Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Ольга Семеновна, жена Александра Ивановича, происходила из богатой крестьянской семьи. Ее братья – Александр, Егор и Иван Семеновичи приезжали в гости в нашу деревню семьями на рессорных тарантасах и беговых дрожках, на хороших лошадях со справной упряжью. Наши деревенские соседи и мои родственники замечали в их поведении какую-то особую амбицию. Моя Мама, которая всегда была необыкновенно точна в своих характеристиках, говорила, вспоминая братьев тети Оли, что «мы им были неровней». Этим определением Мама отнюдь не признавала какой-то своей неполноценности, но подчеркивала, что люди эти были «не нашего поля ягодой». Заносчивы были тети Олины братцы. Недолюбливал их из-за этого дядя наш Федот Иванович, которому после смерти брата Александра Ивановича приходилось принимать его шурьяков в качестве гостей. Судьба, однако, поровняла их с нашим Дядей. И шурьяки, и их свояк в один год начала коллективизации были раскулачены.

Семейная жизнь Александра Ивановича и Ольги Семеновны складывалась в самом начале благополучно. После свадьбы в деревне молодые вернулись в Москву. Жили в благоустроенной, хорошей, по тем временам, квартире. К тому времени Александр Иванович стал уже приказчиком в фирме Ландрина. А деревенская его невеста из Синего Колодезя быстро приноровилась к городской жизни. Супруги обзавелись знакомствами. Кроме семьи Фурсовых, тогда близкие отношения и дружба на долгие годы установилась у них с семьей Молфыгиных, живших в Зонточном переулке у Спасской заставы. Теперь скажу лишь о том, что подружившиеся семьи соответствовали друг другу и по своему происхождению из крестьян, и по обретенному в Москве социальному положению. Алексей Николаевич и Варвара Александровна Молфыгины были выходцами из-под города Калязина Тверской губернии. Глава семьи в Москве приобрел специальность продавца-гастронома и работал то ли у Шустова, то ли у самого Елисеева. А супруга его была очень модной портнихой. Может быть, у нее, приобщаясь к мещанской московской моде, Ольга Семеновна научилась курить и превратилась в городскую дамочку с папироской.

В Москве у Александра Ивановича родились два сына – Георгий и Владимир; первый – в 1908 году, а второй – годом, а может быть, двумя позже. Георгий был моим крестным. А второго знать не пришлось. Он нелепо погиб в деревне еще мальчиком от случайного выстрела. Я помню семейную фотографию моих родственников, сделанную в Москве. Однотипная с ней сохранилась от моих родителей и у нас. На той фотографии сняты тетя Оля – молодая и строгая, сидящая в кресле. Сзади нее Александр Иванович в безукоризненной тройке, в манишке и при галстуке, тоже строгий, с модными тогда усами. А слева на стульчиках один выше другого сидят два мальчика – внизу Володя, а вверху Георгий. Оба в матросках.

Точно такую композицию повторил фотограф и на снимке моих родителей. Обе они в одинаковых рамках вишневого дерева свидетельствовали, наверное, об одинаковом уровне достатка и социального положения, которое занимали братья в период своей московской жизни.

Мой Отец присоединился к старшему брату в Москве, наверное, в 1908 году. Может быть, годом раньше или позже.

Из Москвы Григорию была послана «директива» перебираться в Москву, как только сам Александр Иванович устроился достаточно прочно. По протекции брата Отец был определен на ту же фирму Ландрина и скоро тоже получил самостоятельную должность каретника. Братья дружно жили и работали. Руководящая роль принадлежала Александру Ивановичу. Мой Отец признавал его преимущества и всегда с уважением вспоминал и его отеческую строгость, и заботу, и братскую дружбу, и поддержку. Это участие способствовало тому, что и Отец довольно быстро обрел материальную самостоятельность и готов был обзаводиться семьей. Невесту сватать он также по обычаю поехал в деревню. Его выбор, судя по шутливым воспоминаниям Отца о деревне, не был случайным. Со своей будущей невестой он, оказывается, ходил вместе в нашу приходскую школу. Не знаю, как это могло быть. Ведь Отец старше ее был на пять лет. Но он рассказывал, что сидел в школе со своей суженой за одной партой и из кармана угощал ее ландриновским монпансье, которого старший брат, приезжая на побывку из Москвы, привозил по два пуда. Вот ведь как, оказывается, все в жизни во все времена бывает обусловлено. Не будь ландриновского монпансье, а еще раньше не устройся брат Александр на известной фирме, не состоялось бы знакомство моих будущих родителей. Я об этом говорю, конечно, в шутку, но не лишаю ее и смысла. Приглянулась, видимо, Татьяна Ушакова из недалекой деревеньки Ушаково, из ушаковского колена Хлопяных не вдруг, и сватовство и брак состоялись не по расчету. Франтоватый и вполне красивый, городского вида, мой будущий Отец выбрал себе в невесты красивую и умную девушку, работящую, сметливую в хозяйстве и верную жену.

Я только что описывал семейную фотографию Александра Ивановича, а теперь расскажу о семейной композиции на такой же фотографии моего Отца. На ней впереди в кресле в строгом английской костюме, с серебрянным редикюлем в одной руке, а другую положивши на стол так, что на ней видны обручальное кольцо и перстень с камнем, сидит красивая и гордая моя Мама. На черно-белой фотографии угадываются ее голубые глаза. Совсем невозможно было подумать, глядя на эту красивую и строгую леди, что всего несколько лет назад она было босоногой деревенской девушкой.

Сзади нее стоит на фотографии Отец, так же как и его старший брат, в тройке и белой пикейной манишке с белыми пикейными манжетами из-под пиджака, с галстуком. Поперек жилетки массивная золотая цепь и часы в карманчике. Лицо у Отца тоже было красивое, с модными, наверное, тогда усами, с прической на прямой пробор.

Слева от этой прекрасной пары на стульчиках лесенкой сидели их два прекрасных мальчика в одинаковых матросках, которые родились в Москве: старший, Николай, в 1912 году и младший, Александр, в 1914 году. До нас с сестрой тогда еще время не подошло.

Фотографию этого благополучного семейства я помню с детства. Но однажды я вспомнил ее по особому личному поводу, когда впервые увидел свою суженую будущую жену. Моя Галя показалась мне очень похожей на мою молодую Маму. У нее были очень знакомые, такие же как у Мамы, глаза серо-голубого цвета и со взглядом одновременно строгим, неприступным и манящим. В тот день я сделал свой выбор.

Налаживающаяся у моих родителей жизнь в Москве не предвещала никаких перемен. В семье был достаток. Жили родители рядом с братом Отца, в одном доме, на разных этажах и тоже в трехкомнатной квартире. Как-то однажды, в какой-то из тридцатых годов, я с родителями даже увидел эту их бывшую квартиру. Тогда мы были в гостях у их старых друзей Фурсовых. Отцу и Маме захотелось заглянуть в некогда их благоустроенный и счастливый уголок. Мама и Папа постояли молча. А я был очень удивлен. Мне непонятно было, почему они тогда бросили эту квартиру. Ведь, вернувшись из деревни в Москву, нам многие годы пришлось скитаться по тесным чужим углам. Мне, немысленышу, не пришла на ум мысль о том, что, не случись так, как случилось в жизни моих родителей, может быть, не состоялось бы мое появление на свет Божий.

* * *

С деревней моего Отца и его брата тогда связывала лишь обязанность помогать своей матери и больной сестре. Они бывали там лишь короткими отпускными побывками. В деревне эти годы первого и начала второго десятилетий XX века на родовой усадьбе хозяйством владели два брата – Борис Иванович и Федот Иванович.

На их попечении и заботах был и двор со всем содержимым, и мать с больной сестрой, и семья самого Бориса Ивановича, которой он обзавелся уже в самом конце прошлого столетия. Братья разделили свое хозяйство буквально накануне Февральской революции 1917 года. А раньше, после Русско-Японской войны на действительную службу на Тихоокеанский флот был призван Федот Иванович. Служить ему пришлось в составе первого поколения военных моряков на рождающемся там новом Российском флоте, на одном из крейсеров Владивостокской эскадры. Крейсер именовался «Капитан Юросовский».

Далеко наша деревня находилась от морей, не говоря уж об океанах, но все же не обошла ее обязанность и честь служить во славу нашего Российского военного флота. В те далекие дореволюционные годы из двух наших рядом стоявших маленьких деревенек четверо парней были удостоены этой чести. Трое из них были моими родными дядьями. Первым на Черноморский флот пошел служить на броненосец «Три святителя» старший брат моей Мамы Николай Ильич Ушаков. Вторым – на Дальний Восток Федот Иванович. А вслед за вторым в 1906 году на броненосец «Святой Пантелеймон» – так теперь называли взбунтовавшийся «Потемкин» – пошел другой старший брат моей Мамы, Михаил Ильич Ушаков.

На этом же броненосце вместе с моим дядей служил и наш деревенский сосед Поликарп Иванович Левыкин.

Дядя Федот служил на своем крейсере «Капитан Юросовский» кочегаром. В его семье был большой альбом для фотографий в черных лаковых обложках. Он сохранился до самого последнего дня жизни жены дяди Федота и достался от нее мне в наследство.

Как и в детстве, я и теперь рассматриваю уцелевшие фотографии моего Дяди – матроса-кочегара с крейсера «Капитан Юросовский». Вместе с ними я вспоминаю удивительные, интересные рассказы Дяди о разных эпизодах его службы, особенно во время походов крейсера в Китайском море и Тихом океане. Впервые от него я услышал в детстве названия незнакомых городов Порт-Артур, Шанхай, Гонконг, Сингапур, рассказы о китайских, японских торговцах, которые при заходах его крейсера в далекие чужестранные бухты и порты на своих маленьких лодках, называемых джонками, буквально атаковали их боевой корабль, предлагая купить диковинные овощи, фрукты, различные недорогие изделия. Все, что он рассказывал нам – мне и своим детям,– было так далеко от знакомого нам мира деревенского детства. Мы слушали эти яркие рассказы как сказку. Дядя Федот умел рассказывать. Особенно мне запомнился его рассказ о маленькой обезьянке, которую их капитан купил в Сингапуре у китайца на потеху своим матросам. Она развлекала их своими проказами. Потом я прочитал о похожей истории в одном из рассказов Станюковича. Очень были похожи оба рассказа. Но дядя Федот, конечно, не знал ни Станюковича, ни его рассказов. Своего рассказа он не сочинял. Он просто вспоминал проделки симпатичной обезьянки, которая быстро освоилась с распорядком на корабле, вместе с матросами выполняла команды, вместе с ними проказничала на вахте, лазила по башням и мачтам. А по сигналу на завтрак, обед и ужин становилась в очередь с матросами за получением причитающегося довольствия и даже чарки водки. Мне было очень печально услышать и поверить, что обезьянка погибла от матросской доброты. Она, по-просту говоря, от этих чарок стала пьяницей. От того и погибла. Я никак не мог понять почему добрые дяди матросы так поступили. Мне очень было жалко веселую и беззаботную по-детски обезьянку.

Дядины рассказы я вспомнил во время моей поездки в Австралию. Путь мой лежал через Сингапур, в аэропорту которого я провел двенадцать часов, ожидая пересадки на сиднейский рейс. Было это в конце марта 1992 года. Из Москвы до Франкфурта-на-Майне я летел на самолете немецкой авиакомпании «Люфтганза», а оттуда на Боинге 747/400 компании «Сингапур-эрлайнс» до Сиднея. Там была готова к открытию выставка русского серебра из коллекции Государственного Исторического музея, директором которого я тогда был.

На исходе двенадцатого часа полета в шикарном салоне бизнес-класса шикарного огромного авиалайнера утром на рассвете через иллюминатор я увидел на фоне ярко блестевшей глади океана берег совсем недосягаемого для меня острова города-государства. И вспомнил я тогда своего Дядю – матроса с крейсера «Капитан Юросовский», ходившего почти девяносто лет назад в этих океанских просторах у острова Сингапур.

На современном авиалайнере из Москвы я летел сюда около двадцати часов. И мне это показалось бесконечно долгим перелетом. А сколько нужно было кочегару допотопного, по современным меркам, парохода затратить тяжелого труда и сил, пролить пота у корабельных топок, чтобы, держа пар, доплыть до этих экзотических берегов из далекой дальневосточной России?

Наш огромный воздушный корабль мягко коснулся бетонной посадочной полосы и побежал по ней. Справа был океан, а слева через иллюминатор я увидел ничем не поразившую меня окраину города-государства, какие-то деревья, кустарники, разрытые котлованы с отвалами земли глиняного цвета. В аэропорту тогда велась еще какая-то работа по его реконструкции. Наконец наш корабль причалил к новому терминалу огромного сооружения реконструированного аэровокзала. Такого я не видел даже в Америке. И тут я вспомнил рассказы моего дяди о походе в Сингапур, о бедных китайских торговцах в маленьких джонках, окруживших их крейсер и предлагавших за бесценок купить нехитрый товар. Обо всем этом он рассказывал в насмешливо-снисходительном тоне представителя великодержавной нации, одновременно как крестьянин, сочувствуя этому бедному люду и выражая нашу великорусскую мужицкую самоуверенность и превосходство по отношению к низкорослой желтой расе.

Теперь, когда я подлетал к Сингапуру, у меня уже не было такого уверенного самомнения. Я был свободен от этого заблуждения, так как достаточно был наслышан о сингапурском экономическом, социальном и культурном феномене. Я знал, что наше Шереметьево далеко не Сингапур. И тем не менее я не был готов к тому, чтобы не разинуть рот от удивления, как только с корабля ступил на пол висячего и зеленеющего сада, каким представилась мне длинная галерея терминала аэропорта Сингапур.

На мощных бетонных столбах под легкой стеклянной крышей и за прозрачными стеклянными стенами в длинной галерее соединялось около ста причалов для воздушных кораблей. С этих причалов через просторные накопители пассажиры, улетающие из Сингапура, ступают на борт лайнеров или с них ступают в райские, прохладные кущи прекрасного висячего сада. Этот сад возникает перед взором приезжего как фантастический мираж. Ступив на ленту движущегося тротуара, вы приближаетесь к нему и убеждаетесь, что это не фантазия и не декорация. Снаружи, за огромными прозрачными витражами, поглощающими сжигающие лучи экваториального солнца, царила тропическая духота, а внутри вас ласкала райская прохлада, росли диковинные деревья – настоящие, а не как в Московском торговом центре на Краснопресненской набережной, цвели и благоухали цветы, тоже настоящие, журчала вода в рукотворных ручьях, в которых плавали стаи рыб, конечно, настоящих, а в кущах щебетали, и пели, и порхали настоящие птицы.

И все это сделано для обыкновенных пассажиров, прибывающих в порт и коротающих там порой многие часы, ожидая своих рейсов для продолжения пути в разные стороны света. К услугам пассажиров предусмотрены душевые, бассейны, салоны отдыха, буфеты, рестораны, видеосалоны с многообразной, на все вкусы программой фильмов, в которой отсутствует только порнуха. Пропаганда порнографии в Сингапуре жестоко наказывается судом. Тут же в галерее расположились линии прекрасных магазинов с разнообразным товаром не только сингапурского производства, но и всего торгующего мира. В город я из аэропорта не выходил. Двенадцать часов я ждал рейса на Сидней. И за эти долгие часы я испытал на себе, ощутил и оценил удобства этого юго-восточного азиатского сервиса.

Я наслаждался им и все время вспоминал рассказы бравого российского матроса-кочегара с крейсера «Капитан Юросовский» о бедных китайцах в джонках. Меня окружали изящно одетые китаянки из обслуживающего персонала, воспитанные, вежливые и внимательные ко всем моим просьбам и обращениям. Профессиональная услужливость и предупредительность этих приятных китаянок, однако, не лишала их собственного достоинства и независимости. Я смотрел на них и снова вспоминал своего русского матроса, который тогда, в начале века представлял здесь собой нашу великую державу.

Через несколько часов, точно могу сказать – через восемь часов дальнейшего полета, я ступил на землю Австралии в аэропорту города Сидней. И здесь мне еще раз вспомнился мой Дядя – русский матрос.

Самолет прибыл в Сидней рано утром. Несмотря на то, что моя поездка в Австралию не была случайной до того, как она состоялась, я даже не мечтал о такой возможности. Так далеко была эта страна, и так несбыточны были мечты ее увидеть. Но я сошел с трапа самолета на эту далекую землю, пролетев над ней восемь часов. Утром до посадки я глядел на нее с высоты полета в иллюминатор. Под нами проплывала, казалось, безжизненная красно-глиняного цвета поверхность. А Сидней удивил нас и яркими разнообразными цветами, и зеленью деревьев, и чистым прозрачным воздухом, и теплом, несмотря на то, что здесь в это время начиналась осень. Наша командировка была рассчитана на шесть дней. Это было очень мало, чтобы все успеть

увидеть, даже только в одном городе. Поэтому я и мои спутники с охотой приняли предложение встречавшего нас директора Австралийской компании художественных выставок господина Роберта Эдварса не спешить в отель, а поездить по городу и познакомиться с ним в этот ранний утрений час. Было всего семь часов утра по местному времени. Мы сели в шикарные, честно скажу, не по чину комфортабельные автомобили (у нас в таких ездят только самые высокопоставленные чины) и поехали по широким чистым улицам и скоро выехали на берег залива, на причудливых, извилистых, холмистых берегах которого расположился город. И архитектура, и планировка города, и общая панорама на фоне голубого океана, открывшегося из бухты через широкий пролив, меня очаровали. Мы подъехали к месту, откуда эту панораму удобнее всего можно было увидеть. Слева от нас, через небольшой залив в огромной бухте, на мысу стоял необыкновенной современной архитектуры в виде гигантской раковины театр оперы и балета. Справа по берегу как из воды вырастали богатые виллы и просто благоустроенные, невысокой этажности, красивой архитектуры дома под розовыми черепичными крышами. А перед нами строго по центру широким проливом бухта выходила в океан. Строго посередине этого пролива мы вдруг увидели военную крепость. С высокого берега она показалась нам игрушечной, маленькой настолько, что трудно было поверить в ее военное предназначение. Но это была действительно военная крепость, закрывающая когда-то вход в бухту военных кораблей возможного агрессора. Она меня удивила своим видом. Ведь вплоть до начала Второй мировой войны Австралии никто серьезно не угрожал.

Я подумал, что, может быть, англичане построили ее от возможных нападений полинезийских туземцев, и спросил об этом у моего австралийского друга. Эдварс улыбнулся и ответил, что эту крепость по решению британского правительства построили в годы Крымской войны, боясь возможного вторжения сюда русских военных эскадр. Такого ответа я просто не ожидал.

Я не мог скрыть своего удивления и расхохотался. О каком вторжении со стороны далекой России можно было думать?

Но тут же я вдруг вспомнил морские рассказы Станюковича о походах наших парусных фрегатов к далеким берегам Юго-Восточной Азии и Океании. А потом об экспедициях кораблей

под командованием российских адмиралов Крузенштейна и Беллинсгаузена, обследовавших и берега Австралийского континента, и дошедших до берегов Антарктики, и нанесших на географические карты свои и другие российские имена в качестве названий берегов и островов. Вспомнил и экспедиции Миклухо-Маклая, которые высаживались на Полинезийские острова с бортов военных кораблей. Наконец, я опять вспомнил рассказы моего Дяди о походах крейсера «Капитан Юросовский» в далекие просторы океана и понял, что у правительства Ее Величества королевы Великобританской были причины опасаться соперничества со стороны России в этом краю земного шара. У российских самодержцев могли быть и были свои интересы у далеких берегов Австралии. Даже в пору известной слабости России накануне Крымской войны правительство Великобритании сочло благоразумным принятие мер безопасности далекой своей колонии и построило эту неигрушечную по тем временам крепостенку, закрывающую вход чужим кораблям в сиднейскую бухту.

И все же мне показалось смешной и даже нелепой предосторожность великой морской державы, правившей в те далекие поры почти безраздельно на всех морях и океанах. Но тут же дошла до сознания и другая мысль. А ведь она, эта держава, действительно боялась России. Остерегалась и уважала ее как могучую соперницу, смело выходившую своими боевыми эскадрами на мировые океанские просторы. Возгордился я от этой своей мысли. Но тут же чувство мое притухло от печального и грустного осознания потери величия не только Российского флота, но и самой России в наше позорное нынешнее смутное безвременье. Если и бороздят еще ныне наши корабли чужие моря, то уже не по своей российской воле. Теперь наших военных моряков заставляют стеречь в Персидском заливе, в Средиземном море, на Дунае не российские, а чужие интересы. И, что еще более позорно, блокировать берега и коммуникации дружественной и родственной Сербии, верной нашей союзницы в тяжкие и для нас, и для нее самой времена.

И вспомнил я на той далекой смотровой туристической площадке перед стоявшей посреди залива исторической реликвией – обращенной против воображаемых русских военных эскадр своими боевыми башнями сиднейской крепости о бедственном состоянии славного Российского Черноморского военного флота.

Когда-то в далекие времена и наши мужики из далеких Орловской и других губерний строили этот флот, честно и отважно несли на нем боевые вахты и гордились славным Андреевским флагом. Их внуки и правнуки приумножили его славу в боях и сражениях с немецко-фашистскими захватчиками, обороняли Керчь, Феодосию, Севастополь и снова водружали флаг своей родины на их фортах и бастионах. История не знает случаев, чтобы над ними реяли желто-блакитные петлюровские цвета.

Переживет ли Россия нагрянувший на нее позор? Отстоит ли она честь и славу Черноморского флота и русской кровью омытые заветные камни черноморских берегов?

А совсем недавно сегодняшние российские отцы и матери, пославшие служить своих сыновей на Тихоокеанский флот, содрогнулись от еще более позорных фактов бедственного положения военных моряков-курсантов на острове Попова. Все мы из газет узнали о скандальной истории бездушного, преступного отношения со стороны командования и местных властей к жизни и быту новобранцев. Невозможно было поверить в то, что там в мирное время от голода, дистрофии, от сыпного тифа умирали только что призванные на службу ребята. Поскандалила пресса, пошумела. Ушел в отставку командующий флота. А дальше – концы в воду. Никто так и не узнал виновных. Никто не узнал, кто и какое наказание за это понес.

Пишу эти строки, возмущаюсь безмерно и снова вспоминаю рассказы Дяди Федота о его тяжелой службе на крейсере «Капитан Юросовский», о его походах в чужие моря, о строгих и взыскательных офицерах и унтер-офицерах и об артельщиках и интендантах, исправно одевавших и обувавших, кормивших и поивших во всех широтах и во все времена года. А, помнится, Мама моя рассказывала, что Дядя Федот со службы пришел в деревню с полным матросским сундучком всякого добра: и одежды, и обуви, и даже с деньжатами. Пришел матрос со службы с полным обеспечением, в добром здравии и с большой охотой к своим крестьянским обязанностям, к хозяйству и труду.

* * *

Из всех братьев моего Отца ближе всех и на протяжении многих лет я знал Федота Ивановича. Чтобы завершить рассказ о его военно-морской службе, я скажу, что его внешний облик никогда не напоминал мне о его боевом матросском прошлом. Последующая жизнь не сохранила в нем каких-либо черт человека «с морской душой». У него не было традиционных татуировок. Не замечал я в нем каких-либо амбиций, связаных с романтикой морской службы. Только однажды я был сражен неожиданным для наших сухопутных деревенских мужиков качеством. Дядя Федот отлично умел плавать. На наших деревенских прудах так плавать, как он это умел, просто было невозможно. Он смело, с размаху прыгал в воду и долго из нее не появлялся. А когда выныривал, то оказывался уже под противоположным берегом. Вынырнув, он широкими взмахами рук мгновенно оказывался уже посередине, на самом глубоком месте, и стоял там по грудь, будто бы никакой глубины под ним не было. Никто в нашей деревне так плавать не умел. Я подумал, что научиться этому можно было только на Тихом океане.

И еще – Дядя Федот был высок ростом, широк в плечах и немножко сутуловат. Можно было предположить, что долгие годы матросской службы, трудной службы кочегара у горячих топок корабля, в молодости несколько пригнули его. Но, впрочем, это могло быть и по другой причине. Много лет ему пришлось работать грузчиком после того, как не по своей воле он покинул деревню.

Дядя Федот был физически силен и природой своей он был предназначен не для морской службы, а для крестьянского труда. В этом было его призвание и талант. Я своими детскими глазами запомнил этого человека и на пашне за сохой, и с косой на сенокосе, и на стоге сена, и на филигранной укладке снопов в строгой архитектурной формы крестьянское сооружение под названием одонок, и у барабана молотилки, и верхом на лошади, и за конской упряжкой, с вожжами в руках на высоком возу, на дрожках и в тарантасе.

Обычными, повседневными крестьянскими занятиями он никогда не тяготился и никогда не выполнял их через силу. Они были для него естественны и доставляли ему удовлетворение.

Однако жизнь сложилась так, что ему было отказано в праве на это единственное предназначение, в праве на свой дом и на завещанный от Бога труд землепашца, сеятеля и хозяина.

К сожалению, эта несправедливость оказалась общей по отношению к самой жизнеспособной, жизнедеятельной, самой предприимчивой части крестьянства. И она тяжелыми последствиями обернулась не только против власти, совершившей ее, но и против государства, против всего народа.

Вернувшись в родное Левыкино с Дальнего Востока, с Тихоокеанского флота, с крейсера «Капитан Юросовский», Федот Иванович, конечно, не получил никаких компенсаций за службу и никаких льгот, чтобы сразу решить все свои крестьянские проблемы и стать таким хозяином, каким я его представил только что. Земли было мало. Небогато было в старом отцовском доме и на подворье. Братья тогда еще не разделили между собой хозяйство, хотя уже не все они, не каждый из них одинаково, участвовали в его ведении. Трое братьев, в том числе и мой Отец, уже достаточно прочно обосновались к тому времени в городской жизни и в деревню возвращаться не собирались. Однако в подсознании они все еще не считали себя ушедшими из нее навсегда. Наоборот, их главным намерением, мечтой и жизненными планами были уверенность и желание в конце концов вернуться в крестьянскую жизнь, на землю. И все свои усилия в городской жизни, всю свою предприимчивость они устремляли к тому, чтобы заработать, накопить для этого необходимые средства. Они пока поддерживали то, что трудом своим сберегал в деревне их брат. Помогали ему и своей матери и хозяйство делить не спешили.

Наконец одному из старших братьев, Александру Ивановичу, предоставилась возможность осуществить свою мечту. Воспользовавшись кредитом крестьянского банка и своими личными сбережениями, он купил приглянувшееся ему давно небольшое именьице, принадлежавшее некоему мелкому землевладельцу Сорокину. А до него оно принадлежало одному из родственников знакомого нам оскудевшего помещика В. В. Фурсова. Может быть, и купля имения состоялась и по его совету, и при его участии.

Купленное именьице было типичным дворянским гнездышком и исторически составляло единое целое с нашей деревней Левыкино. Наверное, оно вело свое начало с тех далеких времен в конце XVI – начале XVII века, когда встали здесь на государеву службу служилые люди – младшие дети боярские.

В наших окрестностях было много таких сохранившихся с тех времен поместий с вишневыми и яблоневыми садами, с аллеями, обсаженными рядами берез или ракит и ведущими от главных дорог к аккуратным барским домикам с крылечками, а иногда и с деревянной колоннадой на них, бельведерами над железными крышами, с куртинами роз, душистого шиповника и сирени под окнами, с купальнями на рукотворных прудах, лужайками перед домами и комплексом хозяйственных служб: амбарами, сараями, ригами, гумнами и колодцами.

Мне приходилось видеть и другие остатки этих уже умерших дворянских гнезд. Одно такое было в соседней с нашей деревней Кренино и принадлежало барышне-помещице Кудрявской. Если мне придется рассказать о жителях этой деревни, бывших крепостных крестьянах, то я тогда опишу и это имение. Я его хорошо помню.

Остатки другой мелкой барской усадьбы я видел в деревне Протасове, мимо которой мы ходили по пути в гости к нашей родной тетке Дуне в деревню Прудищи. Она была неподалеку от тургеневского Спасского-Лутовиново. Дома тогда на усадьбе уже не было. Сохранились только остатки фундамента. Но сад был еще жив. Сохранились тогда еще среди жителей рассказы о хозяине этого поместья, жившего, по их мнению, странной жизнью, покинутого женой и детьми человека, а может быть просто отказавшегося от них. А экскурсоводы музея-усадьбы Спасское-Лутовиново и теперь рассказывают посетителям-туристам о мелком помещике Протасове как прототипе в повести «Король Лир Щигровского уезда».

Там же, в тургеневских окресностях около железнодорожной станции Бастыево, против нее, на взгорке находилась барская усадьба помещика Протащинского, бывшего в конце XIX – начале XX века земским начальником во Мценском уезде. Мне запомнились контуры этой усадьбы, обозначенные рядами пирамидальных серебристых тополей. Барский дом к тридцатым годам здесь уже тоже не сохранился. На усадьбе тогда уже располагалась опытная сельскохозяйственная станция.

Моя Мама кое-что рассказывала о помещике Протащинском. Он, оказывается, был азартным игроком на скачках. Во Мценске когда-то был ипподром, и земский начальник был его завсегдатаем. Он имел хороших лошадей и знал в них толк. И еще у земского была другая страсть – он любил русские песни и организовал у себя женский хор. Мама со старшей сестрой в детстве тоже пели в этом хоре. Она рассказывала, как барин любил их слушать и как одаривал гостинцами. Когда она уже умирала, будучи тяжелобольной, мы, ее дети, поочередно дежурили около нее. А однажды ночью, в мою очередь дежурить, я вдруг услышал ее воспоминания в бреду о том, как она со своей сестрой Марией будто бы бегала из деревни босиком во Мценск посмотреть на скачки и на барина Протащинского.