Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Мы, конечно, организовали угощение нашим хозяевам, которое при походной сервировке состояло из традиционных бутылки армянского коньяка и бутылки «Столичной», банки шпрот и брикетиков непрокисающего плавленого сыра. Состоялось неофициальное знакомство. Мы узнали, что Галина Семеновна вместе со своими родителями до 1940 года жила в Риге, что их семья туда эмигрировала еще в годы Гражданской войны из Харьковской губернии. И мне стало ясно и белоэмигрантское происхождение Галины Семеновны, и причина эмиграции семьи ее родителей в Америку: бегство от пришедшей туда Советской власти. Здесь, в США она выросла и вышла замуж за своего соотечественника, русского человека. Володя Клименко оказался ее старшим сыном. У него были еще два младших брата. Он окончил Гарвардский университет и пока еще не определил для себя окончательного пути в жизни. Два или три сезона работал на промысле лососевых рыб на Аляске, совершал бродяжьи путешествия по Миссисипи, а теперь сотрудничал в компании с матерью по обслуживанию советских граждан, приезжающих по командировкам в США. Мы узнали, что в числе клиентов фирмы «Галина Семеновна и сын» были знакомые нам люди из Института истории СССР, Института археологии Академии наук СССР, а также из Московского государственного университета. Наконец, мы узнали, что ее семья постоянно живет в Вашингтоне, а здесь, в Нью-Йорке, проживает ее мать.

Наконец вопросы нам стала задавать Галина Семеновна. Ее заинтересовало, откуда мы все происходили родом. Она обрадованно удивилась, услышав, что А. И. Шкурко родился в Харькове. Ведь это была родина ее родителей. Но еще больше было удивление, когда она услышала, что я происхожу из мценских окрестностей. Галина Семеновна всплеснула руками. «Как интересно,– сказала она,– ведь его отец,– она показала на Володю,– тоже родился во Мценске». Но тут встревоженно удивился я.

Во-первых, почему у нее другая, чем у Володи, фамилия – совсем не русская и не мценская, а американская? А во-вторых, я сразу заподозрил фирму «Галина Семеновна и сын» в, возможно, недобрых намерениях. Ведь невероятно было представить себе, что здесь, в Нью-Йорке, в самый первый день случайно я встречу своих земляков. «Не иначе как это специально подстроено»,– подумал я и сам себя призвал к высокой бдительности. Я не успокоился и после того, как Галина Семеновна рассказала об отце Володи, ее первом муже, о том, как он со своей мамой еще мальчиком оказался в числе перемещенных лиц в США, о том, что он вырос здесь, получил образование и что судьба свела их и разлучила при трех взрослых сыновьях.

Ее рассказ не развеял моих подозрений. Но расспрашивать дальше было неудобно. Я стал превращаться в детектива. На следующий день Володя сказал мне, что его отец очень хотел бы встретиться со мной. И я решил, что начинается игра, опасная своими возможными последствиями. От встречи я не отказался. Но в первые дни она не состоялась, так как они были очень перегружены официальной программой участия в заседаниях конференции Ассоциации американских музеев. А на четвертый день мы рано утром выехали из Нью-Йорка в длинное путешествие по маршруту Вашингтон – Ричмонд – Вашингтон – Лос-Анджелес – Чикаго – Нью-Йорк. Нас сопровождал Володя, и о встрече с его отцом во время нашей поездки речи не возникало.

Но вот мы снова вернулись в Нью-Йорк. Наше пребывание в США заканчивалось. Завтра мы должны были улетать домой. И вдруг Володя заговорил о встрече с отцом сегодня вечером. Деваться было некуда, и я согласился, уговорив своих товарищей принять в ней участие.

Отец Володи Геннадий Степанович Клименко заехал за нами вечером в наш отель на своем автомобиле. Мы познакомились, а потом долго ездили по вечернему Нью-Йорку в поисках ресторана со свободными местами. Оказалось, что и в Нью-Йорке с этим делом было не просто, так же как когда-то, до перестройки, и у нас в Москве. Наконец, на какой-то стрит мы остановились у немецкого ресторана. Нам было все равно, и мы согласились с этим выбором. А дальше все было как по специально разыгранному сценарию.

Мы вошли в ресторан, который оказался обыкновенной немецкой пивной. Зал был полупустой, а у пивного бара сидели и стояли пьяные, как нам показалось, огромного роста и с угрюмыми лицами молодые немцы. Они пили пиво, курили и пели песни, пристукивая в такт пивными кружками. Нам даже показалось, что парни как-то недружелюбно посмотрели на нас, как только мы появились в зале. Мы как бы нарушили их национальный обряд пивопития. Наверное, нам это только показалось. Кельнер провел нас в дальний свободный и темный угол зала. Мы сели за стол. Немецкая обстановка как-то неприятно подействовала на нас. Вспомнились какие-то киноэпизоды из фильмов о фашистской Германии. Стало как-то неуютно. Ни пить, ни есть не захотелось. Геннадий Семенович заказал пиво. Оно оказалось невкусным, может быть, оттого, что пили мы его под невеселый рассказ о печальной судьбе нашего земляка. Он рассказал нам о том, что родился во Мценске в 1932 году. Отец Степан Клименко работал там директором сушзавода (завод по переработке продукции наших подомценских яблоневых садов), а мать – Мария Ивановна – учительница, работала в школе глухонемых. Семья жила недалеко от завода и элеватора, около железнодорожной станции. Геннадий рассказывал так, будто бы шел по нашему городу, будто бы видел его перед собой своими детскими глазами. И я вдруг пошел за ним по своим детским воспоминаниям, по нашему с ним родному городу. Мы шли с ним мимо железнодорожной школы, в которой он успел проучиться до войны один год в первом классе и в которой когда-то, совсем давно учился во второй ступени мой брат Александр. Мы прошли мимо старого монастыря, спустились под гору к мосту через Зушу и прямой улицей на подъем вышли к торговым шатрам на базарную площадь. Мои подозрения оказались чушью собачьей. Мне стало стыдно. Неизбывная тоска и печаль нашего собеседника, с которой он рассказывал о своей Родине, овладела нами. Вопросов мы не задавали, а только слушали его глухой, обреченный на вечную тоску голос.

В 1937 году его отца арестовали, и он его больше никогда не видел. За что арестовали, он не знал. Он говорил, что все домашние и друзья считали арест недоразумением, ошибкой и были уверены в том, что в этом наконец правильно разберутся. Ведь

Степан Клименко, говорили они, был лично известен А. И. Микояну и с ним он поддерживал непосредственную связь. Но время шло, а возврата не было.

Когда я вернулся из поездки в США, то сразу же позвонил во Мценск знакомому мне директору Мценского краеведческого музея Александру Ильичу Безгину. Попросил его навести справки о директоре сушзавода Степане Клименко. Скоро тот сообщил мне, что в газетном отчете о районной партконференции, состоявшейся в 1937 году, из доклада секретаря РК ВКП(б) он узнал, что директор сушзавода Степан Клименко был судим тройкой как враг народа и вредитель в связи с пожаром, при котором сгорел заводской трансформатор.

А там, в Нью-Йорке, в немецкой пивной под громкий говор, пение и стук пивных кружек Геннадий продолжал свой рассказ о том, как началась война и как фашисты уже захватили Орел. А пьяные немецкие парни пели и стучали пивными кружками.

От Орла до Мценска всего пятьдесят километров. Он был занят немцами в октябре. Вот-вот фашисты могли оказаться в нашем городе. Шла эвакуация, а мы, вспоминал Геннадий, не знали, что нам делать. Ему тогда всего восемь лет было. На руках у его мамы была еще бабушка. Второй муж мамы был на фронте. Наконец, было принято решение уходить из дома на восток в потоке беженцев. Маме удалось нанять подводу. На нее уложили кое-какие вещи. Выехали со двора, но хозяин подводы вдруг отказался ехать на восток далеко от дома. Сам он был из недалекой деревни Богдановна и предложил женщинам поехать к нему и переждать там нагрянувшую беду. Согласились. Но в Богдановку очень скоро пришли немцы, и Геннадий с мамой и бабушкой оказался в оккупации. С этого момента его жизнь была сломана. Они с мамой оказались во власти жестоких обстоятельств. Бабушка вскоре умерла, а маму немцы вместе с другими молодыми женщинами и девушками однажды собрали и эшелоном отправили в Германию. Каким-то чудом маме удалось уговорить коменданта, чтобы он разрешил ей взять с собой сына. Так он оказался в Германии. Сначала они были в лагерях, а через некоторое время мама стала работать в хозяйстве крестьянина, где-то западнее Берлина.

В конце войны эта маленькая семья оказалась во французской зоне оккупации. Маму положили в больницу. Ей сделали какую-то операцию. В этой части рассказа Геннадий чего-то не договаривал. В его грустной интонации я улавливал глубокое сожаление в том, что ему тогда не удалось вернуться на Родину. А он этого очень хотел. В сознании своем он вырастал в фашистской Германии советским человеком и ждал нашей победы и возвращения домой. Но у его мамы Марии Ивановны были какие-то новые обстоятельства. Возможно, что она связала свою судьбу с каким-то мужчиной из наших, а может быть, других стран военнопленным. Возвращение на Родину она считала теперь для себя опасным делом. Боялась возможных репрессий как жена осужденного «врага народа», оказавшаяся на территории вражеской страны.

Вновь встал вопрос, как тогда, в 1941 году, в какую сторону ехать. Мария Ивановна решила остаться во французской зоне. А затем они с сыном и, может быть, с новоприобретенным мужем оказались в Америке. Геннадий не детализировал эту часть рассказа. Я так и не узнал, как семье удалось устроить жизнь, как удалось ему получить образование и стать инженером-архитектором. Когда мы ехали в его автомобиле из ресторана, он показал нам небоскреб, в строительстве которого он принимал участие. Тогда, в 1986 году ему было уже за пятьдесят. Мать он похоронил два года назад. Сам уже был на пенсии и постоянной работы не имел. Жена Галина Семеновна с детьми покинула его. Он женился вторично, но тосковал по своим русским сыновьям. Но больше всего он тосковал по своей Родине, по Мценску. Закончив свой рассказ, он стал расспрашивать меня. Теперь рассказывал я, а он тихо и печально слушал. А пьяные немецкие парни продолжали пить пиво, петь свои маршеобразные походные песни и стучать об стол пивными кружками.

А я вдруг подумал: «А какая судьба привела этих парней в Америку? Вернее, их родителей. Может быть, и они не по своей воле оказались, как и мой земляк, оторванными от своей Родины. Быть может, родители одних убегали сюда от фашистских преследований, а других, наоборот, от возмездия за причастность к фашистским преступлениям. И теперь они вместе вспоминают свою родную грешную землю и, как и мой земляк, вспоминают ее такими же детскими глазами». Весьма вероятно, так это и было. А я, который воевал с их родителями, оказался на этих ностальгических поминках. Назавтра мне предстояло улететь домой, а им – оставаться на чужбине. Богатая мачеха-Америка дала возможность жить, получить образование, разбогатеть, пить пиво в немецких ресторанах, но не стала их Матерью, не защитила от неизлечимой болезни – тоски по Родине. Мы уходили из ресторана часов в одиннадцать ночи. Дюжая немецкая компания все еще продолжала пить пиво. Правда, песен они уже не пели и кружками не стучали, а только под тяжелым хмелем хмуро и молчаливо смотрели друг на друга. На нас, прошедших мимо них к выходу, они не обратили внимания.

Пока в машине мы ехали в свой отель, Геннадий все время говорил о своем желании увидеть родной Мценск. Осуществить это желание ему не удалось. Сначала это было невозможно сделать в силу общей политической ситуации и по причине страха перед возможными репрессивными последствиями. Ведь он все время осознавал себя сыном «врага народа», нашедшим убежище в главной империалистической стране. А потом, когда обстоятельства изменились, возникли другие причины. Сильно и длительно болела мама – Мария Ивановна. Нужно было много работать, чтобы обеспечить семью. После развода с Галиной Семеновной появилась новая семья и новые материальные заботы и сложности. Тоска по Родине угнетала все больше и больше. На почве развивающегося алкоголизма наступило серьезное нервное расстройство. Пришлось долго лечиться. И теперь идея вернуться на Родину и увидеть Мценск осталась несбыточной мечтой.

Слушая его, я опять вдруг подумал о том, как в жизни иногда маленькие непредвиденные обстоятельства могут изменить судьбу человека. Если бы тогда, осенью сорок первого хозяином подводы оказался мужик не из Богдановки, а из нашей деревни Левыкино, все у Геннадия, и у его матери, и у его будущих сыновей или дочерей – все у них сложилось бы иначе. Припомнился мне и свой случай, когда в том же сорок первом нас, школьников, отправленных на трудовой фронт, на уборку картофеля за далекий подмосковный город Серпухов, в Высокинический район, забыли вывезти перед приходом туда немцев. В самый последний момент, не подозревая опасности и исправно выполнив порученную нам работу, мы сами решили возвратиться в Москву. А через две недели в сводках Информбюро я прочитал сообщение о занятии этих мест фашистскими войсками. А что бы случилось с нами, задержись мы в деревне Дурово Высокинического района осенью сорок первого? Не избежать бы нам и фашистской неволи, и, может быть, и смерти и не видеть бы мне с тех пор своей родной земли, как моему американскому земляку Геннадию Клименко. Я уверен, что для меня и моих одноклассников-комсомольцев судьба не сложилась бы так благополучно, как для него.

Прощаясь с нами, Геннадий Степанович просил кланяться родной стороне. Я выполнил его просьбу. Друзья из Мценс-ка помогли мне узнать о том, что отец его, Степан Клименко, бывший директор Мценского сушзавода, был посмертно реабилитирован. Я рассказал об этом сыну Геннадия, нашему переводчику, который спустя несколько месяцев вместе со своей матерью Галиной Семеновной побывал в Москве.

В 1990 году мне второй раз пришлось побывать в США. В Вашингтоне тогда проходила наша выставка. Тогда удалось еще раз встретиться с Галиной Семеновной Пендил. Был у нее в гостях. Мы вспоминали о Геннадии, и она устроила мне с ним телефонное свидание. Услышав меня на другом конце провода в Нью-Йорке, он заплакал. Оказывается, он не забыл нашей встречи и все время вспоминал свой город Мценск и ждал новых вестей о нем. Жив ли он теперь, не знаю. Уж больно слабым и больным показался мне тогда его голос. В Нью-Йорк-то теперь я, конечно, уж больше не попаду и о дальнейшей судьбе моего мценского земляка не узнаю. А сыновья его выросли стопроцентными американцами. Отцовские воспоминания, может быть, еще будят в них желание увидеть его родину. Но сумеют ли они заронить к ней какой-нибудь интерес у его внуков?

А я все-таки надеюсь, что мои внуки когда-нибудь прочтут мои воспоминания. Поэтому я и продолжаю их, не очень заботясь об их литературном совершенстве.

* * *

Воспоминания о неожиданной встрече с земляком в далеком и огромном небоскребном городе Нью-Йорке отвлекли меня от жизнеописания нашей семьи в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Тогда мы еще проживали в своем деревенском доме. И теперь из ушедших в прошлое десятилетий, как и мой нью-йоркский земляк из заокеанского далека, я вспоминаю и наш белокаменно-яблоневый Мценск, и его окрестности, и нашу деревню, просыпающуюся по утрам гомоном начинающегося рабочего дня и засыпающую в короткие летние ночи под удаляющиеся звуки гармошки и песни «Эх вспомни, милка дорогая…»

В сложных переплетах жизни семья наша уцелела благодаря нашей Маме, благодаря ее мудрости, твердости и решительности ее характера. Конечно, и Отец наш никогда не оставлял семью в своих заботах. Но Маме принадлежал бесспорный приоритет в сохранении нашего семейного единства, в обеспечении моральных условий наших общих успехов и в преодолении всех невзгод. Она была настоящей русской женщиной – и красивой, и умной, и деловой, и доброй, и строгой. Когда Отец уехал в Москву, она умело повела хозяйство. Семейное решение было принято такое: отец устраивается в Москве, подыскивает себе работу и квартиру и после этого перевозит в Москву всю семью. Но решить эту задачу в то время в короткий срок было невозможно. Пришлось ему тогда походить на биржу труда, поработать на разных работах, на стройках, поютиться по чужим углам. Счастлив он был тем, что еще оставались в Москве его старые товарищи по фирме Ландрина. У них он и перебивался ночлегом, они и помогли ему найти работу, соответствующую старым навыкам. Этими друзьями были Алексей Николаевич Молфыгин, продавец-гастроном из Елисеевского магазина, и его супруга Варвара Александровна, модная в Москве портниха, мастер дамского пальто. Поддерживал Отец связи и дружбу с бывшим своим соседом по квартире в Гарднеровском переулке и земляком, мценским дворянином Владимиром Васильевичем Фурсовым и его супругой Елизаветой Васильевной. Был еще у Отца дружок, которого я смутно помню по редким встречам уже в начале тридцатых годов. Его он называл по-свойски просто Ванькой Маркиным. Судя по отрывочным отцовским рассказам о нем, с этим Маркиным он был тоже знаком еще по работе у Ландрина. Теперь же Ванька Маркин работал по торговой части в системе железнодорожного рабочего снабжения. По-моему, с его помощью в ней же нашел себе работу и мой Отец. Вместе с Маркиным они работали сначала в ОРСе железнодорожной станции в Новом Иерусалиме, а затем Отец устроился продавцом в продовольственной палатке для железнодорожных служащих на Краснопресненской товарной станции.

Надо отдать должное Ваньке Маркину. Он пошел дальше своих друзей. Вступил в партию, нашел себе новых товарищей и сделал карьеру. В тридцатые годы он даже был начальником Курского вокзала в Москве. Со своими старыми друзьями он уже не знался. И тем не менее мне почему-то запомнилось имя этого человека, которого я видел всего один раз в жизни, во время приезда с Мамой в Москву к Отцу в связи с моей очередной болезнью. Тогда он снимал маленькую комнату в Безбожном переулке. Помню, как Отец встречал нас на вокзале и, так как я был болен, повез нас домой не на извозчике, а на такси. Запомнился мне с тех пор этот автомобиль – форд со счетчиком, назначение которого для меня тогда осталось загадочным. Мама привезла меня на консультацию к врачу Андрею Алексеевичу Кириллину, знакомому ей по Мценску. Это был наш земляк, врач старой земской больницы, переехавший в Москву и живший тогда на Покровке в доме жилищного кооператива «Медсантруд».

Мне кажется, что с тех пор я и вспоминаю себя москвичом. Я помню двор дома номер 24 в Безбожном переулке и комнату в квартире на первом этаже, в которой жил Отец вместе со старшими моими братьями, переехавшими к нему из деревни для продолжения учебы в Автодорожном техникуме. Помню я и старую Первую Мещанскую улицу, куда мы выходили с Мамой встречать Отца, возвращавшегося с работы. Помню магазины на этой улице, в которых Мама покупала мне конфеты «Мишки». Однако наше пребывание в Москве тогда еще было временным. По моем выздоровлении однажды Отец отвез нас опять на такси на Курский вокзал, и мы с Мамой возвратились домой в деревню. На станции нас встречал на санях дядя Федот. Он возник перед нами в огромном тулупе из-под вагона товарного поезда, стоявшего на станции Бастыево, пропуская наш пассажирский почтовый, именуемый в народе «Максим Максимыч». К саням он нес меня под мышкой, держа в другой руке корзинку.

На санях меня укутали в его тулуп, и мы поехали в деревню. Дома меня с нетерпением ждала бабушка Аринушка. Помню, как она, радостно всплескивая руками, громко удивлялась тому, что я так успел в Москве вырасти. Так мы возвратились тогда к постоянному месту жительства нашей семьи, в наш деревенский дом, к своей корове Рябке, своей лошади Озерихе, к своей собаке Шарику.

Справляться с хозяйством Маме приходилось самой. Помощников у нее не было. Подросшие старшие сыновья уехали к отцу. А мы с сестрой и бабушкой долго еще должны были оставаться предметом только ее забот и беспокойства. Чтобы все мы были сыты, одеты, обуты и были в тепле, Маме каждую весну и осень надо было пахать, сеять хлеб, сажать картошку, потом убирать урожай, заготавливать корм и дрова, ездить на базар, солить, мочить и квасить всякие припасы на зиму, стирать, гладить, шить и еще следить за нашим здоровьем. На все эти занятия и заботы в доме была она одна. Помочь ей могла только девушка Лена, которая в нашу семью вошла на правах воспитанницы, приемной дочери, в голодном двадцать первом году из мценского приюта для детей из голодающего Поволжья. Мама приняла эту девушку на воспитание, отогрела ее материнской лаской и звала ее дочкой. Она была равной со всеми детьми в нашей семье. Родители ее жили где-то под Камышином, на Волге и, видимо, в тот голодный год погибли, так как вестей о себе никогда не подавали, и Лену никто никогда не разыскивал. В то голодное время и в других семьях в нашей деревне, и других деревнях жили такие же обездоленные дети. Большинство из них, по крайней мере те, которые оказались в нашей деревне, стали членами этих семей. В них они выкормились от голода, выросли и потом вышли в самостоятельную жизнь. Наша Лена прожила у нас лет пять-шесть. Скоро она стала красивой девушкой. Нашелся жених – красивый, но довольно грубоватый парень из деревни Кренино – Ермаков Иван Гаврилович. У него была устрашающая кличка Громак. Она соответствовала его поведению – грубому и задиристому. Но с ним Лена прожила трудную жизнь, а в 1942 году он погиб на том же Ржевском пятачке вместе с моим двоюродным братом Алексеем.

В помощь по хозяйству Маме приходилось нанимать еще и подходящих для этого работников. Запомнились мне двое таких молодых парней. Первый звался Ксенофонтом. Но имя это странное, греческое произносилось у нас «Синафон». Странным он был парнем. Откуда, из какой деревни он пришел к нам, мне осталось неизвестным. Был он вроде как бы не от мира сего. Говорил громко, нараспев, будто бы молился. Казался богоугодным и во внешнем облике с длинными космами волос, и в длинном армяке, подпоясанном веревкой. Можно было бы подумать о его монашеском прошлом. Молился он усердно и каждый день. Но в поведении его были и другие качества. Уж больно иногда он был инициативным в рвении угодить хозяйке. И если она предоставляла ему свободу действий, он становился непредсказуем.

Однажды Мама, возвратившись под вечер из риги, где еще оставались необмолоченными снопы ржи, посетовала вслух на соседских кур, которые повадились туда забредать на дармовой корм. Не злобливо, без всякой задней мысли, но по хозяйской привычке назидательно она обмолвилась; «Головы бы им, негодяйкам, пооборвать». Синафон был рядом и воспринял сказанное с пониманием, молча. На следующий день, тоже к вечеру, вошедши в дом, он таинственно подозвал к себе хозяйку и заговорщически сообщил ей: «Хозяюшка, я сделал, что вы сказали». Мама опасливо насторожилась. «Что сделал?» – спрашивает. А он опять таинственно: «Да о чем вчера говорили, об курочках».

«О каких курочках?» – еще больше забеспокоилась Мама.

«О чужих,– отвечает Синафон,– я им всем оторвал головы, как вы сказали». Мама онемела от такого неожиданного сообщения. А Синафон смотрел на нее преданными глазами. Прозвучали не имеющие уже никакого значения слова: «Зачем? Кто тебе велел? – и, наконец,– где они?» – «Тут»,– отвечает Синафон и показывает на мешок, оставленный у порога. Мама кинулась к мешку, достала одну, другую безголовую хохлатку и наконец облегченно вздохнула. Все шесть кур были наши.

Честный был малый Синафон, но в крестьянском труде смысла не знал. Очень много из его усердия оказывалось не по разуму. Через год пришлось с ним расстаться.

Наняла Мама другого парня. Теперь это был приземистый малый в лаптях по фамилии Тепляков, а по имени Васька. Все звали его просто Тепляковым. Лет ему было за двадцать, ростом невысок. А голова у него была большая, лицо широкое, серое, с широким носом и губошлепое. Доброе у него было лицо, такое же, как у артиста М. И. Пуговкина. Всегда, когда мне приходится видеть на экране этого моего любимого и уважаемого артиста и человека, я всегда вспоминаю лицо нашего Теп-лякова. Конечно, ничего общего, кроме внешней натуры, между этими людьми не было. Разная им досталась судьба. Один стал знаменитым, а о другом, кроме меня, никто ничего не знает. А подучиться бы Ваське, да пообиходиться среди культурных людей, да приобщиться к знаниям, книгам и культуре – и из него мог бы получиться совсем другой человек. Но ему судьба выдала неграмотное голодное детство, сиротство и скитания по чужим домам. Работать он умел. Физической силой его Бог не обидел. Маме он оказался хорошим помощником, а ко мне относился необыкновенно ласково. Поэтому я и запомнил его на всю жизнь.

А еще Теплякова полюбила наша Бабушка Арина. Зимой он спал рядом с ней на печке. Там у нее было сложено очень много бумажных денег – керенок. Их ей собрали со всей деревни. Бабушка была рада этому подарку и любила их считать. Но, не зная счета, она просила это сделать Ваську. Разбудит его, бывало, среди ночи и попросит: «Малый! Вставай! Давай деньги пошшитаем!» А он, делавши это уже не раз, спросонья пошуршит негодными бумажками и в полусне объявит ей миллионную сумму. Бабушка сомневалась и просила еще раз «пошшитать». И парень снова шуршал бумажками, не просыпаясь, и бормотал ей уже другую цифру.

Мы дружили с Тепляковым, и часто вечерами я засыпал с ним на печке. В доме нашем он жил фактически на правах члена семьи. Ели и пили все с одного стола. Работали тоже вместе. Однако юридически положение хозяина и работника было разное, и это имело свои последствия в условиях приближающихся перемен в жизни советской деревни в конце двадцатых годов. Начинался новый курс в политике правительства в отношении к различным слоям крестьянства. А поскольку на местах не задумывались над критериями, характеризующими эти слои, то под репрессивными мерами оказывались и средние трудовые хозяйства. Так, наличие в нашем хозяйстве наемного работника Теплякова дало основание считать его

16» зажиточным, подлежащим твердому обложению, а хозяина – подлежащим лишению права голоса. Этого права была лишена наша Мама.

Вообще, деревня в это время жила тревожной жизнью. Из города то и дело наезжали комиссии, уполномоченные, иногда с милицией. Помню даже, у нас несколько дней жила милиционер-женщина. Она была, как мне запомнилось, высокой и красивой, в шинели и в папахе, подпоясана ремнем. А на ремне висел револьвер в кобуре. Часто по ночам шли обыски. Все что-то куда-то прятали. Прятала и наша Мама.

Однажды, я это помню, к нам пришли незнакомые люди, а с ними мой родной дядя, брат Мамы Михаил Ильич Ушаков. В прошлом он был революционным матросом. А теперь он был единственным в нашей округе коммунистом и был во главе всего у нас происходящего. С этой ночи и долго потом я его боялся. Пришедшие стали чего-то искать. И вдруг в нашем сундуке боем стали бить настенные часы знаменитой фирмы «Павел Буре», спрятанные в нем на случай обыска. Эта история долго потом рассказывалась в нашей семье как комический случай. Но в ту ночь Маме и нам было не до шуток. Сундук открыли, перебрали все вещи, под которыми были спрятаны московские часы. Все оставили на месте, но что в нем искали, я так и не понял.

Было ли лишение права голоса связано с этим обыском или какими-либо другими претензиями со стороны властей по отношению к нашему хозяйству, я не знаю. Но Мама была не согласна с таким решением и не хотела оставаться в «лишенках». Она подала жалобу в область. Жалоба была рассмотрена и удовлетворена. Нас восстановили в праве голоса. И не только нас, но и многих других, кого постигла та же несправедливая участь.

Суровые времена переживала советская деревня. Большими и суровыми издержками расплачивалась она за несправедливые решения властей. Однако они оказывалась способными принимать и справедливые решения и исправлять свои ошибки. Наверное, это происходило тогда, когда еще руководили честные люди. В данном случае был восстановлен статус нашего трудового середняцкого хозяйства и права хозяйки. Мама гордилась этой своей победой. Она-то понимала ее значение и смысл! Но от найма рабочей силы ей теперь пришлось отказаться. С Тепляковым мы расстались.

В раннем детстве я часто болел. Успел тогда переболеть почти всеми детскими болезнями, и воспалением легких, и коклюшем, и корью, и воспалением среднего уха. До сих пор помню компрессы и, особенно, горчичники. Мне до сих пор от них горячо. Мама обворачивала меня кругом газетой, смазанной горчицей, потом обматывала туго полотенцем. Я орал неистово, но был бессилен освободиться от этой жестокой экзекуции. А Мама строго приговаривала, что если я, такой-сякой, заболею еще раз, то она «за ноги выбросит меня к свиньям». Я боялся этого наказания, но вскоре заболевал опять.

Однажды моя троюродная сестра Зина весенним мартовским днем уговорила меня пойти посмотреть, как под снегом бежит весенняя вода. Девочка была старше меня на два года. Она взяла меня за руку, и мы отправились за деревню, на луг. Он был еще под снегом, который, однако, уже подтаивал. Где-то из-под снега пробивался ручей. Мы и шли к нему, но вдруг провалились по пояс в снег, а ноги наши оказались в воде. И в тот же миг, обожженный ледяным холодом подснежной воды, я вдруг увидел далеко, на плотине Федот Иванова пруда, мою Маму. Она металась на плотине, размахивала руками и что-то кричала. Сами мы уже выбраться из подснежной реки не могли. Кто-то прибежал на крик Мамы. Кто-то нас вытащил. Меня принесли домой. Мама растирала меня водкой. Потом были опять компрессы и горчичники и вместе с заботливым оханьем и причитанием строгие приговаривания.

Болезни подчас не проходили долго, а иногда случались серьезные последствия. Врачебная помощь могла быть оказана только в городе. Но туда, особенно зимой, не так просто было отвезти больного ребенка. Иногда врача или фельдшера привозили в деревню. Однажды фельдшера привезли и ко мне. Он поставил мне банки. В то время дома был Отец, приехавший из Москвы на побывку. В знак благодарности он угостил фельдшера рюмкой, а потом второй и третьей. И тот уехал, забыв свои банки. Не скажу ему ничего в укор. Виноватым был Отец, и Мама сурово его за это отчитала.

Наши районные врачи пользовались у деревенских жителей доброй репутацией. Но среди них был один человек, о котором по всей округе шла особая слава. Многие – и взрослые, и дети были обязаны ему своей жизнью и здоровьем. Это был главный врач нашей районной мценской больницы доктор Атабегов. Но в народе его звали попроще, поудобнее и по-свойски – доктором Афтабековым. Наши мценские мужики и бабы были уверены, что доктор Афтабеков мог вылечить от любой болезни. Но главное было в том, что этот человек был доступен всем и летом, и осенью, и зимой, и днем, и ночью, и в непогоду. К нему шли и ехали все, кто мог, со всей округи со своей хворью. А к тем, кто не мог приехать, он ехал сам и в дождь, и в снег, и в ветер. Свой он у нас во Мценске был человек, и слава у него была заслуженная, народная. Старожилы до сих пор помнят его имя. Однажды в начале восьмидесятых, приехав в деревню, при встрече с немногими остававшимися еще в живых заговорили о здоровье. И тут я услышал опять имя Афтабекова, что надо бы обратиться к нему, «да вот беда, нет больше Афтабекова, помер он». Кого бы я, однако, ни спрашивал о том, какое имя и отчество было у нашего доктора, какой национальности он был, откуда родом, как и когда попал к нам во Мценск, никто этого не знал. Но все знали, что доктор Афтабеков все может и всем поможет.