Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Все, что удалось мне узнать об этом человеке, однако, далеко не адекватно, как сейчас принято говорить, его заслугам перед народом и легендарной преданности нашему мценскому краю. Накануне войны он был главным врачом районной больницы. Под его руководством в те годы было построено новое здание, оснащенное новым оборудованием. А когда началась война, когда фашисты подходили к нашим местам, больница была реорганизована в госпиталь, а доктор Афтабеков стал его начальником. Всю войну доктор был на фронте, фронтовым хирургом. Когда она окончилась, подполковник медицинской службы Атабегов вернулся во Мценск и сразу же принялся за восстановление разрушенной больницы. Под его руководством она была заново отстроена и оборудована. Он еще долгое время работал в ней главным врачом. И новое послевоенное поколение успело привыкнуть к уверенной и простой оценке его высокого профессионализма и человечности: «Доктор Афтабеков все может и всегда поможет!» Я слышал, что мценской больнице по инициативе его земляков было присвоено имя доктора Атабегова.

В ряду с доктором Атабеговым следует поставить уже упомянутого мной другого мценского врача, также известного во всей округе,– Андрея Алексеевича Кириллова. Он принадлежал к поколению земских врачей. А имя его оставалось известным во Мценске до начала тридцатых годов. В конце двадцатых он переехал в Москву. А мне пришлось у него лечиться и во Мценске, и в Москве. Он был педиатром. Авторитет его в глазах моих родителей был непререкаем, и они обращались к нему каждый раз, когда требовались советы по поводу моих различных заболеваний. По рекомендации Андрея Алексеевича я оказался пациентом известного в Москве доктора по болезням уха, горла и носа, Алексея Даниловича Архипова. Он, конечно, не имел никакого отношения ко Мценску, а имел широкую известность в Москве уже в начале века. Его имя я встретил однажды на рекламной странице газеты « Московские ведомости » в одном из номеров начала XX века. Там сообщалось, что доктор Архипов, «специалист по болезням уха, горла и носа, возвратился из Италии и возобновляет прием».

А жизнь, вернее, болезнь свела меня с этим известным русским врачом в 1931 году. По рекомендации родители мои привели меня к нему, когда у меня внезапно воспалилось правое ухо. Мы жили тогда уже в Москве. А болезнь моя имела мценское происхождение. Родители не заметили, очевидно, осложнения после какого-нибудь очередного простудного заболевания. Точнее, они недооценили возможного последствия этого осложнения и не предприняли необходимого лечения. А в Москве положение мое оказалось критическим. Целый год Алексей Данилович различными средствами пытался остановить начавшийся воспалительный процесс. Но они не дали положительного результата. Наконец он сделал категорическое заключение о неизбежности операции. Иначе могло произойти самое худшее. Сейчас я знаю, что болезнь моя называется отитом, а тогда – костоедой слуховой кости. Требовалась сложная операция с трепанацией черепа. Доктору Архипову я оказался обязанным своею жизнью. Сложную операцию он провел в маленькой платной клинике в Кисловском переулке. Она располагалась в первом этаже одного из домов жилищного кооператива «Медсантруд». Руководил операцией главный врач этой клиники профессор Федор Федорович Заседателев. Много лет спустя я узнал, что он был крупным специалистом, основоположником московской школы отоларингологов. В числе его пациентов были в свое время великие русские певцы Собинов и Шаляпин. Но об этом я узнал спустя многие годы. А от семилетнего возраста он запомнился мне необычным своим внешним видом. Был он высок, с бородой, с крупными чертами лица. Очень он мне показался тогда похожим на Льва Николаевича Толстого, с портретом которого я успел познакомиться в детской книге для чтения. От Толстого его отличал белый халат, белая шапочка и огромный блестящий рефлектор. Его внушительное лицо запомнилось мне с того момента, когда он стоял надо мной у операционного стола и внимательно наблюдал за ходом подготовки к операции. Я увидел это же лицо, когда уже в палате был выведен из-под наркоза. Он опять внимательно смотрел на меня строгими глазами. На всю последующую жизнь у меня не оставалось других поводов, чтобы вспоминать этого человека. Но вот среди своих однокурсниц на историческом факультете МГУ я вдруг услышал фамилию студентки Заседателевой и скоро выяснил, что она является внучкой Федора Федоровича Заседателева и живет в том же доме, в том же Кисловском переулке, где мне когда-то под руководством ее деда делали операцию, спасали жизнь. Оказалось достаточно оснований, чтобы подружиться с Лидой, а потом Лидией Борисовной Заседателевой, ныне профессором кафедры этнографии нашего Исторического факультета. От нее я и узнал, что Федор Федорович Заседателев родом был из Орловской губернии и даже из нашего Мценского уезда и происходил, как и мои предки, из мужиков.

В 1982 году я впервые в жизни побывал в Орле. Наверное, более смешного быть не может: я бывал во многих странах и городах, но в Орле никогда. Но вот я наконец приехал в столицу родного края для участия в конференции музейных работников. В один из дней я шел по улице, то ли Курской, то ли Брянской, и вдруг вижу дом – особняком, а на доме памятная доска. На ней написано, что в этом доме «жил известный русский врач, ученый, профессор Ф. Ф. Заседателев, основатель московской школы отоларингологов».

Оказывается, на родине помнили и ценили заслуги своего земляка, чего не скажешь о нашей столице. На стенах дома в Кисловском переулке в Москве, сплошь задекорированных досками с именами живших здесь знаменитостей, для Федора Федоровича Заседателева не осталось свободного места.

Но теперь я не уверен, сохранилась ли памятная доска в Орле, точнее, сохранился ли сам дом знаменитого врача. Мне тогда, в восемьдесят втором говорили, будто бы участок, где он стоял, определен под новую застройку и что старые строения будут снесены. Обо всем этом я рассказал по возвращении в Москву Лидии Борисовне Заседателевой, однако пробудить заботу о дедовском доме у внучки мне не удалось. А нашлись ли другие заботливые люди, я не знаю, точно так же как не знаю, сохранился ли поныне дом Ф. Ф. Заседателева то ли на Курской, то ли на Брянской улице Орла.

В клинике Федора Федоровича Заседателева Алексей Данилович Архипов сделал мне сложную операцию в момент острого воспаления, грозившего мне самым страшным исходом. После операции в течение восьми лет он наблюдал за мной. Я бывал у него на частном приеме, в его домашнем врачебном кабинете на Покровке. Эти посещения прервала война. Больше с моим доктором мне встретиться не пришлось. Я ушел на войну. Потеря слуха на правое ухо не мешала мне выполнять обязанности солдата. Но после войны, на шестом или седьмом году службы, разуверившись в том, что моя солдатская служба закончится сама по себе, я вспомнил об этом физическом изъяне и решил обратиться к врачам-специалистам нашего медсанбата на предмет определения годности к дальнейшей службе. Меня осматривал очень строгий подполковник медицинской службы. Он долго с помощью знакомого мне с детства рефлектора вглядывался внутрь моего уха, а потом с восхищением заключил, что операция в 1932 году была сделана блестяще, и заключения о моей непригодности к службе не дал. Пришлось мне служить дальше, как медному котелку.

Чтобы исчерпать тему о роли врачей в моей жизни, я расскажу еще об одном замечательном человеке, докторе Гуревиче, имени и отчества которого я, к сожалению, не знаю. Мои болезни познакомили меня с ним, когда наша семья в полном составе и навсегда поселилась в Москве. Он не был нашим земляком и к моим мценским и деревенским воспоминаниям отношения не имеет. Но своим профессиональным врачебным опытом, чутким, гуманным, заботливым отношением к моим хворям и болезням, которые начались еще в деревне, он на протяжении всего моего московского детства помогал мне преодолевать их. Вообще, и доктор Архипов, и доктор Гуревич считали, что мои болезни освободят меня от неминуемой для всех здоровых людей службы в солдатах. Доктор Гуревич как-то во время моего очередного воспаления легких, прослушивая мое сердце покачал головой и тихо промолвил: «Не служить тебе, сынок, в солдатах». Но доктора ошиблись. А может быть, не ошиблись, а сделали все необходимое, чтобы я мог избежать последствий и сохранить здоровье? Так, потеря слуха после операции доктора Архипова не помешала мне выполнить боевую службу на войне. Для этого у меня не оказалось никаких ограничений. А что касается моего сердца, то его при осмотре нас в нашем Московском истребительном мотострелковом полку наш полковой врач даже и не послушал. Я искренне по-доброму вспоминаю моих докторов потому, что они, помогая мне сохранить в детстве здоровье и жизнь, может быть, помогли мне и на войне выжить. Доктор Гуревич никаких операций мне не делал, никаких радикальных методов лечения не предпринимал. Просто он вовремя появлялся у моей постели, как только я заболевал, слушал меня и выписывал рецепт.

Но как он все это делал!

Как только я серьезно, то есть с высокой температурой, заболевал, Мама посылала Отца за доктором. Он жил на Божедомке. Отец привозил его на извозчике, а с течением времени – на такси. Мама к моменту появления доктора переодевала меня в чистое белье, меняла постельное белье, грела воду. А я ждал доктора с уверенностью, что он придет и поможет. Уже одно его появление облегчало мое состояние. Он входил в комнату, неторопливо раздевался, потом потирал руки с холода (если это было зимой). Свою процедуру он начинал с облачения в халат и тщательного мытья рук. Современные участковые врачи ходят по вызовам в халате под пальто и рук не моют. Уже с порога они готовы выписать рецепт и бюллетень больному или родителям.

Доктор Гуревич долго и тщательно мыл руки теплой водой. Потом он тщательно вытирал их чистым полотенцем. Мама при этом сбивчиво рассказывала ему причины моего очередного заболевания и его симптомы. Доктор, прищурившись, слушал, потом доставал большие очки в роговой оправе, надевал их на свой большой горбатый нос, садился передо мной на стул, доставал массивные серебряные часы с цепочкой из жилетного карманчика. (Одет он всегда был в тройку.) Наконец, он брал мою руку, точно угадывал мой пульс, считал удары и убирал часы, не отводя от меня своего внимательного взгляда. Всем казалось, что доктор уже разгадал мою болезнь. Начинался разговор со мной. И когда он вдруг начинал меня гладить по голове, мне становилось совсем хорошо. Но врачевательное действие продолжалось. Доктор никогда не торопился. Из внутреннего кармана пиджака он доставал свою деревянную трубку и начинал меня тщательно выслушивать. Долго он выслушивал мои вдохи и выдохи, повторяя тихо: «Дыши глубже, еще глубже… не дыши… дыши… кашляни… еще раз». Потом начиналось простукивание. Он стучал по мне своими пальцами с каким-то только одному ему известным ритмом, звонко и тоже долго. Потом начиналось прощупывание с короткими вопросами: «Болит – не болит?» Забыл я сказать о том, что до этого он внимательно, с ложкой рассматривал мое горло, заставляя меня протяжно говорить «а-а». Все эти процедурные приемы были неторопливы, сопровождались глубоким осмыслением. Иногда возникали вопросы, точно соответствующие угадываемым симптомам. Вопросы задавались и мне, и Маме. Меня он не забывал пожурить. И Маме тоже доставалось за недосмотр. В ходе всей процедуры уже шло лечение и поучение. Он давал Маме рекомендации, конечно, рекомендовал горчичники и даже успевал объяснить ей какие-нибудь знания по профилактике заболевания, по уходу, по способам домашнего лечения.

Завершалась процедура врачевания выписыванием рецепта. Из внутреннего кармана своего добротного пиджака доктор доставал огромного размера авторучку терракотового цвета. В те времена авторучки назывались вечным пером и были доступны только людям обстоятельным и состоятельным. У близких мне знакомых людей я таких ручек не видел. Оттуда же, из кармана пиджака, доктор доставал бланки рецептов. Писал он на этом бланке не торопясь, продолжая размышлять. Потом он объяснял Маме порядок принятия лекарств, назначал срок повторного визита. Получив вложенный в его руку будто бы незаметным образом гонорар и выслушав от Мамы устные выражения благодарности за внимание, доктор неторопливо одевался, и Отец на такси (или извозчике) отвозил его домой. А мы – и я, и Мама – оставались успокоенные и уверенные в том, что все будет хорошо, что лекарства, конечно, помогут и болезнь пройдет.

Я до сих пор сохраняю вместе с описанной картиной врачевания уверенность в том, что доктор Гуревич не ошибался в своих диагнозах и назначениях. Но одну ошибку он все же сделал, когда сказал, что «солдатом мне не быть». Но это не была ошибка врача. На войне справку о состоянии здоровья не спрашивали.

* * *

С конца двадцатых годов в деревне начиналась новая колхозная жизнь. А в 1929 году умерла наша Бабушка Арина Стефановна. Судьба определила ей долгую и трудную жизнь. До столетия она недотянула лет пять-шесть. Точной даты ее рождения никто не знал. Но историческое время досталось ей необыкновенное – от крепостного права до коллективизации. Но она, как мне кажется, этого долгого времени не заметила, и суть происходивших в нем перемен ее не занимала. Вся ее жизнь состояла в преодолении трудностей вдовьей доли и в помыслах, как накормить, одеть и обуть детей. Никто мне не рассказывал, как ей это удавалось сделать. Но, так или иначе, дети ее выросли и свою дорогу и судьбу находили себе сами. Я Бабушку запомнил старенькой, ласковой и уже чудаковатой. Внуки в памятную мне пору забавлялись ее чудаковатостью. Никто, наверное, и не задумался над вопросом, была ли она когда-нибудь счастлива, получала ли она когда-нибудь от жизни хоть немного того, что можно назвать счастьем.

Ближе всех в глубокой старости к Бабушке оказалась моя Мама. Ей достались долгие годы ухода за ней, как за малым ребенком. Ей досталось и принимать ее кончину. Исполнив свой долг до конца, Мама долго вспоминала свою свекровь и в воспоминаниях и в молитвах просила ее о прощении за то, что за своими заботами, делами и бедами иногда что-то делала не так, что-то говорила ей не так и что-то думала о ней не так. Это ей перед самой смертью Бабушка в минуту пришедшего к ней просветления сознания сказала: «А жить-то хочется!» Такими были ее последние слова.

После смерти Бабушки у Мамы созрело твердое решение. Надо было соединять семью. Отец к этому времени нашел себе постоянную работу. К нему переехали и поступили на учебу в техникум старшие братья. Не было, однако, у Отца своего жилья.

Но для Мамы семья и судьба детей были дороже всех остальных житейских неудобств. Она решила переехать в Москву. Но до того, как это случилось, она вступила в колхоз. Передала в колхозную конюшню свою Озериху и весь имеющийся инвентарь. Какое-то время ей пришлось поработать и на колхозном поле, и на колхозном скотном дворе, и на колхозном току. Но вот однажды, решившись окончательно, она собственноручно забила окна и двери нашего дома досками крест накрест, усадила нас с сестрой на узлы и корзины, уложенные в бывшую нашу телегу, и бывшая наша Озериха отвезла нас на станцию Бастыево. Старый почтовый «Максим Максимыч» привез нас в Москву.

Так завершился второй этап нашей семейной истории. С крестьянским образом жизни наши родители расстались навсегда. С 1930 года я и моя сестра стали москвичами, а родители и старшие братья восстановились в этом утраченном на время звании. Правда, в деревне оставался еще наш дом и наши корова и кошка Мурка, которых Мама определила на попечительство соседям. Теперь мы приезжали в деревню только на лето, на время наших школьных каникул. Тогда нам и приходилось еще попить Рябкиного молочка. А сад наш стал колхозным. Но колхоз не обижал нас. Дорога в деревню нам не была заказана. Соседи радушно встречали нас в дни нашего приезда, и мы на целых почти три месяца естественно входили в деревенскую жизнь. Мама даже с удовольствием ходила в поле вязать снопы и с граблями стояла перед барабаном на молотьбе. Но это было уже как удовольствие, как дань незабытой еще деревенской жизни и молодости, с которой трудно было просто и в одночасье расстаться.

* * *

В новую деревенскую колхозную жизнь попытались войти два старших брата моего Отца – Борис Иванович и Федот Иванович со своими семьями. Но обоих эта жизнь встретила неласково. Борису Ивановичу она не удалась по причине, наверное, его врожденной неудачливости. А Федота Ивановича она просто выгнала за околицу деревни, отрешила его от себя, как классово чуждый элемент.

Произошло это очень скоро, после того как крестьяне трех наших деревень – Левыкино, Кренино и Ушаково объединились в колхоз под названием «Красный путь».

Для Бориса Ивановича новая жизнь в колхозе не имела перспективы. К началу коллективизации он был уже в преклонном возрасте. Как колхозника я вспоминаю его уже старичком сторожем в колхозном саду. А в 1933 году он умер. Дети его в новой жизни не нашли интереса и по очереди по разным причинам из деревни уходили и устраивали свою жизнь в Москве. Опыт неудачливого в крестьянстве отца был им для этого поводом. Последней в Москву на учебу уехала младшая дочь. В старом доме оставалась одна Елена Васильевна – вдова Бориса Ивановича. После того как мои родители продали наш дом и усадьба наша перестала существовать, я свое лето в деревне проводил, живя у тетки Лены.

Совсем другие перспективы могла открыть коллективизация Федоту Ивановичу. К ее началу он со своей хозяйской сметкой, физическими и умственными способностями в крестьянском труде успел развернуться в полную силу. Конечно, успех хозяйства был предопределен известными вложениями первоначального капитала, накопленного еще покойным Александром Ивановичем. Но оживили его труд и хозяйская предприимчивость Федота Ивановича.

На фоне наполовину середняцких, а наполовину бедняцких деревень, вошедших целиком, всеми дворами, в состав колхоза «Красный путь», хозяйство нашего дяди Федота выглядело не только зажиточным, но и способным и дальше развиваться самостоятельно, как продуктивное, хорошо организованное и обеспеченное достаточным количеством земли, живым и мертвым инвентарем. В деревне еще задолго до провозглашения лозунгов коллективизации, в единоличной деревне, в системе традиционной общинной супряги оно способно было организовать вокруг себя коллективный труд всех или почти всех хозяев. Основу этой супряги составляла коллективная эксплуатация машин и сельхозинвентаря, принадлежавших двум зажиточным хозяевам нашей деревни. Коллективный труд при этом не был связан какими-нибудь кабальными обязанностями его участников и не был подчинен эгоистическим интересам владельцев средств производства. В деревне издавна сложилась традиция сеять, убирать и обмолачивать урожай сообща, как бы по графику, по очередности. В этой организованной системе и Федот Иванович, и другой деревенский богач – инициатор коллективной работы – Алексей Яковлевич выступали сами, как участники этого труда. Они не только работали наравне со всеми, но и выступали как специалисты. Дядя Федот, например, сам управлял на молотьбе машиной и налаживал всю технологическую цепочку от подвоза с поля, скирдирования, подачи снопов на барабан до веяния и сортировки обмолоченного зерна. Как правило, в этой цепочке для себя он выбирал самую тяжелую и сложную работу, требующую и силы, и умения. Точно так же было и на других работах. Он знал, когда надо выезжать в поле весной, когда сеять, когда убирать. Мне кажется, что я помню его как живого, идущим с севалкой мерными шагами по нашему вспаханному загону и точно рассчитанным взмахом руки рассыпающим по пашне также точно отмерянную горсть зерна. Я помню его на высоком возу ладно уложенных снопов или сена. Мы с его сыном Борисом любили кататься на таком возу. Кажется, что выше этого воза невозможно было забраться. Для этого надо было с колеса стать на круп лошади, а с нее дядя Федот сильной рукой своей поднимал нас к себе на воз. Такое возникало ощущение, что он тебя поднимал к небу. На возу сидишь, бывало, как между небом и землей. По мягкой пыльной дороге воз катился ровно, чуть покачиваясь, а иногда, перекатываясь через неровности, он резко наклонялся с боку на бок. Дух захватывало от этой неожиданности, а воз катился дальше. С него были видны окрестности нашей деревни, гумна и риги, линии ракит и черемух по канавам и задам наших великолепных яблоневых садов.

На молотьбе дядя Федот был центральной фигурой всего коллективного трудового процесса, в котором участвовало все мужское и женское население деревни. Молотили все по очереди, и снопы с поля свозили на одно или два общих гумна. Федот Иванович, как дирижер, руководил всем движением и голосом, и руками, и граблями, и вилами. Его лицо и волосы были запорошены мягкой мякинной пылью. Рубаха на спине всегда была мокрой и черной от пота.

Мой брат рассказывал мне, что наш дядя Федот был большим любителем быстрой езды и очень умело и лихо умел управлять упряжкой и на ровной дороге, и на крутых подъемах, и спусках.

В год начавшейся массовой коллективизации в обстановке так называемого «головокружения от успехов» классовой чистки деревни хозяйство дяди Федота раскулачили. Мне, тогда еще несмышленому маленькому человеку, была непонятна и страшна эта несправедливость к родному человеку, к его семье, к моим братьям двоюродным, оставшимся вдруг без дома в родной деревне. Образ моего Дяди и его семейства и тогда и после того, как я из книг и учебников по истории и литературе усвоил описание сельского мироеда, тирана и эксплуататора, я никогда не соотносил, не соединял с этим социальным типом кулака и тем более врага трудового крестьянина и Советского государства.

Спору нет, в хозяйстве Федота Ивановича наемный труд использовался. Но он применялся вместе с трудом самих хозяев от мала до велика. Все в доме вставали и ложились в один час, ели и пили с одного стола, вместе и трудились, и отдыхали, и праздновали. Собственно, постоянных наемных работников у дяди Федота и не было. Жила у него в доме девушка Маруся, которую, как и нашу Лену, приняли в семью в голодный двадцать первый год из мценского приюта. Но она тоже стала здесь членом семьи и делила вместе со всеми и труд, и радости и, кстати сказать, после раскулачивания хозяина оказалась без крова и средств к существованию. И также мыкалась потом всю жизнь по чужим углам. Мужчин на постоянном найме у дяди Федота не было. Между пиковыми рабочими порами он справлялся с делами сам со своими семейными помощниками. А жена его Анна Васильевна в физической работоспособности не уступала ему самому. В период наиболее ответственных пиков сельхозработ крестьяне добровольно объединялись в супряге, и Федот Иванович был ее руководителем и, конечно, прежде всего и больше всех выигрывал в ней сам. Он был хозяином зажиточным. Ему принадлежали в супряге основные средства производства – машины и наиболее совершенный инвентарь. За их коллективное использование крестьяне рассчитывались с ним мерой взаимного коллективно организованного натурального труда. Никаких других форм кабального расчета или зависимости в этой деревенской супряге не было. Спору нет, размер выгоды от такой добровольной организации труда для каждого отдельного хозяйства был неравным. Наиболее экономически выгодно она была для хозяина – владельца главных средств производства: более совершенных механизмов и инвентаря. Такие хозяева в условиях советской новой политики становились в деревне экономическими и, при их соответствующей общественной амбиции, политическими лидерами. Руководящие административные и общественно-политические структуры в Советском государстве усмотрели в этом результате ленинской новой экономической политики опасность возрождения капиталистических тенденций в развитии деревни и на их основе – социальных конфликтов и даже контреволюции. На почве этого опасения и возникла сначала жесткая политика ограничения, а затем и жесткая политика ликвидации кулачества как класса на основе «сплошной коллективизации». Жестокие формы осуществления этой политики могли бы быть объяснимы в конкретных случаях обострения классовой борьбы в деревне и организованных выступлений кулацкой деревни против Советской власти. Но можно ли было оправдывать допущенную жестокость там, где этого не было, там, где крестьяне – и бедные, и средние, и даже зажиточные – приняли идею коллективизации?

В нашей деревне Левыкино и в двух других – Кренино и Ушаково, составивших общее коллективное хозяйство под названием «Красный путь», ни в годы Гражданской войны, ни в годы начавшегося НЭПа, ни накануне коллективизации, ни в ходе нее никаких внутренних социальных конфликтов между крестьянами не было. Не было этого и в других окрестных деревнях Мценского уезда. Не было ни политических протестов, ни поджогов и убийств по подозрительным политическим причинам, не было фактов невыполнения государственных повинностей исполнения налоговых обязанностей. Не было никаких выступлений против Советской власти. Не было ничего такого, что можно было бы оценить как чрезвычайную обстановку, требующую чрезвычайных мер. И хотя перспектива коллективизации не всем была ясна и понятна, она не вызвала каких-либо поступков, которые потребовали бы таких мер. На общем собрании жителей всех трех деревень единогласно было принято решение о создании единого коллективного хозяйства. В колхоз решил вступить и мой дядя Федот Иванович. Могло быть и так, что он больше других понимал преимущества коллективного ведения хозяйства и коллективной организации труда.

Он не только до коллективизации, не только в период ее проведения, но и даже после того, как был раскулачен, никогда не испытывал ненависти и вражды к Советской власти и в поступках своих не обнаруживал никогда никакого намека на такие чувства. Но случилось так, что он был признан чуждым элементом, непригодным к новой колхозной жизни. Его раскулачили и изгнали из деревни. А он в ней мог бы быть и председателем, и бригадиром, и звеньевым, и просто рядовым колхозником, прекрасно знающим свое крестьянское дело, и мог бы принести большую пользу для новой строящейся жизни.

А произошло это так. Однажды в один из дней февраля 1930 года, поздней ночью в дом к Федоту Ивановичу, бывшему матросу-тихоокеанцу, пришел бывший революционный матрос-черноморец Михаил Ильич Ушаков, который в нашей местности был назначен уполномоченным по раскулачиванию. Оба бывших матроса были моими родственниками – один по линии Отца, другой по линии Мамы. Значит, они по свойству тоже были вроде как родственники. Один матрос оказался теперь кулаком, а другой в деревне был единственным коммунистом. Но оба они были обычными крестьянами, да к тому же еще и ровесниками, «братишками-матросиками». Один плавал на крейсере «Капитан Юросовский», а другой– на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Тайно в ту ночь пришел Михаил к Федоту, чтобы не увидели люди. Не знаю, были ли оба матроса друзьями. Но то, что они не были врагами, то, что они оказались верны моряцкой солидарности,– это я знаю. Хмурый и немногословный Михаил Ильич вошел на кухонную половину. Сел за стол. «Федот,– сказал Михаил Ильич,– я принес тебе паспорт. Немедленно собирайся и уходи из дома. Завтра будет поздно!» Сказал и ушел. А за окном была холодная и метельная февральская ночь. До утра Федот Иванович не сомкнул глаз. Все думал, может быть, обойдется. И вдруг увидел утром в окно – идут уполномоченные раскулачиватели. Успел спрятаться за печку. Уполномоченные, свои же деревенские мужики, искать не стали. Сделали вид, что поверили в случайное отсутствие хозяина. Хозяйка сказала им, что он еще вчера ушел в город. Велели, как вернется, явиться в правление и ушли. Времени на размышление не оставалось. Дядя Федот кое-как оделся и вышел из дома. В поле мела поземка. Она быстро замела следы человека, навсегда уходящего с земли, на которой он родился, которую он облагораживал своим трудом. Полем по рубежу, а потом через заснеженный луг он вышел на Каменную дорогу и от нее быстро, почти добежал до станции Бастыево. Он успел к рабочему поезду Орел – Скуратово. На другие сутки Федот Иванович добрался до Москвы.

Рассказ о встрече двух родных мне наших деревенских мужиков в февральскую 1930 года ночь перед раскулачиванием и об изгнании одного из них с родной земли я услышал много-много лет спустя от одного из свидетелей этой жестокой истории.

В начале осени 1968 года, в погожую сентябрьскую пору мы с моим приятелем и однополчанином Михаилом Федоровичем Лобовым решили на его автомобиле проведать мои родные мценские места. Я давно мечтал туда съездить вместе со своим Отцом. Это было и его большим желанием, как лотом стало ясно, попрощаться перед смертью с Родиной. Другу же моему полковнику Лобову наши места были памятны в связи с его участием в Курской битве.

Мы поехали на старенькой лобовской «Победе». Ехали не быстро, с остановкой в Туле у родственников моего приятеля и у родных мест оказались, уже когда стемнело. Решили доехать до Мценска и там переночевать у моего двоюродного брата Семена Владимировича Ушакова. Он приходился родным племянником одному из двух «матросов-братишек» – Михаилу Ильичу Ушакову. На следующий день рано утром из Мценска мы отправились в деревню. С нашей бывшей Каменной дороги мы съехали на угаданную мной старую гужевую колею и скоро, поднимая густую дорожную пыль, подъехали к Шуменкам. Старые ракиты по-прежнему шумели тут в это утро. От них свернули вправо и тоже по угаданному месту бывшей березовой аллеей, по краю несуществующего Федот Иванова сада и мимо его давно погибшего дома выехали на наш деревенский выгон. Здесь тогда стояли три маленьких домика. В одном из них на бывшем краю деревни, у Кренииского пруда, жил еще тогда наш дальний родственник – двоюродный брат моего Отца Василий Гаврилович Левыкин. Он оставался здесь живым хранителем памяти о деревне. Встретил нас он с искренней радостью и повел по знакомым, но неузнаваемым деревенским окрестностям. Ездили на погост. Поклонились упокоившейся там родне и соседям. Проехали вдоль воображаемой улицы, пересчитали все бывшие усадьбы и вспомнили их хозяев и домочадцев. Постояли на месте своего дома. Потом пошли туда, где когда-то стоял дом Дяди Федота, за окнами которого расцветал когда-то по веснам его, Федот Иванов, яблоневый сад. А Василий Гаврилович, как экскурсовод, все рассказывал и рассказывал нам о том, что и где когда-то было. Мы остановились на середине сада, на том месте, где когда-то стояла яблоня под названием золотой ранет с красивыми плодами. И почему-то именно на этом месте и вспомнился нашему экскурсоводу тот ночной эпизод в далеком феврале 1930 года, в день перед раскулачиванием дяди Федота. Оказалось, что Василий Гаврилович был в числе уполномоченных, явившихся на следующее утро в дом Федота Ивановича. Это он, заглянув за печку, не увидел там затаившегося «кулака», «классового врага» и дал ему возможность бежать от еще большей беды, чем потеря дома и хозяйства, от Соловков. И еще об одной судьбе пришлось погоревать нам с Отцом в тот день.