Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

А еще в нашем доме была очень красивая кошка Мурка. Вся она была черная, с белым бантиком под очень умной мордочкой. Когда мы уехали в Москву, Мурка оставалась в деревне. Каждое лето она узнавала нас, встречая у порога, и каждое лето, в конце его, мы расставались с ней с грустными переживаниями. Но однажды сердце Мамы не выдержало расставания, и Мурка с нами приехала в столицу. Этим, наконец, завершился полный переезд нашей семьи в Москву. А начался он с отъезда Отца в год моего рождения. Время это было историческое, рубежное. В деревне вот-вот должны были наступить большие перемены. Нам предстояло их пережить с Мамой, в отсутствие Отца.

Старшие братья – Николай и Александр к этому времени окончили школу первой ступени у Евгении Ивановны, на Поповке, и учились теперь вдали от дома, во Мценске. Каждую осень они, как и другие их сверстники из нашей и других ближних деревень, уезжали во Мценск, чтобы продолжить учебу в школе второй ступени. Надо заметить, что абсолютное большинство, если не все наши односельчане, хотели, чтобы дети продолжили свое образование во второй ступени, как бы это ни было трудно и им, и их детям. Для многих наших деревенских подростков, парней и девчат, желание родителей становилось и их первым шагом в новую самостоятельную жизнь.

Родители устраивали своих детей во Мценске на квартиры, на койки, в интернаты, у родственников, знакомых и незнакомых людей. Обычно деревенские держались вместе, делили и хлеб, и картошку, которыми их снабжали родители. Здесь, в городе, сохранялась и крепла их деревенская дружба. Они помогали друг другу переживать разлуку с домом и вместе противостояли городским сверстникам в неизбежных ребячьих конфликтах и стычках. Вместе на воскресные дни они приезжали в деревню. Регулярно наезжали к детям, обычно в базарные дни, и родители. Подвозили им домашнего гостинца, расплачивались с хозяевами и общались с учителями, справлялись об успехах и неуспехах детей. Таким образом, дети не оставались без присмотра и контроля. И тем не менее у родителей было достаточно причин для тревог и беспокойства.

Я много слышал рассказов о жизни братьев в это время от них самих, от их друзей-сверстников. Обычно это были очень занимательные истории о чьих-нибудь хитростях и проделках, о строгих и добрых учителях, о скупых, скаредных и, наоборот, радушных хозяевах. Их жизнь представляется мне и веселой, и интересной. Один из моих братьев до сих пор помнит эту жизнь, продолжает повторять свои рассказы и всегда с великой благодарностью к людям, окружавшим их в ту пору строгой и доброй заботой. Особая благодарность в его рассказах звучит в воспоминаниях об учителях.

Но я помню и рассказы Мамы о ее тревогах и переживаниях за судьбу, за жизнь и здоровье своих сыновей, которых она впервые должна была проводить из дома в недалекий, правда, город Мценск, но и не близкий по тогдашним возможностям, скорее невозможностям, принять в случае необходимости какое-либо экстренное решение. Одному сыну тогда шел одиннадцатый год, а другому – тринадцатый. Провожала их Мама, еще несмышленышей, на попечение к чужим людям. Тревога и беспокойство за судьбу детей, однако, не останавливали ее решения. Мама хотела дать детям образование. Сыновья не обманули ее надежд и в отношении к учебе, и в поведении. Их учеба до окончания девятилетки продолжалась пять лет. И каким бы примерным ни было их поведение, эти годы прошли в постоянном беспокойстве.

Мне запомнилась только одна страшная ночь ожидания беды. Братья должны были в конце недели приехать на воскресную побывку домой. Дело было зимой. Мы ожидали их к вечеру. Ребята обычно пользовались попутными оказиями. Искали в городе мужиков из своей деревни или соседней, по той или другой нужде приезжавших сюда днем. Как правило, это всегда удавалось. Так было и в тот день. И первая группа ребят успела приехать домой до начала темноты. Они сказали, что и наши братья вместе со своими одноклассниками из деревни Лопашино должны были выехать из города. Но наступили сумерки, потом и вечер, а их все не было. Погода вдруг резко переменилась, повалил снег, в поле завьюжило. Наступила ночь. Вьюга теперь уже бушевала и за нашими окнами. Стало ясно, что братья могли заблудиться в пути. Мама металась по дому. Всем стало страшно. К нам пришел дядя Федот и еще кто-то из соседей. Все собрались на кухне. Мужчины много курили, а Мама плакала. Дядя Федот решил выехать на поиски. Мы остались ждать.

Вьюга не утихала. Под утро дядя Федот вернулся. А братьев с ним не было. Наконец я заснул. Проснулся я поздно. За окном светило солнце. Вьюга кончилась. А за столом сидели мои братья. Мама кормила их завтраком.

А дело вышло так. Во Мценске ребята-однокласники из деревни Бастыево уговорили братьев ехать на поезде. Вьюга застала их в пути. Когда они сошли с поезда, она бушевала так сильно, что не было никакой возможности выйти на дорогу. Ее просто было не видно. Парни сообразили, что лучше пере-ночивать на станции. А утром здесь их нашел дядя Федот и привез домой к уже отчаявшейся Маме. Только одну беспокойную ночь сохранила мне память. А сколько их было у Мамы? Ей выпало много раз провожать из дома своих сыновей, сначала старших – на учебу во Мценск, потом – в Москву. После окончания техникума она проводила одного в Тверскую область, куда-то в район Кашина, а другого – в Алтайский край, в город Бийск. Братья строили и там и там автомобильные дороги. Теперь они стали прорабами. А потом они вернулись в Москву. Подошел срок призыва в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Оба брата поочередно служили в краснознаменном Белорусском военном округе. А через несколько лет старший уехал строить Комсомольск. На войну у нас ушел сначала Александр. А потом дошла очередь до меня.

Обо всем этом я расскажу подробнее. Сейчас же скажу лишь то, что у Мамы и в мыслях не возникало намерений обезопасить своих сыновей от жизни. Отпуская нас от себя в незнакомую, непонятную, но неотвратимую жизнь, она нам верила. Она была уверена в том, что мы не совершим безрассудных и аморальных поступков. Она верила в нашу честность и знала, что мы не пойдем за дурным примером, сумеем найти свою дорогу и принять нужное решение. Ее доверие помогало нам осознать свою самостоятельность в поступках и меру ответственности за них.

Мы никогда не прятались за чужие спины и никогда не пренебрегали и не злоупотребляли доверием родителей и не испортили их репутацию скромных, добрых, честных и порядочных людей.

Маме повезло. Сколько раз она нас провожала, столько и встречала. Мы радовали ее своим возвращением. Но нам не дано было знать, какой ценой, какими слезами расставания, какими тревогами в бессонные ночи доставалась ей материнская радость.

Учеба братьев во Мценске продолжалась шесть лет. В деревне у Евгении Ивановны они окончили первые три класса нашей бывшей приходской школы. Несмотря на разницу в возрасте в два года, братья в школу пошли вместе. Старший брат не мог начать учебу раньше, так как этому помешала Гражданская война – в восемнадцатом и девятнадцатом годах дети в школу не ходили. Так вот и случилось, что и в школе, а затем и в техникуме они были вместе, в одних и тех же классах, на одних и тех же курсах. Жили они дружно. Помогали друг другу и в учебе, и в других делах. Это не мешало им в необходимых случаях принимать самостоятельные решения. В школе первой ступени, в бывшей земской начальной школе, которая стояла рядом с бывшей земской больницей, они окончили четвертый класс. Чтобы продолжить учебу в школе второй ступени – девятилетке, нужно было сдать вступительный экзамен. Братья успешно его выдержали. Но их определили в разные классы: старшего – в обыкновенный пятый, а младшего – в специальную младшую возрастную группу. Новая школа находилась в центре города, возле пожарной каланчи и недалеко от базарной площади. Квартировали они тоже неподалеку от школы вместе с двоюродным братом Василием Ушаковым – племянником нашей Мамы. С ним оба были дружны. Но более близок ему был Николай. Каких-либо противоречий или конфликтов между тремя братьями не было. Но через некоторое время Александр принял решение перейти в железнодорожную школу. В ней учились дети железнодорожников. Кто-то из родителей его друзей, работавший на станции Бастыево, помог это сделать, рекомендовав его как своего племянника. Он и сейчас считает, что тогда сделал удачный выбор. Во-первых, жить он перешел в интернат, имевшийся при школе, и поэтому не надо было платить деньги за квартиру. Во-вторых, домой на воскресенье он мог теперь ездить бесплатно на поезде. А в-третьих, по его мнению, в железнодорожной школе тогда были лучшие учителя. Принимал ли он тогда в расчет эти преимущества или просто поддался на уговоры своих сверстников, знакомых ребят со станции Бастыево, одному ему известно. Но все три фактора были реальны, и они сыграли свою роль некоторыми преимуществами в жизни и в учебе. Он до сих пор считает, что ему тогда повезло, что железнодорожная школа была лучше городской девятилетки. Брат много рассказывал об учителях, о коммунальных принципах жизни в интернате, о заботливом отношении учителей-воспитателей к своим подопечным. А учителями в этой школе были бывшие поднадзорные мценской полиции – политически неблагонадежные интеллигенты с очень знакомыми в истории российской социал-демократии фамилиями – Мартынов, Рязанов, Корнев. Кто-то из них преподавал физику, кто-то – обществоведение, а кто-то – русский язык. Брат до сих пор восхищается их эрудицией, знанием предмета и высокой культурой поведения. Но особенно трогательными сохранились у него воспоминания об учительнице химии и естествознания Любови Митрофановне Иноземцевой. Брат с сочувствием рассказывает о ее печальной судьбе, о тяжелых испытаниях жизни и не пощадившей ее молодости, красоты и доброты болезни, именуемой туберкулезом.

Я запомнил эти рассказы, и они со временем наложились на мои собственные памятные впечатления о городе Мценске, каким я видел его сам в разное время, и из того что я узнавал о нем, учась в школе, а потом в университете. Но для меня очень важным при этом явился факт того, что через своего брата, через его рассказы о железнодорожной школе и о любимой учительнице Любови Митрофановне Иноземцевой я реально ощутил органическую связь, не только его, но и свою, с давно ушедшей в прошлое жизнью замечательной мценской старины. Это ощущение исторической связи времен впоследствии подкреплялось и другими фактами. Мой брат и я знали, что фамилия купцов Иноземцевых была одной из известных и коренных во Мценске еще в глубокой исторической старине. Мы знали, что жизнь этой семьи в XIX веке послужила поводом писателю Николаю Семеновичу Лескову для сочинения им литературного шедевра мировой известности «Леди Макбет Мценского уезда». Мы знали также, что с жизнью этих купцов были знакомы в семье другого нашего земляка – Ивана Сергеевича Тургенева. На протяжении многих лет его мать и он сам пользовались услугами торговой фирмы Иноземцевых. Но однажды, как говориться, из живых уст мне довелось услышать интересный рассказ об этом деловом знакомстве писателя с купцом и обнаружить в нем, конечно, как догадку, как навязчивую фантазию, его связь с историей жизни моей Бабушки Арины Стефановны – крепостной девушки-крестьянки из деревни Шаламово, принадлежавшей матери И. С. Тургенева. Вот и снова я вынужден прервать свое повествование рассказом о случайной встрече, которая дала мне повод для моих фамильных фантазий.

* * *

В 1965 году я вместе с моим другом профессором Московского университета Владимиром Зиновьевичем Дробижевым организовал студенческую экскурсию в Спасское-Лутовиново. В сентябре, удачным погожим днем русской золотой осени – кажется, это совпало с нашим деревенским престольным праздником Иоанном Постным, или в нашем местном произношении – Азпосом,– мы отправились туда на автобусе из Москвы. О своем приезде в Спасское я сообщил своему двоюродному брату Александру Владимировичу Ушакову, который в то время служил в Орловском управлении внутренних дел, с просьбой помочь нам разместить на ночлег студентов во мценской гостинице. Брат очень оперативно решил эту задачу. Когда наш автобус подъехал к повороту с Симферопольского шоссе на Спасское-Лутовиново, на триста первом километре от Москвы нас поджидал сам начальник мценской милиции, старший лейтенант, на мотоцикле. В этот день я впервые после долгих лет разлуки оказался на родной земле. Направо от шоссе была дорога на Спасское, а налево, через луг, на косогоре передо мной открылись остатки моей родной деревни Левыкино. Мы недолго задержались на этой развилке. В деревню я попал на следующий день, а в день приезда старший лейтенант под своим эскортом повез нас в Спасское. На утро следующего дня он пригласил всех на экскурсию – в райотдел милиции города Мценска!

Дело в том, что здание, в котором располагался райотдел, когда-то в далекие лесковские года принадлежало семье купцов Иноземцевых. В год нашего посещения Мценска в здании производился ремонт, и рабочие нашли на чердаке связку амбарных книг с различными записями о расчетах с клиентами, приходах и расходах товаров.

Первым исследователем этих книг стала жена знакомого нам старшего лейтенанта – начальника мценской милиции. Она оказалась выпускницей Исторического факультета Московского университета, и ей было приятно встретить в составе нашей экскурсионной группы своего однокурсника академика Ю. С. Кукушкина, декана нашего факультета. Среди множества интересной информации о делах торгового дома Иноземцевых исследовательница обнаружила записи о расчетах с управляющим имения Тургеневых в Спасском-Лутовинове за весь XIX век. Здесь оказались и заказы в кредит на различные недорогие товары, предназначенные для раздачи крестьянской молодежи во время гуляний на Троицын день.

Мне было особенно интересно и волнительно услышать это, так как я сам помнил рассказы нашей Бабушки Арины, конечно, уже из уст моих братьев, об этих гуляньях и об участии ее самой в играх с барином Иваном Сергеевичем Тургеневым. Я знал, что с тех пор гулянья на Троицын день в парке Спасского имения проводились из года в год и на многие десятилетия сохранились в советское время. Я помню, что до войны вся наша деревенская молодежь ходила на Троицу «в парки». Так тогда говорили об этом гулянье. С песнями шли туда. С песнями и заломанными березками возвращались обратно. Все были веселы, а пьяных не было. После войны старая, добрая и веселая традиция сохранилась. Приятно мне было тогда во Мценске ощутить живую связь времен и поколений и порадоваться тому, что не так уж далеко ушло от нас то далекое красивое и родное прошлое. Встречи во Мценске взбудоражили мои воспоминания об этом городе. Я все еще видел его в прошлом своими детскими глазами, а город, увы, был уже другим.

Из детства я вспоминал город в солнечное базарное утро, когда утром по холодку я шел к нему с Мамой пешком по зеленой обочине белой Каменной дороги. От деревни с красивым названием Голубочки, которая стояла на высоком пригорке, на город можно было смотреть сверху. В утренних лучах солнца город светился золотыми куполами церквей и радовал глаз белизной каменных торговых шатров, белых амбаров и каменных домов, выстроившихся вдоль улиц, сходящихся у базарной площади.

Начинался город со стороны московского въезда большим яблоневым садом справа от шоссе. Его называли Яхонтовым садом. А перед садом было большое ржаное поле. Среди высоких ржаных хлебов виднелась одинокая, бедная крестьянская хата последнего – упрямого – в нашей мценской округе единоличника. Я долго помнил, как его звали. А теперь забыл.

За Яхонтовым садом белело монументальное каменное сооружение, огороженное белой стеной. Это была тюрьма. Она никогда не пустовала. В ней отбывали наказание и уголовники, и политические преступники. В 70—80-х годах XIX века там сидели революционеры-народники. А с начала XX века вплоть до Октября 1917 года здесь побывали и социал-демократы, и большевики, и меньшевики, и левые, и правые эсеры. Среди них были арестанты с известными политическими именами. Сидел здесь в сороковые годы и мой коллега по Московскому государственному университету профессор Михаил Герасимович Седов, бывший комсомольский лидер, осужденный в 1942 году как «враг народа». Я с ним познакомился уже после его освобождения и реабилитации. Он, вспоминая мценскую тюрьму, говорил, что это было «очень серьезное заведение».

За Яхонтовым садом вдоль въездной Московской улицы справа в ряд стояли большие белые зерновые амбары с широкими кованными железом дверями и накладными запорами. А слева стояла городская больница нашего главного мценского доктора Атабегова. Во мценском произношении фамилия эта звучала иначе – Афтабеков. Недалеко от больницы была школа.

За тюрьмой, через речку Зушу, вдалеке на высоком берегу белели железнодорожная станция и около нее огромный элеватор. Оттуда, из-за станции с северной стороны из-под железнодорожного моста в город втекала река Зуша. Она с севера на юг обтекала полукружием весь город по его огородным краям. А на ее противоположном – высоком, обрывистом – берегу далеко был виден красивый и неприступный монастырь. Где-то там возле него была железнодорожная школа, в которой когда-то учился мой брат Александр.

За базарной площадью, на другом берегу Зуши, почти сразу начиналось большое пригородное село Волково. Там был организован в первые годы Советской власти животноводческий совхоз. В этой деревне я был всего один раз по случаю продажи туда мамой нашего старого гардероба орехового или вишневого дерева из того московского гарнитура, купленного когда-то для квартиры в Гарднеровском переулке. Гардероб был продан, кажется, зоотехнику, а может быть, агроному Волковского совхоза. Запомнил я, что он с молодой женой получил от совхоза квартиру и сделал первое приобретение – купил наш ореховый или вишневый гардероб с оторвавшейся с петель дверцей. Я все удивлялся тогда и задавал себе вопрос: «Зачем дяде понадобился наш старый гардероб?» Нам он был не нужен, так как скоро предстояла продажа дома. В деревню после этого мы ездили летними гостями. А потом перед войной вовсе перестали там бывать. И вот теперь, спустя более двадцати лет, я приехал в этот город и не узнавал его. Не оказалось в нем старого Яхонтова сада. На его месте теперь стоял мотель для проезжающих на юг туристов. Город вырос вширь. Он вобрал в себя почти все пространство, начиная от бывшей деревни Голубочки вместе с большим ржаным полем. Но, выросши вширь, он стал меньше ростом. Почти совсем исчезли из панорамы города колокольни и сияющие золотом купола церквей. Исчез с базарной площади огромный белокаменный собор Петра и Павла. Его начали рушить еще в довоенные годы, но окончательно разобрали после войны. Говорили, что кирпич от этого собора и других разрушенных церквей пошел на строительство и восстановление жилых зданий. Город изменился цветом. Из белокаменного он превратился в силикатно-серый, кирпичный. Много домов было построено из мрачных шлаковых блоков. А четырех-пятиэтажные дома из серого силикатного кирпича, построенные целыми кварталами без всякой архитектурной идеи, как-то придавили город к земле. Крыши их были плоскими, асфальтовыми, межэтажные пространства низкими, поэтому окна в домах получились маленькими. В целом дома, давшие приют разросшемуся населению города, производили унылое впечатление.

Исчезла из городской исторической среды базарная площадь. Над стенами торговых шатров надстроили второй этаж из современных конструкций. И этот замечательный памятник городской русской архитектуры превратился в типовой универмаг провинциального города с пустыми прилавками, примитивными витринами и пустыми торговыми залами.

На месте когда-то бушующего тележного базара осталась небольшая, огороженная зеленым забором площадка с железными воротами, над которыми красовалась вывеска «Мценский колхозный рынок».

На следующее утро после нашего приезда, по моей памяти, должен быть базар. Я пришел туда не так уж и рано. Но базар не бушевал разнообразием товаров и не гудел громким говором продавцов и покупателей. В это утро мне показалось, что город окончательно утратил свой праздничный белокаменный вид. Впрочем, когда на попутной машине я уезжал из Мценска в сторону моего родного Левыкина, чтобы успеть побывать там до общего отъезда нашей экскурсии, я оглянулся на Мценск с высокого места, на котором когда-то стояла деревня Голубочки, и увидел вдали белокаменную тюрьму, бывшие белокаменные палаты купцов Иноземцевых, а теперь райотдел милиции, белое здание железнодорожной станции, элеватор и на крутом берегу за Зушей остатки белокаменного монастыря. Память продолжала жить.

Прошло еще двадцать лет. И вдруг в 1986 году я встретил в далеком Нью-Йорке человека, который продолжал помнить наш Мценск почти таким же, как я его только что описал. В очень жаркий июнь того года я в составе небольшой делегации приехал в этот город по приглашению Ассоциации американских музеев для участия в ее годичной конференции.

Нас было трое: заместитель министра культуры России А. И. Шкурко, директор Центрального литературного музея И. В. Шахалова и я. Мы с большой ответственностью готовились к этой поездке, как этого требовала господствовавшая в сознании советских граждан традиция советской бдительности. Перестройка наша тогда еще только начиналась, и горбачевское «новое мышление» еще не преодолело привычного нашего, советского отношения к окружающему нас капиталистическому миру. А США, безусловно, оставались для нас по-прежнему центром мирового империализма, и мы, конечно, внутренне настраивались на возможные неожиданности. Добавлю, что после гибели корейского Боинга отношение к нашей стране и со стороны официальных властей США, и со стороны общественного мнения резко качнулось в обратную, негативную сторону от наметившихся перестроечных тенденций.

Словом, мы летели в Нью-Йорк, переживая тревожное чувство неизбежной встречи с чужим миром, с ожиданием возможных провокаций. Газеты наши своей информацией об этом мире настраивали нас на соответствующий уровень бдительности.

Но все оказалось гораздо проще. В этом мы убедились только через несколько дней после прибытия в США. А еще в большей степени преодолели свою «классовую» предубежденность, когда в последний день улетали из Нью-Йорка домой. Но когда мы в течение девяти часов полета приближались к центру мирового империализма, наше тревожное напряжение нарастало. Мы ощущали это наиболее сильно после посадки в Ган-дере. До Нью-Йорка осталось лететь около трех часов, и нам выдали для заполнения иммиграционные карточки. Мы от волнения никак не могли справиться с этой простой задачей. Я, например, при этом испытывал ощущение, будто бы с меня снимали показания вплоть до отпечатков пальцев. Никак не удавалось мне понять суть вопросов, на которые надо было отвечать словами из печатных букв. Наконец с помощью бортпроводников мы кое-как заполнили эти злосчастные карточки и стали ожидать приземления.

В оправдание своего «классового» психоза замечу, что все те, кто в нашем самолете, так же как и мы, летели в «логово империализма» первый раз, были в одинаковом с нами состоянии. И еще в оправдание своей глупой классовой ограниченности добавлю, что, когда в ответ на наш визит к нам из США приехали наши коллеги, они признались нам в тех же тревожных переживаниях, в той же предубежденной ограниченности представлений о нашей стране как «империи зла». Об этом чистосердечно сказал мне ставший моим другом директор Музея города Нью-Йорка господин Роберт Макмиллан, когда мы в номере иркутской гостиницы «Интурист» в дружеской беседе допивали под байкальского омуля вторую бутылку столичной водки иркутского разлива.

Нью-Йорк встретил нас необыкновенной душной жарой. К зданию аэропорта Кеннеди от нашего самолета нас подвезли в невиданном мною доселе огромном автобусе. В его салоне, поднимающемся и опускающемся с помощью гидравлических механизмов, уместились сразу все пассажиры нашего

Ил-62. В охватившей нас духоте мы чувствовали себя, наверное, так же, как и выброшенная из воды рыба. Казалось, что напряжение наше вот-вот достигнет предела. Мы вышли на рубеж паспортного контроля. Началось наше открытие Америки. А она открылась нам неожиданно быстро и просто. Чиновник полиции – огромный негр с огромным пистолетом даже не посмотрел на нас, проверяя наши паспорта. Смотрел он в какую-то большую книгу. Быстро найдя там то, что ему было нужно, он улыбнулся нам своей негритянской улыбкой, сделал рукой приветственный салют, и мы через открывшуюся дверцу вошли в Соединенные Штаты Америки.

Наши молодые пограничники в Шереметьево обычно по несколько раз внимательно всматриваются в лица даже своих собственных граждан, возвращающихся домой из командировок, сличают их фотографии на паспорте и еще серьезно и строго спрашивают, из какой страны вы приехали и каким рейсом. Поэтому очереди прибывающих пассажиров в Шереметьево движутся медленнее, чем в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Может быть, наши пограничники не торопятся пропустить очередь мимо себя специально, чтобы пассажирам не так долго было ждать выдачи багажа?

Но в аэропорту Кеннеди мы обнаружили свои чемоданы сразу, как только прошли через рубеж паспортного контроля. Мы едва успели схватить их с транспортерной ленты.

Не задержал нас и таможенный чиновник, такой же большой и суровый негр. Убедившись, что наши талоны на багаж соответствуют номерам, наклеенным на чемоданах, он такой же приветливой улыбкой и жестом руки продемонстрировал нам свое гостеприимство. Видимо, их профессиональный опыт был достаточен, чтобы поверить нам, сознательным и скромным советским гражданам. По той же причине своего высокого профессионального опыта они тут же останавливали других и начинали потрошить их багаж до последней нитки.

Огорошенные такой простотой контроля, можно даже сказать «невниманием» к себе, и не успев преодолеть накопленных тревожных эмоций, мы как бы провалились во внезапно открывшиеся перед нами двери в следующий зал, наполненный нью-йоркской духотой жаркого июньского дня. По Фаренгейту там, кажется, было 90 градусов.

Среди в шеренгу выстроившихся встречающих мы, к великой своей радости, вдруг увидели человека, державшего транспарант с написанными на нем по-русски нашими фамилиями. Человек этот, молодой паренек с черной бородой, оказался Володей Клименко – нашим русским американцем. Мы обрадовались ему как своему родному. Мы не умерили, конечно, при этом своей тревожной бдительности, но к нам пришло ощущение, будто бы мы выплыли из глубоководного океана и наконец ощутили под ногами береговую твердь неизвестного нам острова.

Володя быстро нанял носильщика с тележкой, который подвез нас к стоянке такси, и уложил наши чемоданы в багажник. И мы без задержки покатили через Лонг Айленд в центр Нью-Йорка через длинный арочный клепаный мост над Гудзоном.

По дороге Володя сообщил нам, что он будет нашим переводчиком вместе со своей мамой, которая недавно организовала бюро по обслуживанию советских граждан, прибывающих в США с деловыми целями. Мы ехали по городу, который начинал давить нас не только духотой, но и своим необыкновенным, фантастическим инопланетным видом. В нескончаемом потоке автомобилей наше такси медленно двигалось по зеленой светофорной волне авеню. Наконец, на пятом авеню, кажется, почти на перекрестке с 57-й стрит, мы подъехали к небоскребу-ному отелю «Хилтон». Снова появился носильщик с тележкой, который, даже не спросив нас, положил на нее наши чемоданы и повез их куда-то через стеклянные двери в огромный вестибюль. Мы дернулись за нашими чемоданами. Но Володя повел нас в другую сторону. В рисепшен нам быстро выдали визитные карточки и ключи от наших номеров.

Володя сам заполнил за нас какие-то карточки. Паспортов наших при этом не потребовали. И мы во все последующие дни пребывания в США при переездах из города в город, при поселениях в отели больше не вынимали их из кармана. Все сведения о нас с наших иммиграционных карточек, заполненных в самолете, были введены в компьютер. Американские власти знали о нас все необходимое, весь наш маршрут следования и не тревожили нас ненужными проверками.

Наши номера оказались на 39-м этаже. Ключи от них оказались необычными. Это были пластмассовые пластинки с электронно-магнитной пленкой, на которой был записан номер наших комнат. Рассматривая эту диковинку, мы двинулись к лифтовому холлу и тут вспомнили про наши чемоданы. А они спокойно ожидали нас у дверей наших номеров. Быстро взлетев в лифтах на высоту нашего тридцать девятого этажа, мы долго никак не могли сообразить, как нам открыть этой пластинкой замок двери. Помог Володя. Наконец, водворившись в номера, мы оказались в неожиданном одиночестве со всеми накопленными тревогами. Они усилились оттого, что двери наши помимо электронных замков были снабжены глазками и мощными запорами-задвижками и цепочками изнутри. Нам строго посоветовали незнакомым людям не открывать. Вот тут-то мы и позлорадствовали над Америкой. Чудаки! Мы тогда в своей стране еще не знали слова «рэкет». У нас тогда шел еще второй год перестройки, мы только начинали свой путь в сторону демократии. Я сразу сделал все, что мне рекомендовали: накинул цепочку и закрыл дверь на задвижку. В номере работал кондиционер. Я наконец стал приходить в себя от уличной духоты. Подошел к окну и стал рассматривать необыкновенную картину необыкновенного города. Передо мной свечками стояли небоскребы, старые и современные, а между ними где-то внизу затеряно и зажато виднелись обыкновенные, невысокие – в девять-десять этажей, здания. А кое-где просматривались совсем игрушечные особнячки, вокруг которых росли деревья. Под моим окном глубоко внизу была Пятая авеню, по которой, как муравьи, нескончаемо и небыстро двигались автомобили – одни туда, а другие сюда. Прямо напротив я увидел строящийся небоскреб. Он уже был выше моего тридцать девятого этажа. А чуть левее шла разборка старого, невысокого небоскреба. Расчищалась площадка для нового строительства. Из-за окна не было слышно никаких звуков стройки. Только вспыхивали молнии электросварки и вниз слетали водопады искр. Нам предстояло прожить в Америке целых десять дней. Было и любопытно, и тревожно. И тут раздался стук в дверь.

Я посмотрел в глазок и увидел лицо нашего американского Володи Клименко. Он предложил нам собраться всем вместе, чтобы обсудить нашу программу знакомства с американскими музеями и, конечно, с самой Америкой. Совместное заседание состоялось в номере главы нашей делегации – заместителя министра культуры России Александра Ивановича Шкурко. Володя познакомил нас со своим шефом и мамой Галиной Семеновной. Ее русскую фамилию я не запомнил, а по-американски она была госпожой Пендил. Меня удивило, почему сын ее – Клименко, а она – под другой, неблагозвучной фамилией?