Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

* * *

Жили еще в Романовне братья Шабаны. Такая у них была кличка. По отчеству они были Николаевичи. Но прародителя их Николая я живым не видел, и прародительницу – тоже. Но то, что сыновья их имели подозрительную репутацию среди жителей наших деревень, это я знаю. Одного из братьев звали Ванькой-Лэ. Эту китайскую добавку к его имени сделали за то, что неправильно выговаривал он в словах звук «рэ». Вместо этого он говорил «лэ». Отличались братья, видимо, унаследованной грубостью и хамоватостью характера и поведения. Помню, что кличка Шабан вызывала у меня чувство страха.

Грубияном и сквернословом слыл в нашей деревне особенно Васька Шабан. У нас в деревне Левыкино мужики не злоупотребляли бранными словами. Они не позволяли себе употреблять их в присутствии женщин и детей. Васька Шабан эту традицию не признавал. На всю жизнь мне запомнилась одна его жестокая шутка. Однажды в колхозной кузне он попросил меня подать ему валявшийся на полу болт. Я не ожидал от Васьки ни грубости, ни подлости. Наоборот, на этот раз он показался мне совсем не злонамеренным. Ничего не подозревая, я нагнулся за болтом и вскрикнул от горячей боли. А Васька был доволен своей злой шуткой и от удовольствия долго хохотал. Он специально подбросил разогретый в горне болт, чтобы кого-нибудь из нас, ребятишек, поймать на этой шутке. Мне тогда было лет семь-восемь, а ему – уже около двадцати.

Но был у Шабанов младший брат Афоня, к которому нехорошая репутация старших братьев отношения не имела. У Афони была своя кличка – Ходок. Кому-то он внешностью своей показался похожим на китайца, и этот «кто-то» назвал его Ходей. А потом он стал просто Афоней-Ходоком. Его я не только не боялся, но и был рад, когда он приходил к нам домой. Он был очень добродушным, общительным и веселым, ходил вместе с моей сестрой и с нашими деревенскими парнями-сверстника-ми в школу. И вдруг неожиданно от скоротечной чахотки красивый, молодой и добрый Афоня-Ходок, младший брат Шабанов, помер в возрасте восемнадцати лет.

А потом через несколько лет от той же болезни умер Васька-Шабан, оставив у нас в деревне свою вдову с двумя детьми. От чахотки умер и Ванька-Лэ. Страшная болезнь косила всех братьев. В живых осталась только сестра Мария Николаевна, ставшая по замужеству жительницей нашей деревни. Наверное, безысходная болезнь и ожидание неизбежной жестокой участи и стали причиной странной злости в характере и поведении братьев Шабанов. Знать бы людям об этом их недуге, может быть, они и помогли бы им хотя бы своевременным сочувствием.

* * *

Когда я в шестьдесят восьмом году вместе с Отцом бродил в сопровождении Василия Гавриловича по местам наших деревенских усадеб, то и деревню Ушаково пришлось угадывать по канавам, старым пням и кое-где сохранившимся вишневым и сливовым зарослям. Сохранилась дорога, которая когда-то пролегала вдоль линии ушаковских домов. Теперь их не было, а дорога была, и упиралась она в Романовку. Романовна еще была цела. Там стоял один добротный, настоящий дом, а вокруг него разросся молодой, послевоенной посадки яблоневый сад. Хозяином дома и сада был романовский довоенный старожил Филипп Фролович Романов. Дом и вся усадьба были огорожены прочным забором. Сам хозяин был тогда еще крепок и трудоспособен, хотя возраст его был уже на середине восьмого десятка.

С детских довоенных лет запомнился мне этот «незнакомый» человек, недальний сосед моих ушаковских родственников. Слово «незнакомый» я употребляю в отношении к нему в том смысле, что всю свою жизнь за обычной внешностью исправного и трудолюбивого хозяина он не то чтобы скрывал свою сущность, свои истинные интересы и намерения, а просто не подпускал к ним посторонних, не искал близкой дружбы с соседями, но и не конфликтовал с ними. В общих делах с ними участвовал, но только за свою долю, которой ни с кем не делился. Был он немногословен, угрюмоват и всегда при деле. Одет был всегда по-рабочему, но всегда опрятно. Бедным никогда не был, но и богатством не похвалялся. Были у него дочь и сын. Дочери я не помню, а с сыном его Валентином общался, хотя он был года на три старше меня. Вырастал он здоровым и крепким парнем, красивым в отца. Отцовскую манеру поведения он тоже унаследовал. В дом к себе своих товарищей-сверстников не приваживал. За порог их дома я переступил с ним всего один раз в жизни, но дальше сенец допущен не был. Помню, мы тогда зашли сюда за удочкой. В этот день ребята компанией собирались ловить рыбу на речке Зароще. Помню я, что и тогда в шестьдесят восьмом, когда проходили мы с Отцом мимо усадьбы Филиппа Фроловича и поздоровались с ним, он приветствовал нас как-то удивленно неожиданной встречей, а за калитку своего забора нас не пригласил. Может быть, так случилось потому, что в то сентябрьское погожее утро он с внуками и сыном был занят уборкой картофеля. Но, может быть, для этой неприветливости были и другие причины!

Родословной Филиппа Фроловича я не знаю. Не знаю, были ли его предки бедными или богатыми и какой стороны придерживались в сложной социальной ситуации времен революционных разборок в наших деревенских масштабах. Знаю, что в колхоз он вступил вместе со всеми. Работал, как все, и очень скоро был назначен колхозным кладовщиком.

Должность свою исполнял аккуратно. Складское хозяйство держал в порядке. Был строг в учете и отчетности. Доверием не злоупотреблял. Никто и не заметил, как он в эти годы построил себе новый дом, на высоком фундаменте из добротных тесаных сосновых бревен, с тесовой крышей.

Заметить-то соседи заметили, да сделали вид, что греха в этом не было. На свои строил и сам их зарабатывал. Председателем тогда у нас был человек со стороны, и все знали, что фактически колхозными делами распоряжается строгий кладовщик Филипп Фролович. Но сам он, надо отдать ему должное по справедливости, репутации не терял и возможностями своими не злоупотреблял. Пришла пора менять председателя, и наши колхозники единодушно избрали на этот пост Филиппа Фроловича Романова. Он к этому не рвался, но назначение принял спокойно, как должное.

Председателем Филипп Фролович ходил недолго, года два. Дела колхозные шли неважно не только по его вине. Не наладилась тогда еще организация коллективного труда. И урожаи были в те годы невысокие, и убрать их как следует обезличенные ответственностью члены колхоза не могли. И в 1937 году в деревню вернулся походивший по районным руководящим должностям тоже ушаковский мужик-коммунист мой дядя Михаил Ильич Ушаков. Говорят, что он провел очень строгую ревизию состояния хозяйства, со строгим начетом на бывшего председателя и кладовщика. Затаил после этого он на моего Дядю обиду.

* * *

В тот наш с Отцом приезд в деревню в 1968 году на ушаковской земле мы еще застали три домика-вагончика, в которых около обстоятельной усадьбы Филиппа Фроловича доживали свой век остатки трех коренных ушаковских семей. В крайнем домике-вагончике тогда жил Митька, Сергея Митрева сын, с женой – красавицей на все ближние деревни – Зиной. По фамилии они были Левыкины, несмотря на то, что глава этого семейства родился и вырос в Ушакове, где все ходили под фамилией Ушаковых. Дело в том, что отец Митьки вышел из нашей деревни и являлся братом знакомого уже моему читателю Ивана Митрева. У обоих была кличка Кугуи. Так вот, один из братьев Кугуев оказался ушаковским жителем, вышедшим в молодости во двор к своей невесте, но фамилию нашу деревенскую сохранил. В отличие от своего набожного брата Сергей Дмитриевич лишнего времени на богопоклонство не тратил, а больше занимался хозяйством и жизнь свою в Ушакове устроил более благополучно. Не помню сейчас, сколько было у него детей, но одного сына его Дмитрия, которого я назвал так, как его звали в молодости, Митькой, я очень хорошо помню. Отец Митьки помнится мне неказистым мужичком с бороденкой, а сын – высоким, стройным и красивым парнем, красивым и очень приветливым человеком. Для внешне грубоватого ушаковского населения Митька был исключением. Он был голубоглазым брюнетом, с правильными благородными чертами на необычном для наших мест смуглом лице. Весь он был природой очень гармонично сложен: высок, строен и физически силен. Очень мне нравился Митька, я любил на него смотреть, когда встречался с ним, и ни одного обидного слова от него не слышал. Но больше меня на него любили смотреть наши деревенские невесты, в томлении ожидая его внимания. А он будто бы их не замечал. Жениться не собирался и тем все больше томил воздыхательниц. И вдруг Митька взял и женился. А в жены взял тоже самую красивую девушку в нашем колхозе из деревни Кренино – Зину, дочь вдовствующей кренинской женщины по прозвищу Тюпочка. Звали-то ее иначе, я забыл как, а фамилия у нее была Зенина. Красавица Тюпочкина Зинка по праву досталась Митьке. Оказалось, что любовь-то свою они долго скрывали от людей.

Когда я узнал, что они поженились, то искрене обрадовался, потому что считал, что так это и должно было быть. Не могла кренинская красавица Зина достаться некрасивому и грубому мужику. А это иногда случалось в нашей деревне. Я рад был Митькиному выбору. Но Зинину красоту описать не берусь. У Тюпочки было две дочери, и обе красивые. Но старшая Манька, поживши в разных городах и поэксплуатировавши свою красоту, выглядела уже бывалой красавицей, знающей цену своим формам и пропорциям, а потому и производила впечатление видавшей виды соблазнительницы. А Зина была и красивее ее, и стройнее, и скромнее. Только Митьке вольно было дотронуться до нее, и никому больше. И любви своей они не изменили. В начале войны Митька ушел на фронт и прошагал войну от Мценска до Берлина и вернулся обратно в свою деревню Ушаково. Без него дети подросли и жили с матерью в землянке. Деревню немцы расстреляли дотла.

В наш приезд Дмитрий Сергеевич и Зинаида Ивановна Левыкины жили одни с внуками, приезжавшими к ним на лето. , В то утро они все были на огороде, убирали картошку. А мы двинулись дальше, в направлении бывшей усадьбы моего деда.

Вдруг из-за кустов перед нами возникла фигура пожилой женщины. Может быть, она уже услышала о нашем появлении в деревне и поэтому так легко узнала нас. Она всплеснула руками и сразу запричитала. Она обняла Отца, назвала его по имени и отчеству, а меня кинулась целовать. Я ее не узнавал. Оказалась она Марией Филипповной, женой Осипа, с одинаковым с ее отчеством – Филипповича. В молодости она была деревенской подругой моей Мамы. Теперь она доживала с правнуками в одном из мини-домиков бывшего Ушакова.

Марья Филипповна, в голос причитая, стала узнавать во мне сходство со всеми моими ушаковскими дядьями. А я вспомнил ее деверя и мужа – Захара и Осипа. Первый представился мне в памяти чудоковатым, неухоженным старичком, маленьким и жалким. Я уже упоминал его, рассказывая про яблоневый сад моего раскулаченного дяди. Сезона два этот сад сторожил

Захар. Я пользовался тогда его благорасположением ко мне. Захар очень любил мою Маму. Женат он никогда не был и своих детей не имел. Поэтому он очень был привязан к детям моего деда Ильи Михайловича, а среди них особой его лаской пользовалась девочка Таня. И моя Мама сохранила к нему доброе чувство. Когда Захар оказался неухоженным стариком, Мама, как могла, старалась помочь ему одеждой, гостинцами. В летние месяцы наших приездов в деревню Захар приходил к Маме в гости. Она его угощала и иногда носила ему покушать в его садовый шалаш. Все это было далеко от моего понимания. Мальчишки потешались над чудоковатым стариком и незадачливым сторожем. И я был вместе с ними. Откуда у меня могли появиться к нему чувства сострадания? А Мама помнила его ласку и заботу с детства. Она пыталась мне это объяснить, а мне все равно было странно воспринимать ее объяснения. Уж больно далеко от моей тогдашней жизни были ее воспоминания о своем детстве в ее родном Ушакове. Для меня дед Захар был не нашим, а ушаковским стариком, которому почему-то доверили караулить наш сад, сад моего родного дяди. Только когда я уже стал достаточно взрослым, я сумел понять, кем был для моей Мамы этот жалкий старичок в детстве. Он носил ее на руках, рассказывал ей сказки, уговаривал, когда ей от чего-нибудь было больно, собирал для нее ягоды и по весне поил березовым соком. Когда я это наконец понял, Захара уже не было в живых.

Брат Захара – Осип был ровесником моей Мамы. Он рано осиротел, и Захар для него стал отцом. Может быть, не желая оставить сиротой младшего брата, Захар не обзавелся своей семьей и остался бездетным. И, наверное, по той же причине он в глубокой старости оказался в семье брошенным. Брату с женой за заботами было некогда заниматься стариком. А он у них никогда ничего не просил. Так они и привыкли к тому, что оказался у них в доме Захар сам по себе.

Брат его Осип вырос красивым, стройным парнем и, когда пришла пора служить действительную, он был призван в Конногвардейский полк. Служил Осип в Санкт-Петербурге. А когда однажды за примерную службу приехал на побывку в деревню, то в неописуемый восторг привел своего старшего брата Захара. О деревенских невестах я уж не говорю. Они просто приходили посмотреть на красавца конногвардейца, не имея никакой надежды хоть какое-то его внимание обратить на себя. А деревенским парням Осип демонстрировал свою ловкость в верховой езде. На буйном, неукротимом соседском жеребце Осип делал чудеса. Он поднимал его на дыбы, с места пускал в карьер, затем резко осаживал и пускал коня в танец, а затем перед всеми на галопе делал всяческие движения. Никто из зрителей повторить их не мог.

А Захар в восхищении только вскрикивал, толкая в бок соседа: «Смотри, милай! Смотри! Ух ты! Не дай Бог умереть! Што делаить, в солому его закопать!»

Обо всем этом рассказывала мне Мама. Она тоже тогда любовалась конногвардейцем. Она рассказывала, а я никак не мог разделить ее восхищения, так как знал Осипа уже в обличье обыкновенного сермяжного мужика. Мне казалось невероятным, что он когда-то мог быть в образе кавалергарда Его Императорского Величества Конногвардейского полка. Не вязался этот картинный образ с видом мужика в длинной холщовой рубахе с большой заплатой на плече, холщовых же белых широких штанах и босиком. Может быть, от кавалергардского портрета сохранилось у него лишь пушистые пшеничные усы и кудрявая пшеничная шевелюра. На лошади он, однако, ездил смело, но не как конногвардеец, а как обычный мужик. Когда-то он, наверное, был красив. Но не красила его всю жизнь деревенская бедность. Двое сыновей было у Осипа. И оба они не пришли с войны. И самого его уже не было в живых. А вдова его оказалась крепче мужа. Ей нельзя было умирать. Он оставил ей в наследство заботу о внуках-сиротах. Она их вырастила, и теперь за ней ходили, уцепившись за ее юбку, двое правнуков. Земля ушаковская еще нужна была людям. Даже не живя на ней, они вырастали на ее корнях трудом прабабок и прадедов.

* * *

Мария Филипповна вместе с правнуками довела нас с Отцом до места, где когда-то стояло подворье моих дедов – двух братьев Ильи и Василия Михайловичей Ушаковых. В начале века они жили здесь в одном доме и хозяйстве двумя семьями. Место это не пустовало и теперь. Его своей угасающей жизнью еще оберегал один из последних представителей моего материнского рода, двоюродный брат Мамы Егор Васильевич Ушаков с супругою Ольгой Васильевной. Мы застали их тогда за уборкой картофеля на просторном дедовском огороде сзади маленького домика. Бывший солдат-сапер Великой Отечественной Егор Ушаков срубил этот домик тем же топором, с которым он четыре года наводил переправы через все водные рубежи от родного Мценска до Берлина. Без него здесь всю войну бедовала с двумя детьми – дочерью Шурой и сыном Ваней – верная его жена-солдатка. После того как немцы, отступая, спалили дотла всю деревню, Ольга Васильевна с детьми поселилась в оставленной солдатами землянке. На ее пороге она и встретила мужа в победном сорок пятом.

Наше появление на картофельном огороде Егора Васильевича было настолько неожиданным, что он со своей супругой долго никак не мог нас узнать, а потом понять, как мы здесь очутились. Они долго глядели на нас молча, а потом вдруг громко запричитала Ольга Васильевна. Наконец, придя в себя, хозяева повели нас в дом. Началась суета с приготовлением угощений для нежданных и незваных гостей. Бежать никуда и ни за чем не было нужды. У стариков все было свое. Картошка в тот год уродилась хорошая. Быстро было наварено ее вдосталь. А к ней пришлись и соленые огурцы с помидорами. На огромной сковороде громко заскворчала яичница с салом. А Егор откуда-то незаметно достал бутылку самогона. А мы с Отцом и сопровождавшим нас Василием Гавриловичем чинно восседали на лавке за столом, на котором быстро уставились перечисленные разносолы.

Домик у Егора был маленький, в одну комнату, с тремя оконцами и с маленькими сенцами. Комната была и кухней и спальней. На противоположной от нашей лавки стороне стояла деревянная кровать. Сбоку от кровати, в углу, стоял довоенного образца крашеный самодельный сундук. В нем было все семейное достояние.

Над кроватью висели два фотопортрета хозяев в рамках и под стеклом. Снимались они, очевидно, после войны. Ольга Васильевна смотрела из рамки еще молодой и симпатичной женщиной с живыми и веселыми глазами. А Егор снимался тогда еще в солдатской гимнастерке со всеми своими военными доблестями – с орденами Славы и Красной Звезды по обеим сторонам совсем на немогучей его солдатской груди. Тут же, под портретами висели фотографии детей и внуков. Старики жили в деревне одни. Сын Ваня работал и жил со своей семьей во Мценске. А дочь Шура с мужем и детьми – где-то в Тульской области. И для того и для другого родители выполняли обычную для многих стариков обязанность. Они вели для детей подсобное хозяйство и обеспечивали их продуктами питания своего производства. А летом принимали у себя «на выпас» внуков и внучек. Для себя старики уже не жили. По весне они с помощью сына с невесткой и дочери с зятем вскапывали под лопату огромный огород, сажали, сеяли, а потом окучивали и все лето поливали урожай. Внуки и внучки паслись при них тут же на огороде. Осенью дети приезжали, все убирали и с дарами природы и подросшими детьми уезжали восвояси. Потом изредка через равные промежутки времени появлялись на день, нагружались новыми порциями продуктов и снова уезжали. Всю зиму старики оставались одни на печке. Егор в эту пору из дома не выходил. Здоровьем уже был слаб, и часто страдала его солдатская грудь от простуд. Спасала его только теплая печка.

Обо всем этом услышал я от стариков, когда мы уселись наконец все за стол. Егор рассказал про свою невеселую здешнюю жизнь, но нисколько не жалуясь при этом на свою судьбу. Он ее иной для себя и не представлял. Она по большей части состояла из забот. За ними и не заметил, как подошла старость.

А я все вспоминал его молодым в той далекой деревне моего детства. Он был самым младшим из всех родных и двоюродных братьев моей Мамы. И из всех из них ему выпала судьба всю жизнь прожить и умереть там, где он родился в 1905 году.

* * *

В начале XX века семья моего Деда Ильи Михайловича и его брата Василия Михайловича была самой большой в деревне Ушаково. В живых я ни того, ни другого не застал. Мой Дед умер в начале Первой мировой войны, а его брат – в 1912 году. Длительная жизнь двух семей в одном доме, в одном хозяйстве не породила ни между братьями, ни между их женами и чадами каких-либо раздоров. Братья всю жизнь сохраняли между собой самые искренние родственные и деловые отношения. Они уважали друг друга, заботились каждый о другом и были внимательны и заботливы в воспитании своих детей.

Раздел хозяйства между братьями был тем не менее неизбежен. Семьи разрастались. Они физически не умещались в одном доме, не говоря уже о том, что тесно становилось не только на печке, но и на земле. Однако раздел не разрушил прочных родственных связей. Родные и двоюродные братья всю свою последующую жизнь сохраняли добрые родственные отношения и по возможности не оставляли друг друга в бедах и неустройстве своим сочувствием, моральной и материальной поддержкой. Отцы для этого были им примером не только в добрых чувствах, но и в своем трудолюбии и предприимчивости, в умении чувствовать происходившие в жизни перемены и находить правильные решения возникающих новых проблем. Они были очень обстоятельны и трезвы в хозяйстве, и это позволяло им содержать в достатке свои семьи и дать детям воспитание и образование с учетом их наклонности и интересов. Конечно, всем детям они не могли обеспечить высокое образование. Но все они получили необходимую сумму знаний и, что самое главное, навыки самостоятельных действий.

Оба брата всю жизнь прожили в согласии со своими женами. А жены, в свою очередь, были дружны между собой. Обе они были крестьянками из соседних деревень. Жена моего Деда, моя Бабушка Варвара Ивановна, в девичестве Горбатова, происходила из маленькой деревеньки Бельково, совсем недалеко от Ушакова. Ее я, как и Деда, живой не помню, несмотря на то, что некоторое время перед своей смертью она жила у нас в доме, в Левыкине. Но я тогда был очень мал. А жена Василия Михайловича Татьяна Ивановна родом была из деревни Борзенки. Эта деревня была необычной. Большинство крестьян в ней были по статусу, унаследованному от своих предков, служилого сословия, дворянами. Среди русских офицерских фамилий XVII—XIX веков фамилия Борзенковых встречалась в наградных реляциях и описаниях походов и сражений. Не утверждаю, что Татьяна Ивановна была дворянкой, но что-то необычное в ее манерах и речи замечалось. Эту старую женщину я помню. Она бывала у нас в гостях в Москве. Основную часть жизни Татьяна Ивановна занималась обычным крестьянским делом вместе со своим мужем. Главным занятием моего Деда и его брата было земледелие. В нем они были усердными и опытными специалистами. Однако земли в их владении, как и у всех, было очень мало. Поэтому братья прибегали к аренде. Сначала арендовали у Сорокина – бывшего хозяина помещичьего имения Фурсова, которое впоследствии купили братья моего Отца. А в 1905 году братья на некоторое время переселились на арендованную землю известного землевладельца и подрядчика на строительстве железных дорог Полякова. Арендованный хутор так и назывался – Поляковкой. Признаки этого хутора еще сохранялись до начала тридцатых годов. О жизни на нем семьи моего Деда я знаю из рассказов Мамы. Она вспоминала эту пору своей жизни как самую интересную и устроенную. Но никак не могла мне объяснить, почему ее Отцу пришлось в конце концов отказаться от аренды и вернуться в деревню Ушаково. Связано это было, наверное, с ростом арендных цен. Недостаток семейного бюджета братья пополняли сторонним занятием. Они имели знакомство с деловыми людьми во Мценске, а также с местными землевладельцами-дворянами, хозяевами лесных угодий. Именно в лесном деле они и были им известны. Мама рассказывала, как ее Отец и Дядя уезжали по приглашению этих хозяев в ближние и дальние окрестности, как она говорила, «по лесному делу» и возвращались из этих поездок с заработками. О самой же работе она ничего сказать не могла больше трех слов: «по лесному делу». Я предполагаю, что Дед с братом выступали посредниками при продаже лесных угодий и древесины хозяевами – чаще всего незадачливыми и разорившимися помещиками.

Таковы мои заочные представления о Деде и его брате, собранные из рассказов Мамы и ее брата Ивана Ильича, с которым мне больше пришлось общаться, чем с другими ее родственниками. Между прочим, он, наверное, не случайно по окончании гимназии и после прохождения действительной военной службы по призыву в Санкт-Петербурге, поступил учиться там же в Лесную академию. Видимо, отец заронил в нем эту идею.

И еще я знаю из рассказов наших левыкинских старожилов, что Дед мой Илья Михайлович был строг, честен, трудолюбив, пустым словом и делом не увлекался, а ходил в рваной шапке, из которой торчали хлопья ваты. За это и дети его, и внуки именовались Хлопяными,

Умерли оба брата один за другим с небольшим интервалом. Сначала скончался от длительной болезни легких Василий Михайлович. Может быть, у него был туберкулез. Но смерть его, как уверяла Мама, ускорилась после разбойного нападения на него по дороге домой из Мценска в один из зимних вечеров. Говорили, что грабителем-разбойником был один из романовских мужиков по кличке Алым. Чьего он был рода, я не знаю. Пережитый страх отразился на психическом и физическом состоянии и ускорил ход легочной болезни. Вскоре после этого случая Василий Михайлович скончался.

А мой Дед Илья Михайлович умер через два или три года после брата от рака головного мозга. Я помню могилы обоих братьев, моих дедов на нашем деревенском погосте. Около них была похоронена и моя Бабушка Варвара Ивановна, которая умерла намного позже своего мужа, в 1925 году. Жене Василия Михайловича Бог дал дожить до середины тридцатых. В эти годы я несколько раз видел ее в Москве. Она поочередно жила у своих детей. Кому из них пришлось хоронить свою мать, я не знаю. Представляя себе образы моих незнакомых стариков-прародителей по рассказам Мамы и Отца и других свидетелей их жизни, я понял, что главный смысл их жизни состоял в сохранении семьи и в воспитании детей. Они, конечно, далеки были от осознания его, как общественного долга, но именно его выполнению они подчинили свой труд и все свои человеческие силы и знания.

У моего Деда было семеро сыновей и две дочери, а у его брата Василия Михайловича – три сына и одна дочь. Вот такое богатое наследство оставили человечеству эти два ушаковских мужика. Они могли быть спокойны за продолжение своего рода. Однако судьбы у всех детей оказались разные, и не всем им удалось повторить пример родителей.

Старшим сыном в семье моего деда был Николай Ильич. Думаю, что он родился в конце семидесятых годов XIX века, но не позднее 1881 года, так как следующей по старшинству была дочь Мария Ильинична, год рождения которой я знаю точно – 1882. Вторым сыном был Василий Ильич. Полагаю, что он родился в 1883 году, так как идущий за ним следом Михаил Ильич рождения был 1884 года. Это я тоже знаю точно по дате, обозначенной в документе 1956 года о его посмертной реабилитации. Потом родились Семен Ильич и Владимир Ильич. Их год рождения не берусь установить, но знаю, что после них в 1888 году родился Иван Ильич. Предпоследней в семье моего деда родилась моя Мама Татьяна Ильинична. А самым младшим в семье был Федор Ильич. Однако я не уверен в точности возрастного ранжира моих родственников. Абсолютно точно я уверен только в том, что самым старшими были Николай Ильич и Мария Ильинична, а младшими – моя Мама и Федор Ильич. Знаю, что Иван Ильич был ровесником моего Отца, который родился в 1888 году. Но в старшинстве трех остальных братьев я мог ошибиться. Теперь мне не у кого это уточнить. Там, где родились эти люди, где они жили, откуда они ушли в другую жизнь, уже нет ничего, нет деревни Ушаково и практически некому о них вспомнить. Сравнялись с землей на нашем погосте и могилы их родителей.

Не знаю, удастся ли мне достаточно точно описать жизненный путь и этих моих кровных родственников. Знаю только то, что до меня никто такой попытки не предпринимал. А время неумолимо продолжает свое дело. На смену старым поколениям наших родословных приходят новые, и, к сожалению, потеря памяти об ушедших грозит опасностью разорвать между ними связь. Эта опасность особенно характерна для нашего беспокойного века, наполненного множеством переворотов и исторических поворотов. Они круто меняли жизнь не только в масштабах человечества, народов и стран, но и в судьбах конкретных людей – отцов, сыновей и внуков, семей и родов. Беспокойный век уходит в историю. И может статься, что в приближающемся новом тысячелетии потомки не узнают родных имен даже на сохранившихся, но уже безымянных могильных курганах памяти.

* * *

Своего старшего дядю по материнской линии, Николая Ильича Ушакова, знать очно мне не довелось. Мама часто вспоминала его в рассказах о своей семье. А я никак не мог понять причины, почему ее брат не пишет писем, почему она не пишет ему, почему у них не возникает желания увидеться. Тем более это было удивительно, что Мама не скрывала тоски по родному брату. На эти вопросы я нашел ответы только тогда, когда мой старший Дядя был похоронен в Ленинграде на Волковом кладбище страшной и холодной зимой 1942 года.

Родился Николай Ильич, как я предполагаю, в конце семидесятых годов XIX века. В деревне Ушаково, в доме своего отца он прожил до совершеннолетия и по достижении соответствующего возраста был призван на действительную службу, на Черноморский флот. Служил дядя на старейшем российском броненосце «Три святителя». Служба во флоте тогда была долгой. После нее Николай Ильич в деревню уже не возвратился. Из рассказов его сына, а моего двоюродного брата, Александра Николаевича я знаю, что отец после службы на флоте сначала жил в Тифлисе, работал в различных торговых конторах по счетно-бухгалтерской части. Потом вместе с семьей Николай Ильич обосновался в Ростове. В деревню Ушаково он приезжал один раз вместе со своим сыном уже после смерти отца. Кажется мне, что у него вышла ссора с братьями в связи с тем, что те не сообщили ему своевременно о смерти отца. А Мама моя как-то обмолвилась, что причиной родственной размолвки было то, что Николай Ильич был отстранен от участия в разделе отцовского наследства. Но я в этом сомневаюсь, так как сомневаюсь и в том, что существовало какое-либо наследство, которого хватило бы на всех девятерых наследников. Тем не менее обида, по-видимому, была, и братья практически не поддерживали постоянных связей. Только младший, Иван Ильич, встречался со своим старшим братом, когда ему приходилось по причинам, о которых я расскажу потом, проживать на Северном Кавказе и в Ростове. Для нашей семьи долгие годы Николай Ильич оставался в безвестности.

Но вот однажды в 1940 году, летом, мы получили открытку из Ленинграда от Александра Николаевича Ушакова, сына Николая Ильича. Он сообщал своей родной тетке, моей Маме, что через адресный стол узнал о нашем местожительстве и просил, если она не возражает, встретиться по просьбе своего отца. В этой открытке он сообщил о времени возможной встречи. Конечно, Мама с радостью ответила согласием. К тому времени родители мои жили под Москвой, в Перловке. Встреча же должна была состояться по старому месту жительства в Москве. Именно этот адрес получил Саша в адресном столе. На встречу с объявившимся двоюродным братом Мама откомандировала меня и мою сестру Антонину.