Текст книги "Выборг. Рай"

Палач

Виктор Константинович Могилевец пользовался большим авторитетом, и авторитет этот имел строго мужское начало. В его основании лежали способность и умение проявлять насилие.

И как многие обладатели подобной способности, сильные и мужественные мужчины, он ненавидел насилие. Когда-то он участвовал в олимпиаде по смешанным единоборствам, был не последний человек в мире в этом виде спорта. Было это давно. Но навыки остались навсегда. Это как умение ездить на велосипеде. Ну, тренировался изредка, особенно если заключенные прибывали из мира спорта – боксеры, борцы, рукопашники.

Виктор сидел в своем недавно отремонтированном за счет норвежского фонда «Помощь России» кабинете и пил коньяк. Чувствовал он себя отвратительно, так же как и всегда, когда приезжала очередная комиссия. В последнее время проверяющие зачастили. И причиной этого было его знакомство, он был уверен в этом, с добрыми норвежскими христианами, которые стали помогать тюрьме с ремонтом в обмен на возможность ее посещения.

Тюрьма стала на глазах преображаться и медленно, но неуклонно превращаться в подобную же тюрьму, но европейского типа. И они зачастили. Проверки непонятно чего. «От зависти», – думал Виктор и, наливая коньяк в стакан и опрокидывая его внутрь, вслух повторял:

– Как мухи на говно, как мухи на говно…

Это вместо того, чтобы похвалить, пусть даже не приказом, устно. Или что-то. Ну, снабжение улучшить, ну, наконец, хотя бы прекратить запихивать к нему осужденных на долгие срока, ведь это всегда проблема, это всегда люди со связями, и, значит, проблемы неизбежны. Вместо этого проверка за проверкой.

Сегодня нашли книжку у постового на вышке. И морды сразу – как будто госизмену обнаружили. А потом как обычно по камерам. И стали избивать заключенных. Как стоишь, как смотришь? Средневековье блядь. И к прапорщику сопровождающему. А ты почему не бьешь? Ну, Коля-то молодец. Не положено бить заключенных. Глаза выпучил придурок полковник и к нему.

– Что-то у вас с дисциплиной не очень, Виктор Константинович. И, смотрю я, заключенные страха-то не имеют.

Он сразу развернулся и ушел. Плевать. Пенсия уже есть, в рядовые не разжалуют. Пусть строчат свои пасквили, он дом достроит и сам уйдет. Будет как обычно подрабатывать на мелких бандитских разборках.

Страха не имеют. А им нужен страх. Питаются они им, что ли? Вот ведь природа человеческая. Норвежцы тоже по тюрьме идут как на аттракцион ужасов, в глазок камеры заглядывают, и лица словно расцветают. Как дети, что любят страшные сказки.

А ему, Могилевцу, зачем страх? Зачем ему страх профессора, который случайно задавил прохожего? Ну, сел человек, случилась беда. Это он, что ли, страх еще должен испытывать? Так рассуждал начальник Выборгского следственного изолятора, когда в дверь постучали. Он не стал убирать бутылку сознательно. Распахнул дверь. На пороге стоял Николай.

– Константиныч, к тебе генерал ФСБ.

– Товарищ полковник Виктор Константинович Могилевец. Господин генерал, не имею честь знать имя-отчества.

– Ну, с господами мы поторопились в стране, хотя майоры, по моим наблюдениям, реагируют с удовольствием, а генералам привычно оставаться товарищами. Прокатимся? Да ну что вы, это для доверительного разговора. Я и маршрут продумал: у вас тут река Вуокса, хочу места посмотреть, я, знаете ли, рыбалку предпочитаю речную, а не морскую, с бережка. Прокатимся?

– А есть возможность отказать генералу ФСБ? Может быть, объясните для начала свой визит?

– Всенепременно, для того и прибыл, собственно. И не в кабинете, знаете ли, все эти истории…

– Это вы про жучки?

– Скорее, чтобы не было никакого напряжения в разговоре. Разговор сложный, я заранее предупреждаю. Вы человек непростой, с принципами, вот мне и поручили с вами поговорить, как говорится, по душам, потому как порученное нам руководством дело требует откровенности и единомыслия в этом деле.

– А вы генерал…

– Александр Петрович…

– Александр Петрович, у вас в вашем ведомстве ошибки не вышло? Точно я вам нужен? Я простой полковник УФСИН, начальник тюрьмы, или следственного изолятора. Кстати, вот к слову, раз вы ко мне, то курируете, наверное. Что мне суют-то осужденных? У меня следственный изолятор, а не тюрьма, это в простонародье тюрьма, а у меня доследственное учреждение: люди должны сидеть в человеческих условиях, а не наказание отбывать.

– У вас плохие условия? Вам, кажется, норвежцы помогают? Вот у меня несколько фотографий тут. Ваш кабинет. Шикарный, почти как мой. Ха-ха-ха. Душевые – как в Сандунах.

– Вот как. И кто же это мой кабинет фотографировал? Сменщик, наверное. А кто у нас сменщик? А, без разницы. Не цепляюсь за должность. Вы эти душевые до ремонта видели? Три ржавые трубы из сгнившего потолка на два десятка мужиков. Я, как помывка, не спал никогда в этот день. Провалиться потолок мог в любой момент и убить людей. Сколько не писал – всем неинтересно. Спасибо норвегам, мне вообще должны орден бы дать за них, а я ихнему боссу выпрашивал в министерстве этот значок год целый. Спасибо, дали, хоть что-то полезное. Они-то, иностранцы эти, к нашим наградам почему-то неравнодушны.

– А вы равнодушны, насколько знаю?

– А что мне с них?

– Ну да вы и от ордена отказались в свое время.

– Вот как вы осведомлены-то. Это было-то тридцать лет назад. Вы об этом случае?

– Да, вы серебро взяли на олимпиаде, вам орден предложили или квартиру на выбор, и вы взяли жилплощадь.

– А вы там в Москве орден бы взяли?

– Да нет. Сейчас нет. Тогда не знаю. Но время орденов уже миновало. Виктор Константинович, дело сделаем, я вам наградное оружие обеспечу. Это-то вы уважаете?

– От президента? Мне что, Белый дом захватить предложат?

– Ну не от президента, а от министра государственной безопасности. Ну вот, приехали. Шикарная речка. Вы не знаете, на катере можно пройти?

– Нет. Дальше пороги. Если только волоком обойти. Но там пару километров точно будет.

– Ладно, снимайте китель, погода жаркая, пойдем присядем. Лейтенант, скамейки, и бегом к машине.

– У вас в системе все на жучках помешаны. Ну где у полковника тюремной службы жучки в кителе? У меня кроме удостоверения и пистолета ничего и нет. Вот дом десятый год строю, и то земля тюрьме принадлежит, а так никогда бы и не взялся. Спасибо, ребята-строители помогают, те, кто на норвежские деньги ремонт делают. Да и то советом больше. Ну, пару мешков цемента выпрошу.

– Виктор Константинович, мы многое о вас знаем. Мы знаем, что вы держите дисциплину и порядок в вверенном вам учреждении. Что у вас торговли на территории тюрьмы нет. Даже водку вертухаи не таскают. Не говоря о другом. Мы знаем, что вы в одиночку подавили бунт, войдя в камеру один. И было это не один раз. И рапортов от вас по этим делам нет. Вы пользуетесь авторитетом как в сообществе коллег, других начальников исправительных заведений, так и в среде криминалитета, что, как ни странно, важно. Поэтому я здесь и хочу предложить вам… Нет, это по-дурацки звучит. Хочу передать вам просьбу от высшего руководства страны.

Со стороны реки легкий ветер доносил журчание воды и сырой воздух. Редкие чайки подавали звуки моря. Эти морские птицы давно обитают там, где есть пища. Они не привязаны к морской воде, их можно встретить на городских помойках и площадях, где неистовые старушки сыплют и сыплют хлебные крошки голубям, отрывая эти куски хлеба от своих крошечных пенсий. Но чайки не имеют представления, что пища не для них. Они воюют с воронами и презирают голубей. Владельцы искусственных частных водоемов в попытке разводить рыбу давно вооружились ружьями. Но мальки всплывают очень рано поутру на поверхность, и тут же появляются чайки. И озера превращаются в бассейны.

Люди давно вышли за границы своего обитания в социальной принадлежности. Люди – как чайки, и они, как чайки, всеядны. Утрачено слово «репутация». Размыто понятие чести, трепетное отношение к сообществу по профессии, и даже корпоративная солидарность стала только сочетанием слов. Лишь на Кавказе еще сохранилось уважение к клану, и то это скорее древний племенной анахронизм. Кто-нибудь с экрана телевизора или в газетной заметке произносит слово «порядочность»?

Этот генерал ФСБ много знает того, что не знает почти никто. Он готовился. Они готовились. Значит, сейчас может произойти что-то, что сломает, а в лучшем случае перевернет его жизнь. Но разве он был не прав? Разве не понимал, что никто, кроме него, не войдет в камеру с озверевшими людьми, потому как никто не может, кроме него, простым, но эффективным насилием пресечь другое насилие, не привлекая внимания всей этой тугодумной следственно-судебной машины. Машины, которая в любую минуту может своими выпирающими рогами зацепить тебя, втащить в свое нутро и там размолоть, раскрошить твою жизнь, и не только твою, но и дорогих и любимых тебе людей.

Что ж, послушаем этого молодого генерала. Совсем еще юноша – понятно, что блатной сынок, а другого и не послали бы. Видно, скользкая тема. Даже забавно, что нужно Москве от провинциального полковника, затерявшегося на границе империи, насквозь провонявшего запахом тюрьмы, который так ненавистен его молодой жене, единственному человеку, ради которого ему все еще хочется жить. А так бы… Так бы давно ушел, благо государство любит своих тюремщиков в отставке, как и любило во все времена, и дарует им раннюю пенсию, как капитанам подводных лодок. И молодые здоровенные мужики маются в различных охранах, отупело разглядывая идущую мимо жизнь круглыми от беспросветного пьянства глазами, словно сонные рыбы в аквариуме. Да нет. Вряд ли. Умер бы от скуки и алкоголя, и жена бы не сдержала, и любимый сын, который тревожить стал в последнее время.

После того случая, когда он раскидал всю эту банду, что пыталась его обидеть, что-то произошло. Да он догадывается что. Он часть его авторитета приобрел. Приобрел незаконно, если это слово употребимо в той среде. А он, сын, этого не понимает. И совершенно не нужно, чтобы он туда погружался. Да что значит не нужно? Это смертельно опасно. И для него. И для всей семьи. И, кончено, для него, Виктора Константиновича Могилевца, все еще начальника Выборгского следственного изолятора, важного подразделения в системе ФСИН государства Россия.

– То есть вы предлагаете мне роль палача?

– Виктор Константинович, вы лучше меня знаете, что в нашем царстве-государстве дефицита в этой профессии не было никогда. У российского народа есть интересная игрушка. Матрешка называется. Никогда не задумывались, почему это русские придумали такую куклу? Вот красивая девушка. Раз. А там еще одна. А внутри еще, но несколько другая. Говорят, в старину они делали их разными, лицом не повторялись. То есть внутри мог быть спрятан монстр. Ну или черт, как говорили раньше. Или со значением был подарок. То есть одариваемый с замиранием сердца вскрывал деревянную куклу. А что там внутри? Так изменчива и неоднозначна наша русская жизнь. Или, как сейчас принято говорить, Русский мир. И мы с вами, Виктор Константинович, ничего с этим поделать не можем. Если вы патриот, а мы, я и те, кто меня послал для разговора с вами, уверены в этом, вы с нами согласитесь. Мы стоим на страже этого мира. Мы его охранители. И если он погибнет, погибнем и мы с вами. Наши дети, жены, дети наших детей. Не будет ничего. А если не будет России, зачем тогда нам такой мир? Так сказал наш верховный, и я с ним абсолютно согласен.

– Красиво сказано. Но вы предлагаете мне грязную работу, и я, во-первых, не понимаю, почему это должен делать я? А во вторых, не понимаю, почему все нельзя сделать проще и быстрее.

– Элементарная утечка информации. Ее нельзя избежать. Сколько перебежчиков. Вы по газетам два десятка знаете. А я скажу вам: гораздо, гораздо больше. Я же говорю: Русский мир. И враги никуда не делись. Как поганки в лесу. Все грибники их сбивают ногами, не могут удержаться. А на утро придешь на то же место – там их опять едва ли не больше. Тут надо еще поглубже разобраться в словах Сталина. Вы грибы собираете? Нет? А я люблю. Хотя вроде не старик еще, а люблю грибы собирать. Как и рыбу ловить. Вот охоту – нет. Ненавижу. В армии мы однажды с сослуживцами на учениях валежник собирали и наткнулись на лося, зверь ногу сломал, так солдаты ему горло штык-ножом перепилили. Я вот как увижу у кого чучело или голову звериную на стене, ничего с собой поделать не могу Для меня этот человек не существует. Однажды приехали по делу к этому Ястребу Женскому. Ну, знаете. Так я развернулся и уехал. Выговор потом получил, даже несоответствием пугали. Но я твердо сказал. Ненавижу убийц животных. Брежнева вот презирал. А по сайгакам сам инициировал расследование и в группу напросился. Они с вертолета стреляли и половину животных просто бросали, твари. Но ответили. Я до конца пошел, даже когда местные князьки стали самому жаловаться. Полетели с должностей – жаль, нельзя было в ваше богоугодное заведение упечь. Я вам про матрешку не зря. Мы должны его казнить. Так требуют люди. И эти люди – очень важные винтики в нашем государственном механизме. Если этого не произойдет, эти люди, как говорят японцы, потеряют лицо, по нашему – утратят честь, легитимность, а значит, уважение или, если хотите, сакральность. А это приведет нас к тому, что выпадут из механизма государства важнейшие детали, что, в свою очередь, может породить цепочку неуправляемых последствий. Мы не можем этого допустить. И в то же время внутри матрешки европейские обязательства. Мы подписали меморандум, и здесь нас тоже же ждет в обратном случае глубокое разочарование и слом множества договоренностей и различных связей, о которых не пишут газеты и не рассуждают политологи. Я буквально предвижу ваш вопрос. Неужели в системе не нашлось людей, способных элементарно закопать человека? Да полно. Смешно, если бы было иначе. Но. Существует аналитический отдел, и он выдал рекомендацию. Исполнитель должен быть близок к системе, но быть ВНЕ ее. Понимаете, вне. У нас свои игрушки. Мне трудно все это логически обосновать, я не аналитик, я практик. Я же по вашим глазам читаю: кабинетный хлыст. Нет. У меня пять лет Африки. Два года Афган и Пакистан. Ну и по следам Че Гевары. Но это сверхсекретная тема. Виктор Константинович, с сыном все будет нормально. Вы вуз для него подберите. Он поступит. И жену смело берите в секретари себе или помполиту вашему, возражений из кадров не поступит. Ну, что еще? Ну, про старичка вашего никто не вспомнит. Хирурга-пенсионера. Сколько он сломанных вами челюстей починил. И самое главное – это, конечно, никто не станет эксгумацией трупа заключенного заниматься и выяснять, что это не воспаление легких, а смертельный удар маваши, нанесенный в грудную клетку с огромной силой и точностью. Понимаю ваш взгляд. У многих такой бывает, когда к ним приходят с предложениями от конторы. Газеты приучили. Система развалилась, служат одни идиоты. Это не так. Дураков и плохих дорог никто не отменял. Но мы по-прежнему собираем козыри в нашей долгой и непростой покерной партии.

– В покере не бывает козырей.

– Я поеду сейчас. Мне нужно вернуться в Ленинград – Петербург побыстрее. Вас машина охраны довезет. Жду от вас звонка. Да и еще. Вот диск. Купите водки. Запритесь в комнате один и посмотрите, что делала эта сволочь. Многое, если не все, в голове у вас сложится в правильную картинку калейдоскопа, и вы нам поможете. А пистолет от президента… Я подумаю, может быть, и получится.

Он сидел в машине на перекрестке. От трассы Выборг – Каменногорск грунтовая дорога уходила в лес. Прапорщик Николай, единственный человек, которому он полностью доверял, выпросил машину у тестя. Не очень большая конспирация, но все же.

Они прибыли вовремя. Тюремный фургон был обычный – стандартная машина для перевозки заключенных. Из кабины выпрыгнули двое, один с автоматом другой без. На пятнистых комбинезонах не было погон и знаков отличия. Один подошел к ним, кивнул и молча протянул ключи без слов приветствия. Затем они сели в гражданский автомобиль «Тойота-Карина», который подъехал следом. Так все сидели и молча ждали чего-то. Наконец тот, что с автоматом, вышел из легковушки и вновь подошел к ним.

– Вы можете ехать, мы тоже сейчас уедем, а вы верните фургон сюда же. На это же место. Мы потом заберем.

За руль фургона сел Николай. Он же – за руль «тойоты». Прежде чем тронуться с места, он оглянулся на шоссе. Машина сопровождения с военными уже уехала.

Они проехали по ухабам с километр. Остановились. Николай вышел из кабины, в левой руке зажал табельный пистолет, в правой – фотоаппарат. Виктор пошел вслед за ним, подошел к фургону, достал из кармана ключи и открыл замок задней двери.

– Выходи, – коротко бросил в темноту.

Внутри фургона задвигался силуэт человека, затем заключенный появился на свет, он мигал от перемены освещения и щурился.

Виктор увидел лицо, растиражированное всеми информационными агентствами мира. Известный террорист смотрел на него без эмоций, словно ничего необычного не происходило. Его лицо было невзрачным и некрасивым. Глубокий шрам рассекал его на две половины, и они, словно каждая сама по себе, жили отдельной жизнью. Правая будто улыбалась, левая хмурилась и слегка удивлялась.

Виктор Константинович Могилевец, полковник службы исполнения наказания, ударил без замаха, сильно и точно, в подбородок жертве. Небольшого роста и хрупкого телосложения человек в мгновение превратился в какую-то однородную субстанцию, состоящую из перемешанных частей тела и частей одежды. Так меняется кукла-арлекин, когда ее снимают с веревок. Палач прислушался к тому, что происходит внутри него. Но не происходило ничего. Все произошло вчера, во время просмотра жутких кадров, которые никогда не увидят люди и которые они и не должны были видеть.

Архитектор

Он любил этот город, как можно любить живое существо. Разговаривал с ним, чаще во сне. И город отвечал. Немногословно, но отвечал. Поутру он мучительно пытался вспомнить эти ответы, хотя бы несколько слов, но его усилия были напрасны. Запоминались только интонации. Чаще горькие, печальные, реже светлые, добрые.

Ничего образнее, чем душа города, в голову не приходило. Ну, пусть будет душа, какая разница. Постепенно, год за годом, между ними крепла незримая связь. Чаще всего город предупреждал о беде. Не прямо, образно.

Однажды Андрей проснулся в холодном поту. Ему приснилось, что стоматолог, к которому он обратился с зубной болью, во время процесса лечения сошел с ума и принялся один за другим выдирать у него зубы. Очнувшись от ночного морока, Андрей наскоро позавтракал яйцом всмятку, сделал глоток кофе и быстро выкурил первую утреннюю сигарету. Этот неизменно одинаковый завтрак придал ему как обычно сил и возможности дойти до архитектурного бюро, где он служил, или работал, как кому нравится. Для себя он считал, что служил. Потому как служил городу.

Выйдя на улицу ранним летним утром, он быстро пошел в сторону Рыночной площади. Недалеко от нее располагалось его место службы. По мере приближения к месту назначения его ночные кошмары стали материализоваться. Он увидел издалека какое-то неприятное шевеление в районе Рыночной площади, а подойдя ближе, разглядел несколько машин или агрегатов, которые что-то делали с поверхностью старинной площади.

Андрей ускорил шаг и перешел на бег, хотя с его пятидесятилетним стажем курильщика без тормозов это был подвиг. Приблизившись на короткое расстояние, он увидел собственный кошмар материализовавшимся. Механизм, напоминающий экскаватор, трудился над каменным покрытием площади. Отличался он от обычного экскаватора тем, что вместо ковша на конце членистой лапы руки был расположен огромный металлический отбойный молоток, который молотил по старинной брусчатке, покрывавшей поверхность площади. Камни эти представляли собой прямоугольные параллелепипеды, изготовленные во времена правления царя Петра Первого, то есть в петровское время. Агрегат выковыривал гранитные кирпичи, а рабочие-эмигранты складывали их в ровные прямоугольные кубы.

Андрей беспомощно огляделся, он хотел закричать, но краем сознания понял, что в таком шуме это бессмысленно. Его метущийся взгляд остановился на человеке в желтой каске с папкой в руке.

– Вы что творите, – задыхаясь и переходя с крика на шепот, произнес Андрей, обращаясь к распорядителю страшного действия.

– Вы кто? – равнодушно осведомился человек в каске, взглядом не отрываясь от бумаги, которую читал.

– Архитектор города. Вы… Вы понимаете, что совершаете преступление?

– Да ну? Ну, читайте, вот подпись архитектора вашего города, господин самозванец, – произнес обладатель желтой каски и протянул Андрею бумагу, на которую смотрел до этого сам.

Андрей схватил бумагу и понял, что ничего прочесть не сможет. Глаза слезились от пота, а может быть, от дикого волнения, которое охватило все его существо.

Следующие два часа он провел рядом с кабинетом Кепта, а затем в самом кабинете.

Он говорил и говорил, он пытался встать на колени, но главный архитектор города старина Кепт лишь горестно вздыхал и почему-то твердил об увеличении фондов на охранные мероприятия, на создание концепции городского развития, в котором он, Андрей, всенепременно примет участие.

– Андрей, – говорил старина Кепт, – мы сражаемся за прошлое, а людям нужно настоящее. Вот предписание санитарной службы области. Поверхность, где расположен рынок, должна иметь асфальтовое покрытие, удобное для уборки и помывки дезинфицирующими растворами. Ты скажи, рынок нужен городу? Нужен. Теперь представь, его закроют по нашей вине. Так нас с тобой вынесут отсюда и будут бить долго, а в конце концов уволят, и вместо нас придут другие, и они-то точно весь город под нож пустят. Ты этого хочешь?

Так говорил старина Кепт, седой латыш, внук расстрелянного сталиниста деда, сын умершего от пьянства коммуниста отца, главный архитектор старинного города Выборга, доставшегося как трофей русскому государству по наследству от советской империи, а ранее безжалостно отнятого СССРом у Финляндии в честь победы над фашистской коалицией.

Кепт писал монографии о Выборге, об архитектурных шедеврах, доставшихся от трудолюбивых финских и шведских строителей и гениальных архитекторов. Их охотно печатали в финских и шведских специальных журналах, иногда сопровождая публикации небольшими гонорарами, что было очень кстати в это слегка голодное время.

Вконец выбившись из сил от разговора, где не было собеседников, слышащих друг друга, Андрей вышел на лестничную площадку покурить. Без табака он жить не мог. И, очевидно, даже перед расстрелом закурил бы обязательно и с удовольствием.

Умом он принял бесполезность дальнейших своих усилий по прекращению надругательства над историческим центром города Выборга. Вспомнил и о страшном сне-предупреждении. Отмел несколько безумных идей, таких как стрельба из охотничьего ружья по машинам или кража вывороченных из тела площади гранитных кирпичей, с тем чтобы потом вернуть их на место. И пришел к выводу, что единственное, что он сможет реально сделать, – это написать губернатору с приложением исторической справки и опираясь на свой авторитет. Его авторитет, ему казалось, сильно вырос после вручения ему международной премии, премии за его публикации в «Выборгской газете» и «Ленинградских ведомостях», которые перепечатывала иногда «Хельсинки Саномат», столичная финская газета. Премия была присуждена за вклад в спасение исторической части города Выборга.

Премию вручали в Стокгольме, и это придавало ей несомненный вес ввиду соседства с Нобелевской премией. Те дни были одними из лучших в его жизни. Он находился внутри самого что ни на есть буржуазного общества высшего порядка, ему жали руки люди со знакомыми лицами и узнаваемыми фамилиями из новостных лент. Позднее, как ни странно, он получил и на родине премию, с той же формулировкой: за вклад в спасение. Вручал ему ее губернатор Ленобласти и даже подмигнул при вручении и публично назвал гражданином с неравнодушной позицией. Позднее губернатор урезал реставрационный фонд, и так нищий и куцый, с формулировкой: тратят непонятно на что бюджетные деньги. Андрей все же написал и стал ждать ответа.

Его ожидания были прерваны предельно жестко и даже беспощадно.

Однажды он проснулся от запаха дыма. Проклиная себя за оставленные в пепельнице сигареты и за свое опасное, безрассудное курение в постели перед сном, он бросился тушить источник дыма и не нашел его. Пепельница была пуста. Помойное ведро тоже. Нигде в квартире ничего не горело. Он распахнул окно, и в лицо ему ударил ночной густой воздух с запахом сирени, что цвела под окнами его многоэтажного дома, в котором он проживал на пятом этаже в крохотной однокомнатной квартире – подарке холостякам от генсека Хрущева. Нигде ничего не горело, но стойкий запах не покидал его. И вдруг пришло чувство, словно опять он опрокинул горячую чашку чая себе на брюки. Андрей быстро оделся и почти сбежал по ступенькам во двор, сжимая в руке недавно купленный на губернаторскую премию новомодный телефон с Интернетом.

Он быстро пошел в сторону Красной площади, к центру города, где неизменный гранитный Ленин неизменно протягивал руку, призывал не делать этого или, наоборот, просил заплатить ему, что бы он не делал этого.

Андрей через каждую минуту нажатием кнопки обновлял сайт «Выборгских новостей».

Управляли сайтом знакомые ему молодые ребята, такие же фанатики журналисты, как и он, влюбленные в старый город, но совершенно, в отличие от него, не изжеванные жизнью.

И наконец, на экране своего чудо-телефона он увидел то, чего больше всего боялся. Он увидел фотографию пожара. Горел один из его самых любимых домов. Горел дом, за который он меньше всего опасался. Там располагалась воинская часть. Точнее, ее штаб, где в архитектурных излишествах прежних веков сидели пузатые майоры, сновали с бумагами в руках девушки рядовые, которых нельзя было заставить отжиматься от пола или делать влажную уборку помещений. За многие старинные дома, шедевры прежних архитекторов, он опасался не на шутку. Там жили бомжи. Они, эти дома, были под угрозой пожара уже долгое время. Но штаб? И тем не менее штаб пылал, и очень было сомнительно, что его подожгли финские злые диверсанты.

Андрей прибавил шагу, как вдруг услышал близкий вой пожарной сирены. Еще на что-то надеясь, он махнул рукой, и большая красная машина неожиданно затормозила. Он схватился за поручни и влез в кабину, встретившись с вопросительным взглядом пожарных.

– Я дежурный архитектор, – соврал Андрей, выдумав на ходу странную должность.

Пожарные не удивились. Через минуту один из наиболее проснувшихся произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Едем, а воды-то нет. Третий день, как отключили в пожарке воду.

– Как это нет воды? – вскричал Андрей. – А шланги-то есть?

– Шланги есть, – успокоил пожарник.

– Ну и ладно, там залив недалеко, – примирительно произнес Андрей.

– Там вода соленая, – отреагировал другой проснувшийся пожарный, и все замолчали.

Через пару минут прибыли. Немногочисленные ночные зеваки, нетрезвые хохочущие парни и девчонки, расступились. Прибывший первым другой расчет еще не начал тушить и лишь разматывал серого брезентового змея.

Псевдодежурный архитектор спрыгнул на землю, и его внезапно накрыла апатия.

Огонь резвился вовсю, показывая огромные оранжевые языки из разбитых окон. Недоброе тепло упруго толкалось в лицо.

Андрей понял: дома больше нет и никогда уже не будет. Он закурил и заплакал одновременно.

Решение пришло неожиданно, но оно было такое ясное и простое, что хотелось жить.

Город должен зарабатывать сам, и прежде всего деньги должно приносить то, что и так по определению является генератором материальных средств. Замок. Да, в Замке проходят рыцарские турниры, иногда бывают скучноватые выставки, иногда музыканты собирают пару сотен билетов, но это крохи. Вот «Ночные снайперы» выступали. Две девчонки с гитарами. Интересные и очень необычные. Дай бог им выбиться в столичные звезды.

Это была настоящая музыка, совершенно противоречащая наметившейся музыкальной тенденции, которая его, Андрея, очень тревожила. Когда-то он был очень увлечен русским роком. Продюсировал. Привозил в Выборг и БГ, и «Аукцион». Это теперь недосягаемые вершины, миллионеры. А в его время приезжали и выступали в городском большом ресторане за котлеты по-киевски, пару бутылок водки, фотосессию и микроавтобус, что привозил их из Питера в Выборг и отвозил обратно.

Город должен зарабатывать. И прежде всего Замок. Он может и должен зарабатывать деньги сам.

Выборгский городской театр для детей и взрослых выглядел как игрушечный замок. Так было задумано прошлым архитектором, и получилось удачно. Удивительно, но вышло просто замечательно. Андрей с содроганием вспомнил уродливые строения дома быта на центральной улице Ленина и такую же парочку уродцев-близнецов вблизи исторического центра.

Детский театр был то, что надо. Когда-то кто-то неизвестный принял правильное и хорошее решение, и город обрел точку культурного притяжения. И, бывают же добрые совпадения, художественным руководителем театра оказался Люборецкий, человек не лишенный режиссерского дарования и к тому же великолепный администратор, который сумел найти-таки деньги у неизвестных спонсоров и довел внутреннее убранство театра до логического завершения.

Театр любили и дети, и взрослые, и постановки там шли-чередовались для разных возрастов и пользовались успехом. И во многом потому, что прямо с вешалки внутри маленького замка жила сказка. Все внутреннее убранство, начиная с гардероба и входного тамбура, представляло одну связанную стилистически цепочку интерьерных изысков, отсылающих нас в детство, к самым его родовым пятнам. Здесь иногда пролетал домик Элли. Здесь можно было плеснуть водой на изображение Гингемы, и оно таяло на глазах. К вам мог неожиданно подойти Незнайка и предложить полет на Луну. И все это в подобающих интерьерах, для создания которых, было видно, потрачены немалые средства. Андрей слышал, что ремонтом занимались какие-то местные ребята, вроде бы из умершей реставрационной конторы, которая при совке благополучно и правильно тратила народные деньги на усилия по поддержанию парков и зданий в исторической части Выборга.

Андрей сдал пальто в гардероб, объяснил, что идет на встречу с главным, и стал разглядывать убранство, мебель, современную, нестандартную и как-то удивительно стилистически перекликающуюся своими формами с мотивами городской архитектуры. «Надо же, – произносил он про себя, невольно прикасаясь рукой к тяжелым металлическим кольцам, встроенным в спинки стульев, к аркообразным прорезям в ножках ажурных столов. – Надо же, ну, Люборецкий молодец. Ну, Юра. Ты не сможешь не согласиться с моим предложением. Видно же, у человека есть за душой.