Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Директивное же руководство сельским хозяйством, сочтя нерентабельным в этих регионах развитие зернового производства, дало команду на сокращение якобы неурожайных и неэффективных культур: овса, ржи и предписало внедрение в севооборот новых видов трав и даже кукурузы. Но для этого в бывших колхозных деревнях не было опыта. Кукуруза не вызревала и давала низкие урожаи. Неуспехи в новом деле еще больше усилили апатию и равнодушие к результатам труда пахарей и хлеборобов. Постепенно бывшие поля не засевались, забрасывались, заростали кустарником и выходили из севооборота. А это в конце концов сказывалось на уровне производства основного продукта в указанных регионах – молока и мяса. Полученный таким образом негативный результат привел к определению бесперспективными тысяч русских деревень. Их не электрифицировали, не радиофицировали, не строили в них клубов и магазинов, не показывали кино. Не строили к этим деревням дорог. И народ побежал из них, бросая с раскрытыми настежь дверями и окнами великолепные, на высоком подклете бревенчатые дома. Я видел много таких брошенных деревень в Вологодской и Ярославской областях в начале шестидесятых годов. В них было страшно въезжать. Казалось, что нечистая сила или смертельная эпидемия выморила эти деревни. Какая причина заставила так безоглядно и безжалостно бросать родные дома? Ведь в них можно было долго и спокойно жить, не боясь замерзнуть даже в самые студеные зимние ночи. В шестидесятых-семидесятых годах мне приходилось ездить и по Ярославской, и по Вологодской, и по Калужской областям. Тогда брошенные деревни оставались еще необитаемыми. Но уже с семидесятых они стали скупаться по недорогой еще цене горожанами, соскучившимися по деревенской природе. Много деревень оказалось заселено цыганами, которые из них совершали свои воровские нашествия на соседние города и на столицу.

Купил себе такой дом в деревне Селезнево Переяславского района Ярославской области и мой свояк Геннадий Георгиевич Коротов. Когда-то, еще до отмены крепостного права эта деревня была дворовой. До продажи купленный дом принадлежал старой колхознице, сыновья которой давно ушли из деревни и проживали в Подмосковье. Им дом был ненужен, и они продали его со всем содержимым обиходным инвентарем – ухватами, деревянными корытами, косами, серпами и прочей мелочью, которая теперь, однако, очень высоко ценится на рынке. Оставались в доме даже иконы. Новые хозяева на чердаках и в различных углах дома и двора до сих пор находят интересные предметы крестьянского обихода. Некоторые из них очень хорошо характеризуют недавнюю колхозную жизнь. Однажды и я, пребывая в гостях у свояка, обнаружил на чердаке остатки патефона и два альбома пластинок. Среди них были со знакомыми песнями в исполнении Хора им. Пятницкого: «Вдоль деревни от избы до избы зашагали торопливые столбы», «На закате ходит парень», «Катюша». Сохранились и «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года», и «Осень, прозрачное утро», и многие, знакомые мне мелодиями довоенных лет, диски Апрелевского завода грампластинок. И представил себе я бывшую хозяйку дома, бывшую колхозницу. И понял я, что уж не такая безрадостная в уже опозоренном современными политиками, политологами и публицистами времени проходила в деревне Селезнево жизнь. Я попытался сравнить ее с жизнью современных обитателей, немногочисленных сохранившихся аборигенов. Дома и теперь здесь строятся как дома. На их крышах стоят телеантенны. Из окон светится электрический свет. Но не слышно в деревне ни песен, ни громких гуляний, ни игр. Киносарай давно закрыт на огромный замок. Однако около дверей сохранилась афиша-плакат пятилетней давности. Библиотека тоже закрыта на такой же замок. Большинство живущего в деревне населения в колхозе не работает, а значительная часть живет только в весенне-летний сезон. Дети сохранившихся еще стариков живут в городах и пользуются родительскими огородами как подсобным хозяйством. Но колхоз все еще существует и носит гордое имя А. М. Горького. После укрупнения он объединил с десяток разбросанных по округе деревень, в которые в распутицу ни проехать, ни пройти. Недавно они были пустыми, а теперь там обитают цыгане, которые для получения права на жительство вступили в колхоз.

В течение уже более пяти лет я наблюдаю жизнь этого льняного края. Когда-то лен отсюда вывоз или в Голландию. Лет шесть назад лен здесь еще сеяли, но не всегда убирали. Не успевали. А когда успевали, то его не принимали на заготовительных пунктах. Я видел, как через льняные поля заезжие грибники и дачники ездили на своих автомобилях. Но и местные трактористы тоже не тратили время на объезд и смело прокладывали широкие трассы через голубеющий, кудрявый лен. Когда лен не убирали, то его потом сжигали. В последние три года лен не сеяли.

Рассказывали, что как-то недавно побывали здесь гости из Голландии. Говорили, что они изучали возможности возрождения льняного производства. Но и они не сочли возможным возродить умершее дело. С тем и уехали.

Шел я однажды вдоль деревни Селезнево. Гляжу – на дороге лежит трактор «Беларусь». Я не оговорился. На дороге лежал именно распластанный трактор, как лежали когда-то у нас в деревне за Шуменками в специально отведенном месте дохлые лошади. Именно их я вспомнил из своего далекого деревенского детства. Я только никак не мог понять, почему этот дохлый трактор, раскинув свои колеса-копыта, лежал посреди деревни. Как он тут мог издохнуть? А между прочим, краска, сохранившаяся еще на некоторых деталях, выглядела еще свежезаводской.

А вокруг деревни на льняных и ячменных полях ржавели культиваторы, тракторные плуги, жнейки и прочие исправные еще орудия труда. Однажды между городами Загорск и Переславль, слева от шоссе, в заболоченном ручейке я видел брошенный трактор ДТ. Что-то в нем сломалось, и тракторист бросил его.

В описываемых мною крестьянских окрестностях старинного Переславля-Залесского жители если и думали о хлебе насущном, то отнюдь не в том смысле, как его добыть, а в том, как его купить. Как-то однажды, приехавши в знакомое Селезнево, я встретил по пути от автобусной остановки соседа моего свояка, местного жителя Виктора. Отчества его и фамилии я не знаю. Но был с ним знаком до этой встречи и уже имел представление о его образе жизни. На этот раз он был трезв. Обойдя всю доступную ему с утра округу, он так и не нашел того, чего искал, и возвращался домой, так и не утолив мучившей его жажды похмелья. Я ему помочь тоже не мог, но угостил пачкой сигарет. Он быстро закурил, и мне показалось, что ему стало легче. Дальше мы пошли вместе. Разговорились.

«Ну, как дела,– спрашиваю я,– как живешь?»

«Хорошо,– отвечает мне мой попутчик. И продолжает с оттенком житейского юмора: – Вот теперь по килограмму вермишели дают».

А я, поняв намек на этот юмористический тон, как бы по простоте, опять спрашиваю: «А зачем дают вермишель?»

«Как зачем? – простодушно удивился Виктор моему простодушному беспонятию,– чтобы кушать, лапшу варить».

«А у нас в деревне,– говорю я ему,– когда я там жил, лапшу натирали сами».

А он мне в ответ: «Так для этого мука нужна».

А я опять продолжаю нашу нехитрую дуэль на житейскую тему: «А у нас в амбарах в каждом доме всегда была своя мука».

«Так у меня-то и амбара нет»,– закончил Виктор нашу попутную беседу на мелкую житейскую тему.

Мы подходили к краю деревни Селезнево, с трудом через огромную лужу и грязь перебрались на другую сторону дороги. Дома двумя порядками стояли вдоль широкой деревенской улицы. Дома были как дома – с резными наличниками на окнах, с резными подзорами по кровле, да и со звездой на коньке, на высоких подклетях, с крыльцами. Сзади жилой части дома, под общей крышей – хозяйственные дворы со стойлами для скотины, куриными нашестями, складскими закутками, верстаками и прочими надобностями обихода. Сзади этих комплексов тянулись большие огороды, на краю которых стояли баньки.

В домах этих совсем недавно господствовал прочный крестьянский уклад жизни. В них обеспечивался необходимый достаток, было тепло и уютно. Водился скот, в подклетях хранились запасы, и, наверное, была и мука, из которой, я не сомневаюсь, не только натирали лапшу, но и пекли блины с пирогами.

Но хозяева этих домов, более чем наполовину деревни, исчезли. В них теперь живут в весенне-летнюю пору горожане из Переславля, из Ярославля, да и из Москвы. В одном из этих домов колхоз поселил и моего знакомого-попутчика Виктора с его сожительницей Зойкой. Сам Виктор был местным. Его родители и брат с сестрой живут в соседнем центральном колхозном селе Копнино. А Зойка оказалась здесь, как когда-то говорили – на сто первом километре, после отбывания срока за только ей ведомое преступление. Никто не знает, откуда она родом. С Витькой они сошлись на почве общей слабости – склонности к спиртному, которая в конечном итоге превратила их в хронических алкоголиков. Работали они тогда вместе на скотном дворе молочной фермы, а сами по-скотски жили в отведенном им доме, некогда принадлежавшем чьей-то местной семье. Виктор когда-то на ферме был пастухом, получал приличную зарплату. В доперестроечные годы она составляла 500 рублей в месяц. Не меньше получала и Зойка, работавшая там же дояркой. Заработок совместно в короткий срок пропивался. Я однажды слышал, как Виктор пригонял в деревню колхозное стадо коров. На всю деревню стоял не просто мат. Это были неповторимые речитативы, состоящие из проклятий, угроз и презрения к бедным недокормленным на пастбище черно-белым ярославским буренкам голландской породы. Виктор называл их в ярчайших словосочетаниях проститутками, балеринами, блядями, стервами, паскудами. Все это продолжалось, пока стадо, проходя по деревенской улице, пыталось подкормиться по заросшим травой канавам, прежде чем его загонят в вонючее и неочищенное от навоза стойло на вечернюю дойку.

Виктора в конце концов из пастухов разжаловали, оставив его на той же ферме скотником. В его распоряжении оказался здоровый старый мерин Рыжик и телега, на которой он должен был вывозить навоз. Рыжик сам себе добывал корм, будучи отпущен хозяином на все четыре стороны. Иногда он запрягал его в телегу и отправлялся в недалекий частный извоз за водку. А навоз оставался сам по себе. Доярки и, только иногда, Виктор успевали кое-как выгрести его из стойл. Он вырастал горами выше крыши и вокруг фермы. Доярки, приходившие на дойку, могли пройти через скопившееся вонючее озеро только в высоких резиновых сапогах.

И тем не менее до недавнего времени молочная ферма в деревне Селезнево еще функционировала, как таковая. И пьяный, нисколько не хуже Виктора, возчик Анатолий на своей телеге и закрепленной за ним кобылке вывозил с фермы по утрам на сливной молочный пункт по 3—4 фляги молока от стоголового стада дойных коров.

Функционировал и колхоз имени А. М. Горького, да и сейчас еще он значится, как таковой, в сводках района. Лен теперь здесь не сеют. В основном держится еще животноводство. Сохраняются молочный скот и овцы. Но во имя их сохранения колхоз ежегодно борется с бескормицей. Кормов не хватает всегда– ив дождливый, и бесснежный, и многоснежный, и в засушливый годы. И это бывает, несмотря на то, что и лугов, и трав на них всегда в округе было предостаточно. Только некому и некогда было эту траву убирать. Начиная с середины зимы колхоз был вынужден производить закупку грубых кормов, а попросту говоря соломы, в далеких российских областях.

Недавно в колхозе избрали нового председателя, молодого человека из местных, по специальности зоотехника-агронома. Он окончил Сельскохозяйственную академию им. К. А. Тимирязева. Говорят, очень грамотный в своем деле оказался этот председатель. Зарабатывает он на том, что по заказу пишет дипломные работы для студентов-заочников той же академии на любую теоретическую и практическую тему. А хозяйством занимается нехотя.

Однажды на сельскохозяйственной ферме разбушевался бык-производитель. Женщины-доярки не могли с ним справиться. Позвонили председателю. А он сказал, что у него болит голова. Бык успокоился сам после того, как запорол своими крутыми рогами двух коров.

Но колхоз им. Горького, несмотря ни на какие стихии, и даже в перестроечную и постперестроечную пору, все-таки еще живет. Колхозники – немногочисленная часть живущего в его деревнях населения не хочет разваливать его до конца. И даже не поддается соблазну выделить из него в свою собственность свою долю. Руководство теперь научилось извлекать доход другими способами. Для этого можно и не сеять, и не пахать. Появились разные дельцы-предприниматели. Им колхоз сдает в аренду лесные угодья под вырубку, а земли – под застройку и организацию различных коммерческих предприятий. Живет колхоз. И даже по-прежнему способен оплатить колхозникам в размере «на бутылку» явку на ежегодные колхозные собрания. Но молока и мяса из этого колхоза в государственную столовую поступает все меньше и меньше. Все меньше и меньше оказывается в колхозе людей, желающих и согласных работать на фермах доярками и скотниками. Местные мужики и женщины находят себе другие занятия, а на фермы пришли недавние уголовницы Зойки, Наташки и цыгане. Недавно появились фермеры. Одному такому энтузиасту времен перестройки колхоз выделил готовую ферму под откорм телят. Прибывший в деревню энтузиаст-интеллигент рьяно принялся за дело. Но рассказывают, что уже в первую весну весь переданный ему телячий приплод утонул в навозной жиже. Горе-энтузиаст в ту же весну сбежал с фермы вместе со своим скарбом, прихватив еще кое-что из домов горожан в виде холодильников, телевизоров и даже забытого спиртного.

Цыгане и бывшие уголовники-рецидивисты, даже раскаившиеся и поселившиеся в колхозе имени Горького, тоже не смогли восполнить убыль в производительных силах. Вот что произошло два года назад на селезневской молочной ферме. Тогда там оставались работать только две бывшие уголовницы: известная нам Зойка, разжалованная из доярок в скотницы, и новая уголовница – Наташка, которая одновременно была и дояркой, и заведующей фермой. А до этого она отбывала большой срок. Ходил по Селезнево такой разговор, будто бы срок этот был ей определен за умышленный поджог. В колхозе ей тоже выделили свободный дом. И скоро в нем вместе с хозяйкой поселился красавец-дружок Васька, тоже за отбытием уже не первого срока. Жизнь в доме пошла веселая. Приезжали дружки. Гуляли шумно. Однако должность свою Наташка исполняла, а Васька ей помогал. Неизвестно, конечно, сколько чего и куда с фермы ушло, но коровы доились с грехом пополам, и возчик Анатолий по три-четыре фляги с утра возил на сливной пункт. Однажды он, как всегда, погрузил фляги на телегу и поехал по знакомой лошади дороге. Но в пути он где-то задержался по известной причине. Пока опохмелялся, молоковоз уехал. Вернулся на ферму. Лошадь дорогу знала. А Наташка сразу сообразила и выявила недостачу литров на сто. Пьяный возчик на следующее утро так и не понял, за что на него был определен денежный начет. А молоко во флягах к следующему утру прокисло.

В будничной жизни молочно-товарной фермы колхоза имени А. М. Горького были и другие недоразумения. Иногда молоко во флягах оказывалось зеленого цвета. А однажды пьяная Зойка упала в навозную жижу, и случайно оказавшаяся рядом Наташка не дала ей заснуть в ней навечно. И все-таки ферма функционировала, и коровы доились. Но однажды Наташка уехала в Москву, да и задержалась там на целую неделю. А Зойке с Виктором пришло приглашение на свадьбу в соседнюю деревню Мшарово. Свадьба тоже одним днем не обошлась. Коров доить оказалось некому. Буренки ревели на всю округу. Но ни одна душа не откликнулась на их зов. Ни у одной женщины ни в Селезнево, ни в Копино не дрогнуло сердце. Никто не пришел на ферму, никто не освободил коровушек от молочного бремени. Стадо было загублено. Коров сдали на бойню, а ферма самоликвидировалась. Никто в колхозе не понес за это ни наказания, ни морального осуждения. Когда мне рассказывали эту невеселую историю, я вспоминал имена наших деревенских коров – Рябок, Зорек, Милок и даже Бырдю, вспоминал их хозяек с чистыми подойниками и полотенцами, их ласковый разговор с кормилицами в теплую летнюю, вечернюю пору. И еще мне вспоминалась картина всеобщего деревенского бедствия. Однажды из деревни Ушаково донесся страшный рев коров и душераздирающие крики женщин и детей. Все побежали туда на помощь. Прибежал туда и я. Я увидел ревущих коров с необыкновенно раздутыми боками. Они требовали от людей помощи. Оказалось, что пастух не уследил за стадом, и оно забрело на зеленя. Коровы объелись. Проступок незадачливого пастуха обернулся для людей бедствием и горем. Плакали женщины, плакали дети, а мужики были бессильны что-либо сделать. Нашлись, однако, опытные люди и сумели принять нужные меры. Но несколько коров пришлось прирезать, обездолив надолго молочком многих детишек, пока не подросли молодые телочки.

Современные картинки из жизни колхоза имени А. М. Горького, что существует пока в Переяславском районе Ярославской области, увлекли меня потому, конечно, что я непосредственно в них вижу результат начавшегося в пятидесятых годах укрупнения колхозов. За этой радикальной мерой ликвидации крестьянского уклада жизни последовали и другие смелые хрущевские решения. Под флагом интенсификации колхозного производства и сближения кооперативных и государственных форм собственности усиливалось бюрократически-директивное руководство жизнью села. Волевым порядком колхозы преобразовывались или соединялись с совхозами. В остающихся укрупненных колхозах ликвидировался трудодень как мера оценки труда и вводилась денежная система оплаты как мера более эффективного стимулирования колхозного труда. Директивными мерами внедрялись севообороты, проталкивались новые пропашные культуры и методы их обработки. Был дан лозунг перегнать Америку в производстве на душу населения молока и мяса. Однажды в 1962 году в далеком Владивостоке я услышал частушку:

 
«Мы Америку догнали
По надою молока,
А по мясу не догнали —
… сломался у быка».
 

Повсеместно лучшие земли приказывалось засевать кукурузой. Некоторые решения были безупречны. К ним следует отнести постановление Правительства о химизации и индустриализации сельского хозяйства. Но, видимо, у государства не нашлось достаточных средств, чтобы на этом важном направлении добиться нужных результатов и обеспечить сельское хозяйство новыми и безопасными удобрениями, машинами и технологиями. Вместо этого под дых колхозам нанесен был удар ликвидацией МТС и принудительной продажей им старой и изношенной техники.

Теперь, по прошествии уже не одного десятилетия после принятия исторических решений по сельскому хозяйству приходится удивляться и недоумевать, кому они приходили в голову? Как можно было в необузданной ретивости безоглядного исполнения директивы довести до абсурда даже бесспорно полезные решения? Почему специалисты-практики и местные руководители так легко отказывались от своего собственного убеждения и опыта?

Размышляя над этими вопросами, я вспомнил интересную беседу с одним мудрым агрономом из Тенизовского совхоза в Мендыгоринском районе Кустанайской области летом 1957 года. Тогда я командирован был туда в качестве руководителя тысячного студенческого отряда Московского Государственного университета. Постоянно я находился в одном из отделений этого совхоза в небольшой степной деревеньке Ново-Николаевка, обосновавшейся здесь в 1911 году из столыпинских переселенцев – крестьян Воронежской губернии. До образования крупного целинного совхоза деревня жила самостоятельным колхозом. В его составе в основном были русские. Немного было казахских семей и несколько семей немцев Поволжья. В тот год на Целине был очень плохой урожай после очень урожайного

1956 года. И там тогда я впервые испытал чувство большого удивления и разочарования от увиденной бесхозности и безответственности жителей этой деревеньки. Я, как и многие тогда люди, был заряжен идеей новой Поднятой целины. Я воспринимал ее распропагандированный пафос всенародного молодежного наступления на новую жизнь, сулящую изобилие и достаток всем советским людям. А там, на Целине я увидел остатки неубранного и ушедшего под снег необмолоченного хлеба. На току, готовя его под прием нового зерна, мы сняли полуметровый слой земли, перемешанной с зерном. На машинных дворах нашего Тенизовского и других совхозов района, где мне приходилось бывать в отрядах факультетов МГУ, я видел кладбища новой техники – комбайнов, тракторов, автомобилей, разукомплектованных и негодных к работе. Мне объяснили, что в связи с недостачей запчастей механизаторы нашли способ их добычи, снимая детали с новой техники. Странно было смотреть на мертвые, раздетые и разутые сложные машины со свежей и даже незапылившейся заводской краской. Проще всего было объяснить все это нерадивостью и безответственностью руководителей. Так оно во многих случаях и было. Однако непонятным было не только их равнодушие, но еще больше было непонятно равнодушие хлеборобов, крестьян, которые не могли не знать цены этой раскулаченной техники. Непонятно было и равнодушие коренных новониколаевцев к уборке и сохранению скудного урожая 1957 года. Не покладая рук работали только студенты, а местные жители к этому были безучастны. Наш энтузиазм тогда еще не угас. Мы испытывали настроение борьбы, мы спасали бедный урожай, и мы верили, что на Целине будут и урожаи и новые победы.

Но нас удивляло поведение бывших колхозников. На этой почве между нами и местной молодежью возникала неприязнь и даже конфликты.

Однажды к нам в отделение, в Ново-Николаевку приехал новый агроном. Он был переведен сюда из другого совхоза.

Не помню я уже ни его имени, ни фамилии. Только помню, что показался он мне каким-то утомленным и больным человеком, может быть, кем-то обиженным. Но на выцветшей его солдатской гимнастерке рядом с боевыми медалями позвякивали два трудовых ордена – Красного Знамени и Знак Почета. Эти награды не могли не внушать уважения к нему. Я с ним познакомился, и мы, кажется, быстро почувствовали взаимную симпатию. Я, конечно, сразу обрушил на него свои вопросы и откровенное негодование несознательностью и безответственностью и руководителей, и тех, кто именовал себя хлеборобами. Но агроном быстро урезонил мое негодование спокойным разъяснением опытного специалиста.

Большую часть своей трудовой жизни он проработал в колхозе, и всю реорганизацию сельского хозяйства в пятидесятые годы с ее первыми результатами он оценивал на фоне познанного им опыта колхозной организации производства и всей колхозной жизни. Колхозный агроном доказал мне тогда преимущества этой организации и ошибочность и вред поспешных, необдуманных преобразований и особенно внедрения новых принципов нормирования труда и расчетов. Он объяснил мне, что существующие в совхозах нормы и расценки произвольны и неадекватны затратам человеческого труда, и поэтому они не могут эффективно стимулировать повышение производительности труда. Содержание же колхозного трудодня складывалось на основе многолетнего опыта нормирования человеческих возможностей и обязанностей в конкретных условиях каждого данного колхоза. Но эти нормы не только согласовывались с естественными условиями и технической и энерговооруженностью колхоза, но и осознаны, усвоены, а потому знакомы каждому рядовому колхознику. Их выполнение и реализация при расчетах легко могли быть проверяемы даже не очень грамотными тружениками. Мой собеседник убедил меня в том, что трудодень как единицу нормирования не только нельзя было ликвидировать в колхозах, но и в том, что его интерпретация и внедрение в планово-экономическую организацию совхозов могли бы способствовать более эффективному росту производительности труда рабочих. Мне удивительно тогда было слушать эти откровения умного человека и опытного агронома-экономиста. Я до него уже усвоил по команде бесспорность перевода колхозного труда на денежный расчет, я уже поверил в то, что это и есть выражение потребностей социалистического прогресса организации труда. А мой собеседник, казалось, доказывает мне обратное. Но потом я успокоился. Колхозный агроном не выступал против требуемого самой жизнью совершенствования производственных экономических отношений и в системе колхозов, и в системе совхозов. Он только был уверен в том, что этого нельзя было решить, бездумно ломая то, что далеко не исчерпало своих возможностей. Он доказал мне это на примере нерентабельных совхозов и исправных колхозов здешнего Медыгоринского района. А очень скоро я и сам увидел такой пример. Мне пришлось побывать в деревне Федоровке, где работали студенты Филологического факультета. В этой деревне сохранился колхоз. Им руководил брат заведующего нашим Ново-Николаевским отделением Тенизовского совхоза Кузьмы Лешукова. Колхоз этот не был самым передовым в области, но был достаточно прочным и устойчивым и по состоянию своих производительных сил, и по экономическим показателям. У него не было долгов перед государством, а колхозники получали справедливое вознаграждение по труду, которое обеспечивало им достаточно высокий прожиточный минимум. В трудных условиях неурожайного 1957 года Федоровский колхоз выполнил весь цикл уборочных работ, выполнил свои обязательства и обеспечил себя семенным фондом для будущего урожая. А Тенизовский совхоз в тот же год, в тех же условиях погоды оказался в убытке, а зерно, на семена засыпанное сверх всяких норм в небольшое зернохранилище Ново-Николаевского отделения, к весне из-за отсутствия надлежащих условий не только потеряло свои семенные, но и просто товарные кондиции. Такова тогда, в 1957 году была реальная правда. Прав был мой знакомый колхозный агроном в том, что нельзя было так бездумно спешить с реорганизацией колхозного сельского хозяйства, сводя ее к формальной перестройке во имя досрочного выполнения очередного партийно-политического призыва, не подкрепляя ее посильными мерами увеличения капитальных вложений и материально-технического оснащения производства. Многие реорганизованные, упраздненные и укрупненные хозяйства тогда, в начале пятидесятых годов при их сохранении могли бы дать государству гораздо больше, чем оно получило в результате проведенной реформы.

* * *

Наш колхоз «Красный путь», будучи присоединен к колхозу «Гигант», прекратил свое двадцатилетнее существование в начале пятидесятых годов. Некоторое время он еще функционировал на положении бригады. Но с этого времени начался окончательный уход оставшихся еще к тому времени жителей деревни в разные места: во Мценск, в Орел, Тулу и Москву. Как правило, вдовы-матери переезжали на новое место жительства к своим детям.

Деревня Левыкино отслужила свое, как и многие другие, и теперь она была не нужна государству. Она не интересовала и руководство колхоза «Гигант». Он ведь находился в Спасском-Лутовиново, по другую сторону железной дороги, и оно не имело возможности осуществлять постоянное оперативное руководство этой далекой бригадой. Не было телефона, о радиосвязи тогда еще и не мечтали. До конца пятидесятых не подавалось в сторону нашей деревни и электричество. Видимо, «Гигант» очень скоро отказался от своего патроната, и то место, где когда-то под крышами яблоневых садов стояла наша деревня, было передано пригородному мцеяскому откормочному совхозу «Волковский».

Однажды, в годы начавшейся перестройки я получил письмо из этого совхоза. Тогда еще там существовала партийная организация. Письмо было из совхозного парткома. Заместитель секретаря просила меня рассказать все, что я знаю и помню о колхозе «Красный путь» и деревне Левыкино. Я охотно откликнулся на эту просьбу.

Написал пространное письмо. В нем сообщил известные мне адреса остававшихся в живых бывших колхозников, их детей и готов был вести дальнейшую переписку и поиск. Но больше писем не получал. Видимо, общие события, венчавшие перестройку, отразились и на нашей исторической памяти, и на взглядах на исторические ценности. Нет теперь, наверное, не только парткома в совхозе «Волковский», но и самого совхоза тоже нет. Купил его какой-нибудь бизнесмен, или группа предприимчивых дельцов превратила его в акционерное общество.

А колхоз и деревня вместе со своим названием, именем и прожитой ими жизнью уже никого не интересуют.

Старые, прекрасные яблоневые сады в наших местах погибли окончательно в годы войны. Но после Победы люди посадили новые. Прижившиеся на новых местах молодые саженцы были заявкой вдов и сирот на возрождение и продолжение жизни.

Но сады выросли и принесли первые плоды уже тогда, когда деревни обезлюдели и собирать их было некому. Но труд людской не пропадает. Сады оберегают безмолвную память о тех, кто дал им жизнь. Они стали живыми памятниками ушедшей жизни. Каждую весну они расцветают яблоневым цветом. Каждое лето их ветви сгибаются под тяжестью коричных, белых наливов, грушовок, красно-полосатых (штрифлингов), антоновок. Сюда, к садам, на автомобилях приезжают чужие, незнакомые люди, загружают плодами кузова своих автомобилей и везут их на ближние и дальние базары. В последние годы на московских рынках нашей русской антоновкой торгуют нерусские люди. Свой бизнес на наших мценских яблочках успешно делают усатые, чернобровые молодые парни кавказской национальности. А ставшие москвичами внуки и правнуки мценских колхозных садоводов платят им своими трудовыми «деревянными» рублями.