как морской бриз в жаркий полдень. Приободрившись и даже, как ни странно, частично восстановив человеческий облик, Павел быстро и решительно направился к лабораторным полкам. Необходимость спешить порождалась как скорым появлением уборщицы бабы Маши с ее ненавистными громыхающими ведрами, так и совершенно уж непереносимым внутренним состоянием, все так же по-новому единственным и неповторимым. Хитро спрятанный и продуманно сохраненный стакан пива – это был фирменный прием товарища Гройзмана, о существовании которого не знал никто. Так думал Гройзман. И если бы он был прав. И если бы он усомнился. И если бы он что-то заподозрил. Несчастное сослагательное наклонение. Призывное и беспощадное к реальности в своем отрицании.

Гройзман не знал, что исторический момент вчера сузился до подлого взгляда Александра Петровича, ночного сторожа, который, ну уже совсем никакой, однако, сумел же, невероятным напряжением воли из-под прищуренных век разглядеть плутоватые Гройзмановы манипуляции со стаканом. И, уходя и оставляя голову Григория телепатически или астрально познавать тонкие органические миры, спрессованные в химический справочник, по всегдашней своей привычке выпивать напоследок все недопитое он разыскал же заветный стакан и лишил-таки человечество надежд на спасение.

Павел стакана не нашел. Павел разоблачил Александра Петровича. Он несколько раз порывался подойти к телефону и набрать номер Александра Петровича. Гройзман казнил Александра Петровича всеми казнями Ивана Грозного. Не полегчало. Павел Григорьевич принял окончательное решение.

Гройзман вспомнил по памяти все растворы на спирту, хранящиеся в лабораторном шкафу. Это было табу. Павел его нарушил. Судорога в животе Гройзмана резонансной волной прошлась по мирозданию. Континуум вздрогнул и провис.

Паша дернулся во сне, но, погруженный в дрему воспоминания, почему-то точно вспомнил, что было это двадцать лет назад. Почти ровно день в день. В такую же ленинградскую осень.

Машина резко дернулась и остановилась перед красным светом светофора. Даже в этом великолепном изделии американского автопрома от такого резкого торможения скрипнули тормоза.

Водитель обернулся.

– Извините, Павел Григорьевич, что-то со светофором, почти без желтого и сразу красный.

Ривербах Роман Львович вошел в лабораторию как всегда стремительно, но тихо. Быстро осмотрелся вокруг и удивленно хмыкнул, отметив стопроцентную явку сотрудников в этот непростой для всего советского народа день под названием понедельник.

– Павел Григорьевич, зайдите ко мне, – произнес он заготовленную фразу и прошел в свой кабинет. Паша Гройзман оставил в покое тяжеловесный прибор, напоминающий башню танка, и проследовал за шефом. Лицо его было одновременно безмятежно и сосредоточенно, словно Паша молился про себя.

– Слушаю вас, Роман Львович.

– Скажите, Павел, – скучным голосом произнес Ривербах, аккуратно перемещая пальто в шкаф, – что вы делали в воскресенье в лаборатории… Вечером, – резко добавил он, впиваясь взглядом в лицо сотрудника.

Спокойная улыбка расцвела на лице Павла Григорьевича.

– А я решил поработать, Роман Львович. Не успевал на неделе, вот и решил зайти. Нужно было приборы настроить, да и порядок навести.

Брови Ривербаха поползли вверх, увлекаемые не столько словами собеседника, сколько его внешним видом. И действительно наперекор предположениям, в которых основания было настолько же, насколько опыта, выглядел Павел как плакат, призывающий к здоровому образу жизни. Ни тускло-мыльного взгляда, ни скатанных волос, ни всей этакой общей неряшливости и раздерганности, столь характерной для сотрудников, посетивших лабораторию вечером накануне трудового дня.

«Может быть, это был не он, – отрешенно подумал Ривербах. – Может быть, уборщица ошиблась». Внезапно он шагнул навстречу плакатному Паше и приблизился своим лицом к его лицу на расстояние гаишника. Через несколько секунд он отодвинулся в сторону, и выражение задумчивое, по-детски растерянное сменило маску следователя по особо важным делам.

– Ну, если так… Что ж. Похвально. Идите. Идите, работайте.

Машина не трогалась с места как-то очень долго. И Павел заерзал, устраиваясь поудобнее на шикарных кожаных креслах. Выходить из плена воспоминаний разум не хотел.

Разум хотел быть там, в молодости, в ослепительном приключении. В моменте торжества и внезапной, незапланированной удачи.

Роман Львович остался один. Нужно сказать, что Роман Львович Ривербах относился к нередкой категории людей, которые никогда и никому не верят. Это перманентное состояние неверия помогало ему выживать с детства, стало центральной частью его мироощущения и никогда не подводило. Он принялся рассуждать с неторопливой постепенностью кабинетного ученого. Уборщица, которая жила неподалеку, доложила ему сегодня утром, что Гройзман в воскресенье посетил лабораторию. Это факт на девяносто процентов, потому что она была страшной стервой и такие обычно не ошибаются. То, что он был в лаборатории, не отрицает и сам Паша. Значит, девяносто девять процентов. Сегодня с утра Паша трезв как никогда. И это тоже факт. Теперь не ошибается он, Ривербах, так как узреть похмельный синдром для него так же просто, как для Паши получить этот синдром. Далее. Гройзман не мог прийти в лабораторию работать в воскресенье, потому что тогда бы это пришел не Паша, а совершенно другое существо, с другой жизненной программой и моделью поведения.

Вывод. Первое. Это был не Гройзман. Вероятность около процента. Второе. С Павлом что-то произошло. Вероятность – девяносто девять. Принимаем второй вариант.

К вечеру Ривербах совершенно измучился. Весь день он как-то машинально отвечал на звонки, подписал какие-то бумаги, сумел-таки дозвониться до племянника, поздравил его с днем рождения, о чем с утра напомнила жена, и поймал себя на неприятной мысли, что пообещал ему подарить велосипед.

– Гройзман, задержитесь на минуту, – произнес он в Пашину спину, на которую наползала истрепанная кожаная куртка.

– Да, Роман Львович.

– Да вы садитесь, садитесь.

Пауза становилась неприличной и какой-то уж слишком фамильярной.

Наконец Ривербах сдался и произнес:

– Павел, помогите мне разгадать загадку. Да, кстати, как вы себя чувствуете?

– Хорошо. А что случилось? Что-нибудь с моими? Павел испуганно привстал.

– Нет-нет. Что вы!

– Дело вот в чем, Паша. Давайте откровенно. Вы были в лаборатории в воскресенье, и уборщица обнаружила две пустые бутылки из-под водки в старом анклаве, а также в архиве среди ящиков со старыми лабораторными журналами – пять пустых бутылок от пива.

– Нет, Роман Львович. Это не ко мне. Я… Я просто приходил поработать. Мне в последнее время очень хочется как-то навести порядок. Знаете, как прибрать все вокруг и здесь тоже, внутри.

Павел неожиданно переменился в лице и постучал себя по груди.

Ривербах откровенно поморщился, у него всегда вызывали отвращение все эти разговоры на грани, полуоткровенные прозрения, так характерные для пьющих людей.

– Паша, – отделяя буквы, произнес он, – этого просто не может быть.

– Ну, знаете… А хотите… Хотите, я кровь сдам? – по-пионерски вскричал Гройзман.

Ривербах промолчал. Какая-то мысль осторожно вошла в его сознание. Он рассеянно посмотрел на своего сотрудника и устало махнул рукой.

Павел Григорьевич рассмеялся во сне, тихо и как-то слегка жалобно, словно капризничающий ребенок. Вот ведь. Что он потом с этими анализами не делал! С этой непостижимой формулой. Даже явился в головной институт. Он вспомнил издевательский смех молодых ученых на симпозиуме в Выборге, где случайно собрались химики, молодые ученые-химики, и он думал, что вот среди них-то он найдет понимание. А нашел их взгляды, будто он сумасшедший. Дураки, могли спасти мир.

Ну и ладно. Небось, сами уже давно спились, а он, он основал нефтяную империю, и еще неизвестно, как бы выглядел мир сейчас и он в этом мире. А его развилка повела туда, куда надо. Не прикоснись он тогда к чуду, возможно, и не пришла бы ему в голову эта уже совершенно материальная идея, которая подняла-таки его на вершину. А идея-то лежала на поверхности, идея пирамиды, но только двое подняли ее с земли. Мавроди и он.

Он вновь задремал в своем чудо-автомобиле, бронированном снаружи монстре и очень комфортном внутри. Да, раньше он никогда в машине не засыпал.

Гройзман зевнул и открыл глаза.

Какое чудесное осеннее ленинградское утро. Стихи можно писать.

Набережная в затейливой чугунной паутине, гранит голубой от проснувшегося неба.

Из-за чугунных хитросплетений появился человек в зеленой пятнистой одежде. Он держал в руках металлическую трубу и словно сквозь нее смотрел на Павла.

Павел шел домой. Вот ведь старая кляча. Все нашла. А ведь спрятали все культурно. Ну не выносить же в рюкзаке в самом деле. Да и что, в конце концов? В первый раз, что ли?

Однако что это за чудеса? Ведь как рукой сняло. Как рукой. И не для красного словца. А точно как рукой. Вот ведь а-а. И ни тебе головной боли, ни запаха. Это что же такое – похмельный эликсир как-то, что ли? Так ведь это изобретение, пожалуй, на Нобелевскую потянет. Ведь он с утра себя чувствовал прям как изгой этого мира, а через пять минут – словно царь его. Подобный псевдобиблейский стиль мысли был присущ Павлу в минуты частых застолий и, будучи придельным дурновкусием, вызывал неизменный восторг у его собутыльников. Вот и теперь мысль о компании, вызванная внутренней фразой, нашла отклик в его душе. Павел, опять же внутренне, пригляделся. Душа была отдохнувшей и чистой, как после недельного воздержания. Грязные потеки на ней, столь характерные для следующего дня после гужева, отсутствовали напрочь. Внутренняя изжеванность, усталость сознания и тихий скулеж раскаянья, ау! Где вы? Приятная изысканная тишина.

Паша подошел к телефонной будке и задумался на несколько минут. Этого хватило, чтобы принять решение.

– Вера, это я…

Утром следующего дня трясущимися руками Павел Гройзман вскрыл лабораторию дежурным ключом и, не обращая внимания на ядовитый взгляд уборщицы, почти трусцой добежал до дальних стеллажей. Бутыль с раствором была на месте.

Обливаясь холодным потом от страха уронить и разбить, старший лаборант лаборатории органического синтеза зубами отвинтил пробку и сделал большой глоток неизвестной жидкости.

Ривербах вошел в лабораторию, как Ленин на трибуну съезда.

– Гройзмана ко мне, – почти крикнул он.

Павел зашел и аккуратно прикрыл за собою дверь.

– Вы пришли на полчаса раньше остальных сотрудников. Что. Вы. Делали. В лаборатории?

– Роман Львович! Я решил теперь пораньше приходить. Не хватает времени настроить этот треклятый прибор.

– Гройзман, прекратите пороть ерунду. Вы сейчас же отправитесь в клинику и принесете мне анализ крови на содержание алкоголя.

– Зачем?

– А затем, уважаемый Павел, что меня терзают смутные сомнения и я хочу их развеять.

– Какие такие сомнения?

Ривербах впился взглядом в Пашино лицо. Теперь это был не советский ученый, не доцент и кандидат, а следователь прокуратуры, которого хитроумный преступник дурачит и выставляет на всеобщее посмешище. В следующую минуту Роман Львович понял, что не способен дать четкий ответ на простейший вопрос. Действительно, в чем сомнения? В чем он сомневается?

Полчаса назад Гройзман ввалился в лабораторию, источая сильнейший запах перегара. Факт, который подтверждают трое. Контролер на входе, завкафедрой смежного института, которого Гройзман едва не сбил, поднимаясь по лестнице, и уборщица. Однако спустя эти полчаса в этом измерении, в этом временном интервале Гройзман выглядит как абитуриент в сопровождении родителей и источает слабый аромат в лучшем случае крема для бритья, а также как лыжник румян и как атеист-пропагандист бодр. Мистику Ривербах презирал и отметал, как, впрочем, и все, не имеющее материального воплощения, он также ненавидел совпадения, резонансные явления, игры чисел, так называемые загадки природы и так далее и тому подобное. Такая прямоугольность натуры весьма приемлемо вписывалась в структуру мира, в котором Ривербах существовал. Он был весьма успешен в карьере, почти независтлив, в меру талантлив, собран и энергичен, опять же в меру. Короче, Ривербах был достаточно типичен, а все нетипичное он, мягко говоря, не любил. Однако легкое беспокойство о будущем, присущее всем человеческим существам, подсказывало ему, что однажды может произойти нечто, что сломает его такую мирную, такую аккуратную и предельно банальную жизнь. А этого Ривербах не хотел.

Точнее, его чувства были более сложны. Конечно, в молодости он мечтал об успехе, о заграничных поездках и так далее и тому подобное. Жизнь распорядилась иначе. Она выдала в распоряжение Роме сытое, но скучноватое состояние, словно планкой ограничив как его возможности, так и результат их проявлений. Рома занял нишу. И по древней консервативной привычке людей не искать добра от добра он быстро смирился, направив все свои внутренние усилия на отстаивание этого мягкого существования. И вот теперь он почувствовал холодок пробежавшей рядом тени: что-то или кто-то пытается разрушить его равновесие покоя. Материальное воплощение, Паша Гройзман, цинично улыбается какой-то непристойной улыбкой идиота и алкоголика и в то же время не желает признать, что он, Ривербах, застукал его за каким-то непонятным преступлением, которое, он уверен, происходит у него на глазах. Стоп. Какое преступление?

На мгновение Ривербах почувствовал бессилие и слабость, пот выступил на его лице.

– Вы… вы… – выдавил он из себя. – Я все равно вас… Я…

– Что с вами, Роман Львович?

– Ничего. Идите. И без справки не возвращайтесь.

– Но кто ж мне ее даст-то? Я же не за рулем там и не нарушил ничего.

– Вот идите и нарушьте, – понимая, что произносит полную чушь, почти закричал Ривербах.

Павел Гройзман неловко попятился и выскользнул из кабинета.

Павел Григорьевич опять рассмеялся, почти в голос, так, что плечи водителя вздрогнули. Но тот не решился обернуться, а лишь подобрался для движения в ожидании зеленого света светофора. Машина с охраной ожидала за перекрестком метрах в двухстах. Нужно было срочно сокращать дистанцию, и так инструкции нарушены, и обвинят его в ротозействе.

– Выборг проехали? – пробормотал Павел сквозь сон и воспоминания.

– Давно, шеф, давно.

Он решил не зажигать свет и поэтому вооружился фонариком. Бутыль была на месте. Теперь следовало перелить содержимое в заготовленную трехлитровую банку. Стараясь не пролить ни капли, он опорожнил емкость и из принесенной канистры влил в нее слабый солевой раствор, приготовленный дома. После секундных размышлений он сгреб с полки различные реактивы и, не особо заботясь о пропорции, вытряхнул часть содержимого в портфель. В коридоре он выключил фонарик и, несмотря на то что свет был погашен, решил двигаться, пользуясь светом ночного города. Высокие окна старого петербургского дома жалюзи не имели, и света было достаточно, чтобы не споткнуться, но недостаточно, чтобы увидеть темную фигуру человека, который неподвижно стоял у колонны. Справившись с замком, Павел Гройзман шагнул на лестницу, ведущую к входной двери. Сторож, очевидно, по всегдашней привычке решил навестить кочегара местной котельной, но у Павла был свой ключ, который он изготовил накануне, дабы его посещение лаборатории на этот раз оказалось незамеченным. Едва Пашина нога коснулась ступеньки парадной лестницы, ведущей вниз, как неизвестная сила сковала его движение. Это было настолько неожиданно, что Гройзман едва не потерял сознание. Но в следующую секунду произошло то, что часто является источником вдохновения для многих писателей и что служит объектом пристального, но бессильного внимания ученых, занимающихся исследованием человеческого поведения. Гройзман не опустил бессильно руки, не закричал и даже не принялся лихорадочно вырываться. Он неожиданно резко и сильно лягнул левой ногой того или то, что удерживало его, и, не оглядываясь, побежал. Очевидно, неожиданность поведения Гройзмана и явилась источником его победы в короткой схватке. Прижимая портфель к груди, он выскочил на ночную улицу, сырую от вечного дождя и почти пустую. Опасаясь погони, он, однако, вскоре перешел с бега на шаг, с каким-то звериным, инстинктивным облегчением понимая, что ее почему-то не будет. В трамвае, который вскоре подобрал Гройзмана, он открыл портфель и осмотрел свое сокровище. Все было в порядке. В портфеле. Но не в жизни Гройзмана. В его жизни наступили стремительные и ошеломляющие перемены, и, сжимая холодные поручни и по инерции вглядываясь в убегающую за трамваем мглу, он это сейчас абсолютно четко понимал.

А ведь он так и не узнал, кто это был. Может, черт, а может, ангел. Так же как этот человек с трубой. Сейчас они тронутся с места, и он никогда не узнает этого.

Но темное нечто уже вползло в сознание. И это нечто говорило, что сейчас он, Гройзман, поймет многое из того, что не понимал раньше. И все – и его воспоминания, и последовавшая за тем происшествием жизнь – все начало медленно осыпаться деталями, как разноцветными стеклами калейдоскопа.

Удар из гранатомета не отбросил и почти не пошевелил грозного бронированного монстра. Язычок пламени влетел в салон, лизнул дорогую обшивку и исчез. В открытую щель засияло белое олово Невы.

Гройзман закричал. Он думал, что кричит. Но лишь открывал рот, словно рыба, выброшенная на береговой песок.

Второй стрелок пускал гранату, стоя на колене. Нужна была абсолютная точность, нужно было попасть в узкую щель в броне, образованную первым выстрелом. Он попал. Удар сокрушил пространство салона. Павел Григорьевич умер, не приходя в сознание от шока и от потери крови. Граната оторвала ему обе ноги.

Стрелки ушли с места событий на катере по Неве. Газеты были немногословны.

Очень скоро заправочные станции цвета футбольного клуба «Зенит» приобрели цвета футбольного клуба «Спартак».

Побег

Выборг – город небольшой. Однако в Финляндии был вторым по размерам после столицы. Финны этот город очень любили и в своей северной стране считали его курортом. Он и вправду, пусть не самый, но один из южных финских городов. Хотя климат, конечно, некурортный, обычный климат Балтики.

Однако летом и ранней осенью бывают чудные дни. Когда безветренно и солнечно. Тогда не так заметна постсоветская серость и не бросаются в глаза обветшалые фасады домов, ржавые водосточные трубы и крыши, давно не ремонтируемые дороги…

Видишь яхты в заливе и у причалов. Величественный средневековый замок. Площади с сохранившейся с Петровских времен брусчаткой. Не наш город, не русские строили. Сразу видно, что отобрали.

Сергей прибыл поездом из Питера рано утром. Побродил по вокзалу. Минуту с отвращением разглядывал в буфете белесые сосиски и засохшие пирожки. Решил повременить с завтраком и купил карту города. Разобравшись с масштабом, с легким удивлением вычислил, что пешком до торгового порта будет не больше двадцати минут.

На часах было девять утра. Пересекая городской парк, Сергей вспомнил о прелестях вокзального буфета уже с некоторой теплотой. И неожиданно вышел к городскому рынку, где и обнаружил совершенно нормальное и недорогое кафе. Выпив чашку кофе, абрикосовый сок и прожевав три пирожка с колбасой, Сергей повеселел. До встречи еще был целый час. Сергей вновь открыл карту и уточнил место встречи. Внутренне улыбнулся. Здесь, в этом городе, он провел и детство и юность, здесь ходил в школу и вот теперь с картой, как диверсант.

Средняя школа номер пятнадцать действительно располагалась в пяти минутах ходьбы от проходной порта. Рядом также располагался крупный православный собор. Неожиданно для себя Сергей захотел посетить церковь. Все религиозное сознание его можно было выразить одной фразой, обращенной к небесам: «Да что же это такое, как же так?»

А вот тут внезапно захотелось побродить среди мрачноватых картин с лицами святых, удивительно похожих друг на друга. Вдохнуть запах ладана. И, быть может, помолиться, что ли, про себя. Да нет, ерунда. Просто захотелось куда-то пойти и все.

Однако церковь оказалась еще закрыта. Сергей постоял, наблюдая, как рабочие меняют церковную кровлю, серое крашенное неоднократно железо на яркое горячее золото.

Неужели и правда золото или сплав какой? Немного порассуждав на тему, откуда у ограбленной советской властью церкви, прихожанами которой долгие годы были сплошь старухи и неуравновешенные личности, вдруг в одночасье находятся в наше время деньги на дорогостоящий ремонт, он собирался уже было двинуться дальше. Как кто-то потянул его за рукав.

– Девушка! Еще одну принесите.

– Задачу ты задал мне непростую. Непростую, но решаемую. Решаемую, потому как сам думал не раз. А что если, да как? Тока мне там делать нечего. Это пока нас совдеп гнобил, мы все считали: стоит туда попасть – и сразу. Типа сказочная жизнь. Раньше так от одного запаха дурел в магазинах. В наших магазинах всегда чем-то кислым, противным воняло, какой-то лихорадкой, воздух был густой и липкий, ненавидел я магазины. Или просто вечно текущей канализацией. Сантехников в стране не хватало. А там. Там фиалками пахло, парфюмом заморским. Да что запах. Это сейчас видак – он и есть видак, а тогда… Тогда это было сродни автомобилю, а автомобиль сродни загородному дому. Во перекос был в понятиях, бля. Кто врубался тогда, тот деньги мог потом срубить влегкую. Да-а-а… Тоже мысли были. Однажды вот какая история приключилась. Подходит ко мне электрик корабельный и говорит: «Мой приятель на чердаке раскопал скрипку. А чердак тот в старом доме деда. А дед был древний, до революции успел пожить». «Ну и что?» – говорю. «А то, – отвечает, – что Страдивари внутри написано». Я рукой махнул: «Этих, бля, страдивариев было». «Ты погоди, – говорит, – не горячись. Дело в том, что я книгу раскопал в библиотеке. И называется она… Ну, короче, типа «Тысяча способов определения подлинности скрипок Страдивари». «Ну и что?» – спрашиваю. «А то, – говорит, – что совпадают».

«Что, – спрашиваю, – совпадает?» «Все. Чернила при угловом зрении золотом отливают, а не зеленью. Угол у выреза на деке не прямой, а косой, ну и так далее». Я, конечно, не поверил. «Ну, – говорю, тащи свою скрипку ко мне домой, будем дальше смотреть». И представляешь, еще нашли несколько десятков доказательств, что это подлинник. Да и история такая книжная с этим дедом. Он был учитель музыки, а отец его купец, и после революции сбежать не сумел, а деньги было нужно куда-то вложить, чтобы незаметно, но дорого. Ну, домысливай сам. Короче, я загорелся. Что-то вспыхнул весь. Аж затрясло. У меня финн был знакомый, лоцман. Тот как раз пробавлялся всякой нумизматикой и прочей фигней. Я ему однажды неплохо вдул коллекцию монет финских старинных, в Питер съездил, купил у одного деятеля и ему вдул. Ну и машину купил. На разнице. А тогда покупка машины – знаешь… Ну, сам все понимаешь. Дык дело-то в том еще… И подделки хорошие ценились на эти скрипки чуть ли не как оригиналы. Короче, переправили мы ему скрипку. Он взял ее и говорит: «А сколько вы хотите, если подлинник?» Я говорю: «Триста тысяч». А он помолчал и кивнул головой. Я тут же добавил: «Долларов, разумеется, не финских марок». Он типа: «Я… я…» Ну, думаю, что буду делать, если это так. Бросить семью и ломануться в ЮАР. Мне один чухонец предлагал, когда еще коммунизм у нас был глухой. Говорит: «Ты вот на нас смотришь и думаешь, насколько мы, финны, лучше вас живем, так вот запомни: они, в ЮАР, то есть белые, живут лучше нас во столько же раз, как мы против вас». «Переправлю тебя, – говорит, – просто из ненависти к коммунякам». Много мы с ним трындели на ночных вахтах. Он лоцманом был, а я третий штурман. Кэпа нет. Тот, как обычно, спит в отрубе. А у нас коньячок представительский. Закуска. Балычок, икорка. Представительских вваливали нам горы. Говорят, однажды один шип застрял в Суэцком канале. Капитан был мудак и жадина, арабов не угостил. Ну те типа: куча нарушений. Ну и с тех пор установили нормы коммуняки за один проход через границу там водки, икры и всякого говна, шоколада там. Это для моряков. А у нас те же нормы, тока в месяц двадцать рейсов. Вот и считай, скока этого добра. Не успевали завозить ящиками из спецмортранса. Все капитаны наших буксиров – глубокие алкаши. Ну так вот. Ночь. Канал Сайменский в огнях. Заруливаешь себе. Ну и за жизнь. Все больше о политике. Короче. О чем это я? Да. Три ночи не спал…

– Ну это понятно, что скрипка твоего электрика фуфлом оказалась. Но ты скажи: удрал бы тогда?

– Не знаю, Сережа, не знаю. Скорее всего, нет. Жену б еще, наверное, смог бросить, а ребенка нет. Я много читал про совесть. Решил бы, что не стоит. Что она потом меня замучает. Ладно, давай так. Не скажешь, с чем убегать собрался, помогать не стану. Мне просто, если ты потом там миллионером станешь, хочется к тебе в гости напроситься. Поплавать в бассейне, коктейли полакать в окружении шоколадных баб. Ну типа реализовать детские мечты, точнее, мечты всех подростков-онанистов нашей вселенной. Ну не верю я, Сергей, что ты кого-то убил. И удрать за кордон собрался. Явно ты слямзил чертежи какой-то ракеты там или вечного двигателя. И если тебя будут искать, а посадят меня, я, Сережа, должен знать, сидя в тюрьме, что если выйду, то ты мне пришлешь вызов в свою Австралию и там я, ну ты знаешь, о чем я мечтаю…

– Добрый ты, Кот. Другой бы денег запросил авансом, а ты так скромно. Расскажу, конечно. Ну да ладно, пугать не буду. Ничего особенного, вещица одна, но дорогая. Слышь, Кот, а если найдут меня, чего, может, можно им денег дать?

– Не думаю, Сергуня, не думаю. Дело в том, что они все срочники. Ну сам же знаешь. А ты же, бля, служил. Ну, короче, не станут они, побоятся. Вдруг подстава там. Проверка. Это сейчас всем все похуй. А раньше – ты чо. Они вначале в бревнах манекен спрячут на барже, и пока наряд его не найдет, куй ты сдвинешься от причала. План там куям. Раньше же главное было – не выпустить за пределы Родины ее счастливых обитателей. Это сейчас кооперация. А раньше… Короче, кули, я как радио перед тобою. Сам все знаешь.

– Ладно, давай тогда повторим. Да не в смысле нальем. Повторим наши действия.

– Ну, давай, мистер Твистер. Давай, шпион проклятый. Я тебя закладываю, как чучело, в трюм. Задраиваю люк. Так? Так. Сбиваю резьбу. Так? Так. Ты со своей стороны в трюме вставляешь на место лаза заранее мною приготовленный ржавый лист на суперклей. Так? Так. В люк спускается рядовой Пупкин. Светит фонариком по сторонам. Одна ржавая обшивка кругом. И уобывает.

– Погоди, а собака?

– Блядь, скока раз повторять. Собака в баржу не полезет. Не полезет в трюм. Они туда не ходют, собаки-то. Им там стра-а-а-ашно.

– А вдруг почует меня?

– Почует. Это если ты будешь плясать рок вместе с роллом в это время. Но ты-то будешь тихо сидеть. Верно, Сережа? Верно?

– Буду как мыш-ш-шь.

– Во-о-от. Ну, ладно, для страховки где-нить у самого начала баржи, то есть в противоположном конце от тебя, суну кусок колбасы в бревна. Куйсым. Пусть повьется псина. Задолбит погранца-собаковода, он и сэбется быстрее. Но, во-первых, они уже месяц как без собак ходят. Может, сожрали их всех сами. Гы. Во-вторых… Да бля, кули тут. Сейчас насрать им на все. Комиссия и то вон: быстрее бы чаю попить с колбасой и нах… Даже таможне все стало по барабану… А были времена. У меня таможенник Аношко ширинку на джинсах нюхал. Типа новые недекларированные везу или старые. Я ему говорю: «Я не ссусь, товарищ инспектор таможни». А ему покуй. Роет себе. Серега, ладно. Самое главное, ты не свихнись там в сыром грохочущем трюме баржи, не расстанься с собою. А то беда. Не прощу себе. Пошли спать. Не могу больше смотреть на этот яркий желтый свет.

Говорят, есть такая секта, когда тебя в гроб кладут, а потом откапывают. Про зомби тоже все знают. Эдгара По читали многие. Про то, как боялся быть заживо погребенным. Но там тишина. В гробовом пространстве. А здесь глухие удары встречной волны и шум воды, громкий шум, как шум водопада. И страх. Рациональный и иррациональный. Страх и пульсирующее время. Не уснуть, и спать не хочется. И холод. Запах ржавой воды. И скрежет, и тяжелые бесконечные удары корпуса баржи о воду. А когда вдруг стихают, только ждешь, и опять: бах, уже сильнее, намного сильнее, что даже боль во всем теле, как будто принял удар на себя. Это входим в шлюз. Это корпус баржи ударил о привальный брус. Он уже догадался. А потом опять: ш-ш-ш-ш. Минуты относительного покоя, так, что слышны шаги матроса, который вешает на бочку шлюза швартовый конец, а потом отдает – так по-морскому, по-русски – снимает с крюка на бочке. И опять: ш-ш-ш-ш. Баржа мелко вздрагивает и трясется как спина крупного млекопитающего, которого донимают насекомые. А затем легкий толчок, и опять: ш-ш-ш-ш. Все сильнее и сильнее. Это буксир набирает ход. И вновь удары. Бам. Бам. Бам. И голова как пульсирующий огненный шар, еще чуть-чуть – и взорвется кровавым фонтаном, как в фантастических фильмах, разлетится на мелкие куски. В следующую секунду, в следующую…

В этом аду, как ни странно, ему удалось уснуть. И снился, понятное дело, ад. Ад был яркий и выпукло-красочный, как и положено аду. Там бесконечно работала огромная машина-пресс. Куда тянулась бесконечная цепочка поникших белесых фигур, словно на картине Чюрлениса. Он жадно всматривался в лица людей и не видел лиц. Точнее, все они были похожи на одно и то же лицо с выражением какой-то плаксивой тоски, с крепко зажмуренными глазами и губами-змейками. Его не было среди них. Было так, что их, эти фигуры грешников, и его ничего не связывало. Ему словно кто-то показывал это с неясной целью: запугать ли или объяснить что-то. Помимо страшного пресса, результатов работы которого он не мог наблюдать, было еще очень много различных механизмов, что-то там совершающих, что-то очевидно мрачное и зловещее. И если суммировать, то вся эта их работа, непонятная, но слаженная и объединенная одной целью, рождала в душе ощущение Паука. Гиперпаука, ткущего Сеть. Было муторно и страшно. И ощущение, что вот-вот он узнает что-то невероятно страшное. Что разом снимет все вопросы. Откроет Смысл. И Смысл этот был по определению ужасен. Как последние мысли отрубленной головы.