Текст книги "Выборг. Рай"

Трансформация

Этот день он приближал как мог. Его миссия приходит к концу. Ни сложных мыслей, ни сложных чувств. Все как обычно. Как вчера. Зарядка. Бассейн. Ванная комната. И только здесь, сквозь тающий туман, зеркала. Его лицо. Его спокойный взгляд. Словно проступающий из прошлого. И чувство, подобное остановке часов. Все ли продумал Владимир? Все ли просчитал?

Охрана уже ждала его. Особая сегодня. Только те, в ком абсолютно уверен. Те, которых он знает лучше, чем своих детей. Машина скользила по почти пустому Рублевскому шоссе. Он предусмотрел все. Даже это. Никто не знает, куда он едет. Никто. Кроме посвященных. Даже это потребовало колоссальных расходов. Колоссального напряжения и огромной организационной работы. Ну что ж. Стоит признать, он потрудился на славу.

У мрачноватого дома с высоким забором они остановились. Охранники бесшумными тенями скользнули в сырой сумрак раннего утра. Через минуту легкий стук в окно. Он опустил стекло.

– Все в порядке, Владимир Владимирович.

И вот он на пороге большой гостиной. Соратники приветствуют его, молча вставая, встречным движением руки. Он всматривается в их лица. Здоровается с каждым за руку. В этой вселенной у него нет людей дороже. Они здесь все. Все двенадцать. Те, которых он тщательно отбирал. Отыскивал, как золотые самородки, перелопатив горы человеческой породы. А потом незримо продвигал, помогал, не выводя из тени. Три генерала ФСБ. Трое командующих округами. Трое гениальных ученых. Один писатель. Один аналитик. И Главное Доверенное Лицо. Единственный, имени которого не знает никто из присутствующих, кроме него. Команда. Его команда.

– Все ли готово, господа? Не спешите. Сейчас мне нужны сомнения. Очень нужны сомнения. Ваша решительность мне и так известна.

Все молчат. Лица спокойные, взгляды слегка отстраненные. Так и должно быть. Так быть должно.

– Ну что ж. Осталось два часа. Прошу. Посмотрим на них еще раз.

Главное Доверенное Лицо встает и открывает дверь в соседнюю комнату. Из распахнутых дверей появляется человек. Всем хорошо известный нефтяной магнат. Кто-то из генералов не выдерживает:

– Поразительно. Вы гений, Андрей Андреевич. А ведь мы почти что запретили генную инженерию.

Ученый не может сдержать довольной улыбки:

– Так вы все думали, мы монстров будем вам строгать?

– Так вы и настрогали.

Раздается дружный хохот.

– Друзья, коллеги, не забывайте. Это живой человек. А не какой-нибудь биологический робот. Все изменения внешности, произошедшие вследствие управляемых локальных мутаций в тканях, совершенно не затрагивают психики.

– А можно вопрос, господин президент? – молодой генерал, как школьник, тянет руку.

– Да, пожалуйста.

– Господин Алекперов, что вы сделаете завтра утром?

– Плотно позавтракаю с черной икрой.

Вновь дружный хохот.

– Известно что. Подпишу прошение президенту о передаче всех нефтяных месторождений в государственную собственность. Не забывайте, товарищи. Я пошел на это осознанно и без какого бы то ни было давления, отказавшись от своей настоящей жизни. Родина у нас с вами общая и одна.

Улыбки на лицах тают. Встает еще один ученый:

– Друзья, господин президент, хочу вас заверить: мы все проработали до мелочей. Глубокое психозондирование позволило нам добиться поразительного личностного сходства. Его признала даже домашняя собачка, как это ни глупо звучит. Будьте уверены. Первая фаза операции пройдет без сбоев. Ну а вторая, когда мы будем осуществлять вывод объекта на периферийное социальное поле, – и не потребуется сверхдетализации личности. Все эти люди проведут свои дни в покое и довольстве. Кто пожелает – за границей, разумеется, в разумных странах типа Белоруссии. Другие, при возможном кризисном нарастании негативной информации, при слухообразовании недопустимой неуправляемости, – попросту исчезнут. Разумеется, не из жизни, а из общества. Я бы даже поменялся местами, настолько понравились мне эти якобы необитаемые острова.

– Ну что, будем других смотреть?

– Да ну их, от этих рож и так тошнит. Ты уж меня извини, милейший.

– Я понимаю. Меня, когда бреюсь, тоже тошнит.

Опять дружный хохот.

Президент встает. Встают и все двенадцать.

– С богом.

Сейшельские острова. Дворец на берегу. Мужчина средних лет. Властные черты лица. Крупное, слегка оплывшее тело бывшего борца. Черные курчавые волосы и семитский нос выдают национальную принадлежность. Абсолютно голый. В парусиновом кресле. Пилкой поправляет ногти. Внезапно быстрым шагом к нему подходит молодой человек в белоснежном костюме. Стоит, ждет.

– Ну что там?

– Кажется, срочно.

– Кто?

– Сверидов.

– Во бля. Гэбэшник. Чего ему надо?

– Вы можете спросить сами, Спартак Алазорович.

– Что это значит? Он здесь?

– Да.

Алазорович вскакивает, роняя пилку для ногтей:

– Что это? Охрана!

– Все в отключке.

– Что-о-о? Сука! Предал?!

– Я ни при чем. Я готов стрелять.

– Погоди. Сколько?

– Один. Хочет поговорить.

Внезапно лицо Спартака меняется.

– Халат. Бутылку виски. Прислугу на уши.

Человек в белом уходит. Через минуту возвращается. Рядом с ним идет высокий сухощавый в джинсовом костюме. В его руках красная папка.

– Ну здравствуй, Спартак Алазорович Трахтенберг. Здравствуй, олигарх.

– Ну что вы с этим поганым словом. Как журналюги. Я же тебя вот серым не называю. Здравствуй, генерал. Удивил – не скажу. Скажу: напугал. Думал, по всей стране началось. Гы-гы-гы.

– А ты недалек от истины, Спартак, – генерал садится в кресло и принимает из рук охранника запотевший стакан. – С границ решили начать. Ты же у нас Выборг под контроль взял, окно в Европу. Там артисты на фестивали собираются. Там ты первые свои убийства совершал, да? Ребята не снятся те, молодые, которые тебе финские грузовики русской соляркой заправляли?

Олигарх мгновение смотрит как человек, увидевший свою жену в объятьях другого, но только мгновение. Он расплывается в улыбке и тоже садится на край бассейна, тщательно поправляя халат.

– Слышали мы, и не раз. Слышали ваши мысли. Тока пустое это все. Сам все знаешь.

– Знаю, потому и пришел. И про Кеннеди читал в школе, и про золотой миллион. И про божественную справедливость. Потому не буду тянуть. У меня для тебя сюрприз.

Внезапно, как во сне, олигарх видит свое отражение, которое в точно таком же халате идет в его направлении со стороны причала и военной раскраски небольшого судна. Отражение подходит вплотную и присаживается рядом с олигархом, берет стакан и наливает себе виски.

Олигарх с ужасом смотрит на своего двойника. Потом трясет головой и вдруг начинает хохотать. Он хохочет и хохочет. Закрывает лицо руками и открывает, раскачиваясь. Вскакивает и садится. Его двойник тоже начинает смеяться, повторяя каждый жест хозяина. Через мгновение становится не ясно, кто есть кто. Один из двойников прекращает смеяться. Он оборачивается в сторону генерала в джинсовом костюме.

– Что это? Зачем?

– Думаю, ты сейчас все поймешь, – генерал раскрывает красную кожаную папку и протягивает ее олигарху. Тот судорожно выхватывает ее, открывает и начинает читать, быстро перелистывая страницы.

– Бред. Бред собачий. Пошли в жопу оба отсюда. А нет, ты этого мне продай. Даю лимон, не торгуясь. Слышь, оборотень. Будешь на меня трудиться. Понял?

– Эх, Спартак. Вот что значит мало читать. Ничего ведь в детстве не читал. Даже «Буратино», поди, не осилил. А если бы читал, ну там Брэдбери, к примеру, или Эдгара нашего По, то понял бы сразу. Это все очень серьезно. У тебя два варианта. Первый. Все подписать и уехать. Все, что в деньгах, – твое. Сколько там у тебя? Апельсин, да не один. Как вы там говорите? Второй вариант. Отказаться и умереть. Все с теми же последствиями. Прости, конечно, за скромное меню.

– Ну хорошо. Ладно. Допустим. Читал я твои книжонки. Замуруете меня в стене. И что? Эта кукла будет вместо меня? А ну-ка ты, двойник хренов. У моей жены на жопе родинка есть? Отвечай!

– У вашей жены на жопе родинки нет.

– Ага, добрались до Светки… А что у меня в… в… Да ты же ни хрена не… Да как же ты будешь… вы будете…

– Спартак, успокойся. У человека высшее нефтяное образование. Да и не нужно оно ему будет. А знает он даже то, что тебе не снилось. Что ест твоя теща за завтраком и миллион твоих милых подробностей, в основном гнусных, конечно, так что перечислять не буду. Давай подписывай, что ли.

– Все равно ведь убьете тогда, раз он на это решился.

– Нет.

– Не верю.

– Слушай сюда, мразь. Один раз говорю. Не убьем и отпустим со всеми деньгами. Слово русского офицера.

Олигарх молчит. Вдруг лицо его начинает медленно превращаться в груду серого бесформенного мяса. Он плачет. Берет ручку и начинает быстро подписывать один за другим скрипящие плотные листы. Другой олигарх быстро подмигивает генералу и наливает себе в стакан. Генерал грозит ему пальцем.

Он не улыбается.

В тот же день в это же время одновременно зазвонили телефоны у шестидесяти человек. Все они, без исключения, произнесли почти одновременно: «КТО ТАМ ЕЩЕ?»

Владимир Владимирович сидел на террасе в загородной резиденции президента России в компании с Главным Доверенным Лицом.

– Что ж, первая фаза прошла почти без сбоя. Почти. И это теперь не даст нам спать. Кто же это был? Да, кстати, я тревожился за Аллу Борисовну.

– Без сбоя.

– Что ж. Хорошо. Мы не могли поступить иначе. Здесь можно было только как Македонский. Только рубить. Но очень нежно. Так кто же отказался? Потонин? Нет. Абримович? Впрочем, что я гадаю. Кто?

– Петросян.

– Кто? Я что-то не помню. Газ? Драгметаллы? Лес?

– Нет. Юморист.

– Вот даже как. Хм.

– Да. Он отказался наотрез.

– Прискорбно. Матерый был человек. Помню его, был в Кремле с концертом. Еще бы чуть-чуть, и это было бы необратимо. Ну ладно. Все сделайте. Не мне вас учить. Почести. Награду обязательно. Еще раз глянул на фотографию. Первый этап прошел. И без заминок. И это хорошо. Помню этого борца-мальчишку с еврейской фамилией. Помню турнир. Он, кажется, из Выборга, маленький городок на границе с Финляндией, что-то говорили, что дела там не очень. Крепость разрушается, стена вроде упала. Нехорошо. Нужно посмотреть, кто там у нас? А что это я? Там же теперь другой человек, и с ним проблем не будет. Набери-ка мне губернатора Ленобласти.

– Здравствуй. Что-то у вас там в Выборге, совсем дела плохи? Крепость даже не можете отреставрировать, не стыдно перед финнами? Кто? Да нет, ты давно не общался со Спартаком Трахтенбергом. Позвони. Резко изменился человек. Занял правильную патриотическую позицию. Да и таможенные сборы до десяти процентов будут теперь областными. Дума закон завтра примет.

Люба

Солнце – словно пыльное, золотистое облако. Предтеча солнца на немытых окнах в общаге спорттехникума, куда поместили всех, кто не попал на сборы. Лето в сонном Питере, гулкая пустота в длинных мрачных коридорах. Что впереди? Армия, наверное, пугающая несвободой и странными отношениями. Но еще болтаться где-то полгода. Короче, тоска. Стой не стой у окна, а что-то думать придется. На овощебазу, наверное.

Девушка идет красивая, и ребенок с ней как солнечный зайчик, держит его за руку, а по сторонам не смотрит… Дура крашеная… Дура, ведь не смотрит никуда, тупые мысли свои перетирает. Да что ж она делает-то… Ведь трамвай.

Через дверь поздно.

Солнечный зайчик.

Шпингалет идиотский оконный, краской вековой заляпанный.

Как беззвучно рассыпаются стекла.

Медленно плавно осыпаются на грудь и плечи.

Харрисон Форд стреляет в девушку искусственную.

Листопад-стеклопад.

Бегущий по лезвию бритвы, ноги из пружин медленно разгибаются и сгибаются.

Главное – не упасть на газон в пыль и грязь.

Ноги – как рессоры у трамвая.

Боль в ногах и плавно все, словно астронавты на Луне.

Рывками как-то приближается, и очень белое лицо у вагоновожатой.

Длинное и глупое слово какое-то. Тормозит.

Солнце прямо в глаза, и не видно солнечного зайчика, и только если прыгнуть.

И не промахнуться, сильно схватить – и к себе, и кубарем – мальчишку или девчонку.

А дура крашеная повернулась и смотрит на трамвай и рот открыла, кричит, наверное.

Лежу на грязном асфальте, заплеванном, и боль уже добежала из ног, проползла по коленям и прямо в живот впилась, сука. Светлый маленький человечек в руках личико морщит, не плачет ведь, смеется, что ли? А дура ползет на четвереньках все так же с открытым ртом. Лицо поцарапала, но красивое лицо, не ошибся, а то баба бывает со спины жуть как хороша, а повернется… Ну вот, боль до переносицы доползла и утихает, зато темнеет в глазах, будто кто потенциометром постоянный ток убавляет. И не слышно ничего, но по губам прочел: «Дядя». Ясно, что не тетя. Дура уже рядом, с руками и ногами, теперь можно потенциометр до конца, а то народ какой-то обступил, словно башни черные свет заслоняют.

– Ну что, герой, порядок?

– Порядок, только в ушах порядка нет. Вот вы шприц в раковину кинули, а я звона не услышал. Шприц пластиковый? А, тогда другое дело. Куда пойду? В армию, наверное. Почему там никого не знаю? Маршал Малиновский. А сейчас куда пойду? В общагу, куда же еще. Или в рюмочную, или пивка. От вашего укола в горле пересохло. Ясно, что пройдет. И жизнь проходит. Уехала, пока спал? А долго спал-то? Два часа. Могла и подождать. Телефон? Не нужен мне телефон. Армию не отслужил, институт не закончил. Вывод: в папаши не гожусь. До свидания, доктор. Ботинки надеть? Да, верно, по улице босиком – не поймут. Кстати, а солнечный зайчик? Фу ты, ребенок. Он какого пола? Мальчишка? Мальчишка.

Пиво холодное. Ну, кажется, пришел в себя. А что это было-то? Так… Нужно во всем разобраться. Вахтер, наверное, мечется по общаге, за окно-то платить придется. Метров пятьдесят, наверное, как успел-то? А стекла красиво падали. И кружились, как снежинки в свете косом. А если бы не первый этаж? Дура занятная, успела отскочить, наверное, только коленки драные и чулкам хана. Какие летом чулки, идиот. Надо по парку прогуляться, спокойно все обдумать, а то в голову назойливо лезет какой-то мистический бред.

Парк хороший, большой как лес. И такой же дивно запущенный. Пруды, почему-то не съеденные бомжами утки-лебеди. Стадиончик небольшой есть, поле приличное, в этом году играли на каком-то младотурнире. Теперь центр кто-то вместо меня будет. Найдут. Кстати, почему это в нашем футболе всегда переизбыток полузащитников центральных, а нападающих не хватает. Душа народная, всем хочется руководить, не отвечая за конечный результат. О, мячи бухают. Или это в голове? Нет, орут вроде характерно. Пойти посмотреть, это город, наверное. Или еще пивка? Или совместить? Правильно, слушай американцев и делай наоборот. А стадион – красавчик. Кто-то даже ухаживает за ним. Видно, ведомственный, или бизнес-боровы жир гоняют и кидают политпонты. А лица-то знакомые, старший год. Почему не на сборах? Может, как и я, штрафники. Василий рвет край. Стиль игры – бей-беги, отрывая попутно ноги соперникам. Точно желтая карточка. А вот Сергей, Сергей Голубь. Футбольная фамилия, особый разговор. Человек готов к вышке, ну не к вышке, так к первой лиге точно, без дураков. Только одна страсть есть у человека – убежденный алкоголик, а на генах в футбол не поиграешь, да и в шахматы тоже, по-моему. Ну, кого еще знаешь? Миша Стасюкевич. Комсомольский активист. Или нет, уже профсоюзный. Фигура, всем хорош, правда, слишком прост, по-моему, потолок – вторая лига. Только он ему нужен, этот футбол? У Миши светлое будущее, слушал его речи на общих собраниях. Особая порода людей. Больше вроде никого не знаю. Может, подставы играют? Вон в защите дядька, явно вышел из возраста слушателей спортивного техникума. А пиво-то есть на стадионе? Нема, ларек на замке. Ну ладно, посидим на травке. Надо поближе к бровке подойти, ощутить экспрессию борьбы, ее жаркое дыхание. Матом-то орут, судья молчит, значит, счет что надо, после игры повезут дядю в баню, а может, и нет, дадут на такси и на закуску. Счет узнать бы надо. Вон мужик в тренерском костюме стоит, молчаливый и сосредоточенный, спросить, что ли? А то к «немногочисленной армии» болельщиков ползти на трибуну неохота.

– Скажите, пожалуйста, какой счет? Хм. Что значит плохой? Хам, бульдог. И что за народ, вместо того чтобы две цифры назвать… Плохой.

Может, сказать чего мужику, чтобы не так грозно выглядел? А, да ну его в баню, дался мне счет. А может, это тренер одной из сторон? Тогда чего здесь стоит, а не на лавке с помощником материт своих игроков? А… Там женщина-врач сидит, точно, а он обладает набором хороших манер. Ладно, черт с ним, сяду лучше на травке посижу, лето короткое…

Во… Мяч летит прямо ко мне. Надо технично остановить, чтобы этот хоть голову в мою сторону повернул. Получилось. Теперь отдать точно в руки бегущему за мячом… Опять получилось, и круто так, внешней стороной стопы. Не повернулся, гад. Хорошо еще кроссовки снять не успел, а то бы не вышло. А получилось неплохо: левой накрыл, а правой чпок по дуге. Снять все же кроссовки и присесть. Нет, лучше не снимать, а если мячик отскочит – пнуть подальше и угодить в ворота и попасть. День-то чудной какой-то.

Наши, вроде, жмут, но неровная игра: фланги работают, а центр вялый какой-то. Да, опорный не только разрушать, созидать должен. Это в Англии словно вилкой двузубой тыкают, а у нас центр – вся соль. Вот те на! Кого-то сейчас понесут… Да не одного, двоих, и оба из нашей команды. Да, это в Англии игра через воздух, а лбами, по-моему, сшибаются нечасто. А, гад, задергался, точно тренер. В институте ни разу его не видел, стройный такой мужчина, но больно лицо фотогеничное, не люблю таких, надо быть проще: скулы пошире, глаза поуже. Блин, ребята действительно пострадали. Вон врачиха как отчаянно руками машет. Носилки как в большой игре. Что за турнир-то такой?

Блин, чего это гад ко мне идет? Как это сыграть? Не в карты ведь приглашает. Прямо сейчас? А форма? Ну, в принципе могу. Только я не профи, не усилю. Ну, если неважно… готов. Все равно, я так понимаю, второй тайм, середина. Ладно, готов. Во стратег, красавец, без запасных выходит играть и первого же случайного мужика ставит. И что у них там в протоколе потом будет? Ладно, это их проблемы, сыграть-то хочется, давно траву не топтал. И даже размер обуви у меня не спросил. Вроде, подходят бутсы. Где? Центр занять? Да, что-то денек странноват. Играть с ближним. Мне понятно, я что, Буряк? Я с дальним-то и не умею. Стратег. Так ты всегда будешь отвечать о счете: плохой.

Во, сердце-то наружу просится. И задохнулся сразу. Что вы рубите-то сразу, дали бы оглядеться. Ну, слава богу, мяча коснулся и по делу… А тут запорол. Отдай? Отдаю. Сам вижу: не туда. Что смотрите-то? До меня, небось, три-ноль сливали. Я вообще любитель пляжный. А вот тот парень-то все время на острие торчит. Пнул бы ему метров так на тридцать. Гол в наши. Я-то тут при чем? Не при делах я, мужик ваш попросил. Надо хоть в защите отработать, неудобно перед человеком. Какой фол? Чисто все было. Не… Судья не наш. Его другие в баню поведут. Да, пареньку бы тому кинуть мячик, но далековато. Как слепые все!

Что-то как будто свет притушили или облако… Нет… И встали все… Нет, не встали, а медленно двигаются, как во сне, как рыбы замерзшие на морском дне… И мне зябко… Трамвай… И как-то воздушно… Легко… А паренек в позиции отличной. Можно и нужно осмотреться. У меня ВРЕМЯ есть. Так, левый деф позицию провалил, не успеет, и паренек корпус наклонил вправо, сейчас рванет. Ногу нужно правильно поставить, на левую опереться стопу, плотно, правую развернуть – и как пружину взведенную, но не переборщить, так… Пошел мяч, как воздушный шар летит, медленно, и как ракета на локаторе, точно, медленно, но точно в цель. Есть касание… Ну, давай, рывочек. Удар! И грохот по ушам, а так тихо было. И солнце блестит неистово, глазам больно. Молодец, паренек, забил, а я вроде ни при чем, да никто и не поздравляет. И опять эта боль волной, но короткая, быстро ушла. Как я здесь? Я и сам, Вася, не знаю. Так, мимо проходил. Никуда ничего я не заливаю и не вливаю. Пас хороший, согласен. Только, по-моему, его кто-то за меня сделал. Ладно, пора в общагу, вахтер заждался, бутсы вот верну…

Почему не на сборах? Профнепригоден. На уроках физкультуры в армии буду играть. Лагерь? Какой лагерь? Какие сборы? Меня армия ждет. Почему никого не знаю, дежурная шутка сегодняшнего дня? Вы меня на сборы приглашаете? Да я не потяну. Я свои способности знаю. Никогда особо не выделялся. Попробовать? А где сборы? Зеленый мыс? Не знаю такого. Автобус в восемь нуль-нуль. Зубная щетка, бритва, кружка, ложка. Понятно, что кружку с ложкой не надо. Ну, вы блин, стратег, даете. Какой из меня футболист? Да еще старшая группа.

Город уже сиреневый, скоро светлая питерская ночь. Церковь маленькая, почти часовня, красивая, и дверь открытая. Нестерпимо хочется зайти, постоять со свечой. Невозможно этот день переварить, и водку пить не хочется, а вот в храм хочется. Пойду зайду, сейчас из церквей не гонят.

Темнота и в ней огоньки, сейчас привыкнут глаза. Мелочь в кармане есть. Бросил в кружку, и можно маленькую свечку взять. Где поставить-то? А без разницы. Вон поп или какой другой служка в церковном одеянии, не нарядном, а как будто монашеском, молится у иконы. И я туда. Подошел, наколол свечку на штырек рядом с другими погасшими свечками, глянул на мужика с трафаретным лицом всех святых на иконе, скосил глаза на стоящего рядом. После минутного колебания перекрестился как-то судорожно. Потом как-то разом успокоился и еще раз осенил себя крестным знамением, постоял, вспоминая прожитый день. В голову пришла рациональная мысль. Если научиться включать это торможение по своей воле, когда захочешь, можно извлечь выгоду.

И вдруг услышал тихий голос:

– С вами что-то произошло важное? Только что или сегодня?

– Ну да, случилось. Словами не объяснить.

– А потому что природы нечеловеческой.

– Как это? Чертовщина, что ли?

– Это только вы сами сможете понять, позже.

– И что мне с этим делать? Да откуда вы знаете-то?

– Я священнослужитель. Со мной тоже однажды произошло. Стал различать, когда такое с людьми случается.

– Чудеса, что ли?

– В общем, да, но и не совсем так.

– Объясните тогда.

– А вы на исповедь приходите, тогда и поговорим.

– Да я завтра уезжаю.

Повернулся. Но рядом уже никого. Так и простоял, борясь с желанием догнать, но не бросился, остался стоять. А был ли кто рядом? И еще крестился и потом вдруг как-то разом обессилел и вышел в белесый сумрак, добрел до метро и шагнул в его прожорливую пасть.

Меня с раннего детства никто по-другому и не называл. Люба. Я не возражал. Прозвища двусложные от бразильцев пошли: Пеле, Вава, Диди. Песню на португальском языке такую слышал: «Пеле, Вава, Диди». Это про ихнюю сборную, которая становилась мировым гегемоном на века. Ну, иногда и они получали потом. Но Марадона тоже как женское имя звучит. И у нас подхватили: Киря, Филя. Короче, я не обижался. Будешь тут обижаться, когда утром летом тебя улица будит из открытого по-летнему окна: «Лю-ба, Лю-ба!» «Сейча-а-ас, – подойдешь к окну, нарочито потягиваясь. – Сейчас выйду». Мать только бросит: «Чаю попей». Иногда попьешь, иногда нет. Футбол. От рассвета до заката. Не помню, откуда брались мячи. Кто-то всегда приносил. Мы жили бедно. Мне кеды-то купили, когда мать пальцы ног моих увидела. С меня и не спрашивали мячи. С меня спрашивали меня.

Мне было все равно – играть против троих сверстников или пятерых. Больше – уже перебор, не футбол, толкотня. Иногда с соседней школьной площадки во двор приходили: «Где Люба?» Парни постарше года на четыре или лет на пять. Был я местной знаменитостью. Но порядки такие были: не могли меня ни в спортинтернат взять, ни в команду любых возрастов. А что мне среди малолеток-то делать, таких как я, клоунада какая-то. Помню, всегда какой-нибудь мужик со свистком приходил во двор. Постоит, посмотрит, как я играю, и уходит, печально вздохнув. Ну а когда десять лет исполнилось, сразу прибежали. Первым школьный физрук пришел, что-то говорил. Про благодарность. Туда иди, туда не иди. А от самого, как от бомжа. Продавал влияние на меня за бутылку. Да какое влияние. Мне было интересно со старшими. И когда нашелся тот, который метрику выправил, туда и пошел. Играли все в каких-то «Зеленых островах», «Чайках», «Альбатросах». Как будто вечный пионерлагерь. Школу вот не помню. Потом появился очень серьезный мужчина. Усадил меня в черную «Волгу» прямо с моими рваными коленками, зашли мы в какой-то огромный кабинет, завешанный знаменами. Он вначале спокойно говорил, я стоял рядом, он как будто на меня опирался рукой. Я еще помню, у него палка для ходьбы была – красивая, белая, чуть ли не из слоновой кости. Потом стал громче говорить. А вокруг длиннющего стола люди, и все почти в очках, и все так из-под очков смотрят на меня, не мигая. Как будто решают, как меня будут есть. У меня такая детская ассоциация. Потом мужик закричал, потом даже свою палку вверх поднял. А обратно шли по белой мраморной лестнице вниз, он все повторял: «Суки, суки позорные».

А потом как-то все это кончилось. Весь, как сейчас говорят, ажиотаж вокруг моего имени футбольного. Люба-футболист исчез, появились девчонки, гитары вечерами под старыми липами, блатные заунывные песни, про любовь дочери прокурора. И… И вроде бы все. И вдруг получаю паспорт, выхожу из городского клуба, и прапорщик подходит: «Я за тобой». И стал я играть в армейской команде «Звезда». Базировалась в городе Выборге. Жил в казарме в закутке сержантском. Относились уважительно. «Это Люба, будущий Пеле». И дернул же черт в этот зенитовский дубль согласиться. А было так. В город приехали играть дубли московского «Спартака» и питерского «Зенита». Не знаю зачем. Наверное, их руководству побухать захотелось вдали от начальственных глаз. Однако стоит заметить, поле в Выборге отличное всегда было. Досталось от финнов, с пробковым покрытием. Будто бы олимпийским должен был быть стадион, но война. Стадион, когда мы играли, всегда был битком. Менты со всех сторон. Помню, пивом в ларьке торговали, очередь длиннющая. А с противоположной стороны от трибун – лес. Хоть и сетка, и менты, но с той стороны всегда пацаны просачивались. Как бы менты ни старались. А как же. Билеты нужно брать. Да какие билеты? Ну их сотни три всегда набиралось, пацанов. Я для них играл. Школу тогда получил футбольную. Команда была армейская, призывная. Игроки в большей массе из вторых всесоюзных лиг, но и из первых тоже попадались, очевидно, особенно проштрафившиеся. Типа поедете играть в тьмутаракань. А какая в Выборге тьма? Приграничный светлый финский город. И финнов-туристов толпы. «Порукуми ё». Это жевательная резинка по-ихнему. Сигареты «Мальборо» на водку фарцовщики меняли. Те, что поумнее, водку – на марки финские, не на почтовые, конечно, а на деньги ихние. К нам в команду иногда залетало финское пиво. Совсем другой напиток. Так вот. И на тренировке этих дублеров кого-то выбили из «Зенита», унесли на носилках. Мы стояли рядом с полем с банками пива в руке. Вдруг Михалыч, наш тренер, подлетает ко мне: «Люба, иди переодевайся, заменишь». – «Михалыч, не хочу я». – «Рядовой Любушкин!» Да какой рядовой? Беспредельщики бумажные. Упекли меня в армию в шестнадцать лет. Пришлось играть. Ну и увезли меня этим же вечером в Питер с концами. Прощай, «Звезда». А там некий круг силы. Я так это теперь называю. Есть такие круги силы. Тюрьма, например. Или повзрослев, стал понимать. Депутатское собрание. Это места, где люди друг друга едят. Вот и в дубле этом. Не успел переодеться и даже познакомиться. Нет, представили, конечно, как положено. Но. Сразу по ногам. Я на тренера смотрю, а он в ответ смотрит такими больными глазами. И кивает как будто: «Привыкай». Но разве к такому привыкнешь. Я быстро понял, что здесь мужчины сражаются за место под солнцем, точнее за кусок хлеба, а если еще точнее – за весьма приличную по тем временам зарплату.

Мне когда в кассе деньги выдали, я, если честно, слегка оторопел. Никогда таких денег в руках не держал. Но дело было уже не в деньгах. Мне здесь, в этом «Зените», делать было нечего. Футбола здесь не было. Тренер что-то говорил на установках, я не слушал. Мне бороться за деньги не хотелось. Я и бросил играть после пары тренировок. Зачем хлеб у людей отбирать, их иногда в основу пару раз кой-кого брали. Не мое. Я не костолом, не гладиатор. Я футболист. Точнее, был. И в этот год решил, что с таким большим футболом все. Раз здесь такой порядок и никто тебя защищать не желает. А инвалидом я и на гражданке никому не нужен. Тренер из большой команды пару раз подошел: «Ну что, новичок, не тянешь?» – «Не-а, не тяну». – «Ну ладно, не сможешь адаптироваться, поедешь в Тосно, а там уже – как сам знаешь». Пошел ты со своим Тосно, с дырой с этой. У меня у тетки в Выборге комната образовалась. Вернусь в этот чудный светлый город. Слышал, там какой-то «Авангард» намечается, «Звезде» – то по ходу конец, перестройка.

И оказался после этой прогулки… в парке в «Динамо». В Питере, оказывается, новую команду затеяли. Время было такое, кто-то что-то все время затевал. И наступили другие времена.

Давно он хотел это сделать и вот сегодня решился. Взял машину и поехал. Машина – зверь. Никогда не думал, что можно вот так вот влюбиться в кусок железа. От других слышал, но не понимал. Теперь понял, что игра может давать не только радость от нее самой, но и материальное, плотское какое-то удовольствие. Квартира-машина. То, что простые люди считали в их стране мерилом жизненного успеха, ради которого тяжко трудились, ненавидя и подчас презирая свой труд. А он? Разве он достоин всех этих подарков, этих денег, неужели он заслужил? Все даром. Как у Стругацких. Только разве он счастлив? Разве не грызет его по ночам мысль об иллюзорности всего того, что с ним произошло за этот год с небольшим? Будто кто-то враждебный затягивает медленно, опутывает страшной паутиной лжи, будто готовится что-то, будто он – участник какого-то жуткого эксперимента. Но самое тяжелое, самое страшное – то, что он почти уверен, что это все скоро кончится. Но разве не так живет человек? Разве с детских лет не преследует человека страх, как луна бегущего ребенка. Значит, нужно примириться и ждать и надеяться, что все обойдется, что все разрешится каким-то чудом и кончится это скольжение в неясное, смутное будущее.

Он оставил автомобиль у стадиона, тщательно проверил сигнализацию, запер руль на подвесной замок. У ворот на входе на стадион его остановил охранник. Вот ведь. Он уже известный игрок, а на стадион не попадешь без пропуска. Но он это предвидел и выпросил у Алексеича пропуск. Объяснил, что хочет посмотреть поле, что для него это важно. Алексеич, второй тренер сборной, – неплохой мужик, без странностей. Посмотрел на него пристально, ничего не спросил. Вообще, отношение к нему в клубе, в команде как-то неуловимо изменилось после приглашения в сборную. Нет, не сказать, что его стали сторониться, но холодок пробежал. Стал на себе взгляды какие-то ловить. Вообще-то, он и не стремился к особому общению с ребятами, с первых дней как стал играть, он постоянно находился один. Он был слишком занят тем, что с ним происходит. Будто все остальное, все, чем живут другие люди, его не интересовало. Он был поглощен собой, полностью и без остатка. Он не был замкнут, шутил, как и все, обсуждал игру, когда с ним заговаривали, но всегда уклонялся от более близкого общения. Ему нравились музеи, выставки и не нравились концерты, театры, там, где было много людей. Раньше он таким не был. Но это было раньше. В клубе, в серьезном профессиональном клубе, понятие атмосферы в коллективе, как любят писать журналисты, – понятие относительное. Здесь понятие игры – это эквивалент сложной работы в условиях конкуренции, поэтому на его нелюдимость люди реагировали поначалу спокойно, но вот он получил приглашение в сборную. Причину отчуждения, в котором он с недавних пор стал пребывать, нужно искать, несомненно, здесь. В их понятии, других игроков, он до недавних пор был одним из них, во многом в игровом мастерстве уступающим ведущим игрокам клуба. Поначалу они искренне радовались, когда его действия на поле приносили успех, радовались искренне, как и в любом коллективе, решающем одну общую на всех задачу. Затем наступили другие времена. Его стал выделять тренер. И как он стал это теперь понимать, подобное случилось впервые, раньше, на протяжении десяти лет, как Рамишевский тренирует команды, этого никогда не происходило. Нет, тренер не стал приглашать его к себе домой, не стал угощать пивом, хотя с другими игроками в других командах это случалось. Он не назначил его капитаном и не пригласил на тренерский совет. Это было совершенно другое. Он просто стал ему доверять. Это выразилось в том, что он перестал получать индивидуальные задания на игру, но просто иногда ловил на себе этот странный, какой-то размытый взгляд будто прозрачных глаз, который на несколько мгновений останавливался на нем, замирал, и потом тренер говорил с другими игроками. Он перестал получать какие бы то ни было замечания от тренера. Только коротко. Хорошо. Слабо. Отменно. И все. Никаких указаний, наставлений. И, будто следуя негласному приказу, другие тренера вдруг как будто перестали его замечать. Он стал своеобразным изгоем, но привилегированным изгоем.