Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Совсем не похож был наш мценский крестьянский базар на современные безобразные и криминальные блошиные рынки. У меня будет еще повод рассказать о нем, походить по его рядам и также мысленно на вкус попробовать всякой деревенской всячины и повстречаться с земляками. А в то базарное весеннее утро наш дядя Борис нашел себе свободное место в мясном ряду, распряг лошадь, задал ей сенца и закурил самокрутку в ожидании покупателя. Тот не заставил себя ждать.

«Чем торгуешь, хозяин?» – вдруг услышал задремавший было продавец.

«Собственно говоря,– любезно ответил Борис Иванович, кивнув в сторону телеги,– поросяточками».

Взглянул на телегу и вокруг нее и не увидев ничего похожего на поросят, покупатель удивленно спросил: «А где же они?»

Удивился и продавец, кинулся к телеге. А поросят там действительно не было. Обшарил руками солому, которой были они прикрыты от утренней прохлады по дороге. Рука нащупала вдруг одну поросячью ножку. Сосунок висел мордочкой вниз, зацепившись одним окорочком в веревках, которыми был опутан дырявый задок телеги. Понял хозяин, что все остальные пять вывалились в эту дырку, пока он подремывая ехал семь верст от деревни до города. Смутился, засуетился незадачливый продавец. Стал распутывать поросеночка. А он вдруг завизжал на весь базар. Раздался хохот соседей по торговому ряду. Выпростав наконец из веревок визжащего сосунка и объяснив покупателю, что, «собственно говоря, товар не продается», дядя Борис схватил мешок, вскочил на распряженную лошадь верхом и помчался назад собирать по дороге потерянный и разбежавшийся живой товар.

На потеху и удивление случайным свидетелям он долго гонялся за беглецами и, как бы то ни было, собрал-таки их в мешок.

Историю этого несостоявшегося торгового предприятия любил рассказывать один из сыновей Бориса Ивановича, Николай. В его исполнении она звучала забавным юмористическим рассказом. А я только теперь понял, что в этом комическом случае выразилась вся суть незадачливости малоземельного российского крестьянина с дырявой телегой и судьбой.

Земли у Бориса Ивановича действительно было мало. Впрочем, как и у большинства соседей – чуть большее десятины на душу. И когда он, скопив деньжат в городе Бежице, купил молотилку, то своего урожая с этой земли было так немного, что для его обмолота она оказалась практически ненужной. Его можно было бы перемолотить цепами, как это делали многие в вашей единоличной деревне вплоть до начала тридцатых годов. И еще в молотилку-то надо было впрягать четыре лошади, а у Бориса Ивановича она была одна. Не могла его молотилка конкурировать с такой же машиной более предприимчивого в хозяйстве брата Федота Ивановича и другого богатого односельчанина, Алексея Яковлевича, у которых и земли было больше, и лошадей, да и клиентов тоже. А потому стояла молотилка на гумне Бориса Ивановича, ржавела. А мы с братом катались на ней, как на каруселях.

Детьми Бориса Ивановича Бог не обидел. У него было три сына и две дочери. В живых из них осталась теперь одна младшая дочь Анна Борисовна. Та самая, которую я сватал, имея в виду «богатое приданое». Она с середины тридцатых годов живет в Москве. Лет десять назад схоронила мужа. Бездетна. Мы всю жизнь с ней дружим. И теперь регулярно встречаемся по праздникам у старшего брата. В Москву она приехала продолжать учебу после окончания во Мценске семилетки. Поступила в педагогический техникум. А на жительство определилась к своему старшему брату Василию, который первым из детей Бориса Ивановича ушел из деревни и стал на всю остальную жизнь городским человеком.

С него я и начну рассказ о сыновьях Бориса Ивановича. В конце 20-х годов он по протекции знакомых моему Отцу москвичей, братьев Молфыгиных, поселился в подвале старого деревянного дома на каменном подклете, на улице Верхне-Радищевской в районе Таганки.

И так случилось, что убогий подвал этого убогого дома сыграл очень важную роль не столько в судьбе самого его хозяина Василия Борисовича, сколько в жизни остальных его братьев и сестры, а также в жизни других наших родственников и даже многих односельчан. Многие из них, уходя из деревни в поисках счастья, входили в московскую жизнь через этот сырой и холодный подвал. Здесь они находили приют у своего доброго брата и земляка. Здесь они порой подолгу жили, пока устраивались на работу и получали московские паспорта и прописку и находили другие места для жительства. Пропускная способность этого тесного ночлега была особенно велика в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Здесь тогда начинали свою московскую жизнь будущие ударники социалистического соревнования, стахановцы, будущие учителя, торговые работники, просто рабочие и даже кое-кто из будущих секретарей райкомов ВКП (б).

Всех их, еще безвестных, принимал, привечал Василий Борисович и ни с кого за это не брал никакой платы. Некоторые из них, однако, прощаясь, забывали сказать спасибо.

Сам он прожил достаточно долгую жизнь. И, несмотря на то, что в ней не совершил подвигов и заслугами не был отмечен, о нем многим стоило бы вспомнить добрым словом.

Василий Борисович тоже, как и отец, был и чудаком, и неудачником, только в еще большей степени. Сначала в жизни ему не повезло со зрением. В раннем детстве он перенес тяжелую форму кори с осложнением на глаза и с тех пор вынужден был пользоваться очками. Сильные, толстые стекла очков в темной роговой оправе стали неотъемлемой частью его портрета. Он носил их, не снимая. Они повлияли на его манеру непосредственного общения с собеседниками. Разговаривая с ними, он как-то по-особому, склонив голову набок, разворачивал свое лицо в сторону говорящего с ним человека, стараясь не пропустить ни одного сказанного им слова. При этом на лице его всегда светилась добрая, участливая улыбка. Ею он располагал к себе собеседника. Я никогда не видел на его лице злого выражения.

Но и по внутренней своей сути Василий был добрым человеком, как и его отец. Однако судьба обрекла его на трудную жизнь. Он прожил ее сам, как мог, без помощи со стороны ни от друзей, ни от родителей. Прожил честно. Для многих своих родственников и деревенских соседей он сделал много доброго. Его добрая помощь им была проста: ночлег, пристанище в своем убогом подвале, доброе слово и разделенный кусок хлеба. За такую помощь у нас, русских людей, плату не берут, но и особого признания не получают. Она сама собою разумеется.

Поселившись в необитаемом подвале на Верхне-Радищевской, сам он поначалу устроился учеником электромонтера на Московско-Курской товарной железнодорожной станции. По-моему, вся его последующая жизнь была связана с ней. Потом он работал здесь весовщиком, каким-то младшим конторским служащим, а после войны сторожем. Постоянным атрибутом его внешности всегда была спецодежда железнодорожного служащего – темно-синяя шевиотовая тужурка с накладными карманами и с петлицами. В какое-то время на них были даже знаки младшего руководящего состава. Другого костюма у Василия и не было.

Освоившись в московской жизни и приобретя простейшие навыки в профессии электромонтера, на первую побывку к родителям в деревню Василий приехал не только в этой форме, не только с гостинцами, но и с неожиданным сюрпризом. Было это в 1929 году. Он привез с собой всю необходимую остнастку для внутренней электропроводки – электрошнур, розетки, штепсели, патроны и, конечно, лампочки Ильича. Все это он мастерски смонтировал в доме Отца.

Вся деревня тогда ходила смотреть это чудо. Все смотрели на лампочку Ильича, ожидая, что она вот-вот загорится. А она, увы, не загоралась, так как «вдоль деревни» у нас тогда и много лет спустя, до самых пятидесятых годов, не зашагали еще «торопливые столбы» электропередачи. Деревня наша тогда стояла далеко в стороне от электрификации. Социализму здесь суждено было состояться без этого важного ленинского компонента.

Не загорелась лампочка Ильича в доме Бориса Ивановича Левыкина. Много лет она висела в хате, над столом, удивляя и старых, и малых жителей деревни, и гостей. Я помню и свое чувство ожидания чуда, когда, приходя к Дяде поглядеть на страшную Бабу-ягу, пугливо поворачивал рычажок электровыключателя. Чуда не было. Оставалось разочарование. Со временем и обитатели дома, и посторонние люди перестали лампочку замечать.

Не было чуда в жизни Василия. В семейной жизни ему просто не повезло. В один из следующих приездов из Москвы он сосватал себе невесту, кажется, из соседней деревни Лопашино. Была свадьба, как положено, по всем правилам. Ездили за невестой на убранной телеге, с колокольчиком под дугой. Было шумное застолье под гармонь. Но семьи в этот раз не получилось. Жена почему-то скоро ушла. Потом были еще, кажется, две свадьбы. И опять неудачные. Таких женихов у нас, в российской деревне, называли чудаками. Им и прослыл мой двоюродный брат Василий. А теперь, между прочим, бытует взгляд совсем иной. Перенял наш современный российский интеллигент охоту к перемене жен у своих цивилизованных собратьев по сословию с Запада. Мужская незадачливость теперь превратилась в показатель демократизации семейных устоев.

Однако жизнь свела-таки Василия Борисовича с человеком с такой же неприкаянной, как и у него, судьбой. Последнюю его жену звали Паней. Отчества у нее вроде как бы и не было. Все просто называли ее Паней, до самой ее старости. Она тоже была обездолена счастьем. Была она и некрасива, выглядела большой рыхлой бабой, с большим серым лицом. Была она и бедною, и без своего угла. Жизнь и ее вытолкнула из рязанской деревни, не снабдив ничем даже на самый первый случай. Кажется, что и она работала на той же товарной станции уборщицей. И тем не менее на этот раз Василию повезло. Паня была от природы добрым человеком. Как говорится, на добрую душу наконец нашлась добрая душа. Свадьбы не было. Зажили они в добром согласии и взаимном уважении. Жизнь, однако, развела их на целых четыре года Великой войны.

Сам Василий по причине плохого зрения к воинской службе был непригоден, действительную не служил, имел белый билет и на войну призван не был. Как-то получилось, что в суровую осень сорок первого он остался один. Паня уехала куда-то под Рязань, за картошкой, да так там и застряла. А Василию случилось заболеть, и так сильно, что он оказался не в состоянии себя обиходить. С работы о нем никто не побеспокоился. Видимо, на железнодорожной станции Москва-Курская-товарная было не до него. Остался Василий без работы, без зарплаты и даже без продовольственных карточек. И совсем плохо ему стало. И не выжить бы ему, не совершись наконец чудо.

Одна из его племянниц, дочь старшей его сестры – Валентина, военная медицинская сестра санитарного поезда, оказалась в те осенние дни со своим поездом в Москве.

В тот день она никого не застала из своих у себя дома – ни матери, ни сестры, ни тетки. Тогда она вспомнила про дядю Васю и поехала к нему, в старый подвал на Верхне-Радищевскую.

О том, что было дальше, я буду рассказывать с ее слов.

Она увидела дядю голодным, больным и беспомощным человеком. Бросить его тогда означало обречь на смерть. Не с поля боя, но от неминуемой голодной смерти военная медицинская сестра спасла своего дядю смелым поступком. Она забрала его к себе в санитарный поезд, отмыла, откормила и вылечила. Видимо, добрым человеком оказался начальник поезда, который разрешил Валентине это сделать.

Так, потерянный, забытый и ненужный никому пожилой и больной человек оказался в военном строю. Выздоровев, он стал истопником военного госпиталя на колесах. Эту работу он умел делать еще на станции Москва-товарная в вагонах, отводимых под конторы. Но больше всего пригодилось ему в госпитале на колесах умение играть на гармошке.

Еще в детстве самостоятельно научился этому брат. Конечно, играл он не бог весть что и не бог весть как. Но гармонь свою приобрел и игрой на ней доставлял удовольствие не только себе, но и другим. Его даже иногда приглашали на свадьбы. Сметливая племянница, эвакуируя из подвала больного дядю, не забыла и про гармонь. И в санитарном поезде она очень пригодилась ему. Пришлась она по душе и обслуживающему персоналу, и особенно раненым. Василий играл для них все что мог и на длинных перегонах, и на долгих стоянках. Может быть, кто-то из его оставшихся в живых слушателей, может быть, кто-нибудь из них и теперь помнит его, игравшего на своей неказистой гармошке с незатейливым перебором неказистые родные русские мелодии под стук колес мчавшегося в ночи от фронта санитарного поезда. Может быть, эта нехитрая игра и поддерживала тогда в них угасающий тонус жизни. Все это могло быть!

Однажды, рассказывала Валентина, это было где-то под Сталинградом, кажется, на станции Поворино, в 1944 году друг около друга сразу остановились два санитарных поезда. И надо было здесь такому случиться, что встретил дядя Вася здесь своего приятеля-земляка из соседней с нашей деревни Лихановки.

Приятель уговорил Василия перейти в их поезд. Никаких формальностей не потребовалось. Он забрал свою гармонь и поехал в другую сторону. А войну закончил осенью 45-го года на Дальнем Востоке.

В солдатах Василий не был, в боях не участвовал, но войну прошел почти от звонка до звонка. Знаками и званиями отмечен не был, льготами как участник войны не пользовался. И даже участником войны не считался. Дома в сорок пятом его ждала Паня. Она таки вернулась из деревни. Какое-то время он еще работал на Московско-Курской товарной станции сторожем.

Умер он до того, как наступила перестройка. Незадолго до кончины дом на Верхне-Радищевской был снесен, а Василий со своей супругой получил маленькую двухкомнатную квартиру, тоже недалеко от Таганки. Пожить в ней с цивилизованными условиями, с ванной, туалетом, в тепле и с горячей водой, ему долго не пришлось.

Я и мои братья были на похоронах. Выла там и бывшая военная медсестра из санитарного поезда, его племянница Валентина, которая и рассказала на поминках об этой военной истории невоенного и не заслужившего никаких наград честного, скромного, неудачливого в жизни человека.

* * *

Много бумаги мне придется исписать, чтобы вспомнить и рассказать все, что я знаю о своей деревне, о своей родине, о своих соседях, своих сверстниках, братьях и сестрах – родных, двоюродных, троюродных. Невелика была деревня. Всего каких-нибудь 15 домов. А как станешь вспоминать, то и не пером описать! А сколько впереди еще историй и персонажей, которые, как мне кажется, только я один и помню, и знаю, и могу о них рассказать. А надо ли? Кому они будут интересны? Не знаю. Да ведь и рассказать-то все надо умеючи. А уменья-то и нет. Читаю по писанному, слов вижу много, а все не о том и не так. И тем не менее руку останавливать не хочется.

Чем больше я вспоминаю, тем удивительнее и интереснее представляется мне мое собственное прошлое и судьбы людей, которые встают передо мной в моей памяти. Все-таки, может быть, кому-нибудь доведется все это прочитать. Я надеюсь, что это сделают мои сыновья, которые ведь тоже носят фамилию от названия Нашей Деревни. Может быть, их что-то взволнует. А может быть, даже и приведет в те ее забытые окрестности. И тогда они воспользуются моими воспоминаниями как путеводителем и отыщут тропинки, дорожки и дороги в далекое прошлое. Может быть, они задумаются над тем, для чего здесь жили люди. Почему они упорно, до последнего вздоха оберегали и охраняли обжитые далекими предками эти неудобные окрестности и в труде, и в беде, и порой в голоде и холоде и только в редких радостях тянули свою историческую долю-лямку тогда, когда другие уходили искать своего места и счастья на дальней стороне. Я знаю и помню людей, которые не вынесли из своей деревенской жизни ничего, кроме безрадостных сиротских воспоминаний и горьких упреков той прошлой жизни на горькой родной стороне. Я знаю и помню людей в нашей деревне, которые в предвоенные колхозные годы не скрывали своего несогласия с установившимися порядками и правилами советского колхозного общежития и жили в откровенном ожидании озлобленного реванша. Некоторые не скрывали своего ожидания войны. Но когда она началась, все наши мужики, способные держать оружие, ушли на фронт защищать Советскую власть. Погибшие упокоились на Ржевских пятачках, на Мамаевых и Малаховых курганах, в Мясном Бору и берегах Днепра, а некоторые в далеких чужих землях. Живые же вернулись с наградами на свои родные усадьбы и попытались с землянок возродить и продолжить на них жизнь. Обо всем этом следует рассказать современным людям.

Сами они понять то, что произошло пятьдесят лет назад, в свете произошедшего на их глазах исторического поворота, пожалуй, уже не смогут. Я надеюсь, что жизнь и поступки моих братьев и односельчан, если о них рассказать правду, помогут им найти правильные ответы и понимание.

* * *

Еще двое сыновей было у моего дяди Бориса Ивановича. Очередь подошла в моем рассказе к Алексею Борисовичу Левы-кину. Он в большей степени, чем старший и младший братья, унаследовал от Отца привязанность к земле и к крестьянской жизни. И если он в конце концов тоже ушел из деревни устраивать свою жизнь в Москве, то это произошло по причинам, не только от него самого зависящим.

Алексей Борисович родился в 1905 году, а погиб в бою под Ржевом 31 августа 1942 года, на тридцать седьмом году жизни. Большого образования, точнее среднего образования, он не получил. Трудовую жизнь свою он начал в детстве, в хозяйстве своего отца. Ничего необычного в этом не было. Он был физически крепок, имел хозяйскую жилку и знал все приемы и технологии крестьянского труда. Умел пахать, сеять, убирать, ставить стога и одонки, молотить, крыть крышу, управляться со скотиною, с упряжью. А самое главное, был предан деревенскому образу жизни и не собирался менять его на городской. В деревенском коллективе он с юных лет становился лидером, инициатором в решении сложных общественных проблем и простых соседских коллизий.

Мне вспоминается один случай. В один из базарных дней мы возвращались с Мамой и Отцом из города. Ехали на телеге, которой правил Алексей. Было это, может быть, в 1934-м, а может быть, в 1935 году. В пути нас застиг неожиданный сильный дождь с грозой. Правда, он быстро прошел. Но когда уже подъезжали к деревне, на последнем спуске с Берзевой горы увидели столб дыма на краю деревни Кренино. Горел дом братьев Зениных, Федора и Андрея Афанасьевичей. Не раздумывая долго, Алексей погнал лошадь к месту пожара. К этому времени туда уже подвезли ручную пожарную помпу, бочки с водой. Но никто не мог наладить нехитрую эту технику и вообще организовать людей. Все кричали, метались. Братья-погорельцы и их жены были словно парализованы бедой. А соседи больше всего были озабочены судьбой своих дворов и не спешили на помощь. Мы подъехали к дому, когда пожар уже загудел во всю силу над первой половиной дома. А Алексей сразу превратился в главного руководителя. Он громко стал приказывать. Быстро наладил работу помпы. В огонь ударила тугая струя воды. Кто-то по его команде помчался на телеге с пустыми бочками к пруду. Соседи с ведрами, приготовившиеся защищать от огня свои дворы, подчинились властному приказу Алексея, дружно кинулись на огонь. А сам Алексей с пожарной кишкой и бьющей из нее тугой струей воды был впереди, прямо перед горящей половиной дома. Все подчинялись его команде. Правая половина дома все-таки сгорела полностью. А левую отстояли. Не перекинулся огонь и на соседние дворы. А Алексея я так и запомнил с того дня решительным человеком в толпе неорганизованных своих соседей.

Когда в деревне началась коллективизация, он был уже взрослым молодым человеком и ее идею принял сознательно. Его выбирали и в бригадиры, и в члены правления колхоза. Он был готов к роли лидера в условиях начинающейся новой деревенской жизни. Я уверен в том, что он принял эту жизнь с честными намерениями и поверил в ее идею.

Однако будущее в этой жизни не посулило ему счастья. Женился он на красивой девушке Дусе, тоже из деревни Лопашино. Мать ее была известна там и у нас в деревне под странной кличкой Лепилиха. Но не сложилась семейная жизнь у Алексея с Лепилихинской Дуськой. Видимо, черезчур она была красива и неверна. Увел ее от Алексея Илюшка. Не знаю его фамилии. Да и самого его я не встречал никогда в лицо. Но до сих пор ношу в себе на него обиду за своего двоюродного брата Алексея.

Правда, до разлуки успели Алексей со своей Дуськой родить сына и назвали его Дмитрием. Но и сына унесла с собой неверная жена. Со своим Илюшкой она уехала аж на Дальний Восток и вернулась оттуда только после войны. Сын вырос. Служил в десантных войсках. А внук Алексея воевал в Афганистане. Сейчас Алексеево потомство живет во Мценске.

В 1981 году Дмитрий приезжал на похороны своего дяди Василия Борисовича. Тогда я увидел его впервые. Очень похожий он вырос на своего отца и внешностью и манерами. Однако его самого он и не помнил, и не знал. Вот так не оставила Алексею его Дуська права быть отцом своего сына. Однако фамилию он носит нашу, и отчество у него отцовское – Алексеевич. Живет он во Мценске, в семи верстах от бывшей отцовской деревни. Но в ней он никогда не был, и память не тянет его туда, на родной корень своих предков.

Живет обычной для современных мценских обывателей жизнью. Говорят, что здорово выпивает. А вот сын его афганец в этом смысле, к счастью, на него не похож. Он женат. Работает. Имеет квартиру. У него уже двое детей. Словом, род Алексея получил прочное продолжение уже в правнуках, но памятью это поколение с прадедом оказалось, увы, не связанно. Вся его последующая жизнь после развода с Дуськой оказалась к внукам как бы не имеющей никакого отношения.

Все было негладко в жизни Алексея. Из колхоза он на некоторое время ушел. Стал работать во Мценске, в Заготзерне, на элеваторе. Угодил в какую-то историю, и на пять лет был осужден. На далеком Дальнем Востоке строил порт Ванино. Работал там, видимо, честно и изо всех сил, потому и был отпущен досрочно, по чистой со снятием судимости. Я помню, как он проездом из мест заключения заезжал в Москву и несколько дней прожил у нас. Я помню, как он живо и с гордостью рассказывал о своей работе на стройке, о Дальнем Востоке, о Тихом океане. Совсем не воспринял я его тогда бывшим арестантом. Наборот, он казался мне человеком, совершившим подвиг. Был Алексей тогда молодым, энергичным и уверенным в себе человеком. Я и до сих пор знаю и верю, что проступок на Мценском элеваторе не сделал его преступником, хотя за это ему пришлось в заквагоне съездить на Дальний Восток. Не был он преступником, хоть и отмотал за проступок честным трудом в Ванинском порту три года.

После отбытия наказания Алексей вернулся в деревню, в свой колхоз «Красный путь». Снова был бригадиром. Снова пахал, сеял, молотил и не собирался уходить из отцовского дома. Жил с матерью и младшей сестрой. Но, видимо, не получал он желаемой материальной и моральной отдачи от своего труда.

Манила казавшаяся удача товарищей, ушедших из деревни. И вслед за ними в конце концов подался и он в Москву, к старшему брату, в знакомый подвал на Верхне-Радищевской. Влился в ряды рабочего класса, устроившись на московскую станцию Ярославской железной дороги. В этом ему поспособствовал земляк Егор Михайлович Ушаков, который тогда работал на этой станции в отделе кадров.

Труда Алексей не боялся и не чурался. Зажил городской жизнью. Женился. Но тут грянула война. Вместе со своим земляком из отдела кадров Егором Ушаковым Алексей в первые ее дни был призван в Красную Армию. Действительную службу он в свое время проходил в территориальных частях на периодически проводимых сборах. Тогда ему было присвоено какое-то звание младшего комсостава. Младшим командиром и ушел на фронт Алексей. А погиб в звании лейтенанта в сорок втором под Ржевом. Самая тяжелая доля досталась солдатам первых дней войны. Им в неравных боях пришлось отступать. Их били, окружали, брали в плен, морили голодом. Самого жестокого и позорного Алексею удалось избежать. Но он погиб там, откуда почти невозможно было вернуться живым,– на Ржевском пятачке. Говорят, что на нем ежедневно и даже ежечасно погибал каждый второй. Долго не было известно ни о времени, ни о месте его гибели. Официальную справку его матери удалось получить только после войны. Сухая справка не сообщала ни о подвигах, ни о наградах. Как и о всех сообщалось, что он погиб «смертью храбрых за свою советскую Родину».

В память о двоюродном брате я назвал своего младшего сына Алексеем. А великий русский поэт увековечил в памяти народной его имя и имена всех безымянных и не отмеченных наградами солдат в стихах:

 
Я убит подо Ржевом
В безымянном болоте
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
И во всем этом мире
До конца его дней
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Я, где корни слепые
Ищут корма во тьме,
Я, где с облачком пыли
Ходит рожь на холме.
 

* * *

Какой-то недобрый рок преследовал сыновей Бориса Ивановича. Не повезло в жизни и третьему из них, Николаю. Родился он в 1910 году. На первых порах природа не обделила его ни здоровьем, ни физической силой, ни мужественной внешностью. Особенно запомнился мне этот мой двоюродный брат в форме красноармейца-кавалериста. В ней он приехал к нам в Москву в 1933 году на похороны своего отца. Брат проходил тогда действительную службу где-то на Украине, под Житомиром. Он появился перед нами, словно с плаката, в ладно пригнанной на крепкой фигуре длинной кавалерийской шинели, в красноармейском шлеме со звездой и в сапогах со звонкими и блестящими шпорами.

Когда Николай в своей монументальной выправке проходил мимо окон нашего дома, все наши фабричные девушки из окон встречали и провожали его трепетным взглядом. А он словно бы, и не замечал их. Мне очень понравился тогда мой брат, и я захотел тоже когда-нибудь стать кавалеристом. Об этом своем желании я даже заявил своим девочкам из класса. Все наши ребята тогда хотели стать летчиками и танкистами. А я выбрал себе конницу. Правда, причиной такого выбора явился не только брат Николай. Дело в том, что вообще для всех героических военных профессий я был объявлен непригодным доктором Гуревичем, нашим добрым семейным доктором, лечившим меня от многих болезней в детстве. Как-то, прослушивая мое сердце, он покачав головой и вздохнув при этом, сказал: «Ну тебе, дружок, в солдатах не служить».

Этот докторский приговор я вспомнил, конечно, выбирая себе свое военное будущее в наших детских мечтаниях. Не мог же я пасть лицом в глазах моих сверстниц. Я очень обрадовался, когда красивая девчонка из нашего класса Лиля Иванова попросила меня, если моя мечта сбудется, покатать ее на лошадке.

Не стал бы я вспоминать об этой наивной детской истории, не случись мне много лет спустя на фронте во время боев на Кубани в 1943 году стать конным артиллерийским разведчиком. Ошибся мой добрый доктор Гуревич. Солдатом я стал без двух месяцев в семнадцать лет добровольно в конце сорок первого. Военные доктора не обнаружили у меня физических изъянов. Я отвоевал все четыре года и плюс к ним еще четыре года и пять месяцев после войны. В 1943 году я служил в противотанковой батарее на конной тяге. И однажды из орудийного расчета по своей просьбе я был переведен в отделение конной артиллерийской разведки. Получил коня и клинок. Правда, шинель у меня оставалась обычная, пехотинская, без высокого разреза.

Но зато я оказался коноводом у начальника артиллерии полка и должен был всегда быть при нем, сопровождать его во всех поездках и уметь вовремя принять повод его коня. Должен я еще был ухаживать за его конем. Вот тогда-то мне небо показалось в овчинку. Вот тогда-то я узнал, что такое есть служба в кавалерии. Не так просто было научиться кавалерийской езде в седле, не так просто было справиться с двумя конями, не так просто было выполнять обязанности коновода. Но в первое время я очень рад был назначению и гордо рысил на своем неказистом меринке за своим начальником. Глядя на него, я учился сложной хитрости езды в седле. И очень мне хотелось тогда, чтобы мои девочки-одноклассницы увидели меня, как мне казалось, в моем лихом казацком виде. Однако служба моя в этом качестве оказалась отнюдь не героической и очень скоро закончилась. О том, как это произошло, я расскажу тогда, когда мои воспоминания дойдут до меня самого.

А вот брату моему Николаю Борисовичу, очаровавшему меня своим кавалерийским красноармейским видом в 1933 году, воевать на коне не довелось. Он погиб не на войне. Погиб нелепо в 1940 году.

В 1934 году он закончил действительную службу а Красной Армии и вернулся домой, в деревню, где тогда с его матерью жили и его старший брат Алексей, и младшая сестра Анна. Но оставаться там долго ему оказалось невозможно. Одна деликатная история нарушила его жизненные планы. Началась эта история еще до его призыва в Красную Армию.

До призыва в Красную Армию жизнь Николая ничем не отличалась от жизни его сверстников. Вместе с ними он ходил в школу на Поповку. Это была старая церковно-приходская школа возле нашей церкви Иоанна Предтечи. Через нее прошло не одно поколение детей нашей и окрестных деревень Беляниновской волости.

И многие десятки лет еще с конца прошлого века в ней учительницей была Евгения Ивановна. Все так и звали ее – по имени и отчеству. А фамилию позабыли. В этой школе учились и мои родители, и мои родные, и двоюродные братья. В школе был установлен общий для всех учащихся обычай. К первому сентября все они должны приготовить по два веника – один из горькой, а другой из душистой полевой полыни. Обычно в августе дети ходили в поле и собирали для веников полынь. С горькой полынью было проще. Ее в поле было много. А вот с душистой было сложнее.

Видимо, уже тогда это растение в наших полях становилось редким. Я помню, как долго, по одному махровому стебельку мы отыскивали это очень приятно пахнущее растение. Как бы то ни было, к первому сентября у всех школьников веники были готовы, и они чисто одетые, умытые, с холщевыми сумочками через плечо и двумя вениками в руках, как с букетами, шли в школу. Я всякий раз вспоминаю эту картину, когда теперь вижу первого сентября современных школьников с букетами цветов. Приятно на эту картину смотреть и теперь. И тогда это было не менее красиво. Но в том далеком традиционном обряде был простой житейский смысл. Этими

И – 1798 вениками дети подметали полы. Не просто подметали. Полынные веники дезинфицировали помещение. В школе благодаря этому не было мух и не заводились другие насекомые. А в классе и осенью, и в зиму, и до самой весны сохранялся свежий запах степной полыни.