Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Моя родня Левыкины и Ушаковы

Мы Левыкины-Шавыры

Шавыры. Это кличка нашего семейного клана. Ее происхождение мне неизвестно. В словаре Даля слово «шавыра» определяет привычку человека к почесыванию. Может быть, кто-то из моих предков по какой-то причине страдал этой привычкой настолько, что она была замечена посторонним взглядом соседа, который первым употребил подходящее к случаю слово. И прилипло это словечко к человеку, и передалось оно его детям, и со временем объединило в себе какие-то другие признаки поведения и черты характера, которые отличали нашу семейную линию поколений от других левыкинских отродий. Кличка становилась дополнением к общей фамилии обитателей нашей деревни. Надо же было каким-то образом отличать род от рода в их повседневном обиходе общения. Постепенно эта кличка могла стать второй фамилией и даже, в конечном итоге, заменить первую. Я, например, встречал не единожды людей со знакомо звучавшей для меня фамилией Шевыревы, Шевырины. В нашей же деревне до конца ее дней все Левыкины оставались Левыкиными. Всех их объединяло общее историческое происхождение и социальное положение. Ведя свою фамильную линию от служилого государева сословия, они никогда не смешивали себя с бывшими барщинными крестьянами и не скрывали своего превосходства перед ними. Очень точно определил особенность социального портрета государственных крестьян нашего Орловского края известный земский деятель, историк земского либерального движения и писатель А. А. Белоконский в своем очерке «Господа мужики», опубликованном в конце XIX в. в газете «Русские ведомости».

«Господа мужики» – в этом определении нашли выражение и особенности бытового и хозяйственного уклада, и культурный уровень, и даже физические характеристики людей, развивавшихся в более благоприятных условиях жизни государственных крестьян. В общей крестьянской массе они составляли своеобразную прослойку, для которой была характерна некая крестьянско-аристократическая амбиция первородства. Она была унаследована «Господами мужиками» от привилегированного слоя мелкого служилого сословия, имевшего право на признание за ним заслуг по охране рубежей государства в XVI—XVII веках. В Новое время привилегии были утрачены, а амбиция сохранялась. Несмотря на то, что порой бывшие «Господа мужики» ходили в лаптях, они сохраняли свой гонор и бывших сермяжных крепостных крестьян называли хамами. В нашей деревне это легко было увидеть на взаимоотношении ее жителей с жителями соседней бывшей барской деревни Кренино. По своему социально-экономическому уровню обе деревни в Новое время уже не отличались. Однако традиция превосходства и снисходительности сохранялась. Наверное, этому способствовал более высокий уровень материально-культурного уклада жизни бывших государственных крестьян, все еще воспринимавших самих себя «Господами мужиками». Своих кренинских соседей левыкинские, тоже ставшие уже сермяжными мужиками, называли хамами.

В нашем семейном прозвище «Шавыры», возможно, изначально звучала и пренебрежительная, и насмешливая нота, намек на какую-то физическую ущербность, а может быть, на несостоятельность и какую-то черту поведения. А сами же «Шавыры» были уверены в обратном и не уступали своим соседям в критике их врожденных пороков. Я не знаю, когда за нашим родом закрепилась родовая кличка. Видимо, Дед наш Иван Стефанович уже именовался Шавырой. Но, к стыду своему, я должен признаться, что о нем я ничего не знаю. Говорили, что он умер тогда, когда Отца моего Бабушка носила еще на руках и на закорках. Наверное, это произошло в конце 80-х или в самом начале 90-х годов прошлого века. Отец мой родился в 1888 году. Один из моих старших братьев все же сохранил в своей памяти рассказ Бабушки об обстоятельствах смерти Деда. Случилось это якобы так: однажды зимой Дед возвращался домой с мельницы. Переезжая через замерзшую речку (это могла быть или Зуша, или Чернь), он вместе с лошадью и санями провалился под лед. Физически Дед был достаточно силен и смог выбраться из воды сам и спасти лошадь и сани. До дома он бегом бежал за лошадью, чтобы не замерзнуть. Однако от простуды не уберегся. У него началась скоротечная чахотка, и он вскоре умер. И еще брат говорил мне, что, по рассказам Бабушки, Дед был высоким, красивым мужчиной и совсем не «Шавырой». Сиротами после его смерти остались пятеро сыновей и двое дочерей.

Бабушка моя Арина Стефановна Шаламова происходила из деревни Шаламово, что была и сейчас стоит неподалеку от тургеневского села Спасское-Лутовиново. Она прожила почти девяносто лет и умерла летом 1929 года. Точного возраста ее никто не знал. Пенсии тогда крестьянам не назначали, и за возрастом никто не следил.

Бабушку свою я хорошо помню. Мне еще достались и ее любовь, и ласки, и забота. Они сохранились в моей памяти. Я в подробностях помню и день ее смерти, и день похорон. Отец наш к тому времени из деревни уже уехал в Москву, а мы, мои братья и сестры, еще жили в своем доме в деревне. Умерла Бабушка летом. Перед смертью она долго уже не вставала с постели. Мама ухаживала за ней, как за малым ребенкам. Смерть ожидали. Когда она пришла, вся родня и соседи плакали. Они пришли посмотреть на покойную после того, как ее прибрали и уложили на большом столе в нашей просторной кухне. Мне стало страшно смотреть на замолчавшую Бабушку, обставленную у изголовья свечами. Я убежал из дома и спрятался в солому на нашем гумне.

Мама меня долго искала и нашла уже полусонного в наступивших сумерках. С замиранием от страха сердца я прошел мимо покойницы. Перед нею сидела монашка и монотонно читала молитвы.

Утро следующего дня выдалось необычно светлым. Я до сих пор помню чистое голубое небо из окон нашей горницы за кустами сирени. Было уже почти не страшно. Тем не менее я не решился выходить из дома через кухню и полез через окно. И вдруг я увидел на улице подходившую к дому любимою мою Тетку, сестру моей Мамы, Марию Ильиничну Меркулову. Она только что приехала из Синельникова, с Украины, где жила уже давно со своей семьей. Я очень обрадовался ее неожиданному появлению. Страх мой прошел совсем.

Хоронили Бабушку всей деревней. Гроб несли на полотенцах до самого погоста. За гробом шел священник. По пути останавливались. Ставили гроб на скамейки и молились.

Отец наш приехал из Москвы в день похорон. Я ездил его встречать со старшим братом на Станцию. По дороге к церкви пришлось в одном месте съезжать под крутую гору. Мы спешили успеть к погребению. Правил лошадью приятель брата, наш сосед Санька. Он не справился и не удержал лошадь на спуске. Она понесла или, как у нас говорили, растрепала. Телега перевернулась. Помню, как вдребезги разбился ящик с бутылками водки. Помню, как Мама строго отчитывала Отца и за опоздание, и за битые бутылки, и, наверное, за что-то еще обидное для нее. А мне его было жаль. Я не мог тогда понять, почему Мама не обрадовалась его приезду.

На поминках была вся деревня. Длинный стол был накрыт в саду под яблоней. Мне и сейчас кажется, что поминки не были тягостно-печальными. Бабушку в деревне уважали и чтили ее доброту и порядочность. Было много выпито и сказано добрых слов. Я помню, что наш деревенский батюшка не выдержал нагрузки и заснул на кухне среди порожних четвертей из-под водки.

Бабушка прожила долгую жизнь. Рано оставшись без мужа, она воспитала и пустила в люди всех своих детей. А я до сих пор не могу себе представить, как она могла это сделать в очень непростое время, одна, без помощи родни. Ее у ней, кажется, поблизости не было.

Родилась Арина Стефановна Шаламова еще при крепостном праве. Отец говорил, что в год освобождения крестьян ей исполнилось 16 лет. Если это так, то, следовательно, она родилась в 1845 году.

Мой Отец говорил, будто бы его Дед был мельником и что барин И. С. Тургенев бывал у него во время охоты. Все могло так и быть. Может быть барину даже случалось обратить внимание и на его Дочку среди встречавшихся ему крестьянских детей. В семье нашей, может быть со слов Бабушки, жила легенда, будто бы она однажды в Троицин день на гуляньях в Спасском-Лутовинове играла с Иваном Сергеевичем Тургеневым в горелки. Может быть, это так и было. Во всяком случае, имя великого русского писателя было ей знакомо. В молодости она была песенницей и особенно любила петь песню «Сизокрылый голубочек» и «Окрасился месяц багранцем». Может быть, ходила она девушкой и в хороводах, а барин слушал их песни и любовался ими.

Замуж Бабушку выдали в 17 лет. Она прожила долгую жизнь, родила и воспитала семерых детей, пережила трудную дореформенную и пореформенную эпоху, три революции и Гражданскую войну. Ей посчасливилось увидеть всех своих внуков. Я у нее был самый младший внук. И мне, наверное, досталось больше всех от ее доброты и ласки. Она меня любила. И я ее очень. В старости, до конца своих дней она жила в нашем доме, в семье своего младшего сына, моего Отца, к которому она была больше привязана, чем к другим сыновьям. Отец рассказывал, что ему из далекого детства запомнился один эпизод: Бабушка несла его куда-то на закорках и, уставши, присела отдохнуть. Он пожалел ее и обещал, что никогда ее не бросит, когда вырастет. Слово свое Отец сдержал. Но ему трудно было бы это сделать, если бы Мама наша не помогла ему. Она приняла на себя все заботы о Бабушке в самое трудное для нее время глубокой старости. Не знаю, любила ли она свою свекровь любовью дочери. Но она приняла на себя все заботы о Бабушке и ухаживала за ней до последних минут жизни.

* * *

Усадьба моего Деда находилась в самом центре деревни, на ее историческом пяточке. Вокруг нее стояли все уже знакомые нам дворы. Все они непосредственно или через проулки соседствовали с ней. Его дом, можно сказать, был типовым для его времени и мало отличался от соседских. Я могу его описать, так как видел его сохранившимся на усадьбе одного из старших братьев моего Отца – Бориса Ивановича. Он достался ему после семейного раздела и был перенесен почти без изменений на выделенную ему Обществом усадьбу за деревней на выгоне.

Дом был под одной крышей, под солому, с примыкавшим к нему двором. Сложен был из бревен, без фундамента, с небольшим крылечком. С него вход вел в просторные сенцы, через которые можно было выйти во двор. Теплая часть дома состояла из кухни с земляным полом и большой, в половину ее, русской печью и двух жилых комнат с деревянными полами: одна из них была побольше, со столом, лавками и топчаном, а другая, через переборку, с кроватью и старым ткацким станком, была и спальней, и рабочем местом.

В этом доме на старой усадьбе в семье моего Деда родилось пятеро сыновей и двое дочерей. Остается теперь догадываться, как жила в нем семья в десять человек, на чем ела и спала. Одно ясно – грелись все в холодные зимы на просторной печи. На ней и незаметно вырастали.

Сыновей по порядку звали Михаилом, Борисом, Александром, Федотом и Григорием, а дочерей – Евдокией и Юлией.

И все они были Шавырами.

Как они жили в том небольшом дедовском доме?

Как им удавалось добывать хлеб насущный в своем невеликом и небогатом хозяйстве?

Как им удалось приобрести знания и опыт, чтобы найти свое место в жизни, уцелеть в ней в тяжелые лихолетья и в горьком сиротстве? Про все это я рассказать не могу. Знаю только, что все они, за исключением младшей сестры Юлии, всю жизнь страдавшей от неизлечимой болезни, всяк по-своему свое место нашли и свою жизненную задачу решили, оставив после себя жизнеспособное потомство.

Из всей своей дедовско-отцовской родни я не знал троих: старшего дядю Михаила Ивановича, среднего Александра Ивановича и младшую Юлию Ивановну. Когда я родился, их уже на свете не было.

Тетка Юля вместе с Бабушкой жила в нашей семье. Будучи всю жизнь больным человеком, она тоже была на попечении моей Мамы. Такая ей выпала доля – ухаживать за престарелой свекровью и больной, своенравной золовкой. Особенно трудно Маме было ладить с последней. Ее психика была, видимо, угнетена безысходностью положения. Она была раздражительна, в особенности по отношению к Бабушке, своей матери. Словом, Маме досталась тяжелая нагрузка, не только физическая, но и морально-нравственная. Но она не отказалась от нее, никогда никому не жаловалась на эту участь и не обделила своим женским состраданием несчастную золовку.

Больше ничего о незнакомой мне младшей тетке Юлии я рассказать не могу. Мало что я знаю о своем старшем Дяде Михаиле Ивановиче. Но я знаю главное: он, как старший в семье после смерти своего Отца, сыграл важную роль в судьбе своих младших братьев, особенно моего Отца. О дяде Мише и сохранились его рассказы, которые я запомнил и из которых составил себе представление об этом интересном человеке. Не довелось мне знать и другого моего дядю, Александра Ивановича. Он умер в 1919 году. Но я знал его жену и сыновей. Из их воспоминаний и рассказов Отца я довольно подробно знаком с перипетиями его жизни. В отношении к остальной отцовской родне я был современником и даже соучастником их жизни.

Обстоятельства жизни семьи моего Отца до раздела между братьями были характерными для наших мценских мест на рубеже XIX—XX веков. Размер душевного надела в таких небольших деревеньках, как наша, составлял немногим более десятины. В хозяйстве моей Бабушки было не более 7—8 десятин пашни, усадьба с яблоневым садом в двадцать корней и участок под картошку в 20—30 соток.

Пятерым сыновьям ужиться на таком наделе, когда они задумали бы обзаводиться своими семьями, было бы невозможно. Неизбежным был выход из хозяйства какой-то части семьи и поиск других занятий вне деревни, на стороне.

Первым покинул деревню старший брат моего Отца Михаил Иванович. Он обосновался в городе Бежица под Брянском. Там начал работать учеником и очень скоро превратился в рабочего человека и стал мастером-пекарем. Так он навсегда покинул деревню, к крестьянскому труду больше не возвращался и в разделе наследства своего отца не участвовал. Были ли у него какие-то претензии к братьям, я не знаю. Знаю только одно. В воспоминаниях моего Отца, моей Мамы он всегда оставался человеком добрым и родственным.

От моих родителей из нашего семейного альбома мне досталась фотография, на которой в 1909 году в Москве в фотосалоне П. Павлова были сняты вместе с моим юным Отцом мой старший Дядя Михаил Иванович и его супруга Мария Ивановна. Отец тогда начинал свою самостоятельную жизнь в Москве. Он еще не был женат и жил там под опекой другого старшего брата,

Александра Ивановича. К ним в то время и приехал в гости Михаил Иванович со своей женой.

Очень мне интересно рассматривать эту прекрасную фотографию. С нее из далекого времени смотрят на меня очень симпатичные люди. В этом групповом портрете видна опытная режиссура мастера-фотографа. Сейчас так уже не фотографируют, наверное, потому, что не умеют. Современная аппаратура, очевидно, позволяет это делать и без нее. Может быть, я не прав. Но я помню, как когда-то в детстве фотографы долго готовили к съемке своих клиентов, заботливо усаживали их, поправляли положение рук, поворот головы, объединяли снимающихся с их разными характерами в общий портрет, глядя на который можно было определить, кто есть кто – кто брат, кто сын, кто закадычный друг, кто хозяин, а кто его приказчики.

Но режиссер режиссером, а те, кто снимался под его руководством, должны были суметь исполнить свою роль. Мои дорогие предки на этой фотографии ее выполнили с достоинством людей, знающих себе цену и утвердившихся в жизни своим трудом и способностями. В них невозможно было уже узнать вчерашних крестьян, придавленных деревенской нуждой. Фотография зафиксировала очень важный момент в их жизни. Они к этому времени нашли свое место в новых социальных условиях. Впрочем, для Отца уход из деревни тогда еще не был окончательным. Он еще вернется туда, на свой родной корень, под влиянием своего старшего брата Александра перед Февральской революцией. Он предпримет еще одну попытку стать хозяином на земле. Но об этом я расскажу потом. А сейчас на фотографии я вижу Отца молодым франтоватым человеком в тройке, в белой манишке, при галстуке, с аккуратной прической и очень умным взглядом. Ему тогда шел двадцать первый год. Он работал каретником на знаменитой кондитерской фирме «Ландрин».

На переднем плане фотографии сидят мой дядя Михаил Иванович с супругой Марией Ивановной. Сколько было тогда лет первому, я не знаю. Но если верить тому, что моя Бабушка вышла замуж в семнадцать лет, а в ее шестнадцать было отменено крепостное право, то дядя Миша родился, наверное, не позднее начала шестидесятых годов прошлого века.

Дядя Миша на фотографии на мастера-пекаря не похож, хотя в это время он им и был. Сидит тоже в тройке, нога на ногу, в руках книжка. Не знаю, много ли книг он тогда прочитал. Но то, что он их читал, знаю, Отец об этом рассказывал. Рассказывал и о том, что он интересовался политикой. В жизни тогда Михаил Иванович свой выбор сделал окончательно. Он стал городским рабочим человеком. Наверное, непросто это все произошло. Может быть, ему удалось выбиться даже в высшую прослойку городского рабочего класса, получившего свою культурную образованность и воспитание. Отец, вспоминая старшего брата, подчеркивал его «интеллигентность», его городской костюм, шляпу-котелок и трость. Рассказывал Отец и о том, что у дяди Миши была еще собачка по кличке Букет-ка. Но не только эти внешние атрибуты характеризовали Михаила Ивановича как городского человека.

Отец рассказывал еще и о том, что он вместе со всеми рабочими пекарни жил их жизнью и интересами. Ходил на рабочие сходки, принимал участие в забастовках, участвовал в первых рабочих маевках на окраинах Бежицы. Брал с собой туда и моего Отца, который в то время жил у него и работал подмастерьем в той же пекарне. Судя по рассказам Отца, Михаил Иванович был личностью неординарной. Он был отличный пекарь-кондитер. Ему были свойственны чувство юмора, наблюдательность, умение оценивать людей. С заработков он помогал и своей Матери, и младшим братьям. Постоянно приезжал на побывки в деревню. Он дал пример братьям трудовой предприимчивости. Двое из них – Борис Иванович и мой Отец – жили у него в Бежице и там начинали городскую трудовую жизнь в пекарском деле.

Приезжая на побывку в деревню, Михаил Иванович своим необычным городским видом и «интеллигентными манерами» приводил в смущение соседских невест. Но женился он на городской девушке Марии Ивановне. Она оказалась ему под стать и внешностью, и характером. На фотографии она, пожалуй, удачнее партнеров выполнила свою роль.

Одета она была в красивое длинное, до полу, платье, в талии с поясом, с пышными рукавами у плеч и со скромной кружевной отделкой по стоячему воротнику и по груди. Мне кажется, что лицом они с Михаилом Ивановичем были очень похожи.

Больше всего на меня производит впечатление удивительная манера держаться перед объективом старой фотокамеры. Нет никакого напряжения. Есть спокойное достоинство симпатичной женщины. Отец рассказывал, что Мария Ивановна была человеком веселого нрава и очень родственным в отношении братьев своего мужа и их жен. Она всю жизнь, и особенно после смерти дяди Миши, поддерживала с ними родственные связи, ежегодно приезжала в деревню и всегда там была жданной и желанной гостьей.

Но из всех своих золовок она больше всего любила мою Маму и всегда, когда приезжала в деревню, жила в нашем доме. Краем своей памяти эту добрую женщину помню и я. Ее появление в нашем доме вспоминается мне каким-то радостным праздником не только потому, что оно, как правило, связано с нашими деревенскими праздниками, а еще и потому, что радостным было общение с ней. Мои Отец и Мама очень уважали Марию Ивановну. Мне вспоминается, что она бывала и у нас в Москве почти накануне войны. Ей тогда было уже много лет, она была старушкой.

Детей у Михаила Ивановича и Марии Ивановны не было. Он умер от чахотки еще до начала Первой мировой войны. Болезнь была, видимо, профессиональной, пекарской. К сожалению, больше ничего я о старшем Дяде рассказать не могу. Тем не менее я оказался первым и последним его биографом. Больше некому будет вспоминать об этом человеке, скромно и незаметно прожившем свою жизнь. Но свой долг в ней он выполнил бескорыстной помощью братьям-сиротам.

* * *

Вторым по старшинству среди братьев моего Отца был Борис Иванович. Его-то я уже знал лично и помню живым и в деревенской жизни, в его доме, и в его саду, и в дни приездов в Москву. Я непосредственно общался со всеми его сыновьями и дочерьми. Я помню его смерть и похороны, которые произошли в конце лета 1933 года, в Москве, в нашем доме. Борис Иванович тогда в последний раз приехал к нам в гости.

Отец, работавший в то время на Чулочной фабрике имени Ногина, получил в том году долгожданное жилье – комнату в 19 квадратных метров в общежитии, построенном на северной окраине Москвы, за Крестовской заставой. Вся наша семья в шесть человек с радостью переживала это событие после мытарства и скитаний по частным углам. В то лето или в самом начале осени и приехал к нам из деревни дядя Борис. Он соучаствовал в нашей радости обретения не собственного, но постоянного жилья. Место расположения нашего нового жилья неподалеку от церкви Тихвинской Божией Матери еще сохраняло загородный, почти сельский пейзаж. Не было вокруг асфальта. Кругом были еще зеленые луговины, не было водопровода, канализации, электричества. Но нас отсутствие этих городских удобств не огорчало. Мы были очень рады такому подарку. И дядя Борис искренне, вместе с нами переживал эту удачу. Мне кажется, что я помню его слова за чашкой чая вечером на закате нашего московского солнца. Оно светило в это время прямо в окна нашей комнаты. А потом, уже когда стемнело, дядя Борис вышел из квартиры, спустился со второго этажа и присел на крылечке подышать вечерним воздухом. Никто и не заметил, как он испустил последний вздох. Неподалеку, как сейчас говорят, тусовались с парнями наши фабричные девчата. Кто-то из ребят и увидел, как ему показалось, уснувшего старичка. А он был уже мертв.

Похоронили Бориса Ивановича на Пятницком кладбище. Я помню день похорон. Шел осенний неласковый дождь. От морга Института имени Склифосовского мы все шли пешком за катафалком до самого кладбища. Здесь, недалеко от церкви, на правой аллее от нее и было устроено его последние прибежище. Первые годы мы регулярно проведывали покойного. Но потом за житейскими заботами это стали делать все реже и реже. Стали забывать место могилы. И долго родственники – сыновья и дочери прибегали к моей памяти, чтобы найти могилу отца. Мне и сейчас кажется, что я помню это место. Как-то однажды во время посещения кладбища в связи с похоронами знакомого мне человека я прошел по аллее вправо от церкви, до запомнившегося мне могучего вяза, около него должна была быть дядина могила. Но увы! Ее не было. Кругом были ограды чужих могил, кресты и памятники. Среди них заглохла и стерлась с поверхности земли память о жившем когда-то человеке. А жизнь свою он прожил не просто, в тщетных попытках найти свою сермяжную удачу. Всякий раз, когда я вспоминаю про жизнь Бориса Ивановича, мне кажется, что о нем кто-то что-то уже написал, что я уже прочитал о его жизни какую-то интересную книгу. Наверное, это ощущение возникает у меня не случайно. Уж больно типичны были и судьба, и черты характера, и его жизненные приключения.

По всей вероятности, Борис Иванович родился еще в шестидесятых годах прошлого века. Так мы предположили вместе с его младшей дочерью Анной Борисовной, которой самой сейчас уже давно за восемьдесят. Она точно года рождения своего отца не знает. Если иметь в виду мой возраст, то понятно станет, что я своего дядю Бориса знал и мог запомнить уже в образе старого человека, в образе доброго, сказачного старичка. С моим двоюродным братом мы любили ходить в гости в дом к этому старичку и его доброй жене Елене Васильевне.

Нас с братом в этот дом, кроме гостеприимства и доброй лас– ₍ ки родственников, привлекали сказочные картинки на страницах различных старых иллюстрированных журналов, которыми были оклеены стены одной из комнат, особенно картинки со страшной Бабой-ягой, Мальчиком-с-пальчиком, разбойниками и Красной Шапочкой с несчастной Бабушкой и Серым Волком.

К ним нас тянула магическая сила любопытства и страха.

Нас вело туда страшное искушение увидеть Бабу-ягу еще раз и послушать по этим картинкам сказку из уст нашей доброй тетки Лены. Обратно домой самостоятельно мы вернуться не могли. После этой сказки было очень страшно под вечер пройти из конца в конец деревни. Тетка провожала нас.

И еще у дяди Бориса была замечательная собака по кличке Оскарка – большая пушистая белая собака непростой породы.

Она жила в собачей конуре возле амбара, была посажена на цепь и тоже была сказачной. С неменьшим страхом нас тоже тянуло искушение приблизиться к этому зверю. Но собака к нам была добра. Она позволяла нам все. Мы с удовольствием катались на ее спине.

Любили мы у дяди Бориса покататься, как на каруселях, на правилах конной молотилки, которая, как мне тогда казалось, больше предназначалась для наших развлечений, чем для молотьбы. По крайней мере, на другой молотилке у другого дяди нам баловаться не разрешали и иногда за это строго наказывали.

И была еще у дяди Бориса младшая дочь Нюра, моя двоюродная сестра. Она была старше нас с братом Борисом. В играх с ней я впервые обнаружил зарождавшуюся во мне крестьянскую натуру. Мне хотелось иметь и сказку про Бабу-ягу на стенах внутри дома, и собаку Оскарку, и молотилку – и я решил посватать за себя Нюру, чтобы получить все это богатство как приданое. Взрослых потешало это мое намерение. Они поощряли его. Дядя Борис и тетка Лена соглашались выдать дочь с требуемым приданым. Словом, взрослые мило шутили. А может быть, это и было крестьянским воспитанием будущего хозяина? Крестьянина-то из меня не вышло. Но это свое проснувшееся в детстве желание иметь молотилку и игру со взрослыми я помню до сих пор. Мы с Анной Борисовной вспоминаем ее при наших встречах.

Из всех братьев моего Отца Борис Иванович отличался натурой постоянно ищущего человека, крестьянина-роман-тика. Он как бы наперед верил в свою удачу, а жизнь чаще всего давала ему обратный результат. Поэтому в глазах своих братьев, односельчан и даже сыновей он выглядел чудаком-неудачником. Жизнь его состояла из множества приключений, которые случались с ним в разнообразных попытках предпринимательства.

Вожделенной мечтой дяди Бориса было приобрести молотилку с конным приводом. Он ее в конце концом приобрел. Но она не принесла ему выгоды и не сделала хозяином, способным извлечь из нее какую-то экономическую пользу. Наоборот, из-за нее чуть было не случилась беда. В коллективизацию ее, конечно, обобществили, а ее хозяина едва-едва не раскулачили. Но, слава Богу, этого не произошло. Совсем дядя Борис был не похож на кулака. Дом его был отцовским – старым, ветхим, под соломенной крышей. Во дворе стояла всего одна лошаденка, одна непородистая коровенка, несколько овечек. Поэтому не привлекла своим видом усадьба Бориса Ивановича внимание суровых уполномоченных-раскулачивателей из мценского руководящего центра. А дядя и этому был рад в начавшееся лихолетье.

В ранней молодости Борис Иванович пытался поискать своего счастья на стороне. Он ушел в Бежицу, к старшему брату, и попробывал себя в пекарном деле. Отец говорил, что он легко и быстро освоил эту профессию и стал, как и старший брат, мастером-кондитером.

Но не удержала эта его удача в городе. Земля всегда тянула его назад к своему дому и хозяйству. Может быть, именно тогда он начал копить зарабатываемые рабочим трудом деньги на молотилку. Не удержался мастер-кондитер и вернулся в деревню. Здесь он однажды решил воспользоваться приобретенным умением пекаря и предпринял попытку организовать торговлю продуктами собственной переработки. В это дело он вовлек и моего Отца, который тоже кое-чему научился у своего старшего брата в Бежице. Решили старший и младший братья торговать пирожками собственного изготовления. Рассказывал мне об этом Отец, сам участник этой затеи. Пироги у них получились вкусные. И повезли они их продавать в недалекий город Чернь. Но не учли они, однако, как сейчас говорят, конъюнктуры и состояния чернского рынка. Словом, товар сбыта не нашел. Задаром чернение обыватели с удовольствием пробовали вкусные дядины пирожки с капустой, с яблоками и мясом. Хвалили их. Но не покупали. Дело не принесло успеха.

Любили братья и сыновья Бориса Ивановича, потешаясь над его коммерческой незадачливостью, рассказывать про другую попытку выступить на мценском рынке с другим своим товаром. Они-то шутили, а в рассказываемом ими комическом эпизоде и отразилась грустная судьба мужика – искателя своей крестьянской удачи.

Однажды дядя Борис собрался на базар, во Мценск, чтобы продать там шесть штук прекрасных молочных поросяточек. Погрузив весь этот розовый приплод в телегу, он и отправился однажды ранним весенним утром во Мценск. Ехал он туда, как и все окрестные крестьяне, степенно восседая в собственной телеге, неторопко, свесив с нее ноги и, может быть, слегка подремывая.

Я помню эти картины на дороге между деревней и городом в базарные дни. Одни ехали туда, а другие уже обратно по разным сторонам белой каменной дороги, наезженными, аккуратными, гужевыми колеями. Я и теперь вижу, как тогда едущие встречь мужики с почтением приветствовали друг друга еле заметным поклоном с телеги и непременным приподнятием картуза или шапки. Это делалось всегда независимо от того, знали ли они друг друга или нет. Чаще, конечно, знали. Степенно, с достоинством Господа-мужики приветствовали друг друга. Вот так ехал в то утро и наш дядя Борис. На подъезде к городу телег становилось все больше. Они съезжались с окрестных проселков в общую скрипящую колесами и пахнущую дегтем подмазанных колес колонну груженных разным товаром телег. С них визжали такие же, как у дяди, молочные поросята, блеяли овечки и ягнята, гоготали гуси. За ними на привязи шли бычки и телочки, а то и коровы. На возах пирамидами ехала искусно нагруженная глинянная посуда: кринки, корчаги, кубаны, махотки. Огромными возами везлись лапти – очень пригожая в наших краях обувь для рабочей уборочной поры.

С разных сторон въезжали эти тележные колонны в город, поднимая пыль и будя горожан своим призывным скрипом и разноголосым шумом. Проезжали мимо ссыпных зерновых амбаров к Шатрам. Так называли у нас Городской Универсальный Магазин, здание которого было построено, может быть, еще в XVIII веке. Вокруг ГУМа простиралась базарная площадь. Напротив него стояла большая белая церковь Петра и Павла. А за ГУМом на берегу Зуши в ряд стояли кузницы, бондарные и шорные мастерские. Там ковали лошадей, гнули ободья колес, шили хомуты, из дубовых клепок делали бочки и кадушки, ковали шкворни, паяли, лудили. Из дверей кузниц светился огонь горнов и несся перезвон молотов и молотков. От них и от коновязей тянуло запахом горелого угля, раскаленного металла и конского навоза. На этом базарном пространстве тележные колонны и располагались, образуя живые торговые ряды по видам предполагаемой товарной крестьянской продукции.