Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Полевые работы Алексей Яковлевич организовал так, что они выполнялись силами односельчан, соединенных в супрягу. Мне теперь кажется, что этот умный и хитрый хозяин задолго до большевиков осознал преимущества коллективного труда и сумел его организовать прежде всего в своих целях в значительной части на основе имеющейся у него техники и инвентаря.

Дело было поставлено так, что основные работы, такие как сев и уборка урожая, проводились в деревне сообща всеми хозяевами в порядке очередности. В установлении ее, конечно, проявлялся факт неравного права хозяев, участвовавших в супряге. Преимущество имели более состоятельные хозяева, те, у кого были более работоспособные лошади, или семьи с большим количеством рабочих рук. Но неравенство сглаживалось обязательностью выполнения работ для всех, без исключения, хозяев. Более эффективно коллективный труд выглядел в главные рабочие поры: на сенокосе, уборке урожая и на молотьбе. Здесь все были вместе, в едином трудовом порыве и с песнями.

Партнером по организации коллективного труда, или просто супряги, у Алексея Яковлевича был мой дядя Федот Иванович. Оба зажиточные хозяева не были друг другу конкурентами. Они были сообщниками. Никто в деревне не воспринимал их как эксплуататоров, потому что никаких кабальных условий в товарищеской супряге зажиточные партнеры не выдвигали и сделок не заключали. Не было в обиходе нашей деревни ни слова «кулак», ни слова «мироед» или еще как-нибудь в этом духе. Неравенство, однако, проявлялось в том, что, конечно, большую экономическую выгоду получали организаторы. Но без супряги они не могли самостоятельно в необходимые сроки выполнять свои работы. Пришлось бы прибегать к найму, а это увеличило бы расходы, и доля прибыли не была бы достаточно высокой. Так что и Алексей Яковлевич, и Федот Иванович не без личного расчета пользовались этим естественным преимуществом. Однако оно не нарушало стабильного социального согласия в деревне, сложившегося традиционно в давние времена. Жизнь в нашей деревне в первые годы Советской власти не выявляла острых антагонизмов.

Но, как бы то ни было, оба деревенских лидера вступили в новую советскую жизнь, будучи определены в категорию кулаков. Их участь неминуемо была предопределена, несмотря на их лояльное отношение к новой власти, несмотря на то, что ни Алексей Яковлевич, ни мой дядя ни в какой форме не выступали против этой власти. Более того, они ее приняли и исправно выполняли все обязанности и повинности. Первой репрессией со стороны властей по отношению к ним было жестокое ограничение их политических прав – лишение права голоса. Алексей Яковлевич решил тогда схитрить. Он разделился с братом и располовинил свое хозяйство. Но это не обмануло власть и не спасло их обоих от следующих пресечений.

Наши деревенские богачи не выступили и против коллективизации. Более того, они вступили в колхоз и согласились с обобществлением своего имущества. Но и это не изменило их роковой участи. И тот, и другой были раскулачены. Я впервые и на всю жизнь запомнил с тех пор страшное слово «Соловки». В начале тридцатых годов мы жили уже в Москве. Однажды вечером, по-моему, это было накануне пролетарского праздника 1 Мая, мой Отец вдруг сказал, что Алексей Яковлевич сослан на Соловки. Ему об этом сообщил кто-то из земляков. Родители горевали. Они уважали этого человека. И мне было его жалко. Тогда я уже помнил его добрым старичком. И я никак не мог понять, зачем, почему понадобилось выселять его на какой-то далекий остров в Белом море.

Брату Алексея Яковлевича тогда удалось избежать этой злой участи. На Соловки он не попал. Ведь еще до начала коллективизации, может быть, даже предчувствуя возможные репрессии, братья разделились. Односельчанам же показалось, что причиной раздела были обычные нелады между братьями. И действительно, все знали, что их отношения не были родственными и тем более дружескими. Знали и то, что младший брат занимал явно подчиненное положение перед старшим и явно тяготился этим. А после раздела всякие отношения между ними вообще прекратились. Дмитрий Яковлевич построил себе дом на выделенном ему участке отцовской усадьбы и повел самостоятельное хозяйство. К началу коллективизации оно выглядело как середняцкое, и младший брат вступил в колхоз. Больше того, в колхозе он стал заведовать всем парком сельхозинвентаря, отвечая за его сохранность и своевременный ремонт. Свои обязанности он выполнял со знанием дела и исправно. Антиколхозных поступков не совершал. В момент раскулачивания старшего брата младший за него не заступился и сочувствия не высказал. Не оказал он помощи и жене брата Елене Егоровне, которая после высылки мужа жила во Мценске, на квартире, у чужих людей. Поговаривали, что ей все-таки удалось сохранить какие-то ценности, на которые она теперь жила. Часто односельчане встречали ее на базаре. Она приторговывала какими-то мелочами. Но скоро ее участь разделила и сноха – жена Дмитрия Яковлевича Елена Ивановна. Муж ее не был раскулачен. Он просто из деревни исчез. Его арестовали по навету. Кто-то что-то «доказал на него», и еще одного толкового мужика, умного, трезвого и физически сильного, лишился наш колхоз «Красный путь».

Удивительно глупо все как-то теперь происходило в нашей деревне. Вместо того чтобы доверить руководство способным и честным людям, колхозники выбирали на своих сходках людей никчемных, а иногда и просто глупых или нечестных. Но зато все они были самыми бедными. На смену руководства кирпичным заводом после ареста и высылки Алексея Яковлевича был поставлен кренинский бедняк кривой Гаврил Петров. А выдвинул и утвердил его в этой должности мой родной дядя, бывший революционный матрос с «Потемкина», коммунист Михаил Ильич Ушаков.

Знал ли он, что делал? При нем, на его глазах завод умер. А перед его кончиной товарищество приобрело глиномялку. С тяжкими трудами ее тяжеленный литой чугунный корпус привезли на специальных подводах со станции, установили и под руководством приглашенного специалиста запустили в дело. Работала она от конного привода. Эта машина очень быстро намяла и наформировала большое количество сырого кирпича. Им были заполнены все три длинных сушильных сарая. Но доделать кирпич так и не пришлось. Не оказалось угля для обжига, хотя перед этим большая партия кирпича была продана. Куда ушли вырученные деньги, оставалось неизвестным.

Скоро ушли с завода мастера. А кривой Гаврюха все еще именовался директором. Глиномялка, накренившись набок, как чугунный постамент, много лет после этого стояла на горе перед деревней памятником бесхозяйственности и человеческой нерадивости. И у директора, и у председателя колхоза, да и у всех колхозников не обнаружилось ни желания, ни умения, ни смекалки хотя бы воспользоваться заготовленным впрок сырым кирпичом, стоявшим штабелями под соломенными не-весами сараев.

А в сельский Совет, как и в директора завода, мои односельчане дважды упрямо выбирали самого бедного, самого многодетного и самого ленивого на все наши три деревни Егора Политова Романова. Странно было наблюдать на колхозных собраниях, как шутили наши мужики, когда дружно выкрикивали это имя. А буквально через несколько дней они вынуждены были ломать шапку перед проезжающим мимо них на тарантасе новым руководителем волости. Рядом с ним, как это у нас и сейчас водится, восседала и его дрожайшая супруга.

В члены правления колхоза тоже единогласно несколько раз выбирали забулдыжного кренинского мужика Стеху (Стефана Михайловича) Ермакова. Этот бедняк выполнял роль подпевалы для уполномоченных представителей районной власти, наезжающих в деревню в связи с различными политическими кампаниями. Вклад его и его семьи в колхозные дела был невелик. Самому ему работать в поле было некогда. Большую часть времени приходилось быть ему при представителях. Жена считалась постоянно больной. Старший сын по прозвищу Крыкал пошел в отца и тоже был очень активен на собраниях. Его потом куда-то выдвинули. В колхозе работала только дочь Мотя. А младший сын, мой тезка – Костик, был еще маленьким. Стеха всегда первым поддерживал на заседаниях правления и на общих колхозных собраниях категорические предложения уполномоченных по увеличению поставок и закупок от урожая в различные фонды, не думая о собственных потребностях колхоза и колхозников. А ведь иногда при таком активном перевыполнении взятых обязательств на тудодень в колхозе оставалось по 150 граммов хлеба. Зато в районе он, конечно, имел репутацию политически сознательного активиста.

Колхозники называли его за это балаболом. Однако кто их заставлял выбирать этого балабола в правление? Почему, по какой причине наш мудрый русский крестьянин так бездумно и опасно шутил над собой? Почему так часто он добровольно ставил над собой лодырей, проходимцев и просто глупых людей? Такие же Стехи и Егоры Политовы были в каждой деревне. Они оказывались в районных властях и потом все выше и выше в государственных кабинетах. Выдвигались из бедных низов. Этот опыт формирования руководящих кадров повторился и в нашей недавней жизни, в эпоху перестройки и демократизации нашего государственного и общественного строя.

В азарте политической борьбы в это новое смутное время наверх полезли крикуны, люди, не способные и не готовые к какой-либо созидательной работе, прожектеры и, что еще хуже, проходимцы, жулики, спекулянты. И мы опять выбирали их добровольно. И получали на свою шею свору подпевал. Подпевая заокеанским политическим уполномоченным, СССР они объявили империей зла и поэтому поспешили его разрушить. А теперь распродают все, чего сами не создавали. Слушая речи и читая статьи современных рад икал-демократов, я вспоминаю наших деревенских Стех и Егоров Политовых.

Теперь, после осознания роковых ошибок в политике Советской власти по отношению к крестьянству нетрудно представить себе тот экономический эффект, который дали бы колхозы, сохранись в их руководстве рачительные хозяева-мужики, такие как наши левыкинские Алексей и Дмитрий Яковлевичи, дядя мой Федот Иванович и Павел Семенович Левыкины. Все они вместе со своими односельчанами не только не выступили против коллективизации, но и добровольно согласились вступить в колхоз со всем накопленным личным богатством, рабочим скотом и орудиями труда. Этот их вклад в создаваемую материальную базу колхоза во много раз превосходил общую долю всех остальных объединенных хозяев. Конный и машинный парк колхоза и все хозяйственные постройки до самой войны состояли из имущества, принадлежавшего этим трем хозяевам. Государству же почему-то было более удобно оформить эту передачу капитала в общественную собственность через жестокое раскулачивание.

Уполномоченным было невдомек, что они изгоняют из деревни наиболее ее жизнеспособную, наиболее грамотную и экономически состоятельную часть сельского населения. Трудно теперь поверить, что вся эта часть была враждебно настроена против Советской власти и представляла для нее главную опасность. Власть к началу тридцатых годов располагала уже необходимыми возможностями, не прибегая к репрессивным мерам, привлечь на свою сторону, убедить и перевоспитать тех, кто еще не понял ее намерений добиться всенародного блага и в силу недостаточной сознательности носил в себе элементы несогласия с ней или даже совершал проступки. К тому же эти несогласия и проступки, по большей части, были следствием неправильного поведения и действий «уполномоченных». Перегибы в политике по отношению к крестьянству не случайно критиковали лидеры Советского государства и руководящей партии большевиков. Однако эта критика возникала по частным фактам и никогда не доводилась до преодоления традиционного якобы недоверия со стороны политического гегемона – пролетариата к крестьянству как к классу мелких собственников. Партия, пришедшая к власти и располагающая неограниченными возможностями гуманного воздействия на исторически ограниченную мелкобуржуазную идеологию и психологию крестьянства, его воспитание в социалистическом духе, все время пугалась сама и пугала пролетариат неизбежной опасностью контрреволюционной реставрации.

А недоверие это возникло еще раньше, когда основоположник русского социал-демократизма Г. В. Плеханов в острой полемике с народниками объявил крестьянство антиподом пролетариата на арене политической борьбы против самодержавия за демократию и социализм. Он определил, что оно в конечном итоге, даже при самых крайних формах нужды, угнетения и бесправия неминуемо станет оплотом контрреволюции, поскольку эта борьба неминуемо заденет его интересы как собственника. В последующей теоретической и политической полемике В. И. Ленин убедил революционных социал-демократов в том, что крестьянство может и должно стать союзником пролетариата в борьбе за демократию и социализм при правильной политике по отношению к нему со стороны руководящего класса – пролетариата. Но, провозгласив лозунг союза пролетариата и крестьянства и приступив к его практическому воплощению в жизнь в условиях завоеванной после Октября 1917 года власти, он снова насторожил гегемона неуверенностью в отношении к его единственному историческому союзнику. Ленинское определение о том, что в массе мелкобуржуазного крестьянства ежеминутно, ежечасно рождается капитализм, еще больше усилило в среде партийных политиков недоверие к крестьянству. Сталинские десятилетия руководства деревней и ее социалистической реконструкции были наполнены цепью последовательных рецидивов этого недоверия.

Новая экономическая политика, неизбежность которой оказалась очевидной к концу Гражданской войны, дала возможность вывести из кризисного состояния экономику советского государства прежде всего обеспечением условий подъема производства в крестьянском хозяйстве. Ее положительные результаты проявились не только в росте объемов производственной продукции и даже не только в укреплении в целом крестьянского сектора экономики, а в том, что в среде крестьянства вырос слой хозяев, способных не только реорганизовать свое индивидуальное производство, но и взять на себя роль руководителей крупного сельскохозяйственного производства. Коллективизированная деревня могла дать значительно более высокий экономический результат, окажись она под руководством этого выросшего в деревенской среде слоя специалистов-хозяев.

Но именно в них-то государство рабочих и крестьян увидело главную опасность для себя. На мой взгляд, тогда, в начале коллективизации, даже при наличии фактов социальных конфликтов, было преувеличено отрицательное значение антагонистических тенденций в процессе социального и экономического расслоения нэповской деревни. В этих условиях был необходим трезвый и обстоятельный анализ этих тенденций. Нужно было, как сейчас говорят, просчитать все варианты возможных решений и только тогда принять наиболее оптимальное из них с точки зрения главной задачи социальной реконструкции деревни. Партийное и государственное руководство, повинуясь усвоенной догме, сделало ставку на беднейшие слои деревни и из их среды выдвинуло руководителей новой колхозной деревни. А на практике произошло так, что сложным производством стали руководить неопытные, неподготовленные для этого важного дела люди. Решению общей задачи здесь не могло помочь просто честное отношение к делу многих вчерашних бедняков и батраков. Нужны были опыт и знания. А этого у бедняков не было. И в итоге оказалось невозможным оценить величину издержек, произошли ли они от простого неумения или от преступной безответственности таких балаболов, как Стеха, Егор Политов, Гаврил Петров или Абрам Михалыч в нашем колхозе «Красный путь».

* * *

Но, как бы то ни было, наш колхоз состоялся. Он возник в 1930 году. В него вошли все жители трех деревень – Левыкино, Ушаково и Кренино. Каждая из них составила бригаду. В нем объединилось всего около трехсот гектаров пахотной земли с небольшим луговым угодьем. Лесных угодий колхоз не имел. Поросшие молодым осинником и березняком две стороны луга нельзя было считать таковыми, несмотря на то, что в обиходе называли эти заросли Кренинским лесом. Грибов там можно было набрать, да и ягод тоже. Но других хозяйских нужд в этом лесу удовлетворить было нельзя. С дровами в наших деревнях было плохо. Топились хворостом и соломой. Для общих водопоев служили два пруда. Воды в них едва-едва хватало до конца лета. В каждой деревне было по одному колодцу. Воды в них хватало только на хозяйственные нужды. Ни о каком искусственном орошении нельзя было и думать. Судьба урожая в поле и на огородах полностью зависела от погодных условий.

В общественный сектор колхоза перешло все конное поголовье деревни. При этом значительную часть конного парка составили лошади раскулаченных хозяев. Это было полтора десятка лошадей в хорошем рабочем состоянии. Весь конный парк был собран на колхозной конюшне в большом скотном дворе Алексея Яковлевича. Здесь же, при этом конном дворе был собран весь сельхозинвентарь и машины, а также вся упряжь и ходовая часть. Собралось в колхозе и небольшое общественное стадо коров (10—12 голов) и отара овец (около ста голов). Все оно уместилось на скотном дворе Федота Ивановича.

В общественном ведении оказались жилые и хозяйственные постройки раскулаченных хозяев, а также их яблоневые сады. За колхозом остался и действовавший тогда кирпичный завод.

Все памятные мне годы наш колхоз «Красный путь», этот не случайно сложившийся трудовой, соседский и родственный коллектив, жил трудной и сложной жизнью. Были неурожаи, были голодные и холодные зимы. Случалось моим сверстникам ходить с сумой за подаянием по окрестным и тоже отнюдь не сытым селам и деревням. Но каждую весну вокруг оживали поля, цвели сады. Каждое лето шумело рабочей порой в поле и на токах. Каждую осень колхозные обозы везли на мценский элеватор свою хлебную трудовую долю, определенную государственным обязательством. И даже тогда, когда для себя деревне оставалось не более 150 граммов зерна на трудодень, каждую зиму морозными утрами над крышами домов столбами поднимался дым. Жизнь продолжалась. Она бережно сохраняла свои силы до следующих весенних всходов. Земля кормила деревню, а деревня изо всех сил, как маленькая птичка – кукушонка, кормила огромную страну.

Со второй половины тридцатых годов, а особенно в последние предвоенные три года люди наконец почувствовали и увидели долгожданные признаки улучшения жизни. И в колхоз, и в дома стал приходить достаток. Особенно удачным был тридцать девятый год. Урожай получился отменным. На новину колхозникам выдали на трудодень по пять килограммов муки. Я помню, как привезенную с мельницы муку прямо с возов, из веретьев рассыпали по мешкам, вешали их на колхозных десятиричных весах, и мужики, не чувствуя тяжести, носили трудовой хлебушек в свои закрома. А кренинский мужик-великан Харитон Петрович подъехал к весам за своей долей на телеге. Он со своими четырьмя сыновьями заработал за лето четыреста трудодней. Долго бы пришлось ему и сыновьям таскать свои мешки! Целая гора мешков выросла на телеге. Тронул Харитон Петрович лошадку и пошел сбоку телеги, держа в руках вожжи. Пошел, гордо поглядывая по сторонам. В ту новину над деревней стоял какой-то особенный запах испеченного, свежего, без примеси, орловского ржаного и ситного хлеба с яблоками. Ребятишки наконец дождались натертых на сметане ржаных и пшеничных лепешек.

Жизнь в нашей деревне в предвоенные годы заметно стала налаживаться к лучшему. В житейском обиходе появилась и новая одежда, и радиоприемники, и велосипеды, и патефоны. В те годы невозможно было себе представить, что налаживающийся житейский кругооборот вдруг разорвется и прекратит свое движение. Невозможно было представить себе тогда такую картину, которую я увидел в 1966 году, глядя со знакомого мне бастыевского пригорка на место, где была когда-то моя деревня. Совсем исчезли дороги, ведущие к деревне. Заросли окрестные поля осиной и кустами орешника, исчезли, как их и не было, наши яблоневые сады, высохли пруды, потерял свои контуры наш деревенский выгон. Три маленьких дома-вагончика дымили жиденькими столбиками дыма.

Смертельный удар по деревне, конечно, нанесла война. Мужчины, способные держать оружие, ушли на фронт. Немногим посчастливилось остаться в живых и вернуться назад в свой колхоз. Достававшиеся дома семьи, спасая свою жизнь, вынуждены были уйти в эвакуацию. Это была общая судьба всех окрестных деревень, оказавшихся к тому же в лето сорок третьего на острие великого сражения. После него возможно было вернуться только на пепелища. Но война все-таки не убила до конца теплившиеся здесь жизни. Как только враг был изгнан, люди стали возвращаться на свои родные усадьбы. Их приютом стали солдатские блиндажи и землянки. Колхоз «Красный путь» еще не исчез тогда из сводок райсельхозотдела. Он еще тянул свое государственное тягло и не собирался реорганизовываться и менять своего названия. Надежду вселяло постановление ЦК ВКП(б) и Советского правительства, принятое в 1944 году, о восстановлении хозяйства оккупированных областей и о помощи колхозам и совхозам. Нашелся и дееспособный человек, который стал председателем колхоза. В деревню вернулся из Москвы Василий Гаврилович Левыкин. Под его руководством уцелевшие колхозники, в основном женщины, начали работу по восстановлению общественных хозяйственных построек, по сбору инвентаря и сельхозорудий. Собралось и заново создавалось общественное стадо, обрабатывалось и засевалось колхозное поле. Люди не спешили обустраивать свое личное жилище и хозяйство. Свои надежды, гарантию не умереть от голода они связывали с восстановлением колхоза. О том, как это было, мне рассказывала мать председателя колхоза, знакомая нам уже Анна Ивановна. Стройматериалов не было. Их невозможно было достать в разрушенном Мценске. В ход снова пошла наша глина, из которой когда-то на нашем заводе делали кирпич. В бурьяне, где когда-то были сушильные сараи, собрали остатки сырого довоенного кирпича. Стены скотных сараев плели из прутьев и обмазывали глиной. А районное руководство уже требовало выполнения плана. Опять появились толкачи-уполномоченные. Но колхоз жил не их указаниями и угрозами, а тяжелым трудом, трудом через силу вдов и сирот, которым просто некуда было деться. Но детей своих матери отправляли из деревни во Мценск, в Орел, в Москву, в Тулу на учебу в техникумы и вузы, на стройки, на заводы. На деревню и колхоз надежды уже не было. Они уже утрачивали перспективу и становились ненужными даже государству. Не под силу оказалось председателю колхоза «Красный путь» Василию Гавриловичу Левыкину со своими левыкинскими вдовами сохранить былую жизнь.

В начале пятидесятых грянуло новое историческое постановление ЦК и Правительства об укрупнении колхозов и о передаче многих из них в ведение совхозов. Последнее означало, согласно теории, «сближение и слияние двух форм собственности». Страна двигалась к коммунизму, объявив бесперспективными тысячи российских деревень и вместе с ними крестьянский уклад жизни.

Тогда в нашем государственном и партийном руководстве возникла наивная уверенность, что наше сельское хозяйство, истощенное войной, мы сумеем поправить этой реорганизацией без необходимого и значительного увеличения капиталовложений. Предполагалось, во-первых, что создание крупных хозяйств непременно увеличит их рентабельность только за счет объединения средств производства и людских коллективов. То есть исходили из уверенности в том, что количество само по себе перейдет в новое качество. А во-вторых, соединяя мелкие, маломощные и отсталые хозяйства с передовыми, наиболее экономически устойчивыми, надеялись, что последние поднимут их до своего уровня. Однако ожидаемого результата не получилось. Мне кажется, что принятое решение было очередной грубой ошибкой в руководстве сельским хозяйством. При невозможности преодоления послевоенной разрухи, увеличения капиталовложений и обновления основных средств производства и агротехники такая мера просто была вредна, в особенности когда она получила огульное плановое разверстание по срокам ее проведения. В угоду руководящей директиве местные органы игнорировали опыт, накопленный колхозами в преодолении жестоких невзгод и потерь в ходе объединения индивидуальных, единоличных хозяйств. В предвоенные годы определился для каждого региона страны, в зависимости от его естественно-исторических и экономических условий, тип коллективных хозяйств по специализации и по размеру объединенных посевных площадей и угодий. Не случайно ретивость многих местных властей, увлечение их необдуманным увеличением в создании крупных хозяйств были жестко остановлены специальным постановлением о вредности так называемой гигантомании. В нашей Орловской области размеры посевных площадей и угодий большинства сложившихся коллективных хозяйств колебалось от 200 до 400—600 гектаров. Одинаковая картина выявилась и в соседних центральных областях. В южных областях и в Поволжье хозяйства по объединенным посевным площадям были крупнее. А в Волго-Вятском регионе, наоборот, значительная часть хозяйств объединяла менее чем двести гектаров. Таким образом, в различных регионах к концу предвоенных пятилеток сложились хозяйственные системы, приноровленные и, может быть, точнее сказать, приспособленные к нормальному функционированию в условиях данного рельефа, конфигурации полей, наличия дорог, транспортных и оперативных связей с районными управленческими центрами и базами технического обслуживания. Практика закрепила найденные факторы и критерии жизнеспособности коллективных хозяйств. В них определились направления специализации, наладились севообороты. Колхозы в итоге довоенных пятилеток уже способны были к самовоспроизводству. Важно отметить один из важнейших факторов, определивший наметившийся успех дела,– колхозы сложились на коренном, местном людском ресурсе. В них не было пришлых со стороны членов.

Военное бремя истощило деревню. Ту, которая оказалась в полосе военных действий, она просто разрушила. А тыловые регионы обескровила, обезлюдила. В деревню не возвратилась значительная часть наиболее работоспособного мужского населения. Но накопленная до войны деловая инерция еще работала. Люди упорно принялись за налаживание хозяйства. Требовалась помощь государства. А она была недостаточной. Наверное, следовало бы проявить терпение, не спешить с реорганизацией, дать возможность людям мобилизовать свои собственные возможности. Но государство оказалось нетерпеливым. Города, промышленность нуждались в быстром увеличении производства продуктов питания. Для этого было бы разумнее более внимательно и расчетливо сосредоточить вложения в наиболее перспективные с точки зрения скорости достижения экономического результата районы и хозяйства. Но проблему стали решать наступлением по всему фронту путем директивного, по административному произволу, укрупнения хозяйств. Началось новое наступление на деревню. Теперь уже на колхозную деревню. Его пафос как важной политической кампании был разогрет шумной пропагандой и агитацией как якобы за новый шаг навстречу победе коммунизма. Очень быстро в понимании местных и областных руководителей укрупнение стало самоцелью. Началось соревнование за досрочное проведение кампании. Снова в дело двинулись уполномоченные. На сельских сходах громко заголосили подпевалы. Чуть позже партия направила в новые укрупненные хозяйства в качестве руководителей тридцать тысяч своих членов. Колхозная деревня действительно нуждалась в опытных кадрах руководителей. Но ей уже не нужны были политические комиссары и агитаторы. Нужны были знающие сельское хозяйство или, по крайней мере, могущие постичь это непростое дело люди. Но многие из тех, кого увлекла внешне народная идея и кто пошел в деревню из благородных и честных намерений, просто оказались неудачниками, прожектерами, неспособными делать конкретную работу. Не удалось тридцатитысячникам поднять свою Целину. Но вреда от них оказалось немало. Они безоглядно гнули линию на укрупнение и, я бы сказал, на ликвидацию мелких и даже средних колхозов, сложившихся на основе старой соседской общины. Это и был окончательный удар по многовековому крестьянскому укладу жизни, образу народного мышления, по народной культуре. Разрушилось то, что не единожды помогало России выдержать и непредвиденные удары стихии, и смуты, и войны, и голод, и холод. Последний раз крестьянство продемонстрировало это в лихую годину Великой Отечественной войны. Страшно представить судьбу нашей Родины, не окажись тогда этой могучей народной силы.

Смешными и наивными кажутся сейчас попытки наших горе-теоретиков – экономистов возродить загубленный крестьянский народный генофонд.

Возможно, я усугубляю картину послевоенного разрушения деревни. Но как можно иначе понимать и оценивать его результаты? Во-первых, руководство вновь создаваемых из множества далеко отстаящих друг от друга деревень теперь еще дальше оторвалось от производства. С одной стороны, во много раз увеличилось дальноземье, что еще в дореволюционные годы считалось негативным результатом реформы 1861 года. В оторванных от руководства бригадах, бывших недавно самостоятельными колхозами, возникла обезличка ответственности за ведение внутрибригадного хозяйства. Ослабла дисциплина труда, нарушилась привычная технология по основным циклам сельскохозяйственных работ. Сломались выработанные в соответствии с местными условиями крестьянские севообороты. Я вспоминаю прозвучавшие в пятидесятых годах предупреждением об опасности утраты традиционных специализаций в ряде сельхозрегионов, выступления аграрников-журналистов и писателей-деревенщиков. Особенно запомнились мне статьи о знаменитом снижении производства мясомолочной продукции в колхозах и совхозах Волго-Вятского района. В них очень убедительно доказывалось, что севооборот мелких колхозов Кировской и Вологодской областей был рассчитан не на производство зерна, а на обеспечение молочного скота кормами. Нехитрая там сложилась технология. Крестьяне засевали рожью небольшие поля, неудобные для обработки машинами, с целью получения не зерна, а дополнительных кормов. Это давало возможность содержать и наращивать поголовье коров, что, в свою очередь, увеличивало производство удобрений, необходимых для тощей северной земли. А в дальнейшем производственно-хозяйственном обороте это повышало плодородие земли, способствовало получению высоких урожаев зерновых и обеспечивало край своим дешевым хлебом.