Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Почему-то мне одному в нашей семье запомнился этот Мамин рассказ о нашем земском начальнике. Когда я в школе на уроке истории впервые услышал об учрежденном царем Александром III институте земских начальников, мне не потребовалось объяснений, что это такое, Я знал, что речь идет о помещике Протащинском. Мама рассказывала, что кроме своей страсти к азартной игре на скачках и увлечения русскими песнями он был жестоким и своевольным человеком по отношению к крестьянам.

Смутно, но мне кажется, что я помню еще один помещичий дом в деревне Каменка, которая и сейчас стоит на трехсотой версте шоссейной дороги Москва – Симферополь. Название деревни связано с этой дорогой. Раньше ее просто называли каменной дорогой. Поодаль от нее, справа по пути из Москвы, на скате холма когда-то стоял красивый барский дом с колоннами. Мне кажется, что я его видел все-таки своими глазами, а не воображением от услышанных рассказов. Отец говорил, что в нем жили помещики Шеншины. Одна из них – капитан-ша Аграфена Шеншина славилась своим жестоким самодурством, которая в начале XIX века была судима за жестокое обращение со своими крестьянами и была пожизненно заключена в монастырь. Было ли связано имя этой нашей мценской салтычихи с Каменским имением, не знаю. Но известно, что в революционные 1905—1907 годы окрестные крестьяне устраивали жестокие набеги на это поместье, грабили его кладовые и амбары. Рассказы об этом моих родителей воспринимались мной как живой пример классовой борьбы в те годы в русской деревне за землю, хлеб и волю.

Можно было бы памятью своей походить по деревням и селам нашей округи и рассказать о других остатках помещичьих усадеб и о судьбах их бывших хозяев. И эти рассказы явились бы конкретным свидетельством того, что не было идиллической социальной гармонии между помещиком и мужиком, как это пытаются представить современным поколениям некоторые современные писатели, публицисты и даже историки, заряженные на решительный пересмотр марксистской концепции истории российской помещичье-крестьянской деревни. А я не нуждаюсь в переубеждении. Я и без них знаю, что барская усадьба и мужицкая деревня представляли собой довольно идиллическое единство на сельском ландшафте центральных российских губерний. Но я знаю и о том, что в этом трогающем душу единстве в конце концов вызрели суровые непримиримые взаимоотношения. Самодержавие не могло смягчить их традиционными уговариваниями сермяжного мужика о его единении с царем и барином. В суровые зимы Первой русской революции мужицкий красный петух гулял по многим кровлям дворянских усадеб. Сгорело даже имение в Спасском-Лутовинове. По этой и по многим другим причинам культурное сословие все чаще продавало в это время и в годы Столыпинской реформы свои вишневые и яблоневые сады, уступая их зажиточным мужикам, боясь потерять большее. В такой исторический момент и сделал свое приобретение мой Дядя Александр Иванович.

Купленное имение состояло из тридцати десятин пахотной земли и старой мелкопоместной усадьбы. Оно располагалось на восточном краю Левыкинской деревни, но функционально было независимо от нее.

К усадьбе вела и своя дорога. Она шла в объезд долгого сухого луга, через плотину, перегораживавшую некогда протекавший от недалекого родничка ручеек и обсаженную ракитами, подводила к въезду в усадьбу. Это место у жителей нашей деревни имело красивое название Шуменки. Ракиты, посаженные когда-то вдоль плотины для ее укрепления, выросли в большие деревья. Ветви и листья их разросшихся крон на ветру издавали необыкновенный шум – они словно бы шептали что-то, рассказывали об известных только им с давних пор случаях прошедшей мимо них жизни. Ветер в этом месте сквозняком с разной силой дул постоянно, и ракиты тоже с разной силой шумели. Но особенно загадочным их шум становился в темноте ночи. Летом казалось, что там шепчутся влюбленные, а осенью мерещилось, что там собирались недобрые люди. Не случайно коренилось у нас, у деревенских, чувство, будто за Шуменками таилась какая-то тревога. А иногда оттуда действительно доносились крики о помощи. В дождливую погоду, особенно осенью, в темноте там на размокшей плотине застревали запоздавшие подводы с незадачливыми возницами. Из-за Шуменок жители словно бы ожидали этих криков о помощи и с тревогой посматривали в их сторону в осеннюю пору. А однажды мимо них провезли к усадьбе тело ее хозяина Александра Ивановича, умершего в суровую годину начавшейся Гражданской войны на далекой стороне. Не думал новый хозяин, покупая имение, о таком скором конце. Его намерения были рассчитаны на всю оставшуюся жизнь. Наверное, о них он размышлял, гуляя по тенистой аллее, которая тянулась к его дому от тревожных Шуменок. По правую руку от аллеи стояли высокие березы, а за ними было большое гумно с двумя ригами. За ригами же на скате когда-то в давние времена насыпан был земляной вал-плотина. Вешние воды заполняли таким образом построенный пруд. Плотина тоже была обсажена ракитами. А по другим берегам пруда стояли высокие стволы черемухи. Когда-то здесь была купальня. Позже пруд использовался и по другим хозяйственным надобностям. В нем хозяева поили лошадей, а деревенские бабы приходили сюда полоскать стираное белье. От пруда часто доносился ритмичный перестук валька. Это женщины отбивали им прополоснутое белье, разложенное по колоде поваленной в пруд старой ракиты. Очень ловко они это делали, отбивая строго заученный ритм. Он у всех был одинаков. Я помню, как это делала моя Мама. Я ходил с ней на пруд. Вальком, его изогнутой поверхностью, она как бы зачерпывала воду, плескала ею на разложенное белье, а потом, как кузнец по наковальне, плотным ударом била по белью – раз-два-три, а потом снова зачерпывала водички правой рукой, а левой ловко и аккуратно переворачивала белье, снова плескала на него водичкой и снова – раз-два-три. Все делалось весело, легко, без принуждения.

С детства я больше не слышал нигде такого перестука и только Маму свою помню да кое-кого из других наших деревенских женщин за этим занятием. Дома у нас долго хранился незатейливый женский инструмент для отбивания белья – валек. Он был сделан из цельного куска дерева в виде выгнутой лопаточки с рукояткой. Валек был тяжеленький, а вес его мастером был сосредоточен, как в кавалерийской шашке, в центре удара на выгнутой поверхности. Верхнюю, вогнутую часть, которой как бы зачерпывалась водичка, мастера украшали незатейлевым резным орнаментом и покрывали лаком. Не сберег я этот нехитрый мамин инструмент. Не знал я ему настоящей цены и использовал его иногда в своих ребячьих занятиях не по назначению, а потом он и вовсе куда-то затерялся. Возникший теперь перед моими глазами чудесный пруд пробудил во мне другие далекие картинки детства. Это было место многих наших незатейливых забав. Сюда мы приходили в начале лета и начинали свое путешествие по лугу. Он расстилался перед нами, под нашими ногами. С плотины мы видели всю его прекрасную панораму. В предсенокосную пору он был раскрашен буйным цветением трав. А когда приходил сенокос, отсюда было завораживающе интересно смотреть, как на спектакль, в раннее солнечное утро на косарей. Они, выстроившись уступом один за одним, мерно размахивая косами, медленно, но неостановимо двигались по лугу, оставляя за собой аккуратно легшие валки скошенной травы. В жаркие дни летом мы купались в пруду. Прыгали с разбега в его неглубокую воду вниз головой. Многие из нас научились здесь, в сухопутной деревне, плавать. А другие ребята, постарше нас, находили здесь на пруду уже другой интерес. Спрятавшись за кустами, они подглядывали за купающимися здесь девушками, грешный был это интерес, но и естественный. В конце концов девчата обнаруживали поскудников. Возникал девичий переполох. Но очень часто бывало и так, что они, объединившись и поборов стыд, ловили любопытных проказников и наказывали их стрекучей крапивой.

По левую руку от подъездной аллеи в усадьбе моего дяди тянулся прекрасный яблоневый сад. Когда-то он был огорожен частоколом из заостренных на верхних концах дубовых жердей. Такими жердями в далекие времена огораживали боевые полисады на земляных оборонительных укреплениях. Забор

13 – 1798 был высок, и через него нельзя было перелезть. Но внизу жерди можно было раскачать и раздвинуть. Через низ можно было пролезть в сад и попробовать запретных плодов. Многие усадьбы и сады в нашей деревни были огорожены такими частоколами. Но потом они постепенно и незаметно исчезли. В конце концов в них отпала нужда. Сады старели, не плодоносили, и охранять их не было нужды.

Но тогда, когда куплена была моим дядей эта маленькая дворянская усадьба, сад цвел каждую весну, и каждое лето в нем созревали необыкновенные плоды – яблоки и груши. Сейчас я рассказываю о саде, который видел, и помню я уже в мое время, во время, когда он был уже колхозным садом. Тогда по привычке жители деревни – колхозники все еще называли его Федот Ивановым садом, так же как и пруд его бывший, и дом его бывший, и двор его бывший. Он жив был еще, наш колхозный сад. Погиб он от жестоких морозов зимы 1939—1940 годов. Тогда и погибли в нем все необыкновенные сорта старого помещичьего сада.

В школьные годы я прочитал книгу о И. В. Мичурине. Называлась она «Обновитель садов». Интересная это была книжка, о приключениях Ивана Владимировича Мичурина, селекционера-самоучки, одержимого идеей обновления садов в нашей российской крестьянской деревне. В книжке изложен в увлекательной форме рассказ о талантливом и трудолюбивом человеке, облагородившем своим трудом сады многих центральных русских уездов и губерний. Он исходил эти уезды в поисках уникальных сортов яблонь и груш, с тем чтобы сохранить их, усилить, улучшить их качество путем селекции и скрещивания. Чаще всего его привлекали старые гибнущие от старости, доживающие свой век дворянские сады. И когда я в этой книжке прочитал описание этих садов, я сразу вспомнил наш «дяди Федотов сад». А Федот Ивановым его назвали потому, что после смерти брата дядя Федот стал его фактическим хозяином. Сад был большой. Ряды его яблонь и груш состояли из благородных сортов, которые теперь уже забыты в современном фруктовом ассортименте. Нет теперь в русских садах груш с названиями: бергамот, дуля, краснобочка, бессемянка, и вкус их по памяти уж невозможно описать. Созревший плод бергамота падал на землю, и тонкая его кожица лопалась, обнажая нежную, душистую и сахаристую мякоть. Она таяла во рту. Тонковетка была необыкновенно красива: на длинной тонкой плодоножке она имела классическую форму груши, один бок которой был нежно кремовым, а другой нежно розовым. А бессемянка была сплошного зеленого цвета. Когда ее снимали с дерева, она была тверда, как камень, и не была съедобной. Но, стоило ей какое то время полежать в рядках, переложенных соломой, она становилась прозрачно кремовой, душистой, и ее можно было не жевать. Она просто таяла во рту, как тает вкусное фруктовое мороженое. И сорта яблок были тоже в дяди Федотовом саду необыкновенные. Где теперь найдешь яблоко с названием скрут? Сейчас господствует штрифлинг, коричное, пепин шафран, ну и белый налив с антоновкой. А у дяди Федота было несколько разновидностей скрутов. Да с каждого дерева по возу, а то и по два-три. Мякоть этого яблока была душиста, мягка и вкусна, как банан. Это был очень нежный сорт и требовал к себе особо го обращения. Его надо было очень осторожно снимать с дерева и бережно укладывать на недолгое хранение. В саду еще было несколько разновидностей грушевок, коричных и ранетов. Особенно из них мне запомнились сорта гранатового и золотого ранета. Это были разные и по вкусу, и по времени созревания яблоки. И еще бы я добавил разные по своей судьбе перед жестокими набегами деревенской босоногой ребячей саранчи. Гранатовый ранет цветом и формой был похож на гранат. Это было крупное круглое яблоко, приплюснутое, похожее на большой плоский помидор. Плод был очень красив. Он долго созревал и до употребления должен был еще вылеживаться. До своего времени он был просто невкусен. Однако вид его был настолько соблазнителен, что невозможно было пройти мимо дерева и не сорвать одно-два яблока, чтобы убедиться в том, что оно еще не годится для употребления. Плоды этого дерева поэтому были защищены от набегов. Правда, нижние ветки все таки становились пустыми еще до уборки урожая. Соблазн все таки де лал свое дело. Искушение попробовать было непреодолимо. Уж больно красивы были эти плоды.

А вот золотому ранету удавалось сохраниться до созревания только на самых верхних ветвях его кроны. Я и теперь удивляюсь, как все таки им удавалось там созревать? Набеги на несчастную красавицу начинались уже в начале лета, когда размер зеленых плодов был еще невелик. Но когда под бдительной охраной сторожа они созревали, атаки на них становились все более настойчивыми и организованными. Наверное, именно такое яблоко соблазнило в раю наших прародителей. Трудно было и нам не согрешить перед хозяевами сада. Яблоко золотого ранета было правильной овальной формы, достаточно крупных размеров. С одного бока оно было глянцевобелым, а с другого пунцово-красным. Кожа у него была тончайшая, а мякоть иссиня-белая с фиолетовыми прожилками. Вкус его теперь я ни с чем сравнить не могу. Помню в нем запах меда и какого-то другого прохладного аромата. Золотой ранет, или, как просто мы его называли, ранеточка, целый день соблазнял наше желание. И мы шли на отчаяные попытки. Чтобы уберечь дерево от ребячих, да и не только ребячих, набегов, хозяева шалаш для сторожа каждое лето строили прямо под ним. Но среди нас находились специалисты, которые способны были белым днем обобрать яблоню прямо из-под носа старика-сторожа. Чаще всего для этого применялся отвлекающий маневр. Например, одна группа налетчиков с дальнего конца сада делала вид нападения на одну из яблонь. Угрозы со стороны сторожа не помогали. Налетчики своей дерзостью доводили его до экстаза ярости. Он бросался на них с палкой, а они медленно отступали, уводили его от заветной яблони. В это время другая группа делала свое дело.

А был и другой способ, более «интеллигентный». Его ребята применяли чаще с моим участием, когда сторожем в саду был дед Захар из деревни Ушаково. Он хорошо знал мою Маму в детстве и очень уважал ее потом, когда она стала взрослым человеком. Ребята подсылали меня к нему как бы для приветливой встречи и беседы. Дед Захар узнавал меня, между нами начиналась беседа. Дед меня расспрашивал, а я не торопился с ответами. Ребята же в это время спокойно забирались на дерево и набивали пазухи запретным плодом. Вдобавок я еще получал и от деда угощение спелыми упавшими с дерева яблоками. С добычей мы уходили из сада через канаву в кусты и там поровну ее делили. Но не всех сторожей нам удавалось одинаково легко провести. В одно лето сад сторожил очень злой и нестарый мужик Епиха. Родом он был из кренинских Цыганков. В борьбе с нами он применял самые жестокие меры.

И не дай Бог, было попасться ему живьем. Крапивы он для наказания не жалел. Кидаясь на нас, он запускал в нас свою палку. Правда, нам удавалось схватить ее на лету и забросить подальше, в заросли крапивы. В таком случае начиналась наша веселая потеха над бессильным в своей злобе мужичком. Он рвал и метал, кричал, грозил, а мы хохотали на приличном удалении, конечно. Против Епихи был найден и другой эффективный способ. У него были три сына. Они каждый день приносили отцу еду, и по нашей команде они как можно дольше отвлекали отца трапезой. А мы в это время работали на яблоне. Золотой ранет в саду дяди Федота не был единственным сортом, соблазняющим наше озорное вожделение. Около хозяйского дома росла яблоня с простым русским названием репочка. Она была под постоянным наблюдением самих хозяев, и нам была почти недоступна. Но мне перепадало угоститься ее плодами как родственнику. Сорт этот был неповторим. Я не встречался с ним ни в одном саду не только в нашей деревне. Между рядами яблонь дядиного сада росла посаженная когда-то садовая клубника. Она одичала. Ягоды у нее стали небольшого размера. Их трудно было увидеть в высокой траве. Но мы, ползая на коленках, все-таки находили их и наслаждались их необыкновенно сладким и душистым вкусом. На задах сада, в разросшихся осиновых кулисах, защищавших сад от зимних ветров, росли грибы подосиновики. Росли грибы, ежевика и земляника и по канавам вокруг сада. Сад всегда манил нас многими соблазнами. А его хозяева одновременно были и очень строги, и снисходительны к нашим проказам. Должен сказать, что яблок в деревне нам всем хватало. У всех сады были свои, и у всех были свои заветные сорта. Но сад, который купил мой дядя Александр Иванович, был необыкновенным. Теперь в наших родных окрестностях таких садов с такими сортами плодов нет.

Не было у наших деревенских мужиков и таких домов, какой купил Александр Иванович. Я уже представил его внешний барский вид. А теперь попытаюсь вспомнить его немужицкие интерьеры. Двухстворчитая, с фигурной филенкой дверь с невысокого крыльца вела в просторные теплые сенцы, разделяющие дом на две половины – направо кухонную, а налево спальную и горничную.

Кухня была просторная и светлая. Дом парадной стороной был поставлен на восток. В нем с утра всегда было светло и в хорошую погоду солнечно. Окна были большие, с подоконниками и цветами на них. На кухне была большая русская печь. Мне много раз приходилось на ней греться с моим двоюродным братом – другом Борисом. А против печи в большом зале стоял длинный дубовый стол с длинными лавками вдоль него. В обычные дни здесь была столовая. А в чистой горничной части трапезничали в праздники, когда наезжали гости. Эта часть обставлена была городской московской мебелью стиля модерн. В двух спальнях стояли деревянные кровати, гардероб для одежды и сундук для белья. А в большой светлой горнице – плюшевый диван с подушками, большой обеденный раскладной дубовый стол и роскошный дубовый буфет с резными дверцами и разноцветными стеклянными витражами. В буфете наборами стояла чайная и столовая посуда гарднеровского фарфорового завода. Вокруг стола и вдоль стен стояла дюжина венских стульев. Забыл я еще про комод светлого орехового дерева с вазами на нем и зеркалом. Всю эту мебель Александр Иванович вывез из Москвы, как только принял решение навсегда поселиться в деревне.

Из окон горницы и кухни открывался вид на все подворье, на зерновые амбары, погреб-выход, скотный двор. За этими постройками простиралось одно из приобретенных полей, а за полем луг, а через него еще поле. Все это принадлежало теперь новому хозяину Александру Ивановичу Левыкину, старшему брату моего отца. Приобретение было сделано несколькими годами раньше, чем окончательно было принято решение покинуть Москву. А оно пришло сразу после совершившейся Февральской революции. В ней Александр Иванович сумел увидеть начало больших перемен в жизни. Видимо, сказался опыт пережитой революции 1905—1907 годов. Старший брат понял, что жизнь и материальные результаты, достигнутые за годы работы на фирме Ландрина, будет легче сохранить в деревне, чем в беспокойном городе. Да еще он услышал, что будто бы в деревне будут землю давать. Скомандовал старший брат младшему, как говорила Мама: «Григорий, собирайся в деревню». Младший верил и доверял старшему. Перечить не стал. А Мама, она потом рассказывала, что внутренне была несогласна с этим решением.

Перспективы тяжелой деревенской жизни ее уже не увлекали. Когда мы спустя много лет бывали в гостях у Фурсовых в Гарднеровском переулке и проходили мимо дверей бывшей квартиры моих родителей, Мама вздыхала с грустными воспоминаниями о былой устроенной жизни и вслух сетовала на покойного Александра Ивановича, который и Отца нашего совратил на неправильное решение, и сам в конце концов своей жизни не уберег. Как бы то ни было, братья собрались и со своим городским добром и семьями отправились в родную деревню. Тогда же, а может быть немного раньше, братья в единодушном согласии, без претензий друг к другу разделили между собой небогатое отцовское хозяйство. Старая усадьба-двор осталась моему Отцу. В придачу он получил от братьев заботу о попечении над их старой матерью – моей Бабушкой Ариной Стефановной и больной сестрой Юлией Ивановной.

Старый дом получил Борис Иванович. Он принес его на новый, выделенный ему обществом участок на выгоне. Александр Иванович поселился в купленном имении и в совладельцы пригласил, или, как у нас говорили, взял с собой, Федота Ивановича, который тогда еще не был женат. Брат, способный к крестьянскому делу, был нужен ему в качестве управляющего хозяйством. Сам-то он в этом деле оказался не очень способным.

Старший брат Михаил Иванович в дележе не участвовал. Он из хозяйства давно вышел добровольно, уступив свою долю братьям за право бывать в деревне, когда к нему приходило желание и охота. Никаких отступных от братьев он не потребовал и был за это сам и со своей супругой Марией Ивановной всегда желанным и уважаемым в доме и семье каждого. За всю памятную мне жизнь в рассказах моих родителей об этом разделе я не слышал никогда никаких обид или упреков. Раздел небогатого отцовского наследства не разделил их, не нарушил их братской дружбы и взаимной поддержки.

Однако повод для возможного разъединения родственных уз разделом был создан, и долгие годы он давал о себе знать. Хотели братья или нет, они оказались разделенными в социальном отношении. Александр Иванович и Федот Иванович поселились в бывшем помещичьем именьице, и от остальных братьев, так же как от остальных мужиков-соседей, они отделились не просто канавой, обозначавшей границу приобретенного владения, а канавой социальной. Это разделение особенно пришлось испытать и пережить моей Маме, когда после отъезда Отца в Москву ей пришлось управляться со своим небогатым хозяйством. Ощущение неравенства с родственниками возникало у нее чаще при общении со своячницами. Однако это выглядело в форме несхождения характеров, и братья почти не обращали на это внимания. Неравенство это, однако, было радикально устранено, когда обе семьи оказались в конце 20-х годов лишенцами, а затем и вовсе, когда хозяйство Федота Ивановича было раскулачено. Но мой рассказ до этого события еще не дошел.

Итак, накануне Октябрьской революции 1917 года Александр Иванович и мой Отец со своими семьями поселились в деревне. Старший брат – в своем купленном имении с братом Федотом Ивановичем. А мой Отец на скопленные в Москве деньги построил на дедовской усадьбе новый дом. Однако сам он оставался здесь недолго. Воспоминания о городской жизни все время манили его в Москву. Старшие братья зажили на приобретенной усадьбе надолго дружно и в согласии. Большое хозяйство увлекло их в совместный труд. Дядя Федот знал толк в крестьянском деле. А Александр Иванович был предприимчив на новые идеи. Примерно в это же время Федоту Ивановичу сосватали невесту в далеком от наших мест, за Мценском, большом селе Алешня. Может быть, ее подыскал Александр Иванович. Он нашел ее в обстоятельной и состоятельной семье Василия Ефимовича и Просковьи Семеновны Авакумовых – молодую, некрасивую, но физически здоровую, сильную и работящую. В хозяйстве она, Анна Васильевна, пришлась удачной парой скромному и тоже здоровому и работящему Федоту Ивановичу. В женском выборе он был непритязателен. Жена всю жизнь была ему верной помощницей во всех радостях и невзгодах. Я написал: была. А Анна Васильевна и сейчас еще жива. Умерли давно ее родители, муж и все его братья с женами, погибли оба ее сына, а она жива. Ей сейчас идет девяносто шестой год.

Многое о ее жизни я знаю из ее рассказов. К сожалению, теперь она уже полностью в сознании своем утратила связь времен. Очень жалею, что не сумел я запомнить все ее рассказы. Теперь их приходится восстанавливать с трудом. Знаю я, что по общим причинам ее родителям пришлось в конце двадцатых годов покинуть свой дом и хозяйство. Знаю, что один из их зятьев – муж старшей сестры Иван Иванович Белкопытов владел во Мценске мельницей и тоже был отлучен от своей собственности. Знаю, однако, что род Авакумовых нашел продолжение в детях двух сыновей Василия и Николая, которые сами получили с помощью родителей образование и всю жизнь работали по агрономической профессии. Знаю, что ее младшая сестра Зинаида Васильевна тоже получила высшее образование и многие годы до выхода на пенсию работала инженером-конструктором в каком-то ведущем конструкторском бюро. Она тоже пока жива.

А Анна Васильевна никакого образования не получила. Решили, видимо, когда-то и родители, и братья, и сестры ее, старшие и младшие, что Нюре образования не нужно, и выдали ее замуж за нашего Федота Ивановича, которому образование тоже не понадобилось. Для крестьянского труда и сил, и знаний у них оказалось достаточно. Они преуспевали в нем и многого могли бы добиться. Но судьба рапорядилась с ними жестоко и несправедливо.

Александру Ивановичу недолго пришлось и пожить, и похозяйствовать в своем приобретенном имении. Как только он приехал с семьей в деревню, жизнь начала круто меняться. Началась Гражданская война, и сразу встала проблема выживания. 1919 год оказался в наших местах неурожайным, и пришлось некоторым нашим мужикам ехать за хлебом на Украину. Поехал и Александр Иванович со своим товарищем и односельчанином Дмитрием Яковлевичем куда-то в Харьковскую губернию. Да и заболел там тифом. Умер в дороге. Домой вернулся в гробу. По той дороге со стороны Шуменок, откуда всегда тянуло тревожным ожиданием, холодным зимним вечером и подъехал он, бездыханный, мимо прекрасного сада к крыльцу недавно обретенного красивого дома.

На всю жизнь овдовела его жена Ольга Семеновна, беременная тогда третьим сыном. Осиротели сыновья Георгий и Владимир. А нерадившемуся еще младшему Валентину так и не суждено было увидеть отца живым. Их теперь всех ожидала невеселая судьба.

После смерти Александра Ивановича хозяйкой усадьбы и всего имущества осталась его вдова Ольга Семеновна. Однако, фактически, всем в доме и в усадьбе владел и руководил Федот Иванович. С этого момента все здесь стало называться федот-ивановым: и дом, и сад, и пруд, и поле, и скотина. Однако это вовсе не означало, что дядя Федот присвоил себе собственность покойного брата и отнял ее у наследников. Это означало всего лишь то, что он стал не юридическим, а фактическим опекуном осиротевшей семьи. Он заменил отца детям умершего брата, а Ольге Семеновне оставался заботливым деверем. Две семьи спокойно и естественно объединились в одну и согласно доверились Федоту Ивановичу как главе дома. Никто никогда не рассказывал о том, что в этой семье была какая-нибудь ссора. Мир и согласие в ней гарантировал умный и заботливый глава семьи. Его забота была сосредоточена на том, чтобы держать хозяйство в порядке, чтобы оно обеспечивало всем в одинаковой степени необходимые условия жизни.

А хозяином Федот Иванович был хорошим. В его распоряжении оказалось, как я уже говорил, около тридцати десятин земли в поле, которые он засевал и рожью, и пшеницей, и просом, и гречихой, и клевером. Не могу сказать, насколько сложным был у него севооборот. Одно знаю – землей он распоряжался умело. Минеральных удобрений он не покупал, но землю удобрял навозом. Скотины на дворе для этого было достаточно. Было две или три коровы, всегда с приплодом, овцы. К праздникам, не на продажу, а для себя, кормились свиньи. Была на дворе птица: куры, гуси и индейки. Мне кажется, что я помню этих больших и страшных птиц индюков, которых я очень боялся, когда ходил к своему брату Борису. Я боялся, что они заклюют меня. И боялся не напрасно. Индюки были злыми и страшными. С этого деревенского детства я даже запомнил незатейливую песенку, которую мы с Борисом пели, дразня главного их индюка на безопасном расстоянии:

 
Индя, Инд я – Красный нос
Поросеночка унес,
Индю в городе поймали,
Красны сопли оторвали.
 

Но главную гордость дяди Федота и любовь его составляли лошади. Их в хозяйстве было шесть. Четыре были рабочими лошадьми. На них пахали, сеяли, боронили, косили, возили, делали всю трудоемкую разнообразную работу. А две были для удовольствия. Красивого вороного жеребца так и звали – Воронок. Красивую же кобылу – Волной. Их хозяин холил особо. В телегу не запрягал. Они ходили у него только в легкой выездной упряжке или под верхом. Воронок и Волна пустили по деревне несколько поколений таких же красивых и статных лошадей. В колхозе «Красный путь», куда они попали после раскулачивания дяди Федота, их долго называли Федотовыми Воронками и Волнушками.

Были у дяди Федота и свои сеялки, сортировки, веялки, косилки и, самое главное, молотилка с конным приводом.

Революционные перемены к нам в деревню пришли не сразу после революции, хотя в обиход уже прочно вошли и волостной совет, и РИК, и продразверстка, а затем продналог, и твердые задания, и обложения, и повинности. Провозглашены были новые приоритеты. Интересы бедных крестьян были объявлены главной заботой новой власти. Но какой-либо социальной разборки до второй половины двадцатых годов в нашей деревне, да и во всей округе, по соседним деревням не было. Гражданская война да наших мест не докатилась.

Она, однако, сказалась мобилизациями, особенно конскими, и разверстками. Но в каких-либо столкновениях между людьми не проявлялась. Правда, где-то в далеких Думчинских лесах, за Мценском, в то время объявились какие-то банды. О них ходила тревожная молва. Но на наших деревенских дорогах и в небольших лесах было спокойно. Новую власть в деревне тогда представлял единственный на всю округу коммунист, матрос-балтиец, мой родной дядя по линии Мамы Михаил Ильич Ушаков. Тревог тогда было, конечно, много. Мама рассказывала о них особенно в связи с приближением к нашим местам осенью 1919 года войск Деникина и отступлением тринадцатой армии большевиков. Но и в эти тревожные времена в деревне пахали, сеяли, убирали и занимались обычным крестьянским трудом.

А моего Отца тогда призвали в Красную Армию. Но он оказался ограниченно годным и проходил службу во Мценском караульном батальоне. Служил он недолго, так как вскоре заболел тоже тифом и был демобилизован по негодности к службе.

Окончание Гражданской войны ознаменовалось принятием новой экономической политики. Государство открыло возможности крестьянству активно распоряжаться в своем хозяйстве. Жизнь в большой семье Федота Ивановича была заполнена заботами о хозяйстве и о детях.