Текст книги "Разряд!.. Ещё разряд!"

Совпадение? Не думаю…

Дорогие коллеги, я бы сказал больше: братья и сестры анестезиологи-реаниматологи и врачи скорой! Наверняка у тех из нас, кто работает от 10 и более лет, уже есть какие-то свои приметы и предвестники неблагоприятных событий, проще говоря *опы или полного 3,14***ца на предстоящем дежурстве. Например, это когда меня вдруг очень просят: «Выйди за меня пожалуйста, я буду тебе очень благодарна…», и это не предложение узаконить отношения с прекрасной коллегой, а всего лишь прозаический обмен дежурствами. По молодости лет я, таким образом наменявшись, не доехав до роддома, «родил ребёночка» прямо в скорой. Причём с перепугу так и не понял – мальчика или девочку. Не смейтесь долго над бывшим фельдшером, лучше читайте дальше!

Ведь теперь я доктор со стажем много больше 10 и как любой анестезиолог знаю три неблагоприятных фактора, это: 1) когда пациент тоже медик, 2) если за него звонят сверху и/или просят как за своего родственника и 3) когда он просто рыжий с веснушками. Когда-то очень давно, на интернатуре по анестезиологии в Больнице скорой помощи бывшего Днепропетровска, мне рассказали, что с учётом экстренности анестезиологического пособия *опу можно ожидать на любом из 5 этапов: 1) перекладывания больного с кровати на операционный стол, 2) вводной анестезии, 3) интубации трахеи, 4) экстубации трахеи после операции, 5) перекладывания обратно на кровать и транспортировки в реанимацию по тёмным коридорам и лифтам. Зная, чем может закончиться вояж тяжёлого больного на самдыхе без Гарвардского мониторинга, я предпочитаю менять местами 4-й и 5-й пункты.

Ну, так вот: звонит мне как-то коллега анестезиолог с другой работы и просит поработать за неё во вторник, а она потом за меня выйдет. «Да какие проблемы? Я сейчас в отпуске на основной, выйду, раз надо (тебе заработать денег в частной клинике)!». – «Ok!»

Для понимания происходящего поясню, что сейчас живу и работаю в столичном мегаполисе, и, чтобы жить более-менее, приходиться работать всё более и более, а жить остаётся всё менее и менее. Поэтому и работаю на трех работах. Я привычный, главное – состыковать графики. И есть у меня одна черта, для коллег, может быть, и хорошая, но для семьи, наверное, не очень: короче – я безотказный, то есть, как говорят мои близкие родственники, вечно «спасаю мир». Через пару дней, тоже по звонку, но уже с основной работы, не отказал я и в просьбе начальнику выйти с отпуска на день раньше вместо заболевшего товарища. Святое дело! А про другую работу вспомнил потом и схватился за голову: ведь это с дежурства через пол-Москвы ехать по пробкам! Опоздаю, блин! Но раз уже пообещал, значит, надо как-то выходить из этой ситуации.

Всё поначалу складывалось благоприятно: мне были благодарны на основной работе, подождали на другой и с учётом ушатанности после дежурства отправили «на глазки», то есть в операционную микрохирургии глаза, где, кроме мониторинга и лёгкой седации, с пациентом ничего особенного делать не надо и главное – написать «бумажки». Закончив с писаниной, я расслабился и вполглаза наблюдал за монитором, потому что дело было поставлено на поток и опытная анестезистка вводила что надо и сколько надо.

Но тут в операционную, нарушая все правила асептики, влетела медсестра из этого же отделения офтальмологии. Прежде чем она смогла что-то сказать, по её прыгающему подбородку я понял, что случилось что-то экстраординарное, и, сразу проснувшись, выскочил следом за ней в предоперационную палату. Там, среди уже прооперированных номенклатурных старушек с заклеенным одним глазом, сидела, откинувшись на спинку стула, женщина средних лет с фиолетовыми волосами, уже без признаков жизни. Сестра отделения, сильно заикаясь, смогла наконец сказать, что перед тем, как эта пациентка потеряла сознание, она ей закапала один глаз: «всего одну или две капли – и всё…».

Мы, анестезиологи-реаниматологи, по сути своей – врачи посиндромной терапии: то есть лечим то, что видим. В данном случае передо мной была клиническая смерть и я, больше на рефлексах, сделав пару искусственных вдохов «амбушкой», одной рукой начал непрямой массаж сердца, а другой набрал друга: у меня остановка «в глазах»! Друг работал в другой операционной и, несмотря на свой почтенный возраст, прилетел ко мне как на крыльях и включился в сердечно-лёгочную реанимацию.

Следом прибежал начмед, хорошо, что тоже анестезиолог, – помог поставить центральную вену и под мой счёт продолжил непрямой массаж сердца. Анестезистка вводила адреналин, а я, подключив монитор и увидев фибрилляцию желудочков, начал дефибрилляцию: медикаментозную и электрическую. Все, слава богу, работали слаженно и понимали друг друга с полуслова.

Через 35 минут, после нескольких разрядов, больная неожиданно «завелась» – по монитору пошёл синусовый ритм и появился пульс на сонной и бедренной артериях. Как говорят в народе – откачали!

Дальше, мимо очередей в поликлинике, на транспортном ИВЛ с монитором-дефибриллятором, правда без сирены с мигалками, бригада спасения покатила в реанимацию. Подключили к монитору, сняли ЭКГ, взяли по cito! анализы, даже КТ головы сделали – объективных причин для внезапной остановки сердца вроде бы и нет. Ладно, АД держит, ритм не срывает, зрачки сузились – и то хорошо! Пусть до завтра поспит под наркозом, если проснётся – спросим, чем раньше болела. Я ж не то чтобы анамнез собрать, а вообще живой её не успел увидеть!

По дороге домой за рулём, сперва по красной линии навигатора, попутно матеря других участников движения, потом по зелёной на допустимой скорости, я начал соображать: что же всё-таки могло произойти с этой пациенткой? Пока доехал, обзвонил своих друзей-коллег, и по online post консилиуму мы решили, что причиной остановки сердца могли быть глазные капли типа атропина, расширяющие зрачок, которые спровоцировали фатальную аритмию с последующей остановкой.

Да, произошла большая *опа, но 3,14***ц не случился, потому что все отработали как надо, за что мой респект всем реаниматорам и благодарность той, которая обещала за меня выйти. А может, это я неправильно понял свою прекрасную коллегу?

Женщина с фиолетовыми волосами на следующий день пришла в себя, на 3-й – успешно прошла wining[101]101
  Wining – отлучение от ИВЛ.


[Закрыть] от ИВЛ и задышала сама полной грудью. Через неделю перевелась в терапию. На серии ежедневных ЭКГ были обнаружены желудочковые экстрасистолы, которые, вероятно, были у неё и раньше, но под влияние пары капель мидриацила, обладающего проаритмогенным эффектом, стали групповыми с переходом в фибрилляцию желудочков.

Я не поверил, когда мне сказали, что и с головой у неё всё в порядке, только не помнит, как здесь оказалась. И очень захотелось увидеть её живой. Лечащий врач-терапевт взялась меня сопроводить.

В коридоре терапии на больничном диванчике спиной к нам сидела женщина с фиолетовыми волосами и о чём-то разговаривала с мужчиной и взрослой девочкой.

– Это к ней муж с дочкой пришли. Позвать?

– Не надо, пусть общаются, я и так вижу, что у неё всё в порядке.

… а также понимаю, что меня она совсем не знает, так как ни разу в своей жизни – ни в прошлой ни в новой – не видела. Но это неважно. Главное – самому оказаться в нужном месте в нужное время и чтобы друг готов был прилететь на помощь.

А насчёт рыжих или даже фиолетовых пациентов – это как у кого случается и быстро забывается, если ваша прекрасная коллега обещает обязательно за вас выйти.

Солнечное утро

Дорогие мои коллеги и гражданские читатели! Разрешите идиотский вопрос? С вами часто здороваются? Нет, я не про гостинично-банковский безликий сервис: «Здравствуйте, ваш звонок очень важен для нас!» – важен, конечно, кто бы спорил, если у вас есть чем расплатиться. Сам я тоже, признаться, не всегда здороваюсь: утром на работе, до первой чашки кофе, – всем общий привет, во время академических обходов – лёгко киваю головой коллегам, друзей больше приветствую глазами… На дежурстве уже никто не помнит, с кем здоровался утром, а после суток: «А, это ты? Привет…». При этом никто не обижается. Все куда-то бегут, замороченные своим функционалом, кому-то звонят, что-то пишут в соцсетях, прокручивают свои темы и редко обращают друг на друга внимание.

Так и живём: никто никому не нужен и всех это устраивает.

То же самое можно сказать и про отношение к нашим пациентам: идентифицируем мы их безлико – койка 2–1, например (то есть 2-й зал, 1-я койка). По фамилии помним только тех, кто у нас задержался, то есть «завис на аппарате» на неделю, а уж по имени – «старожилов», тех, кого подолгу не пускают ни в рай, ни в ад, а иных вообще возвращают домой. К некоторым больным даже прикипаем на пределе эмоционального выгорания (издержки профессии, как говорится).

Для понимания происходящего в сегодняшней медицине для наших гражданских читателей надо, впрочем, сделать небольшое ревью. Наверное, уже в прошлом пьяные 90-е и начало нулевых, когда врачи анестезиологи-реаниматологи получали мало, да и то зарплата не всегда приходила вовремя. Сейчас мы тоже получаем не так уж много и сперва жалуемся друг другу на жизнь, а потом рассказываем, какую следующую машину собираемся покупать и где планируем отдыхать летом. А кто во всём этом виноват? Тем более если пьёшь и не женат? – Правильно! Гарант российской конституции! Который, кстати сказать, обязал начислять з/п врачам вдвое больше от средней по экономике (то есть в два раза больше, чем зарплата водителя в Москве), и, надо сказать, что это, на фоне регулярных проверок сверху ООО «Бухгалтерия ГКБ №…» или АО «Национальный медицинский исследовательский центр…», где-то и работает, но за вычетом 13 % подоходного.

Но тут, как говорят в известном анекдоте, – есть нюанс: дело в том, что с недавних пор статьи расходов бюджета на зарплату медработникам, а также закупку медоборудования и медикаментов слились в один денежный поток с волнами для врачей, водоворотами для их пациентов и тихими омутами для бухгалтеров и экономистов. В сложившейся ситуации каждый выживает как может.

Например, существует циркуляр «Перечень жизненно необходимых лекарственных средств», утверждённый никогда не болеющими членами правительства и т. д. Я рад, конечно, что члены у нашего правительства не болеют, а их родственники, видимо, в нашей стране так редко бывают, что и заболевать на родине не успевают. Но что делать пациенту после операции, у которого болит стернотомная[102]102
  Стернотомия – хирургическая операция, заключающаяся в рассечении грудины; выполняется для обеспечения доступа к органам и патологическим образованиям переднего средостения.


[Закрыть] рана, от наркотических анальгетиков уже выворачивает наизнанку, а противорвотные и нестероидные противовоспалительные не являются «жизненно необходимыми», поэтому и закупать их необязательно? И это правда, можно без них и обойтись, ведь во время любой войны наши раненые обезболивались спиртом из фляги и выживали всем смертям назло, была бы сестрица рядом и ждала бы жена как никто другой.

Но вернёмся в наш толерантный XXI! Главное, на чём держатся все федеральные медицинские центры – это квоты, то есть заявки на операции, включённые в бюджет. Чем больше квот – тем больше прибыль у этих фабрик здоровья. Чем проще оборудование для оказания высокотехнологичной медицинской помощи, чем меньше расходуется медикаментов – тем прибыль ещё больше. А если ещё задействован минимально необходимый штат сотрудников… Всё просто, это не «Капитал» Карла Маркса. Все довольны (кроме непосредственных участников лечения), особенно бухгалтеры и экономисты, которые получат к Новому году премию за экономию заработной платы.

Если кто из больных не потянул и завис на аппарате по тяжести состояния, не вписавшись в график койко-дней (поступление – операция – реанимация – перевод в отделение – выписка), тому не повезло. Реабилитация таких пациентов после обширных операций очень трудоёмка и, по-хорошему, требует круглосуточной ставки врача-реабилитолога. А мы с вами, мои дорогие коллеги и гражданские читатели, смею напомнить, живём и работаем в Российской Федерации, и если квота на операцию уже освоена, то хронический пациент пожирает ресурсы клиники и, заболев пневмонией, является своеобразным биологическим оружием – рассадником микробов для остальных больных.

Несмотря на вышеприведённый экономический экскурс, мы дежурим сутки через двое и критерии эффективности нашей работы не изменились до и после высочайших указов и смены руководства ведущей клиники сердечно-сосудистой хирургии: летальность составляет примерно 3 % с учётом реопераций[103]103
  Реоперация – повторное оперативное вмешательство в случае недостаточной эффективности первого или при возникновении послеоперационных осложнений.


[Закрыть] и повторно поступивших из отделений. Коллеги реаниматологи, посмотрите статистику по своим отделениям и потом отпишите мне: это много или мало? С учётом того, что некоторые пациенты госпитализируются в Центр ССХ, когда им по тяжести состояния уже отказали в операции в таких же региональных центрах, чтобы не портить показатели.

Респект нашим ведущим кардиохирургам, которых не показывают по телеку, но которых каким-то образом, в последней надежде, находят родственники тяжёлых сердечников. А наш брат анестезиолог-реаниматолог, как всегда, в маске, и лицо его неопределенно как в доковидный, так и в ковидный период. Нам так даже удобней: мимика скрыта, лишь в зеркале души (у кого оная душа есть, разумеется) можно прочесть эмоции.

Хочу рассказать об одном из многих нами пролеченных, но немногих нам запомнившихся. Это был высокий худой мужик лет за 60 с декомпенсированным пороком сердца, то бишь уже изрядно «ушатанный патологией», успешно прооперированный, но в послеоперационном периоде всё же страдающий последствиями острой сердечной недостаточности, нарушениями сердечного ритма и – как следствие – помрачением сознания, из-за чего его нельзя было снять с аппарата, то есть отключить от ИВЛ. По заключению уходящей смены: «Проснулся после наркоза дурак дураком, рвёт вязки и закусывает трубу».

В такой ситуации надо сразу определиться: кто чем болеет, кто дурак и кого лечить в первую очередь? В кардиохирургической реанимации есть свои алгоритмы. Как говорил один из моих наставников, здесь всё зависит от сердечного выброса: если нет высокой лёгочной гипертензии и правожелудочковой недостаточности, а левый желудочек, соответственно, «кидает нормально» – значит, у больного есть сознание, он не отекает лёгкими, работает liver и кишечник, фильтруют почки, и его можно «активизировать», то есть переводить на вспомогательный режим ИВЛ.

Причин для нарушенного сознания у нашего пациента было несколько, но если по его брахиоцефальным артериям сердечный выброс «не добивает» до головного мозга и он страдает от кислородного голодания, то хоть пересадите ему новый мозг с толстым слоем серого вещества – уровень сознания у больного останется прежним: сопор[104]104
  Сопор – субкома, глубокое угнетение сознания с утратой произвольной и сохранностью рефлекторной деятельности.


[Закрыть] с психомоторным возбуждением.

Поэтому, посоветовавшись с оперировавшим профессором, мы его под наркозом «стукнули» (то есть выполнили больному кардиоверсию разрядом электрического тока). На мониторе восстановился нормальный сердечный ритм, и, вопреки коллегам– скептикам, он почти сразу проснулся, открыл глаза, выполнил необходимые команды и, после замеров центральной гемодинамики, был экстубирован.

– Всё хорошо! Что ты вокруг него ходишь и всё измеряешь? Давай пиши переводной эпикриз, после контроля анализов забираем в отделение! – Наши хирурги, как всегда, были оптимистичны. На что вроде бы очухавшийся больной сперва закашлялся, вновь «сорвал ритм» и вдруг громко послал всех нас в пешее половое путешествие, после чего снова начал «рвать вязки», напоминая нам конечную точку маршрута следования.

Как лечить такого пациента – есть туева куча гайдов, алгоритмов и практических наработок. Я не буду вас ими утомлять. Было бы желание и чем работать. А если ты уже устал по жизни – то больного обратно в наркоз и на ИВЛ, потому как время уже и самому поправить здоровье, а не титровать кардиотоники[105]105
  Кардиотоники – препараты, используемые для повышения эффективности и улучшения сокращения сердечной мышцы.


[Закрыть] у постели пациента, когда «трубы горят».

Честно сказать, непростой был больной, и не сразу я определился, как правильнее его вести и «на чём ему будет лучше». Но к вечеру, после нехитрых манипуляций с гидробалансом, он стабилизировался по гемодинамике и дыханию и стал как-то тише. Ночью спал в горизонтальном положении, что свидетельствовало о нормализации сердечного выброса и разгрузке малого круга кровообращения. Я сказал сёстрам, чтобы отключили ему под утро седацию, «а если что – то я в ординаторской».

В 6 утра, зайдя в палату, я увидел, что больной всё ещё спит. «Я же просил отключить дексдор[106]106
  Дексдор – седативное средство.


[Закрыть]!». – «А он и так с четырех уже не идёт!». Вот блин! В коме он, что ли?

– Доброе утро, Иван Иванович! (Изменено, конечно.)

– Доб… солнечное… воды…

И после двух полных глотков:

– Доброе солнечное утро, Константин Юрьевич!

Очень хорошо!

– Пить пока много нельзя, по два глотка в час, ладно? А вы меня разве помните?

– Конечно!

– Как себя чувствуете?

– Пойдёт, спасибо. В палату скоро?

А утро было и правда солнечное, и хорошо, что было кому первым со мной поздороваться.

До лучших времён…

Дорогие мои коллеги и уважаемые гражданские читатели! Позвольте наконец укачанному на третьей волне ковида вашему покорному слуге немного порассуждать обо всём и ни о чём, на тему истории например. Имею же я право на субъективное мнение – с учётом своего гипоксического[107]107
  Гипоксия – кислородное голодание.


[Закрыть] драйва и пермиссивной гиперкапнии[108]108
  Пермиссивная гиперкапния – допустимое превышение содержания углексилого газа в крови.


[Закрыть] от работы в СИЗе[109]109
  СИЗ – средство индивидуальной защиты.


[Закрыть]?

Итак, «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь» – и в этом, наверное, любой из профессионалов в своём деле может положа руку на сердце признаться хотя бы самому себе, если, конечно, по профилю он не ботаник. А насчет того, чтобы поспорить за рюмкой чая в кругу своих родственников или друзей на тему «почему мы сейчас так живём и кто всему виной» и при этом в жарких дебатах взаимно обменяться претензиями между поколениями, – так кто из нас не грешен?

Речь, разумеется, идёт не об эпохе просвещённой монархии с вольностями дворянству и отменой крепостного права – те господа давно в земле русской почили, а их потомки, как известно, после революции в основном в Париж уехали, а нынешние либеральные граждане Лондóн предпочитают.

Мы же – простые смертные, которым дым Отечества и сладок, и приятен, в большинстве своём можем порассуждать на темы давно избитые и поэтому безопасные: о финансировании пролетарской революции, о которой так долго говорили большевики, пока Ленин был в Разливе, о сталинских репрессиях с ночными «воронками», о хрущёвской оттепели с кузькиной матерью, возделывающей поля кукурузы, о брежневском застое с поцелуями первых лиц, сменившемся кратковременным трезвым мышлением с перестройкой-ускорением и закономерной гибелью Союза нерушимого, а также о лихих 90-х со стрельбой на улицах и всеобщей пьянкой с дирижированием военным оркестром на потеху всему миру. И потоптаться от души за праздничным столом на ушедших в мир иной вождях и генсеках, а когда устанем – то спокойной ночи! «Воронок» к подъезду не подъедет и в дверь не постучат, даже в партком утром не вызовут, несмотря на лёгкий перегарец от заморского виски и следы на спине от своих кисок. А вот как наши дети и внуки будут называть время, которое началось с нулевых и каждые 5–6 лет заново обнуляется, – это вопрос. У меня, признаюсь, есть соблазн умереть молодым и красивым. Но желание в будущем ежемесячно на символическую сумму делать дéбет-крéдит Пенсионному фонду превратила меня в приверженца ЗОЖ.

Сейчас, дистанцируясь от политики, я бы назвал это временем управленцев и эффективных менеджеров, которые задолго до ухода на удалёнку были настолько далеки от объекта своего управления, что при вынужденных встречах с ним испытывали видимый дискомфорт и, как чиновники от медицины, увеличивали социальную дистанцию до безопасного расстояния и сокращали время нежелательных контактов.

Но, несмотря на все вышеперечисленные претензии, м***и их не назовёшь, потому как слово это неприменимо к вышестоящим (над нами) и отстоящим на более чем 1,5 метра от пациентов медицинским начальникам. Любые обличительные слова подойдут, но только не это. Никогда не задумывались – почему? Я впервые озадачился, когда мой коллега-реаниматолог так назвал моего друга – анестезиолога и молодого учёного.

– Нет, мне просто интересно, с чего вдруг ты считаешь Диму м***м?

– А потому что, пока ты в своём ковидарии больных на трубе (на ИВЛ значит) кверху *опой поворачиваешь, он пишет статейки на тему «э… …это самое… да как его… – эволюция подходов к методам респираторной, б***, поддержки»! При этом выдумывает какие-то ложные сущности и несёт всякий околонаучный бред. Так и не понял, что все его «научные открытия» – это хорошо забытые наши практические наработки. Короче – сам х***й страдает и других заморачивает!

Может быть, и прав мой подуставший коллега, по здоровью не вхожий в красную зону ковид-госпиталя, кто знает? И не надо нам интубировать и пронировать[110]110
  Пронировать – здесь: переворачивать.


[Закрыть] человека с поражением лёгких 75–100 %, КТ – 4? Но, когда мы видим, что:

 
…аппараты считают вдохи, респираторные индексы плохи —
Давайте пронить, коллеги, нам не страшны печенеги!
Вперёд![111]111
  Строчки из стихов Сергея Васильева, кардиореаниматолога, автора и исполнителя собственных песен.


[Закрыть]
 

А какие ещё варианты?

В противоположность нам, практикующим в ковидном шторме и эмоционально выгоревшим на две ставки, организаторы нашего здравозахороне… простите – отечественного здравоохранения, которые были впереди планеты всей по темпам сокращения больничных коек в доковидный период, а сейчас, в благоприятно финансируемый ковидный, знают, что хотят, и чувствуют себя довольно неплохо, несмотря на избыточную смертность в РФ от всех причин. Но – не судите да не судимы будете! И нам, обозначенным как «простые смертные», тоже, в свою очередь, надо постараться хотя бы понять своих потенциальных коллег – наших руководителей!

С учётом их ценности для медицинского сообщества и опасности для их жизни и здоровья в период пандэмии, я бы дал техзадание айтишникам установить для каждого из них бесплатное приложение в смартфонах, обеспечивающее круглосуточный интерактивный доступ к конкретному пациенту, причём настолько «интер» и настолько активный, чтобы можно было, не выходя из своего рабочего кабинета, за чашечкой кофе совершенно неожиданно почувствовать запах больного и одновременно вдруг обнаружить на своём белом накрахмаленном халате его биосреды, услышать клокочущее дыхание и нечленораздельную речь страдающего от гипоксии человека и, вместо тирамису, ощутить под руками дурнопахнущую субстанцию мягкой консистенции как предвестник летального исхода пациента.

В это время реаниматологи и сестры отделения, как правило, думают вслух, и, чтобы избежать сплошного писка в эфире, снимать их на камеру и включать звук не рекомендуется.

Пусть безумная идея, но не рубайте сгоряча, так как осознание различия между объективным и субъективным пространством существенно облегчает взаимодействие с внешним миром, расширяя аналитические и манипулятивные возможности в управлении персоналом отделения. Одно дело – читать лекции студентам и выступать с докладами на конференциях, извлекая из своего виртуального пространства наработанный материал, и совсем другое – когда во время дежурства приходится переворачивать больного, находящегося на ИВЛ, на живот, подкладывая под грудь таз и валики и визуально доказывая своим ученикам эффективность правильной укладки в прон-позицию[112]112
  Прон-позиция – положение пациента на животе, применяется при средне-тяжелом и тяжелом поражении легких.


[Закрыть] на повышение оксигенации. Вопросы, как похудеть и как быть с собственным диурезом во время работы в СИЗе в течение 12 часов отпадают после 3–4 подходов к пациентам, весящим около 100 кг.

Начальники, озабоченные собственной эпидемиологической безопасностью, отягощённые лишним весом, но не клинической совестью, в красную зону вообще не заходят, а те, у кого пробивается что-то типа: «По больным всё ясно? вопросы есть? я вам нужен?» (У матросов нет вопросов! Идите на х***!) – всё равно в полнолицевой маске не услышат, а поймут – так не обидятся, потому что в наше время мат стал почти общеупотребимым и потому беззлобным, давно утратив своё первоначальное значение.

Но всему когда-то приходит конец, даже операциям в нейрохирургиии, – об этом знает каждый анестезиолог. Когда же этот грёбаный ковид закончится? – наверное, спрашивал себя не только знакомый вам доктор и писатель-любитель. Сколько раз сам на пересменке слышал от друзей-коллег, которые все сутки только и делали, что принимали новых больных, подключали их к высокопоточному кислороду через назальные канюли, приспосабливали маски неинвазивной вентиляции лёгких, катетеризировали центральные вены и артерии, интубировали-пронировали, не успевая всё это записывать в электронных историях болезни: «Надоело всё, сколько мог – уже заработал, но сам отказаться от таких бабок не могу. Знаешь – совсем чё-то запарился, сейчас перед камерой сниму маску и перчатки – пусть увольняют!» – и в 7:55, по звуку аларма сатурации, вновь начинали сердечно-лёгочную реанимацию в расстегнутом СИЗе …

Друзья, кто-нибудь в курсе, что такое энергоинформационное пространство? Если коротко, выражаясь доступным языком, – это когда идея витает в воздухе, а самые чувствительные натуры каким-то неведомым нам образом, сами того не осознавая, чувствуют нестабильность окружающего мира и выпадают из него, некоторые навсегда… Мой студенческий друг Руслан, ставший убеждённым украинским националистом, относительно нормально перенесший антиковидную 2-компонентную вакцинацию «пфайзером», сам врач-интенсивист уже без вредных привычек, через полгода на ревакцинации получил судорожный синдром, который так и не смогли купировать в Кировоградской (бывшей) областной больнице. Хоронили Русика в его день рождения – 8 февраля, который мы когда-то отмечали в Днепре, в холодной общаге, под гитару, согреваясь «Сълнчевым брягом» и тесно приятным окружением.

На 23 февраля мой друг – коллега по первой волне ковида, тоже неординарная личность, в свои лучшие годы с 10-летним алкогольным анамнезом, нашедший силы осознать это и характер, чтобы вытащить самого себя за волосы из пьяного омута, вдруг опять запил после длительной «завязки».

– Макс, что случилось? С чего ты вдруг? – Я его вообще впервые таким видел.

– Сам не знаю, семь лет держался… – И с полными пьяных слёз глазами: – Юрич, помоги мне…

Седатьнуть и прокапать – дело нехитрое, алкоголики – это наш профиль. К тому же – сами знаем, плавали.

– Давай вену и телефон отключи, чтобы начальство не звонило.

Моя бывшая коллега, в своё время сподобившая меня на эту писанину, сейчас стала мне близким человеком по сердцу и душе (наверное, сошлись звёзды), после прочтения моих «шедевров» утверждает, что я – гений. Друзья, коллеги, просто читатели – не думайте так! Я – никакой не гей-ний и при каждой встрече доказываю это своей даме сердца из последних сил, а сил у меня, поверьте, немерено. Когда долго её не вижу, то тягаю железо или отжимаюсь от пола, на что пришедший руководитель отделения, увидев меня утром в ординаторской в позе крокодила, говорит: «Костя, остановись, она уже ушла…»

Шутки – шутками, но на кой в январе 2022-го я, решив написать что-то про свою ковидную эпопею, начал про эту смену времён? Я же такой восприимчивый, как мои друзья-коллеги, ушедшие навсегда и временно отсутствующие! Писал бы, как раньше, в своём стиле, для любимой и близких друзей… И для вас, мои дорогие читатели, тоже что-нибудь интересное вспомнил бы из красной зоны.

Как вы, наверное, догадались, мои проницательные, всё это с большой долей вероятности можно связать с событиями в недружественно близкой стране, где все происходящее с 24.02.2022 де-факто стало нашей внутренней политикой. Там вообще интересно: несмотря на информационно-психологические операции спецслужб Незалежной, русский мат, далеко задвинув рiдну мову, стал вторым государственным языком, вновь обретя своё первоначальное значение. В настоящее время со стороны бывшей союзной страны в рамках гибридной войны против нас идёт уже война когнитивная, когда практически всё общество погружено в состояние перманентной паники, в котором каждый отдельно взятый человек не способен сам принять нужное решение и руководствуется общим эмоциональным фоном, а трезвые дирижёры мирового оркестра без особых усилий по отработанной схеме периодически вызывают у него одно из базовых состояний: страх, переходящий в ярую ненависть к москалям, или радость от призрачных «перемог» над «орками». Человек, замкнутый на информации из своего телефона и телевизора, к тому же раскачанный на эмоциональных качелях своими близкими и друзьями, вдруг посылает такой «месседж», что невольно начинаешь искать ему оправдание – типа: обыватель – он ведь мозгом слаб, к тому же не все выдерживают такой информационный натиск, поэтому и мне, в числе прочих, тоже не стоит удивляться.

 
Как же, братик мой, солдатик, смог ты всё забыть?
И меня ты «на гiляку» – как воды попить?[113]113
  Строчки из стихов Виталия Аксёнова, автора и исполнителя собственных песен.


[Закрыть]
 

Эффект когнитивного массового расстройства, по оценке «боевых психиатров», применяется уже лет 20. Несмотря на то что сегодня многие из нас вдруг оказались в разных окопах со своими бывшими однокласниками, друзьями и даже близкими родственниками, все мы связаны невидимыми сообщающимися сосудами некогда единой кровеносной системы, и поэтому нам, встретившимся с новой реальностью, придётся последовательно пройти стадии отрицания, гнева, депрессии и наконец принятия ситуации.

А пока, помахав на прощание рукой «эффективным менеджерам и управленцам», без «лейки и блокнота», но на всякий случай в каске и бронике поверх хиркостюма, погнал я на скорой по трассе Ростов – Харьков знакомым маршрутом. Чтобы приехать к себе домой разрешение «приглашающей стороны» уже не требуется. Если буду жив-здоров и при памяти, подумаю, как назвать наше время, и, может быть, что-то попробую написать. До лучших времён!