Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Если старший сын тетки Дуни Антон ушел из деревни и нашел свою удачу на Беломорье не по своей воле, то братья его младшие пошли искать счастья за околицей деревни по оргнабору, или, как тогда говорили, по вербовке. Гигантам социндустрии нужна была рабочая сила. В ту изначальную пору индустриализации особенно много требовалось рабочих на неквалифицированные разные сезонные работы – на земляные, погрузочно-разгрузочные, лесоповальные, лесопильные и другие, не требующие специальной подготовки. Это были сезонные работы. Поэтому и людей, отпущенных из колхозов по оргнабору на сезон, называли сезонниками. Очень быстро в городах это название превратилось в нарицательную кличку. Для сезонников на окраинах Москвы, например, быстро понастроили специальные барачные поселки с весьма упрощенным комплексом удобств. Собственно, и наш дом, в котором в 1933 году мы получили комнату на шестерых, находился в таком же поселке за Крестовской заставой, на пустыре справа от Ярославского шоссе. Сейчас это место выглядит совсем иначе. Через бывший пустырь там параллельно протянулись две улицы: Маломосковская и Кибальчича, вдоль которых обустроились кварталы многоэтажных домов. А тогда на этом пространстве в 1932– 1933 годах очень быстро построились два городка – один для сезонных рабочих будущего Мосжилстроя, а другой – для орденоносного Метростроя. Население этих городков составила молодая, бедная, но энергичная деревенская молодежь. Рядом с нашими домами фабрики имени Ногина построили городок для строителей Центрального театра Советской Армии. На месте этого городка теперь вдоль улицы Кибальчича вытянулся многоэтажный и многосекционный дом для генералов Советской Армии. По утрам генералы всех степени, пока они не вышли в отставку, разъезжались на своих машинах от этого дома на службу. Теперь их, правда, заметно поубавилось. Но в Москве таких генеральских кварталов было настроено довольно. И ничего на этих местах уже не сохраняет и не напоминает о тех юных годах советской социалистической стройки в конце двадцатых – начале тридцатых годов. А тогда здесь разноязычно жила молодая советская деревня в образе сезонных рабочих. В городках для них организовывался свой уклад жизни. В них были клубы, библиотеки, магазины. Я помню два таких магазина. Один – в городке метростроевцев, а другой – в городке для строителей Театра Советской Армии. В них всегда присутствовал специальный ассортимент товаров, доступных скудно оплачиваемым сезонникам. Там всегда были соленые огурцы, дешевые и вкусные, дешевая тогда клюква, квашеная капуста, серый хлеб, дешевые конфеты, дешевая и очень вкусная ливерная колбаса, разнообразная дешевая бакалея. Магазином пользовались не только сезонники, но и постоянные жители. Меня часто туда за покупками посылала Мама. Рядом с магазином была столовая с дешевым и сытным набором блюд. В городках постоянно работали лектории. Первые свои познания в области гигиены и профилактики вензаболеваний мы, мальчишки с нашего двора, получили в этих лекториях. В городок мы проникали через забор, но нас оттуда никто не прогонял. Летом на открытой площадке показывали кино. Я помню, что там я видел знаменитую «Пышку» с артистом Горюновым и интересный фильм «Алим– крымский разбойник». Нам удалось в городке записаться в библиотеку, и я даже, раньше чем мне было положено, прочитал из этой библиотеки «Клима Самгина». Ничего не понял, но прочитал. По выходным дням сезонная деревня гуляла, пела и плясала на разных языках и в разных ритмах – и по-татарски, и по-мордовски, и по-чувашски, и по-марийски, и по-рязански, и по-орловски, и по-костромски. А зимой по праздникам ходили ряженые. Бывали и драки – и молодецкие из-за девушек, и по пустякам, от силушки, по жилочкам разливающейся. А бывали и по непонятным нам причинам – жестокие с поножовщиной и даже стрельбой. Жили в городках люди, различающиеся не только по национальностям, землячеству и по темпераменту. Здесь были и бывшие раскулаченные, и те, кто кулачил. Но слова «мафиози» тогда вообще никто не знал, и в нашей округе не было постоянного страха от незащищенности. А милиции было всего один участковый милиционер по фамилии Сотсков. Случаев грабежей и разбоев я не помню, хотя уголовного элемента в нашей округе за Крестовской заставой было много. Ведь совсем недавно тогда на один из наших пустырей перевели барахолку с Сухаревского рынка. Холостяцкое население городков уже к середине тридцатых годов стало превращаться в многосемейные поселения. К кому приезжали семьи из деревень, а кто обзаводился семьей здесь. Деревенский уклад продолжал существовать, его сохраняло укоренившееся в Москве молодое поколение строительных рабочих. Последующие их поколения переселились в новые дома. Дети и внуки уже не имели ни связи, ни

19» представления о тех деревнях, откуда сюда приехали их деды и прадеды. И тем не менее иногда и теперь на Маломосковской, и на Кибальчича, и на улице Константинова зимой, на Святки вы можете встретить ватагу ряженых с громазой и частушками. Вот ведь как! В деревне теперь этого не увидишь, а вот в Москве вдруг заголосит своими песнями Рязань, Калуга, Кострома, да и нынешний суверенный Татарстан.

В 1933 году в конце лета в Москву также по вербовке в один из таких же городков приехали и мои двоюродные братья из деревни Чапкино Мценского района Орловской области – братья Шатковы Мишка и Васька-Лысапед. Старшему тогда было уже, наверное, года 24, а младшему на год-два меньше. Знаю, что Мишкин год рождения был 1912-й. Но братьям сразу не повезло. Вышла такая трагическая незадача, что она до сих пор осталась для меня и для всех наших родственников, кто еще жив, какой-то неразгаданной роковой нелепостью.

Братьев, как и всех других, при поселении в общежитие перво-наперво повели в санпропускник на Казанский вокзал. По-наслышавшись о всяком, что могло бы случиться в большом незнакомом городе и ради предосторожности – бережного Бог бережет – более мудрый из братьев Михаил Борисович предложил Ваське разуться. «А то неровен час,– сказал он,– украдут обувку». Старший был в опорках, а младший – в подбитых кожей лаптях. Так и сделали. Пошли в баню босиком. Пропарились в санпропускнике. Вышли оттуда все вместе. Стали переходить трамвайные пути на привокзальной площади. Мишка со всеми успел перебежать дорогу перед набегающим трамваем, а Васька на той стороне замешкался и отстал. Трамвай прошел, а Васьки на той стороне не было. Мишка заметался, стал звать, а Васька не откликался. Боясь отстать от своих, Мишка пришел с ними в общежитие. Заявил о пропаже брата. Но тот как в воду канул. И до сей поры так и осталось неизвестно, куда делся Васька-Лысапед и что с ним сталось. Наконец Михаил добрался до нас. Родители и братья подали в милицию заявление на розыск. Но ответа на это тоже не последовало. Пропал человек, как будто его и вообще не было. Заявления повторялись, но они оставались безрезультатными. Человек исчез. Сам о себе он весточки подать не мог. Для этого у него не было сообразительности. Он был абсолютно неграмотен, не знал своего адреса и, наверное, путного о себе ничего рассказать не смог.

Мишка недолго проработал в Москве. Может быть, на это повлияла случившаяся беда с братом, а может быть, оттого, что Москва была не для него. Он вернулся в деревню к матери и до самой войны оставался для нее единственной надеждой, кормильцем и опорой.

А про Ваську все-таки прошел в деревню слух. Один наш деревенский парень, сын наших соседей Александр Поликарпович Левыкин, проходил в конце тридцатых годов службу в Красной Армии где-то в Уссурийском крае. Он и рассказал – ехали они однажды командой на полуторке. Подъехали к паромной переправе через Бурею. Стали ждать парома. Вдруг он в толпе рыбаков, в стороне от переправы, увидел парня, который показался ему похожим на Ваську-Лысапеда. Он окликнул его сначала по имени, а потом громко добавил: «Лысапед!» Парень оглянулся. Но в это время полуторка въехала на паром, и обоим осталось только друг на друга посмотреть неуверенным взглядом. А ведь мог бы оказаться тот парень нашим Васькой-Лысапедом. Но опять вышла незадача, как тогда в тридцать третьем году на трамвайной остановке у Казанского вокзала. Наш земляк-красноармеец спешил, он не мог отстать от команды, а сообщить об увиденном тоже не хватило соображения. Он привез этот рассказ, после того как отслужил свой срок. Но тут уже началась война, и про Ваську снова позабыли в кутерьме начавшегося лихолетья. Так Васька и исчез навсегда.

А Мишка, вернувшись из Москвы, захозяиновал в своем доме. Ему подыскали невесту. Нашли ее, некрасивую вековуху, на Кукуевке. Есть такой железнодорожный пост между станциями Чернь и Бастыево, а рядом с ним маленькая деревенька. Привел он ее, бесприданную Пелагею, в свой дом и прожил с ней до конца жизни с перерывом на войну. Она даже успела до войны родить. Но ребенок не долго жил. Помер. Присутствие жены достатка в дому не прибавило. Молодайка не была ни сноровистой, ни добычливой, ни рукодельной. Но зато Мишка стал настоящим мужиком. Это прибавило ему весу среди своих деревенских. Он стал равноправным в своем кругу людей, стал хозяином, мужем и даже отцом. Он остался теперь навсегда в своей мужицкой, крестьянской колхозной колее, тяжелой и скупой на человеческие радости.

Теперь уже младший брат Васятка отправился в Москву искать своей доли, тоже по вербовке, в качестве сезонного рабочего. Бедолага жил в Москве голодной и холодной жизнью. По выходным он приезжал к нам. Мама кормила его на целую неделю. А на работе удачи не было. Я как сейчас помню его, невысокого роста паренька, в одежде с чужого плеча и в модных тогда для сезонных рабочих брезентовых ботинках на деревянном ходу. Родители мои уговорили Васятку вернуться в деревню, к матери. Жизнь там понемножку стала налаживаться. Так он и поступил. А вскоре, в 1937 году, его призвали на действительную службу в Красную Армию. Так случилось, что службу он проходил недалеко от Москвы, и она пошла ему на пользу. В 1939 году он демобилизовался, бравым, подтянутым и политически подкованным красноармейцем. Маме он тогда очень понравился тем, что, как она оценивала, он стал «гораздо интеллигентнее». В деревню Василий, конечно, теперь не поехал. Он устроился в военизированную охрану на заводе, в подмосковном Реутове. Вскоре нашел себе там невесту с реутовской текстильной фабрики, женился и зажил с нею семейной жизнью в фабричном общежитии. Бывал он с молодой женой и у нас. У них скоро родилась дочь. Но в это время началась война, и Василий по первой очереди, по объявлении всеобщей мобилизации ушел на фронт. Где он воевал, никому не известно. Писем от него никто не получал, и с войны он не вернулся. Жена его несколько раз приезжала во время войны к моим родителям, но потом и она исчезла из общения и не давала о себе знать.

В конце лета 1941 года война подкатила и к деревне Чапкино. Из района было дано распоряжение отогнать на север колхозный скот. Овец было поручено гнать Михаилу Борисовичу Шаткову. Так началась его военная одиссея. Я расскажу про нее со слов самого героя. Он им стал.

Путь – не очень далекий – от Чапкино до Серпухова, всего каких-нибудь 250 километров, Михаил Борисович Шатков со своими овечками шел целый месяц. Я не знаю, чем он там питался сам, что он пил по дороге. Он об этом ничего не говорил. Но овец, всех до единой, «до единой овецки», сохранил и где-то около Серпухова сдал какому-то «уполномоченному» и получил расписку. Был конец августа – начало сентября 1941 года. В Чапкино уже были немцы. Там остались старая мать – тетка Дуня и некрасивая его жена Пелагея. А Мишке назад к ним пути уже не было. Здесь, в Серпухове, он добровольно стал солдатом Красной Армии. Вспоминая внешний облик своего двоюродного брата в ту еще не старую пору его жизни – в 1941 году ему было чуть меньше тридцати лет – я все-таки не могу представить себе его в образе солдата – маленького, неловкого, косноязычного человека. И тем не менее он был зачислен в боевое подразделение воинской части, которой было приказано занять оборону на правом берегу Оки. Какая это была часть, Михаил сказать не мог, так как в военной терминологии он не разбирался. Но он знал точно, что был назначен вторым номером в расчет ротного сорокасемимиллиметрового миномета. Он с гордостью говорил, что если бы командир расчета был убит, то он заменил бы его в этой должности. Но выстрелить из миномета ему не пришлось, так как сам он до этого был тяжело ранен. Когда он обо всем этом рассказывал уже после войны, я спросил у него: «Миш, ну а ты сам-то стрелял на войне?» На что он спокойно и уверенно ответил: «Нет, пока что».

Но так или иначе, боевая служба под Серпуховом на правом берегу Оки началась. Правда, в рассказе Михаила все выглядело очень даже негероически. Видимо, к этому времени немцы были уже где-то близко от занимаемой его ротой обороны. Но сам он их еще в живом виде не видел. Однажды старшина роты послал его накосить сена для ротных лошадей. Прямо перед окопами было поле нескошенной вики. Михаил взял косу, вышел на поле и стал косить. Это он умел делать. Это была его работа. Вдруг началась стрельба. Потом она прекратилась. Михаил продолжал косить. Опять началась стрельба из пулемета. Теперь он понял, что стреляют в него. Он лег, но не испугался и стал косить лежа. Но когда он поднялся, чтобы собрать накошенную вику, рядом разорвалась мина. Товарищи вытащили Михаила из-под обстрела. Осколком мины ему раздробило правое предплечье. Тяжелораненый он был отправлен в госпиталь. Но война для него еще не кончилась.

Награду за свой подвиг, Орден Славы третьей степени, Михаил Борисович Шатков получил спустя двадцать пять лет после окончания войны.

Ему его вручил мценский военком. Награда нашла героя. А тогда, в сорок первом Мишка попал в госпиталь, а после госпиталя с ограничением годности к строевой службе он был направлен в ремонтно-восстановительный батальон, в котором отслужил до конца войны. Демобилизован солдат был в конце 1945 года, почему-то из Свердловска. Проездом домой заехал к моим родителям в Перловку. По дороге в Москву его обворовали на какой-то станции, когда он получал продукты на пункте питания. К родителям моим Михаил прибыл на полном исходе сил, голодным и холодным.

Родители мои, как смогли, и отогрели, и откормили своего племянника, снабдили его деньжонками и кое-каким барахлишком из обносков и проводили в деревню Чапкино, в которой о Михаиле почти некому было помнить и о которой он сам ничего не слышал с того дня, как погнал на восток от надвигавшихся на мценскую землю фашистов колхозных овечек.

Вскоре из деревни Чапкино родители получили письмо. После поклонов от себя и от своей жены Пелагеи Михаил сообщал, что мать его Евдокия Ивановна померла в сорок втором году и что никто не знает, где ее могилка. Еще Михаил сообщал, что хата его уцелела от войны, так как местные партизаны не дали фашистам-факельщикам поджечь деревню во время отступления. «А зена моя Пелагея,– сообщил Михаил,– зива и здорова, цего и Вам зелает». Словом, пришел солдат с войны, и продолжилась в его хате жизнь. Михаил регулярно присылал письма. Летом он приезжал в Москву с ягодами из не умершего еще совсем сада. Аркада в нем, конечно, уже не было, но белые «сливицки» и «самородина» еще были. Он продавал свой товар на московских рынках. Удалось ему в конце концов приобрести «теленицка», из которого выросла корова. Стал потом на продажу привозить и телятину. А потом вдруг сообщил нам, что «зена» его Пелагея родила ему сына Колю. Сообщил он также и о том, что к хате пристроил террасу. А однажды в Москву приехал при часах. Все это время Михаил состоял в колхозе и посильно выполнял в нем свои обязанности.

Наконец подрос, а потом и вырос его сын Коля. С отцом он несколько раз приезжал к нам в Перловку. Из деревни Коля ушел на работу во Мценскую МТС, женился, получил в городе квартиру, родил «девку Любку». Так сообщил нам Михаил

Борисович. Он писал нам, что Колина девка Любка пока живет с ним в деревне. Но однажды, во время очередного приезда в Москву, Михаил Борисович рассказал нам о том, что Колина жена не пускала его к себе в квартиру, когда ему приходилось к ним заходить, бывая по делам во Мценске, и что сын Коля за отца не заступается и даже, наоборот, оказывался с женой заодно. Моя Мама никогда, между прочим, не отказывала Михаилу в приюте, в куске хлеба и добром совете. Мне кажется, что из всех своих племянников она как-то по-особому всегда жалела Мишку, и он любил ее за это. А сын Коля вырос негодяем и пьяницей. Как сложилась его судьба во Мценске, я не знаю и знать не хочу. Михаил приезжал на похороны моего Отца в 1969 году. Потом через год хоронили нашу Маму, и Михаил непременно был в числе близких родственников. Несколько раз он бывал у моего брата после смерти наших родителей. Однажды он поведал нам о последней обиде. На день Победы в колхозе чествовали и угощали ветеранов. А одна пьяная баба, жена Васьки Молоканова, без всякой причины сорвала с него Орден Славы третьей степени и закинула его в пруд. Уцелел этот пруд и в войну, и после войны. И сейчас он еще не высох. Вот так пьяная баба-дура увековечила память о ветеране Великой Отечественной войны, потомственном сермяжном мужике из деревни Прудищи, что и ныне стоит в прославленной литературной тургеневской стороне, Михаиле Борисовиче Шаткове. Да кто только теперь будет об этом знать?!

Умер Михаил в 1983 году в Спасском-Лутовиново. Незадолго до кончины совхоз имени И. С. Тургенева предоставил ему с женой квартиру. А на усадьбе его растут еще и вишни, и сливы. Похоронен брат был без почестей, наспех. Ни крестом, ни звездой могилку его не пометили. Когда я заезжал в Спасское в восемьдесят пятом, никто мне указать ее место не мог. Жена его Пелагея умерла через год после смерти мужа. Сына Колю и внучку Любку покойные не обременили ни наследством, ни памятью. А вы говорите! Так закончил бы свое повествование мой мудрый брат.

* * *

Пятеро сыновей и две дочери было у моей Бабушки Арины Стефановны, бывшей мценской крестьянки. Пятнадцать внуков и четырех внучек родили они своей матери на утеху. Всех она знала, всех не обделила своей лаской и всех напутствовала в жизнь добрым словом. Но не могла она уберечь их от превратностей судьбы. Поколению ее внуков выпало жить в сложное время войн и жестоких перемен. Не все они решили свою жизненную задачу, и не всем им удалось продолжить линию своего рода. Правнуков и правнучек у Бабушки Арины оказалось только тринадцать. А праправнуков – пятнадцать.

Да не все они теперь уже Левыкины. Да и не все они теперь чисто русские. И никто из них никогда не видел тех мест, где некогда стоял бабушкин дом. И не возникает в их воображении и памяти, и не волнует их шелест старых ракит, черемух и осин, которые обозначают еще там незаросшие родимые рубежи.

Деревня Ушаково мои родственники – Хлопянные

Деревня Ушаково, в которой родилась моя Мама, стояла совсем недалеко от Левыкина. За колычками, через ржаное поле, всего в одной-полутора верстах виднелись зады ее усадеб, обсаженные вишнями и сливами, а над ними соломенные крыши хат. Передом она была развернута на юг, в другую от нас сторону в древнюю дикую степь. Недалеко от нас было Ушаково, а мир и жизнь в нем были свои.

Несмотря на то, что за долгие даже не десятилетия, а столетия соседства соединились наши деревни родственными узами, был у них свой непохожий друг на друга уклад жизни и, как бы мы сейчас сказали, человеческий менталитет. Возможно, они возникли в одно время, но независимо одна от другой и имели свою суверенную историю. Я, например, и теперь помню ощущение какой-то чужестранности, которое возникало во мне, когда я приходил в Ушаково. Казалось, что люди тамошние имели свое обличье, и речь у них была своя, и натура какая-то иная более суровая, чем у наших левыкинских мужиков и баб. Наверное, и ушаковские имели свое ощущение необычной среды, когда им приходилось бывать у нас в деревне.

Вражды никакой между деревнями не было. Никаких конфликтов, земельным разборок и тяжб никогда не возникало, но какая-то естественная отчужденность настойчиво разделяла эти два бесконечно маленьких мира.

Деревня Ушаково устроилась когда-то в далекие времена за исторической чертой, которая обозначила южную границу Московской Руси. Всего на одну-полторы версты на юг отстояла она от оборонительной засечной линии. Наша левыкинская засека, лазы и остатки оборонительного рва и земляных валов никакого отношения к Ушакову не имели. Функционально они составляли органическую часть единого исторического комплекса деревни Левыкино как поста пограничной оборонительной системы.

Если название деревни Ушаково связано с татарским словом «ушак», то можно предположить, что возникновение ее связано со временем татарского присутствия в этих местах. Либо деревня возникла как маленькое татарское поселение, либо, пришедши сюда, они так обозначили маленькую русскую деревеньку, затерявшуюся здесь, спрятавшуюся в том древнем Баклановом лесу. Густой кустарник орешника на восточной окраине деревни ушаковцы называли рощей. Это всегда меня удивляло. Здесь в мою детскую пору уже не было ни одного дерева. Правда, большие пни еще сохранялись. За рощей через неширокую полосу поля, по балкам лес, однако, еще сохранился – дубовый, березовый и кленовый. Все это дает основание полагать, что стояло когда-то Ушаково в лесном урочище и скрыто было от глаз незваных пришельцев. С этим, наверное, было связано и то, что пахотной земли у крестьян этой деревни было меньше, чем в нашем Левыкине. Не было в Ушакове садов, таких, как у нас. Вся приусадебная земля у них была занята под огород.

Лишь по краям их были посажены сливы да вишни. Яблонь на усадьбе не было. Когда ушаковцы вошли в состав колхоза «Красный путь», то созданная из них бригада полевыми работами была больше занята на землях деревни Левыкино.

На лесное происхождение Ушакова указывает и тот факт, что некоторые ее жители, когда леса уже здесь не было, продолжали заниматься лесным промыслом. Мой дед, например, Илья Михайлович со своим братом Василием Михайловичем были известны как специалисты по лесному делу. Они умели определять возраст леса, знали наиболее ценные породы деревьев, умели организовать санитарную чистку лесов, разумно спланировать вырубку леса и своевременную подсадку. Постигли они и хитрую экономическую сторону лесного дела, выступая посредниками между покупателями и продавцами. Мама моя рассказывала, что дед с братом своим были известны в среде лесных владельцев, которые приглашали их как специалистов к оценке состояния их угодий. Мама говорила, что дед на этом деле имел немалый приработок, составлявший большую часть денежного дохода семьи, чем хлеборобское занятие. Навыки к этому занятию мой дед мог получить только у своих родителей, для которых оно, очевидно, было основным.

У деревни Ушаково была своя ландшафтно-архитектурная и естественно-историческая среда. В ее комплексе отсутствовали пруды. Водой она снабжалась из колодцев. Здесь, видимо, еще сохранялся более мощный и неглубокий водоносный горизонт. Колодцы были с более высоким, чем в Левыкине, дебетом воды. Ее хватало и для скота и на другие нужды хозяйства.

Деревенские избы были поставлены в деревне в один ряд с востока на запад. Их зады с огородами были обращены на север. Крыльцами и окнами избы стояли на юг.

Перед ними была широкая, может быть, когда-нибудь лесная поляна. Эта поляна служила деревенским выгоном. Перед домами у некоторых хозяев стояли амбары.

По причине известной уже отчужденности между нашими деревнями я не сохранил в своей памяти имен всех хозяев из Ушакова, но некоторых я все-таки знал я попробую их вспомнить. Начну, пожалуй, с западного края деревни, который обосновывался особняком и имел даже свое название – Романовна. Здесь стояли три-четыре дома. Трех его хозяев я помню точно.

Здесь, на Романовне, жил человек, который больше, чем кто либо другой, жизнью и делом своим соединял все три наши деревни. Это была обыкновенная бабка-повитуха. Ее услугами пользовались роженицы из других деревень, а в наших не было дома, не было семьи, в которой ее не считали бы родным человеком. Звали нашу повитуху бабушкой Аннушкой. Ее доброму сердцу и рукам, чистым, ласковым и нежным, обязано было своим появлением на свет Божий не одно поколение человечества, родившегося в наших и ближайших деревнях. С ее рук издал свои первые звуки и я. А Мама долгое время морочила мне голову сказочкой, будто бы бабушка Аннушка нашла меня в нашем саду под яблоней. В этом невинном обмане участвовала и она сама, часто бывая у нас в гостях. Она даже водила меня к той яблоне.

Аннушка мне вспоминается рядом с моей бабушкой Ариной. Мне даже кажется, что они были похожи друг на друга. Только повитуха была побелее. Помню на розовом и чистом лице ее справа от губ родинку с белым пушком. Этот пушок и придавал ей необыкновенно добрый, светлый и благородный вид. Аннушка всегда была опрятно одета. Она всегда была готова на вызов и могла оказать помощь не только при родах. Ей были знакомы и методы врачевания народными средствами: травами, припарками, растираниями, прогреваниями. Всему этому она научилась в молодости, служа санитаркой в земской больнице. Там ее, сироту, и высмотрел наш ушаковский мужик Федор, да и позвал к себе в жены и привез в деревню. Отчество и родословную ее мужа я не знаю, и никто из моих родственников и земляков не помог их установить. Все это было давно. Да и недолго Аннушка прожила в замужестве. Муж рано оставил ее с сыном Павлом вдовой. Сын ее был если не одногодком, то сверстником и другом моего Отца. Вот Павла Федоровча-то я хорошо помню и в живом его виде, и особенно по рассказам Отца.

Аннушка умерла, может быть, не в один год, но в одно примерно время с моей Бабушкой, и деревня наша с тех пор осталась без повитухи. Не буду утверждать, что это отразилось на статистике благополучных родов у наших рожениц. Но доброго человека, способного в любую минуту помочь молодым матерям, наша деревня лишилась. С тех пор даже и в колхозное время никакого медпункта у нас не было.

Сына Аннушки Павла Федоровича многие годы в детстве и в юности связывала дружба с моим Отцом. Они вместе ходили две зимы в нашу церковно-приходскую школу. По рассказам Отца, этот его друг с Романовки был во время его молодости главным заводилой всех веселых приключений и проказ. Об одной из этих потешных проказ мне запомнился рассказ Отца.

Павел Федорович был парнем не без таланта. У него была гармошка-ливенка, и он особенно лихо наигрывал на ней комаринского. Ватага левыкинских и ушаковских ребят во главе со своим гармонистом ходила по окрестным деревням, веселила людей, смущала своими соблазнами невест и настораживала их родителей. Но особый привет находила эта компания на Бугровке. Так назывались выселки на краю деревни Каменка, вытянувшейся вдоль магистральной каменной дороги. Там, на Бугровке, проживал некий мужик по имени Пармен. Был он человеком веселым, затейливым, одиночества не выносил и был рад, когда к нему приходили наши парни. В осенние непогожие времена он предоставлял для танцев свое крыльцо, которое он собственноручно пристроил к своей неказистой избенке. Сооружение это было хлипкое, но на вид затейливое. Ребята с гармонистом приходили сюда и заводили танцы. Собирались и местные девчата и парни. Начинали со спокойных танцев. Вдоволь нагулявшись, вечер заканчивали комаринским на прощание. И в этот момент по приказу Павла Федоровича под его лихой наигрыш все должны были дружно с притопом пуститься в пляс, так что хлипкое крылечко Пармена на его глазах и при веселом гиканье молодежи разваливалось. Однако эта проказа Пармена не обижала. Он очень быстро восстанавливал хлипкую конструкцию своего архитектурного сооружения и снова готов был принять к себе веселую компанию.

К хозяйским крестьянским делам Павел Федорович не приохотился. Его музыкальный талант, ливенка и незаурядные способности в организации всяческих веселий на свадьбах, престольных праздниках, на именинах, а иногда и на похоронах приохотили его к праздной жизни. Бесхозяйственный из него получился мужик. Да и земли-то у него было кот наплакал. Работой крестьянской он себя не обременял. Кормила его своими скудными заработками мать Аннушка. Дом у них был пустой. Привел он однажды в него себе жену. Но и это не изменило образа поведения Павла Федоровича. Были они с женой как-то каждый сам по себе.

Однако сына родили. Интересный получился у них сын. Звали его Василием, а с детства еще прозвали его Какуриком. Что это означало, я не знаю. Может быть, происходило оно от петушинного «кукареку». Но Василий на петуха не был похож. Вырос он хорошим парнем. От отца он унаследовал ливенку и умение еще лучше на ней играть, а от бабушки Аннушки – доброту и приветливость натуры. Мать, наверное, приучила его к труду. Он учился в школе у Евгении Ивановны, а когда успешно окончил ее, колхоз послал его на курсы счетоводов во Мценск. После учебы, до ухода в Красную Армию на действительную службу, он работал в нашем колхозе «Красный путь» счетоводом. Работу свою выполнял добросовестно, но славу и авторитет в деревне, и память о себе оставил в ней как гармонист. Я помню и его самого – доброго и красивого парня, и гармонь веселую его, с цветастыми ситцевыми мехами на нашем деревенском уличном пятачке, на выгоне, около кузни.

Жениться до ухода в Красную Армию гармонист не захотел. А невесты были! На втором году службы попало ему участвовать в войне с белофинами. Белофинская война оказалась очень жестокой – в необычно морозную зиму, с жестоким сопротивлением противника и огромными нашими людскими жертвами. Наш деревенский гармонист не пришел с этой войны, и деревня без него осиротела. Так и не было в ней с тех пор другого гармониста.

А Павел Федорович из деревни как-то незаметно исчез. Семейными делами он сам себя не обременял. Помощником жене он не был. Отцовских обязанностей не знал. В производственную и хозяйственную жизнь деревни, а потом колхоза своего вклада не внес. А как деревенский затейник и гармонист себя исчерпал. Подошла неуютная старость. Несколько раз он приезжал в Москву, в гости к своему другу детства, моему Отцу. Отец никогда не обижал его нерадушным приемом. Но после нескольких вечеров воспоминаний, в том числе и про танцевальное крыльцо Пармена, наступала пора возвращения домой. А дома его не ждали. В конце концов кто-то устроил его в дом престарелых, который находился в Тульской области. Иногда от него к нам приходили письма. В одном из них, написанном не его рукой, видимо соседом по койке, мы узнали, что Павел Федорович ослеп, но что на гармошке еще играет. А потом началась война. А после нее о нем уже некому было вспоминать. А может быть, и я не вспомнил бы об этом незадачливом мужике, не возникни у меня желания рассказать об Аннушке, его матери, с ласковых рук которой я впервые увидел мир. Ну а Павлу Федоровичу я обязан благодарной памятью за то, что через посредство дружбы с ним и с деревней Ушаково судьба в конце концов свела моего Отца с моей будущей Мамой.