Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

В 1988 году мне пришлось побывать в Скопле. Я просил моих коллег поискать моего знакомого Константина Софроно-ва. Оказалось, что его уже не было в живых. Мне осталось неизвестным, нашел ли он при жизни свою родную тетку, сестру своего отца на Кубани, и удалось ли ему выпонить наказ отца: «Родина мила, какая бы ни была».

* * *

Я описал мои встречи с изгнанниками-соотечественниками почти тридцатилетней давности потому, что помню, как тогда в Югославии в уютном курортном городе Мостаре я вспомнил о своих ушаковских родственниках, жизнь которых глубоко и жестоко перепахала наша революционная история. В 1916 году мой дядя Иван Ильич Ушаков закончил, как и мой случайный собеседник в югославском Мостаре Александр Николаевич Нефедов, Сергиевское артиллерийское училище в Одессе. В это время в ходе Первой мировой войны после Брусиловского прорыва в войну на стороне Антанты вступила Румыния, и таким образом открылся новый Румынский фронт. Россия теперь оказалась обязанной защищать своего нового и очень слабого союзника. Иван Ильич был направлен на этот фронт.

Мне в годы войны, особенно в 1942 и 1943 годах, на фронте приходилось противостоять румынским формированиям, входившим в состав немецко-фашистских войск. А в 1944 году я даже дошел до Румынии. И это тогда дало мне повод вспомнить о своем Дяде. Здесь, в Румынии, он был ранен и эвакуирован на излечение в Самару. Там его застали и первая, и вторая революции 1917 года.

В 1918 году в Самаре произошли события, которые определили дальнейший путь офицера-фронтовика. Он стал на сторону контрреволюции. Когда я спросил его, почему он, крестьянский сын, сделал такой выбор, Ильич ответил, что другого выбора для него уже не было. Для революционеров он был золотопогонником, врагом. После Самарского контрреволюционного мятежа он оказался в армии Колчака.

А вот младший брат Ивана Ильича, тоже мой дядя, Федор Ильич, окончив мценскую гимназию, добровольно поступил в городе Орле в Школу красных офицеров, окончил ее первым выпуском в 1918 году и был направлен на колчаковский фронт. В 1919 году в должности начальника штаба дивизии Красной Армии он погиб где-то под Оренбургом.

Мама рассказывала, что гибель была жестокой. На штаб напали белоказаки, и все краскомы были ими жестоко порублены. А дядя Ваня всегда потом избегал разговоров о судьбе родного брата. Он не имел личного отношения к его гибели, но, видимо, какую-то вину свою, перед матерью в первую очередь, чувствовал.

Бабушка моя Варвара Ивановна до конца жизни получала приличную пенсию за погибшего своего сына – красного командира. А мне осталось право гордиться своим дядей – героем Гражданской войны.

После разгрома армии Колчака штабс-капитан И. И. Ушаков попытался уйти в Монголию, но вскоре пришел к другому решению, вернулся в Красноярск и сдался большевикам. Около года сидел в тюрьме, был судим. Было установлено, что лично он никакого участия в репрессивных мерах по отношению к народу не принимал. Суд счел возможным освободить его из-под стражи под обещание не участвовать в военных действиях на стороне белой армии. Свое обещание Иван Ильич честно выполнил, но жизнь прожил бестолково, опасаясь возможных репрессий. Семейной жизни у него не получилось. Будучи еще в Екатеринбурге, он женился. Жену звали Любой. Она родила сына, который, к несчастью, умер в младенчестве, и семья распалась. А после красноярского суда пришлось часто менять место жительства. Какое-то время он жил во Мценске, работал бухгалтером. Мама рассказывала, что он сыграл определяющую роль в моем появлении на свет. Мной она была беременна после смерти своей младшей дочери Валентины. Отец тогда уехал в Москву. Маме предстояло самой решить судьбу будущего ребенка. Мне она рассказывала, что именно Иван

Ильич убедил ее родить. Главным аргументом была высказана надежда, что, может быть, именно младший ребенок станет ей утешением и поддержкой на старости лет. Аргумент был убедительным. Но стал ли я утешением Маме своей, когда она недолго мучилась от неизлечимого рака в конце своей жизни?

А Иван Ильич всю жизнь по-холостяцки кочевал то в Сибири, то на Северном Кавказе, то на Украине. Иногда он наезжал в Москву и по нескольку дней жил у нас, в нашей тесной комнате на шесть человек. Он превратился в огромного толстого человека. Все его имущество всегда было при нем. Оно укладывалось в один чемодан. Жил он на казенных квартирах. С родственниками, кроме нас, общался редко, так как это могло иметь неприятные последствия. Над ним всю жизнь неминуемой карой висело прошлое бывшего офицера-белогвардейца. Однажды он устроился на работу бухгалтером передвижного цирка и теперь уже вместе с артистами кочевал по стране. Я помню, как он водил меня на представление гастролируещей в Москве труппы в цирк-шапито в Измайловский парк. Было очень холодное лето. В цирке было очень мало зрителей. Выступала группа акробатов из Средней Азии под руководством Кадыр Гуляма. В конце своего номера этот богатырь держал на себе пирамиду из одиннадцати человек. Удовольствия не получилось никакого. Но зато я до сих пор помню, как замерз в холодном летнем цирке-шапито. А угостил меня тогда дядя Ваня бутылкой холодного ситро. Сам же выпил с полдюжины пива. Было у него тогда явное пристрастие к спиртному. Были и запойные циклы. Но все же подзаборным пьяницей он не стал. Этим он обязан своей сестре – моей Маме – и моему Отцу. Они не только строго судили его, но и поддерживали своим участием. Поселившись перед войной в окрестностях Москвы, он часто бывал у нас. Общение с нашей семьей, с нашими родителями и своими племянниками, очевидно, положительно влияло на Ивана Ильича. А в год начала войны он стал жить совсем рядом с нами – на станции Лось Ярославской железной дороги, а работать поступил на овощную базу поселка метростроевцев главным бухгалтером. Потом переехал в Болшево и работал там главным бухгалтером на торфопредприятии, а в конце жизни даже в военном домостроительном управлении. Судьба свела его там с одинокой женщиной, уже преклонного возраста, с большим партийным стажем. Так, коммунистка-большевичка стала вроде как бы женой бывшего офицера-колчаковца. Это сожительство, однако, не изменило убеждений той и другого. Ильич всю жизнь оставался внутренним диссидентом. Он сдерживал свое обещание, данное в красноярском суде. Он никогда не совершал поступков против Советской власти, трудился честно, не подличал, но на сторону Советской власти так и не стал.

Когда началась война, Ильич готов был пойти на фронт, защищать Россию. Но возраст уже был не тот. Зато он честно работал в тылу. Мой поступок – добровольный уход на фронт – он одобрил. Всю войну он прожил рядом с моими родителями. Они поддерживали друг друга.

Похоронив свою партийную сожительницу, Ильич предоставил кров своему племяннику – сыну репрессированного Советской властью брата, революционного матроса-большевика Михаила Ильича. Племянник Валентин Михайлович Ушаков и похоронил своего дядю – бывшего белогвардейского офицера, штабс-капитана, на подмосковном Ивантеевском кладбище. Провожали в последний путь Ивана Ильича и мой Отец, и мои братья, и я. Случилось это летом 1959 года.

А за что же покарала Советская власть единственного в нашей деревенской округе коммуниста-большевика Михаила Ильича Ушакова?

* * *

Этот малограмотный крестьянин среднего достатка из небольшой и небогатой деревеньки Ушаково Мценского уезда тоже сделал свой выбор в великом водовороте политических страстей. Современные критики и ниспровергатели большевизма утверждают, что Октябрьский переворот не был результатом выбора народа, что он был навязан ему экстремистскими идеями большевистских вождей, что несостоятельная марксистская утопия равенства трудового народа увлекла его на авантюристический путь жестокой классовой розни и трагических ошибок. Современные критики для обоснования своих исторических ниспровержений выстраивают в ряд цепь таких ошибок, вычисляют статистику человеческих жертв и страданий, материальных и интеллектуальных потерь. Но при всей достоверности фактов, потрясающих сознание и воображение временных поколений людей, они не в состоянии объяснить кажущейся фатальности поступков их отцов и дедов в Великом Октябрьском социалистическом перевороте.

Допускаю, что революционная романтика могла увлечь на безотчетные действия и поступки моего младшего дядю Федора Ильича, очень юного и неискушенного в жизни человека. Он, не задумываясь, шагнул в революцию. Также не задумываясь, шагнул в контрреволюцию старший сын моей старшей тетки Марии Ильиничны Василий Меркулов. Этот синельниковский гимназист оказался юнкером деникинского военного училища в Харькове. Правда, его деникинская карьера очень быстро оборвалась. Он умер от тифа, а родственники его многие годы вынуждены были жить под страхом возможных репрессий со стороны власти и победившей революции.

Но выбор старших сыновей нашего ушаковского деда не был ни случайным, ни фатальным и не был подчинен какой-то сугубо личной карьерной цели. Иван Ильич сознательно защищал старую уходящую Россию, которой был верен присягой, а Михаил Ильич стал на сторону революции, осознав ее необходимость для устройства новой жизни. Ее он и защищал, строил по мере понимания своих задач и возможностей. Личного блага в этом мой Дядя не достиг и не построил.

С мандатом Революционного совета Балтфлота Михаил Ильич в начале 1918 года вернулся в свое Ушаково. На этот раз вместо икон в красном углу своей хаты он оставил только фотографию Петра Петровича Шмидта.

Во Мценском уезде тогда большим влиянием на окрестное крестьянство пользовались левые эсеры, но Михаилу Ильичу все же удалось на выборах в 1918 году пройти в состав Мценского уездного совета. В нем он до 1919 года в единственном числе составлял и представлял оппозицию левоэсеровскому большинству. А в пределах своей Беляниновской волости он многие годы оставался единственным коммунистом. Его жену Марию Михайловну, тоже урожденную Ушакову, звали коммунистихой, а детей – Васька коммунистов и Валька коммунистов. Старший сын Василий был ровесником моего старшего брата, 1912 года рождения. Они вместе учились и в деревне у Евгении Ивановны, и потом во Мценске, в школе второй ступени. Василий сразу выбрал путь отца. Второй сын – Валентин родился в 1926 году и был на один год моложе меня. Жизнь обоих сыновей Михаила Ильича оказалась и сложной, и несчастной.

В 1919 году Михаил Ильич был избран председателем Беляниновского волостного совета. Суровые времена для волости наступили осенью этого года. Наступал Деникин. Пал Орел. Тринадцатая армия красных, противостоящая здесь Деникину, была деморализована. Было очень много фактов бесчинства и самоуправства со стороны деморализованных красноармейцев и дезертиров. В окрестностях деревни появлялись деникинские разъезды. На всю волость в эту безвластную пору оставался только один человек, который был способен что-то делать и решать. Им был Михаил Ильич Ушаков. О своей безопасности и безопасности семьи заботиться было некогда. А врагов уже было нажито много.

Надо было выполнять продразверстку, проводить конскую мобилизацию для Красной Армии, организовывать выполнение других крестьянских повинностей, связанных с прифронтовой обстановкой. Приходилось принимать крутые решения. Вокруг имени Михаила Ильича возникает молва как о крутом, суровом и даже безжалостном человеке. А внешне-то он выглядел самым заурядным мужичком. Эту заурядность подчеркивала шепелявая речь. Он неправильно произносил согласные звуки «ша» и «че». «Фто ты фтоиф, хорофый целовек?»,– мог сказать Михаил Ильич, хмуро глядя в твою сторону. Выглядел он всегда хмурым и озабоченныым и очень редко улыбался. В далеком детстве я всегда боялся своего дядю. Это было связано с фактами его сурового отношения ко всем родственникам. Только много лет спустя я преодолел в себе этот страх и почувствовал в нем добрые качества родного человека.

Для себя Михаил Ильич никогда не жил. Дом его не отличался от других деревенских хат ни внешне, ни внутренним содержанием. Много лет он работал во Мценске, в том числе и заместителем председателя РИК(а), но квартиры себе там, как у нас говорили, не объегорил. Одежда на нем была простая и ничем его не выделяла среди простых людей. Я помню, как однажды мы летом возвращались в деревню из поездки в Синельниково, где мы с Мамой гостили у ее сестры Марии Ильиничны. Рано утром наш поезд остановился на станции города Мценска. Нам еще предстояло ехать один перегон до станции Бастыево.

И вдруг в наш вагон вошел мужичок в белом, длинном до пят брезентовом плаще. Мама оживилась, узнав в нем своего брата. Она назвала его Мишей. Я первый раз услышал от нее такое обращение к суровому своему брату. А потом мы вместе шли со станции Бастыево в деревню, и я вновь слушал их разговор. Он называл Маму Таней, а она его – Мишей. Мне кажется, что с этого момента я впервые почувствовал в дяде Мише родного человека. Было это в 1938 году, когда Михаил Ильич вернулся со своих районных руководящих постов в деревню и был избран там председателем колхоза «Красный путь».

До этого Михаил Ильич активно участвовал в проведении в жизнь политики партии и правительства и на волостном, и на уездном, и губернском уровнях. Колебаний при этом никогда не обнаруживал и в уклонах не участвовал. Граматешки, правда, у него было маловато. Окончил он всего-то два класса приходской школы. Но общественный интерес сумел понять. Наверное, в этом ему помогла долгая служба на флоте, общение с людьми, обретение идеала флотской солидарности в лице Петра Петровича Шмидта и, наконец, принадлежность к партии большевиков. Он честно принял ее кредо, поверил в ее идеи и призывы – те, которые звали народ к счастливой жизни. Он не сомневался в том, что эта жизнь придет к людям. А ошибки совершал вместе с партией.

В конце 20-х – начале 30-х годов Михаил Ильич был уполномоченным от районного руководства по проведению жесткой политики в деревне, объявленной решительной борьбой с классово чуждыми элементами. По его заключению соседи, односельчане, а иногда и близкие и дальние родственники попадали под это страшное определение. С его участием «чуждые элементы» лишались права голоса, облагались твердым заданием, привлекались к суду. Я уже рассказывал, как Дядя однажды ночью пришел и в наш дом, к родной сестре с обыском. Я помню эту ночь. А потом началась коллективизация и раскулачивание. Михаил Ильич входил в комиссию по раскулачиванию в деревнях на территории Кренинского сельсовета. В деревнях, объединенных в колхоз «Красный путь», было раскулачено четыре семьи. В нашей деревне Левыкино под эту жесткую репрессию попали три семьи, в том числе и мой дядя по линии Отца – Левыкин Федот Иванович. Как это было, я уже рассказал. Кулацким было определено и хозяйство нашего соседа – Павла Семеновича Левыкина. Третьим с участием моего Дяди в нашей деревне раскулачили богатого хозяина Левыкина Алексея Яковлевича.

А в своей деревне Ушаково Михаил Ильич раскулачил хозяйство своего двоюродного брата Константина Васильевича Ушакова. Тот к этому времени успел построить хороший дом на земле, выделенной ему после семейного раздела в хозяйстве моего деда, и заложить большой фруктовый сад. Дом после раскулачивания был разобран, а молодой сад заглох, даже не выросший до плодоношения.

До сих пор не могу представить себе, чтобы Михаил Ильич не видел и не понимал тогда неоправданной жестокости и несправедливости принимаемых решений. А если видел, то почему их принимал? Теперь об этом уже не спросишь. Ясно одно – дело заключалось не только в нем. Была объявлена линия, и ее надо было выполнять. И было, наверное, в деревне и другое восприятие объявленной линии, объединившее бедноту надеждой за счет богатого соседа удовлетворить свой сермяжный крестьянский интерес, поджиться. Да и сам-то Михаил Ильич тогда, можно сказать, состоял в этой обделенной достатком социальной среде. Возможно, и он в этом же смысле понимал необходимость раскулачивания.

Среди своих товарищей по партии коммунист М. И. Ушаков пользовался уважением и авторитетом. Его избирали в различные партийные органы и даже в состав Орловского областного комитета ВКП(б). Как коммунист с дореволюционным партийным стажем он был делегирован на конференцию Международной организации помощи революционерам (МОПР), которая состоялась в Москве в начале тридцатых годов. В один из дней работы этой конференции мы с Мамой ехали на трамвае через Театральную площадь, украшенную призывами к пролетарской солидарности и портретами вождей международного коммунистического движения. Мама тогда почему-то шепотом сказала мне, что здесь, на этом съезде участвует и дядя Миша. Мне показалось, что она боялась сказать это громко. В этот раз сестра и брат не встретились. Время взаимного отчуждения еще не прошло. О нашем проживании в Москве дядя Миша знал, но желания увидеться не имел. Эта отчужденность мне была непонятна и обидна. Я тогда был уже пионером и даже членом МОПР. А дядя нас за своих не считал.

Потом, когда наши отношения наладились, дядя Миша подробно рассказывал об этом конгрессе и о других всесоюзных собраниях, где ему приходилось быть, о своих непосредственных встречах с М. И. Калининым, Н. К. Крупской, Молотовым, Микояном, с коммунистами зарубежных компартий. Меня, однако, удивляло то, что Михаил Ильич очень мало говорил о Сталине. А Мама как-то рассказала, что однажды в деревне она спросила у него про Сталина: откуда он взялся. И будто бы дядя Миша ответил, что ничего о нем не знает, кроме того, что и всем было известно из газет.

Мне вспомнилось это не для того, чтобы представить дядю Мишу как человека из необычного меньшинства партии, имевшего какую-то свою точку зрения на личность Сталина. Он был таким же, как и многие ему подобные рядовые коммунисты. Он просто тогда не знал Сталина, который не обрел еще титула «вождя и учителя». Ни устав, ни программа ВКП(б) не обязывали его низкопоклонствовать перед этой личностью. Он принадлежал к тому поколению коммунистов, которые не сомневались в своем праве мыслить и говорить сообразно своему пониманию дела. И он не сомневался в том, что кто-либо сможет упрекнуть его за это. Главным кумиром у моего дяди оставался всегда Петр Петрович Шмидт. Он не знал, что его герой никогда не был коммунистом. Наоборот, он был уверен, что его матросский вожак был настоящим коммунистом. Его фотография по-прежнему стояла в доме на пустой от икон божнице. Политических знаний, чтобы понять все тонкости и нюансы революционной борьбы, у него не было. Политическую учебу он постигал на практике и чаще непосредственным эмоциональным восприятием идей и лозунгов. Получаемого от этого революционного заряда правосознания было достаточно, чтобы проводить заданную классовую политическую линию в масштабах местных условий.

Но все же наступило такое время, когда, пройдя по всем этажам партийной и советской власти в районном центре, он исчерпал свой политический ресурс. В 1936 году с последней руководящей должности заведующего отделом социального обеспечения Михаил Ильич возвратился в созданный им самим небогатый колхоз «Красный путь». Здесь односельчане избрали его своим председателем. Теперь он оказался на своем месте и занялся с детства знакомым крестьянским трудом. Его стиль руководителя был очень простым. Он не сидел в правлении, а вместе со всеми работал в поле, на сенокосе, на току. Колхозники видели своего председателя в труде каждый день. Но и он имел возможность непосредственно оценивать труд каждого. Заметно, таким образом, укрепилась тогда дисциплина коллективного труда. При этом почти не было необходимости применять административно-принудительные или штрафные меры. Все исправлялось на ходу. Небольшие размеры хозяйства не нуждались в увеличении административно-руководящего аппарата. Он состоял из председателя, кладовщика, трех бригадиров. Была еще ревизионная комиссия. Она состояла из работающих в бригадах колхозников. Руководство колхозом было экономным. Но главной экономии Михаил Ильич добился тем, что скупо, по-хозяйски сократил расходы колхоза на услуги МТС. Он понял тогда, что в условиях некрупного, можно даже сказать мелкого, колхоза эти услуги оказываются очень дорогими и неподъемными. С другой стороны, он правильно оценил, что на полях малых размеров и сложной конфигурации, расположившихся по склонам, применение новой техники было и неудобно агротехнически, и невыгодно экономически. Тогда на полях на уборке работали очень громоздкие комбайны «Сталинец» на тракторном прицепе. Иногда гон по полю не был длиннее одного-двух километров, а иногда он был и того меньше. Тракторист и комбайнер с трудом маневрировали по такому полю. А это сказывалось на качестве уборки. Высок был расход горючего. Очень часто ломалась сцепка. Комбайны и трактора иногда днями простаивали в ремонте. Применение сложной техники вело и к прямым потерям от несовершенства машин. Упомянутый «Сталинец» оставлял в поле более чем полуметровую стерню. Таким образом, при уборке терялась почти половина ценной в наших краях соломы. А другая половина разбрасывалась по полю и не всегда собиралась на зиму в омет. Бывало и так, что в дождливое лето колхоз терял в поле весь урожай соломы. А соломой у нас покрывали крыши построек, солому скармливали скоту в виде сдобренной резки. Наконец, соломой в домах топили печи. Все это и многие другие мелочи увидел Михаил Ильич и более всего озаботился приведением в порядок конного парка и своего крестьянского инвентаря и тележного состава. Иногда было выгоднее скашивать хлеб вручную косами с граблями. Экономнее было вязать сжатый хлеб в снопы и складывать его в традиционные крестцы и копны, свозить немолоченые снопы на тока, складывать их в одонки и обмолачивать после того, как весь урожай был убран с полей.

Прибегнув к этой нехитрой, но проверенной веками крестьянской технологии, председатель сберег колхозу заметную долю расходов. Одновременно с этим он добился и укрепления дисциплины коллективного труда. Все это сложилось в заметный эффект роста производительности труда.

Но зато в районе руководство стало косо и с подозрением смотреть на якобы «отсталого» председателя. Пошел разговор о недооценке им роли МТС и даже о непонимании политики индустриализации колхозного труда. Но председатель делал вид, что не понимает критики, и продолжал поступать так, как подсказывала ему крестьянская сметка. И дела в колхозе пошли к лучшему. В новину лета 1938 года после уже привычной голодухи во всех домах из полученного аванса пекли хлеб без примесей, пекли вкусные караваи ржаного хлеба, нашего, орловского, пекли ситники с яблоками и натертые на сметане лепешки. Ели хлеба досыта. При этом колхоз полностью и вовремя выполнил свои государственные обязательства. Веселее стало жить в нашей деревне Левыкино, да и в Ушаково и Кренино. В домах крестьян стали появляться велосипеды, радиоприемники. Стал меняться внешний облик людей. Они теперь лучше одевались. А дядю Мишу в это время постигло глубокое горе. Самоубийством покончил жизнь его старший сын Василий. Приехал к отцу в гости на Михайлов день из Орла, где он работал судьей. Приехал с женой. Говорят, что здесь у них вышла какая-то ссора. А к вечеру мертвого сына отец нашел в ушаковской роще. Странной была эта смерть. Сын, как у нас говорилось, вышел в люди. Получил образование, вступил в партию, был выдвинут в судьи, работал успешно и приобрел солидный авторитет. Ему тогда было всего около тридцати лет.

Никто тогда так и не понял, какая причина заставила Василия уйти из жизни. Сошлись на том, что виновата была якобы жена. А в чем она была виновата, тоже осталось неясно.

Смерть сына Михаил Ильич переживал тяжело и молча. Он выглядел еще более хмурым и неприветливым, чем вызывал к себе опасливое, настороженное отношение односельчан. Люди, способные понять состояние председателя, сочувствовали ему, а недруги копили раздражение и обиды. А мне дядя Миша тогда открылся родным человеком, которым я стал гордиться и до сих пор чту его светлую память.

* * *

В жаркое военное лето 1941 года Михаил Ильич серьезно заболел. Резко обострился застарелый радикулит. В конце августа его положили в Мценскую городскую больницу, к доктору Афтабекову. А в это время война уже подкатила к Орлу. Немцы овладели этим городом. Танки генерала Гудериана двигались к Москве. Путь им преградила танковая бригада тогда еще полковника Катукова.

В 1965 году, в один из дней празднования двадцатилетия нашей Победы мне довелось познакомиться с этим прославленным военачальником. Он был гостем Московского университета на торжественном собрании профессоров, преподавателей и студентов. Маршал очень интересно рассказал нам об этом десятидневном сражении на подступах к городу Мценску.

Маршал рассказывал, а я вспоминал свои недоуменные и горькие переживания от наших военных неудач в начале войны, и особенно в конце лета и осенью 1941 года, когда в сводках Совинформбюро появились названия родных мест, знакомых мне с детства. Я вспомнил, как тогда я прочитал в «Правде» рассказ корреспондента о подвигах Н-ского танкового соединения, которым командовал полковник Катуков в боях под Мценском. Корреспондент тогда сообщил один очень интересный факт. Дело в том, что в танковом сражении между Орлом и Мценском встретились старые знакомые по Казанскому танковому училищу полковник Катуков и генерал Гудериан. Оказалось, что последний свое военное образование получил в этом училище. А Катуков в нем был инструктором танкового вождения. В сражении 1941 года Катуков командовал танковой бригадой, а Гудериан – танковым корпусом. Полковник и здесь преподал своему бывшему ученику урок ведения маневренной обороны значительно меньшими, чем у противника, силами. Об этом корреспондент «Правды» рассказывал в 1941 году, а я с тех пор запомнил имя прославленного героя, будущего маршала бронетанковых войск. И еще в его рассказе о боях под Мценском я вдруг услышал имя подполковника И. И. Пияшева, командира 34-го стрелкового полка внутренних войск, который принял у будущего маршала участок обороны под Мценском. До этого в тылу у танкистов в течение всех 10 дней боев никаких войск пехоты не было. Затем танкисты, согласно приказу, отошли в тыл, а оборона Мценска продолжалась. Теперь вместе с другими город оборонял полк, которым командовал мой будущий командир дивизии.

В конце августа полк коммуниста Ивана Ивановича Пияшева упорно оборонял Мценск, обеспечивая возможность эвакуации населения, учреждений и предприятий. А в это время в больнице Афтабекова беспомощный и всеми забытый оставался председатель колхоза «Красный путь», коммунист с дореволюционным стажем Михаил Ильич Ушаков. В колхозе в это время спешили с уборкой большого урожая. Взрослые мужчины уже были призваны на войну, а которые еще оставались, рыли окопы. Случилось так, что некому было побеспокоиться о председателе. А фронтовая канонада уже была слышна в деревне.

Наконец жена Михаила Ильича Мария Михайловна сумела найти лошадь и на телеге в самый последний момент примчалась во Мценск. С другой стороны реки Зуши в городе уже были немцы. Подъехала Мария Михайловна к больнице, а на порожках крыльца сидел ее муж. Он плакал от боли, но больше всего от обиды на бросивших его товарищей.

Перед врагом один на один коммунист Ушаков оказался второй раз. Первый раз это случилось осенью 1919 года, когда наступала белая армия Деникина. Но тогда он был молод и здоров, по-революционному убежден и энергичен. Тогда он действовал по своей собственной инициативе. С ним были люди, одних из которых он сумел убедить, а других – заставить пойти за собой. А теперь, в еще более суровую осень сорок первого года, он был физически немощен и брошен.

Жене удалось выскочить из города с мужем в самый последний момент. Она привезла его домой в Ушаково. Но и здесь уже все собирались в эвакуацию. Деревня оказалась на рубеже обороны, и командование спешно эвакуировало население в ближайший тыл. На усадьбе Михаила Ильича находился командный пункт зенитной батареи.

Отступать дальше Михаил Ильич не захотел, да и не мог. Ведь предстояло уходить пешком. А ноги его по-прежнему не подчинялись больному человеку. Мария Михайловна вместе с младшим сыном Валентином и со своими соседями вскоре ушла, как потом оказалось, в не очень далекое село Никольское, то самое Никольское, по дороге к которому когда-то Мама вместе со своим отцом случайно увидела Льва Николаевича Толстого.

Михаил Ильич остался на попечении солдат зенитной батареи. Они сказали ему тогда якобы так: «Оставайся с нами, отец. Мы тебя в обиду не дадим, пока сами будем живы. А уж если мы умрем, то и тебе не страшно будет умирать с нами». Они поставили его на свое довольствие.

На всякий случай Михаил Ильич в огороде закопал свой партийный билет и самую свою дорогую реликвию – фотографию П. П. Шмидта. Наверное, он вовремя это сделал. Сражение уже продолжалось по эту сторону от Мценска. Немцы вот-вот могли быть в деревне. Их авиация беспрерывно бомбила артиллерийские позиции. И однажды большая бомба, не менее пятисот килограммов, накрыла командный пункт батареи. На его месте осталась огромная и глубокая воронка. Я видел эту воронку спустя много лет. Она превратилась в маленькое озерко с необыкновенно чистой водой.

Так фашистская бомба создала в разрушенной деревне Ушаково никому не нужный искусственный водоем, а зенитная батарея полностью погибла. Дядя Миша остался без обещанной защиты. Он чудом уцелел, не погиб вместе с солдатами. Не погиб, но через день или два оказался на оккупированной территории. В колхоз «Красный путь» пришли немцы.

Триста лет деревни Левыкино, Ушаково и Кренино, да и вся мценская и орловская земля со времен последних грабительских набегов крымчан не подвергалась нашествиям. На орловской земле остановилась белая деникинская армия. Отсюда начался ее разгром рабоче-крестьянской Красной Армией. Теперь на мценскую землю пришли танки Гудериана, затопали солдатские фашистские подкованные сапоги, загорланила немецкая речь. Однако фронт здесь дальше не пошел. На рубеже Симферопольского шоссе в окрестностях знакомых мне деревень он остановился. А Спасское-Лутовиново оказалось вроде как бы в нейтральной зоне. Фронт стоял здесь полтора года. Он несколько потеснен был на юг, после разгрома фашистов под Москвой, но все-таки удержался на подступах ко Мценску. В 1943 году здесь началось великое орловско-курское сражение. Во Мценск и в его окрестности тогда упирался один конец знаменитой дуги.