Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Он водил нас в лес по грибы и по ягоды. С ним вместе мы соревновались, кто больше наберет орехов. Мы считали их по копнам, и он определял победителя. Под его командой мы совершали походы на далекую речку Зарощу. Под его присмотром купались в ней, ловили штанами мелкую рыбешку и вытаскивали из-под берега страшных раков. А иногда перед вечером Костик развлекал всю деревню своим спектаклем одного актера. Он наряжался в старые, рваные одежды, мазал лицо сажей и с мешком шел по деревне просить милостыню. Чаще всего такие спектакли удавались ему на новину, когда крестьяне получали на трудодни хлебный аванс и во всех домах пекли хлебы, ситники, лепешки. Сюжет спектакля был прост и не нов для тогдашней крестьянской жизни. Но все жители деревни с интересом участвовали в нем, потешаясь над добрыми старушками, которые только одни не узнавали в убогом нищем проказника Костика. Они выносили ему в подаяние хлебушка, а то и яичко, заводили с ним участливый разговор: откуда он, из какой деревни и что заставило его пойти с сумой, плакали, слушая его жалостливые ответы. Старики отгоняли нас от просящего подаяние странника, защищали его от наших наскоков. А странник, вдруг сделав страшное лицо, бросался на нас. И тут мы, словно позабыв о том, что перед нами был наш руководитель, бросались от него в страхе в разные стороны. Но кульминационным моментом спектакля была сцена его встречи на пороге родного дома с родным Пашкой Чекарем. Простодушный и добрый Пашка кроме хлеба угощал его и молочком. Проказливый насмешник не мог понять, что для него, сироты, это была не наивная игра, а пережитая им самим страшная страница голодного и холодного детства.

Наколобродивши в деревне после улицы, Костик лишь перед рассветом добирался до своего амбара, на потолке которого он мог лишь прикорнуть на часок перед тем, как надо было вставать на росу. Там игры продолжались среди сверстников и сверстниц. Тут же начинались и первые уже недетские увлечения. Поклонниц у Костика было много. Но он не спешил расставаться с детством. Ни одной из них не удалось увлечь его своими чарами.

Пригнавши корову с росы, наш герой наконец забирался на свой сеновальный потолок в амбаре и засыпал крепким сном почти до обеда. А мы, его ребячье войско, изнывали в ожидании, когда проснется наш командир. Мы собирались около амбара и, боясь разбудить и навлечь на себя гнев командира, тем не менее всячески старались ускорить пробуждение. Младший брат Костика Володька выносил нам две братовы балалайки, и мы начинали учиться на них играть. Одна балалайка была обыкновенная трехструнная, а другая -г– шестиструнная. Лучше всех получалось у Ваньки Шаляпина. Наверное, когда-нибудь он занял бы место Костика на деревенской улице. Он уже наигрывал страдания, «Ночку», «Светит месяц». Старался научиться играть и я. Но кроме «Ночки» у меня ничего не получалось. Я не смог пересилить боли, нажимая на струны пальцами левой руки и ударяя по ним пальцами правой. Вот так, попеременно мы бренчали под амбаром балалайками. Разговаривали негромко. А иногда даже отваживались влезть на потолок, туда, где спал предводитель.

Наконец из-под крыши амбара показывалась сонная и недовольная нашим шумом физиономия Костика. Мы отскакивали от амбара, боясь неотвратимого наказания. Иногда оно имело место. Но чаще командир ограничивался словесными замечаниями.

Он посылал нас за водой. Мы быстро выполняли эту несложную команду. Потом мы поливали ему воду из кружки, а он умывался. Начинался его завтрак, приготовленный Пашкой. Иногда Костик посылал нас на двор собрать по гнездам куриные яйца. Тут же он быстро на загнетке разводил огонь и из принесенных яиц на огромной сковороде делал яичницу с молоком. Только потом, в Москве я узнал, что эта яичница называется омлетом. Хозяин усаживал нас вокруг сковороды, и мы вместе с ним, не скрывая своего восхищения от командирского гостеприимства, ели эту очень вкусную яичницу.

А дальше все налаживалось своим чередом. Если у Костика были обязанности по дому, то мы их выполняли, чтобы освободить его от забот. Поливали огород, обирали вишни. А после того как эти поручения выполнялись, мы всей ватагой отправлялись в поле, на пруд, на речку, на молотьбу – туда, куда определял наш путь вожатый. Иногда мы вместе с другими старшими ребятами – но непременно с Костиком – участвовали и в выполнении несложных колхозных работ.

Костик с большим запозданием, со второгодними пересидками окончил семилетку и учиться дальше не захотел. Родители решили устроить его на работу в городе. Дело это ускорилось тем, что вдруг снова отец его Илья Петрович оказался под судом по той же причине, что и в первый раз. Теперь он получил большой срок наказания. А было это или в 1937, или в 1938 году. Наш Константин поступил тогда учеником токаря на большой завод в городе Орле. Не знаю, как переживет Костик разлуку с деревней в зимние месяцы. Но мы, его верное ребячье войско, летом в последние предвоенные годы чувствовали себя сиротами.

Теперь он приезжал в деревню из Орла только на выходные дни. Там он не находил себе свободного и интересного времяпрепровождения. А деревня его ждала. Ждала и радовалась его приезду. Мы даже бегали встречать его на станцию к вечернему орловскому рабочему поезду. И в пятницу, и в субботу, и вплоть до отъезда мы ходили за ним хвостом. Наверное, мы мешали ему. Ведь он уже становился взрослым человеком. И все же Костик не гнал нас от себя. Он не торопился расставаться с детством, хотя жизнь неумолимо ставила перед ним уже сложные задачи. Надо было принимать на себя заботу о семье. Надо было устраиваться в жизни. В 1939 году он приехал в Москву и при содействии своего родного дяди Егора Михайловича Ушакова устроился на работу в каких-то мастерских Ярославской железной дороги по приобретенной в Орле специальности токаря.

И вот я встретил своего кумира в Москве. Я ждал этой встречи и был уверен, что здесь продолжатся наши забавы. Не мог я осознать того, что без нашего деревенского колодца, без выгона, кренинского пруда и маленькой речки Зарощи, без наших яблоневых садов, без колычек и засеки, без нашей деревни в мир наших забав вернуться уже было невозможно. Свое детство Костик навсегда оставил в покинутой деревне'. Возврата туда уже не было. К нам на Малую Московскую улицу пришел совершенно неузнаваемый человек. Он был одет в форменную железнодорожную тужурку с плеча дяди и был до того скромен, стеснителен и как-то потерянно печален, что я просто с какой-то горечью утраты не узнал в нем своего командира. Из героя он превратился в неуверенного и застенчивого человека. Мне было его очень жаль в эти первые минуты нашей встречи. Последующие встречи были редкими, а вскоре Константина Ильича Левыкина призвали в Рабоче-крестьянскую Красную Армию. И он начал свою боевую службу уже в 1940 году в составе советских войск, вошедших на территорию Ирана.

А потом была война, и в 1945 году я встретился с ним – уже с другим человеком. Он, так же как и я, служил в противотанковой артиллерии командиром орудия, прошел войну с начала и до конца. Был ранен и награжден многими боевыми наградами. Деревни нашей в то время уже не было. Его мать и младший брат приютились где-то в городе Лихвине. Туда они эвакуировались осенью сорок первого года. Здесь работал учителем брат Анны Михайловны. Он и помог сестре с сыном выжить в суровое и самое трудное время войны. Сюда к ним в 1944 году приехал и глава семьи Илья Петрович из далекой и долгой отсидки. Его досрочно освободили по состоянию здоровья. По возвращении из лагеря по пути в Лихвин он на несколько дней остановился у моих родителей в Москве. Здесь он был отмыт, одет, обут и накормлен.

Костик с фронта приехал в Мытищи, опять в дом к родному дяде. Но дяди уже не было в живых. Он погиб на войне. Племянник поселился у его жены. Он как-то так естественно вошел в семью погибшего дяди, что вскоре вдова родила ему сына. Стали они мужем и женой, несмотря на то, что избранница была на несколько лет старше. Так, вместе они и прожили все последующие после войны годы.

В том же победном сорок пятом с войны возвратился и Павел Ильич Карпов, которого в деревне мы когда-то называли Чекарем.

Только теперь я узнал его настоящую фамилию. Он разыскал своих в Лихвине. Город теперь стал называться Чекалиным. Теперь он стал постоянным местом поселения собравшейся наконец семьи.

А в бывшей нашей деревне на месте их дома я в свой последний приезд на ее пепелище не нашел и осколка кирпича. Ничто на этом пустом месте не напоминало о том, что здесь когда-то Илья Петрович Левыкин намерен был и сад посадить, и жизнь свою продолжить, и детей вырастить.

Планы не сбылись. Жизнь должна теперь быть продолжена в Чекалине. Опять Илья Петрович устроился в местный потребсоюз, в той же должности весовщика или кладовщика. Через некоторое время, к концу войны он сумел построить дом, по-прежнему рассчитывая, что в нем продолжат свою жизнь уцелевшие от войны сыновья. Но так не получилось. Младший сын после окончания Института рыбного хозяйства уехал по распределению на Дальний Восток, поближе к тихоокеанской селедке, да так там и застрял на всю жизнь. Лишь в короткие отпуска он наезжал в Чекалин к родителям. А старший поселился в Мытищах мужем у бывшей своей тетки. Его последующая жизнь была менее интересной, чем та, которую он оставил в деревне. Работал он и в металлоремонте, и в каких-то мастерских. А в последние годы просто закрепился в главном мебельном магазине в городе Мытищи главным «семеро наваливай – один тащи».

Илья Петрович в конце пятидесятых годов и его жена Анна Михайловна жизнь свою доживали в Чекалине с Пашкой Чекарем. Он по-прежнему был неотъемлем от дома и семьи, приютившей его в голодные годы детства. А вскоре пришлось ему хоронить и хозяина, и хозяйку. Остался теперь в не принадлежавшем ему доме Павел Ильич Карпов, ветеран Великой Отечественной войны, один. Он сохранял тепло в нем для своих воспитанников, в которых, как говорится, души не чаял. Но так и не дождался он их возвращения. Жизнь моих деревенских добрых соседей наконец и вовсе замерла в городе Чекалине. Умер и сам Павел Ильич Карпов, без роду и без племени добрый человек. Кто знает, где его могила?

А наш деревенский кумир сначала похоронил свою жену, а потом и сам последовал за нею в царство небесное. Грешником он был безобидным, человеком в жизни веселым. Вреда никакого своим ближним, знакомым и незнакомым не причинил, а долг свой перед родителями, перед детьми и перед Родиной выполнил сполна честной службой и трудом. А от меня ему великое спасибо за все наши деревенские забавы.

* * *

Всего пятнадцадь дворов было в нашей деревне Левыкино, а я, взявшись рассказать об их хозяевах и обитателях, никак не обойду их всех в своих воспоминаниях. Но, возьмись я за эту работу раньше, лет, например, на двадцать-тридцать хотя бы, и времени, и бумаги потребовалось бы гораздо больше. Тогда и память была свежее, и живых было больше, и рассказать обо всем было бы интереснее, и ошибок бы было меньше. Теперь со мной и поспорить, и поправить меня практически некому.

Иногда я обращаюсь с неясными мне вопросами к моим старшим братьям. От них мне удалось услышать много интересного, о чем я сам знать не мог. Но их память оказалась с изъянами, так как они раньше меня уехали из деревни и много знать просто не могли. Но и немало из того, чему они были свидетелями, с преклонным возрастом в их памяти уже не сохранилось.

Поэтому много важного из жизни нашей деревни, к сожалению, мне уже не удастся рассказать. Так, например, я почти ничего не могу рассказать о трех братьях Петрушиных, усадьба которых когда-то тоже ютилась в центре деревни, где-то между дворами Павла Семеновича и Сергея Петровича Лeвыкиных. Звали этих братьев Василием, Иваном и Николаем Петровичами.

По их отчеству и звали их всех троих Петрушиными. А фамилия-то, как и у остальных наших деревенских жителей, тоже была Левыкины.

Двое из братьев – Василий и Иван навсегда ушли из деревни еще до революции и с тех пор в ней никогда не бывали. Они обосновались в Москве и сделали здесь нашу деревенскую фамилию известной. Сын Василия Петровича Виктор Васильевич Левыкин был в довоенные и послевоенные годы секретарем Пролетарского райкома КПСС. А до этого выдвижения он работал модельщиком на Автозаводе имени Сталина и был там избран секретарем парткома. Мне не довелось знать его лично. Он был уже недоступен нам, простым односельчанам. Но я следил за его успехами и, не скрою, гордился своим земляком. А в 1948 году пришлось пережить разочарование, так как вдруг наш земляк был разжалован в рядовые и исключен из партии по так называемому «делу об автозаводе». Опале, правда, тогда был подвергнут и сам Иван Алексеевич Лихачев, легендарный сподвижник Серго Орджоникидзе и директор ЗИЛа. Правда, в годы, последовавшие после XX съезда КПСС, Виктор Васильевич восстановил свое партийное реноме, но подняться до утраченных высот уже не мог. Одно время он был заместителем, а затем и председателем Ждановского райисполкома. В начале шестидесятых годов его вдруг назначили начальником Главного управления милиции города Москвы. Однажды я попытался установить с ним контакт. Будучи заместителем декана Исторического факультета МГУ, я по телефону позвонил в его приемную. Мне надо было выяснить вопрос о правилах прописки для выпускников, оканчивающих университет и уезжающих на работу по распределению. Но Виктор Васильевич не имел времени, чтобы ответить на мой вопрос. А я-то рассчитывал, что, назвавшись Левыкиным, я вызову у него какой-то интерес.

Как говорится, много у нас в деревне было таких Левыки-ных, а на всех времени у руководителя в запасе не было. Ну, я не остался на него в обиде. Может быть, он еще подумал, что земляк о чем-нибудь попросит. Действительно, много было нас, Левыкиных, а начальник милиции Москвы из них был только один.

А вот с одним из сыновей Ивана Петровича я случайно познакомился в 1958 году. Однажды, проходя дворами по направлению к Зубаревским баням (в то время я жил в деревянном, без удобств доме на Мало-Московской улице), я обратил внимание на то, что на одном из индивидуальных гаражей была написана моя фамилия. Меня это заинтересовало, и скоро я увидел его хозяина. Он и оказался сыном одного из братьев Петрушиных – Александром Ивановичем Левыкиным. Мы познакомились, поговорили, но знакомство потом не продолжилось. Спустя несколько лет мне пришлось еще раз услышать об этом человеке. Было это в конце семидесятых годов. Я работал тогда директором Исторического музея. Мой заместитель по хозяйственной службе Алексей Сергеевич Александров, будучи озабочен поисками специальных красителей для готовящейся выставки, обратился на балашихинский завод, производящий нужный материал. Директором завода оказался тот самый Александр Иванович Левыкин. В отличие от случая с Виктором Васильевичем упоминание моего имени в разговоре с директором помогло моему заместителю успешно решить вопрос о получении требуемой краски. Но я и в этом случае нисколько не преувеличиваю значения нашей соседской фамилии. Чтобы достать краску, А. С. Александров нашел бы и другие аргументы. У него их много было в запасе. Раза два после этого случая мы созванивались по телефону. Но знакомство и связи дальше не пошли.

Третий из братьев Петрушиных получил от них в полное владение всю деревенскую усадьбу. Как я уже сказал, она

7 1798 оказалась буквально зажатой на небольшом участке земли между двумя соседними дворами, и пришлось Николаю Петровичу просить у сельского общества выделения ему земли на другом месте. Дом был перенесен на те же выселки, где расположился уже знакомый нам Илья Петрович.

У Николая Петровича было два сына – Сергей и Алексей Николаевичи. Обоих я знаю, помню, и они знали меня. Звали их в деревне Клыками. Может быть, эта кличка имела отношение ко всему семейному клану Петрушиных. Но я этого не утверждаю. А для Сергея Николаевича Левыкина она как бы специально была придумана. Был он действительно клыком, каким-то постоянно опасным в общении с людьми. У него во дворе была злая собака. Она как-то укусила маленького его сына Виктора. А у меня с тех пор возникла навязчивая ассоциация схожести злой собаки и ее хозяина Сережки Клыка. Он очень груб был в отношении к своей жене Марии Николаевне. Она происхождением своим была из ушаковских Шабанов и тоже не отличалась тонкостью воспитания. Ее в деревне называли Машкой и Маруськой, но никогда – Марусей. В общем, пара соответствовала друг другу.

Брат Сергея Николаевича Алексей был противоположностью старшему. Он был какой-то приторможенный, безынициативный, несловоохотливый. Может быть, причиной этому было переживание тяжкой вины в связи со случайным и непреднамеренным убийством мальчика, моего двоюродного брата, выстрелом из ружья. Может быть, поэтому он после этого не остался в деревне, чтобы не мучить себя и мать убитого воспоминаниями о трагедий. Женившись, он уехал в Москву и всю жизнь, до войны, на товарной станции Москва-Курская работал весовщиком. С войны он не вернулся.

Хозяином на усадьбе отца остался Сергей Николаевич. Но мне кажется, что он был незадачливым хозяином и достатка своего к полученному наследству не приумножил ни работой в колхозе, ни работой по найму в соседнем совхозе «Алисово». Он тоже, как и знакомый нам Сергей Петрович, иногда поругивал Советскую власть, и с ним случилось то же самое. Когда начиналась война, он, побыв несколько месяцев в оккупации, прошел тот же путь жестокого политического воспитания из-под фашистского сапога. По освобождении деревни был призван в Красную Армию. С фронта он вернулся с орденами, но без руки.

Как интересно, однако, меняла Великая Отечественная война судьбы людей, тех, кто до нее находился не в ладах с Советской властью. Одни из них естественно оказывались в рядах полицаев и в армии Власова, а другие, познав на своей шкуре фашистский порядок, стали на защиту Советской власти. Многие из них отдали за нее жизнь. Многие вернулись с войны коммунистами. А ведь вступление в партию на фронте означало только одно: «Коммунисты, вперед!» Я сам встречал таких людей. Да, в нашей деревне до войны многие из мужиков позволяли себе высказывать неудовольствие властью, а на службу фашистам добровольно пошел только кренинский Андрюха Зоб. В последние годы некоторые известные российские радикально-демократические писатели и историки-публицисты, бывшие до этого много лет активными членами Союза писателей и Союза журналистов СССР, вдруг резко поменяли свои оценки Великой Отечественной войны вплоть до того, что литературными героями их публикаций стали предатели: полицаи, власовцы и трусы. По их новым версиям, они никакого предательства по отношению к России не совершали. А переходя на сторону врага, они якобы таким образом выступили на борьбу против якобы ненавистной народу Советской власти и за возрождение «Новой демократической России». Получается у них теперь так, что настоящими героями и патриотами были предатели-власовцы, а не те, кто отдавал жизнь за Советскую Родину, за свой народ.

Мне легко опровергнуть этот досужий и плохо пахнущий домысел. Я сам был добровольцем на войне. И весь наш истребительно-мотострелковый полк состоял из добровольцев, и все мои друзья – сверстники и одноклассники, – вступая в ряды Советской Армии, знали только одно: к нам пришла большая беда, и Родину надо защищать всеми силами. Может быть, не все сразу поняли эту неизбежность. Конечно, кое-кого тешили какие-то иные надежды, и они оказались в рядах предателей. А другие, пережив на своей шкуре фашистский оккупационный порядок, взялись за оружие, ушли в партизанские отряды и в Красную Армию и до Победы, не жалея жизни, сражались с фашизмом, за Родину и за Советсткую власть.

А полицаи и власовцы, как бы ни старались наши перековавшиеся писатели, так и останутся в памяти народной как трусы, негодяи и предатели.

Я вспоминаю в связи с этим очень интересный эпизод. Наш орудийный расчет в начале лета 1943 года на рысях вкатывался на окраину станицы Крымская на Кубани. Наступил день ее освобождения. У крайнего дома нас встречал старый казак и, не переставая, крестился и кланялся нам в пояс. А ведь не секрет, что всего год назад до этого кое-кто из казачков встречал «освободителей» со свастикой с хлебом-солью. Всего год с небольшим хозяйничали в станице фашисты и в конце концов оставили на всю станицу одну корову и одну козу.

На Северном Кавказе мне пришлось с боями пройти через многие села и станицы. И я свидетельствую, что все их жители, не дожидаясь команд сверху, возрождать свою освобожденную жизнь начинали с восстановления колхозов и советской власти.

Вот так и наши бывшие неблагонадежные мужички, справедливо и несправедливо обиженные Советской властью, Родине своей не изменили, а те, кому довелось вернуться в деревню живыми с наградами или без них, принялись первым делом за свои колхозные дела.

Безрукий Сергей Николаевич, однако, получил как инвалид войны земельный участок во Мценске. Говорят, что в этом ему помог московский высокопартийный двоюродный брат. С тех послевоенных пор ветеран и обосновался на жительство в райцентре. А место, где на отшибе от деревни стоял его неуютный дом, заросло осиной. Когда-то против него стояли две могучие, высокие березы. Это их я разглядывал на фоне далекого синеющего горизонта в ясную погоду из-за окраины Мценска, с хутора моего Дяди. И берез этих тоже уж и в помине нет. Может быть, кто-нибудь когда-нибудь в густой траве случайно обнаружит остатки пней от них. Пусть тогда этот случайный в наших краях человек узнает, что жил на этом месте в тридцатые, довоенные годы Сережка Клык, а по-настоящему Сергей Николаевич Левыкин – герой Великой Отечественной войны со своей супругой Марией Николаевной.

* * *

Общепризнанным лидером и авторитетом в общественных делах и в жизни нашей деревни на протяжении многих десятилетий с конца девяностых годов XIX века, в дореволюционные годы и в наше советское доколхозное время был Алексей Яковлевич Левыкин. Пришла теперь очередь рассказать и о нем, и о его брате Дмитрии Яковлевиче. К сожалению, мои личные воспоминания о них очень скудны. Но я очень хорошо помню их общую усадьбу, так как она сохранилась в деревне после раскулачивания хозяев как центральный колхозный двор.

Дом у Алексея Яковлевича был кирпичный, на две половины. Правая состояла из большой залы-горницы и двух спален, а в левой была кухня и прочие хозяйственные помещения – вещевые и продуктовые чуланы.

Мебель в чистой половине была городская: большой раскладной дубовый стол, венские стулья, диван с высокой спинкой и плюшевой обивкой, буфет с хорошей фарфоровой и стеклянной посудой. Здесь же был и хозяйский рабочий стол с письменным прибором. В спальных стояли металлические кровати со шкафами-гардеробами и комодом. Обстановка в хозяйственной половине была простой крестьянской: лавки, сундуки, лари.

Дом был с крыльцом, с которого открывался вид на хозяйственный двор. Справа стоял большой дощатый сарай, в котором содержался наиболее ценный сельхозинвентарь: конская упряжь, веялки, сортировки, триера, косилки. Слева от дома, напротив машинного сарая находился большой погреб-выход и хлебный амбар, в котором хранились мука и зерно. Под амбарным навесом по стене были навешаны бороны, стояли плуги, культиватор и прочий металлический пахотный инвентарь. Хозяйственные постройки перед домом создавали замкнутое каре, которое на противоположной стороне на удалении примерно ста метров закрывала большая рига. Около нее стояли сеялки. Большой скотный двор на несколько лошадей, коров и стадо овец находился сзади дома. Слева от крыльца дома, если к нему стоять лицом, вытянулся в длину метров на полтораста фруктовый сад с пчельником. Яблони были посажены в три ряда, а по канавам росли вишни и сливы.

Сзади дома и сбоку скотного двора разрослась осиновая вперемежку с березами маленькая рощица. На деревьях здесь гнездилась большая стая ворон. Каждый день по вечерам они давали громкий концерт, на всю деревню, устраиваясь на ночлег. А на площадке перед домом тоже росло несколько старых берез и кленов. По размеру усадьба Алексея Яковлевича занимала, пожалуй, половину всей центральной части деревни. Между этими двумя половинами стоял и сейчас стоит наш общий деревенский колодезь, который соединил воедино всю деревню при всем социальном и экономическом неравенстве ее составных частей.

Нет теперь, после описания усадьбы необходимости делать заключение о том, что она принадлежала самому зажиточному в деревне человеку. Это и так видно. Но, надеюсь, видно и то, что хозяйство этого человека было не просто зажиточным, но и передовым по техническому и материальному оснащению. С ним могло бы соревноваться только хозяйство моего дяди Федота Ивановича, расположенное симметрично на другом краю деревни. Но у дяди усадьба внешне сохраняла черты маленького дворянского гнезда, тогда как у Алексея Яковлевича она являла черты новой хозяйственной организации. Когда мне приходилось в студенческие годы в исторической литературе читать о развитии русской деревни, зрительным примером капиталистического хозяйства для меня всегда возникало воспоминание об усадьбе Алексея Яковлевича. Да и сам он, как человек нового времени, являл собой его образец. Его отличало от других хозяев не только внимательное отношение к опыту ведения хозяйства, накопленному им самим и всеми остальными односельчанами, но и обращение к новым знаниям в области агротехники и организации сельскохозяйственного производства.

Он выписывал для этого соответствующую литературу. Интересуясь ходом политической и общественной жизни в стране, он также выписывал газету. Образование его было невысоким, как и у всех,– в объеме церковно-приходской школы. Но в силу природных данных его интеллектуальный кругозор был значительно шире простой грамотности. Наши деревенские мужики пользовались его советами и заключениями по вопросам сроков различных видов работ в зависимости от погодных условий и различных приемов их проведения. Он самостоятельно понимал и оценивал преимущества кооперативной организации сельского труда от простейших форм деревенской супряги до организации кооперативного товарищества. Крестьяне внимали его советам и шли за ним. Так, под его руководством в деревне было организовано побочное от основного земледельчества производство кирпича на основе использования дарового местного сырья. Для этого было организовано деревенское товарищество «Кирпичный завод», в которое на паях вошли крестьяне трех деревень: Левыкино, Ушаково и Кренино. Технология производства была проста. Рядом с заводом в овраге брали глину. Сами крестьяне под руководством нанятого специалиста готовили из нее массу, из которой формовали кирпич. Сырец просушивали в специально построенных сушильных сараях, а потом партиями загружали в обжигные печи, устроенные в склоне горы. Их было три. Обжигали сначала дровами, а потом стали покупать каменный уголь. Способ обработки был дешевый, так как в основном применялся труд самих пайщиков. А нанимаемых специалистов по обжигу и формовке сырца было всего два человека. Себестоимость кирпича была очень низкой, и поэтому, несмотря на низкую продажную цену готовой продукции, производство оказалось рентабельным. Кирпич очень ходко продавался. Иногда его отгружали вагонами на станции Бастыево по заказам дальних покупателей.

Скоро завод приобрел первый механизм – глиномялку с конским приводом. Она начала действовать, и производство сулило новые успехи. Но тут грянула коллективизация, и, как пелось в песне, сами пайщики «по кирпичику разорили весь этот завод». В местах отдаленных оказался и его организатор. В новой жизни он оказался классово чуждым элементом.

Отдавая должное человеческим качествам Алексея Яковлевича, я, однако, обязан определить и его социальную сущность. Его хозяйский достаток, предпринимательские успехи возникли не только за счет собственного труда. Основу его богатства и предпринимательства составило первоначальное накопление. Рассказывали, что отец его Яков Николаевич был не менее предприимчив в умении сколотить копеечку. От других сельчан он отличался глубокой набожностью и в связи с этим был он избран в приходе Беляниновской церкви старостой. Шила-то в мешке утаить невозможно, и прихожане знали, что известная часть церковных доходов от треб и подаяний оставалась в его кармане. Весомым вкладом в хозяйскую копилку стало и богатое приданое, которое получили братья Алексей Яковлевич и Дмитрий Яковлевич при женитьбе на дочерях состоятельных мценских мещан. Жену Алексея Яковлевича звали Еленой Егоровной, а Дмитрия – Еленой Ивановной. Жены не родили братьям детей, но в хозяйстве были аккуратны, себе, да и мужьям излишеств не позволяли. Семья была абсолютно трезвой. По рассказам моих родителей, общей чертой и отца, и братьев, и их жен была расчетливая скупость. Предприимчивый Алексей Яковлевич, наряду с участием в семейном хозяйстве, имел многие годы сторонний приработок в лесном деле. Приохотил его к нему мой ушаковский дед Илья Михайлович. Алексей Яковлевич оказался способным его учеником. Приработок нашего деда, однако, не увеличивал его хозяйства, Так как уходил на обеспечение многодетной семьи. А у Алексея Яковлевича такой нужды не было: он, как и его брат, был бездетным, и все приработанное шло в копилочку. На накопленные деньги было приобретено около 50 десятин земли и разнообразный набор сельскохозяйственного инвентаря. Братья хозяйствовали вместе. Однако за старшим закрепилось преимущество руководителя. А младший, на современном языке, выступал в роли главного инженера или механика. В его распоряжении состоял весь парк машин и рабочего скота. Дмитрий Яковлевич принимал непосредственное участие в трудовом процессе. Между братьями, однако, дружбы не было. Дмитрий Яковлевич выглядел человеком, подчиненным своему брату-хозяину. К постоянному найму рабочей силы братья не прибегали. Впрочем, один постоянный работник в доме у Алексея Яковлевича был. Это был странного вида человек. Все его звали Володей. В дом хозяина он попал из приюта, жил в нем на положении члена семьи. Я помню его уже пожилым человеком. У него были мохнатые брови, маленькие глазки и крупный нос. Мне казалось, что он был похож на медведя. Физически он был очень силен, а разумом – не очень. Говорил он очень мало, односложными фразами. Иногда возникало впечатление, будто он вообще говорить не мог. Он всегда странно улыбался, а его поступки были непредсказуемы. Мы, ребятишки, поэтому его побаивались. Он не умел чувствовать чужой боли и иногда так схватывал своими сильными руками тех, кто с ним шутил, что было и больно, и невозможно освободиться. Хозяину он был предан. А тот его не обижал. Работал он только по дому и при скотине.