Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Встреча состоялась на улице. Ожидание ее очень интриговало меня. От нетерпения я вышел из дома, загадывая для себя, узнаю ли я не знакомого мне брата. И вдруг я увидел и узнал его сразу. Мне показалось, что мы очень похожи друг на друга. Догадка подтвердилась сразу же. Саша тоже точно вычислил меня из группы моих товарищей по нашему дому и прямо направился ко мне. Знакомство состоялось само собой, и мы сразу же стали близкими и симпатичными друг другу.

Семья Николая Ильича на многие годы была отторгнута от близких родственников, от общей родственной судьбы. Время и обиженное самолюбие разъединило его с братьями и сестрами. Ностальгия долгие годы точила тоской. И наконец отец поручил сыну найти в Москве младшую сестру. Для сына же эта встреча тоже многое значила. Он о ней мечтал. Ему тоже была непонятна причина длительного безродства. С той первой встречи мы бережно хранили с ним самые добрые братские отношения.

Тогда, в 1940 году Александру Николаевичу было 28 лет. Он заканчивал учебу в Ленинградском политехническом институте и проходил практику где-то на заводе в Днепропетровской области. Там, в городе Синельниково он нашел сестру своего отца – Марию Ильиничну Меркулову. От нее узнал, что вторая его тетка, моя Мама, проживает в Москве. Потом сделан был второй шаг. Теперь я узнал, что мой старший дядя, Николай Ильич, вместе со всей семьей проживал в Ленинграде на самой ленинградской набережной улице, на Фонтанке. Семья его состояла из супруги, сына и дочери. Но тогда же познакомиться со всей семьей так и не пришлось. Помешала война.

В Ленинград семья Николая Ильича переехала, кажется, из Новочеркасска по инициативе сына, который, приехав сюда на учебу, сумел получить жилплощадь в большой коммунальной квартире в доме на Фонтанке. До этого Александру Николаевичу как сыну служащего, пришлось пройти школу трудового стажа, чтобы поступить на рабфак, а затем и в высшее учебное заведение. Какое-то время он даже работал трактористом в знаменитом ростовском совхозе «Гигант». Оставаясь всю жизнь беспартийным, мой двоюродный брат в силу убеждения и преданности коммунистическим идеям никогда не уступал даже профессиональным пропагандистам этих идей. Он всегда был верным патриотом своей советской социалистической Родины.

По окончании Политехнического института Александр Николаевич был распределен на работу в город Кинешму инженером по электрооборудованию на Кольчугинский аллюминиевый завод. В начале 1941 года он снова приезжал к нам. Мы планировали с ним на этот раз встречу в Ленинграде, но этому помешала война. Знакомство с вновь обретенной родней так и не состоялось. Родственники оказались в блокаде. Первым от голода и холода в страшную зиму сорок второго умер Николай Ильич. У его супруги Марии Иановны и дочери Валентины еще хватило сил, чтобы на санках вывезти его тело к месту, где складывали умерших. А через несколько дней умерла Мария Ивановна. Как удалось дочери выполнить ту же скорбную обязанность, теперь никто не знает. Никто теперь так же не узнает место захоронения обоих супругов. Каким чудом удалось выжить их дочери Вале, тоже уже никто не расскажет. Александр Николаевич в это время из Кольчугина эвакуировался вместе с заводом в Пермь. В 1944 году после снятия блокады Ленинграда брату удалось связаться с сестрой и вывезти ее к себе в Пермь. Она в это время была неизлечимо больна. Здесь блокада доделала свое страшное дело.

В годы войны Саша не терял связи с моими родителями. Писал им письма. Они знали, что из Перми его перевели в казахский город Болхаш в качестве ведущего специалиста на медеплавильный завод. А в 1945 году мои родители увидели его в форме капитана Советской Армии. Он был направлен в качестве специалиста по репарациям в поверженную Германию. По возвращении из этой командировки он снова оказался в Ленинграде на заводе «Красный выборжец». Теперь он стал проектировать электрооборудование для заводов цветной металлургии. На этом заводе он был назначен главным инженером проектной мастерской. По его инициативе эта мастерская была реорганизована в филиал Московского проектного института заводов цветной металлургии. Еще в Кинешме он присмотрел себе невесту – скромную девушку Настю. После войны поехал туда и женился на ней. Привез ее в Ленинград, устроил в техникум, который она окончила, получив специальность по обработке металла для часовых пружин. Впоследствии при участии Александра Николаевича вся его кинешемская родня переехала в поселок Вырица под Ленинградом. Родственники сообща сумели построить здесь дом. Кинешемские сестры и брат Насти теперь тоже стали ленинградцами. Дорогу в жизнь всем им дал Саша.

Всю свою последующую жизнь он посвятил своему сыну Владимиру. «Роковую» роль в судьбе младшего Ушакова – Владимира Александровича сыграл я. Будучи студентом и аспирантом Московского университета, я несколько раз бывал в Ленинграде и познакомился с этим маленьким мальчиком – моим двоюродным племянником. По моему примеру, внимательно прочитав мою первую научную статью, Владимир решил стать историком. Когда выбор состоялся, я помог ему своим попечительством. Теперь Владимир Александрович – доктор исторических наук, известный специалист по истории Соединенных Штатов Америки времен Вашингтона и Линкольна. Он успел написать несколько монографий и много статей. Своими успехами в науке, однако, он обязан не моему попечительству, а практической помощи своего отца. Александр Николаевич, сам став крупным специалистом по проектированию заводов цветной металлургии, одновременно, идя за научным интересом сына, вошел довольно глубоко в историографию политической истории США. В подготовке кандидатской и докторской диссертаций, а также всех основных научных публикаций сына ему принадлежит важная роль научного секретаря. Но судьбе было угодно, чтобы Александр Николаевич обозначил свою роль и в отношении своей прародины – Мценского края, о котором он имел представление лишь по рассказам своего покойного отца. В начале пятидесятых годов он участвовал в проектировании Мценского завода по вторичной обработке цветных металлов, а затем в консультировании проектов, которые разрабатывались здесь в созданном при этом заводе фили> але знаменитого московского Гипроцветмета. Брат рассказывал мне, с каким трудом ему приходилось убеждать заказчика в его проектных заданиях, а так же исполнителей-проектантов в их проектных разработках соблюдать требования защиты окружающей природной и исторической среды древних мценских окрестностей, а также условий технической безопасности производства не только для людей, работающих на заводе, но и для жителей города. С еще большим трудом ему приходилось защищать принятые технические и технологические условия проекта, их исполнение в ходе реконструкции и строительства новых цехов завода. С большим сожалением он замечал при этом, что и строители, да и сам заказчик в лице администрации завода под видом удешевления и сокращения сроков строительства уже в ходе строительных работ исключали из проектов создание сложных, но необходимых систем безопасности. В те шестидесятые-семидесятые годы наша общественность еще не научилась так организованно выступать с требованиями защиты экологии, как она это умела делать уже в восьмидесятые годы. Но к тому времени мой брат уже вышел на пенсию. Ему теперь оставалось только сожалеть, что не все удалось сделать так, как он считал правильным и необходимым. Свой гражданский и общественный долг Александр Николаевич Ушаков выполнил в честном и добросовестном труде. Это отмечалось неоднократно в его послужных и общественных характеристиках. Но, пожалуй, никто, кроме меня, не отметит его, вместе с супругой Антониной Дмитриевной, заслуги в том, что наша отечественная историческая наука в лице их сына пополнилась замечательным ученым, известным исследователем-американистом. Всю свою личную жизнь они посвятили ему. Теперь их сын Владимир Александрович, доктор исторических наук, стал профессором Санкт-Петербургского университета. Жаль только того, что об этом теперь уже не узнает его отец. Он скончался в январе 2001 года.

* * *

Судьба большой семьи моего ушаковского деда Ильи Михайловича и его брата Василия Михайловича была предопределена общим условием деревенского малоземелья. Братьям и сестрам, родным и двоюродным, невозможно было ужиться в отцовском доме. Им предстояло, как и другим односельчанам, искать своего счастья и благополучия на стороне. В отличие от моих левыкинских родственников, которые центром притяжения избрали Москву, ушаковские друг за другом с начала века стали обосновываться на Украине, в Екатеринослав-ле и его окрестностях. Надо сказать, что в этих местах наших орловских и курских земляков оказалось достаточно много.

Первой из дедовской семьи сюда приехала старшая дочь Мария Ильинична со своим мужем Василием Ефимовичем Меркуловым. Они еще молодоженами поселились на крупной железнодорожной станции Синельниково. Здесь, в поселке железнодорожников они стали родоначальниками большой семейной династии сцепщиков, смазчиков, кондукторов и машинистов на этом большом железнодорожном узле. Эта династия продолжается с тех пор уже несколько поколений внуков, правнуков и праправнуков. Пожалуй, из всей дедовой родословной эта ветвь оказалась наиболее устойчивой в сложной жизни и дала много плодоносных побегов. Она вжилась не только в местный синельниковский уклад жизни, но и вросла в национальную украинскую среду.

Василий Ефимович Меркулов, муж моей Тетки, был родом из большого орловского села Залегощ за Мценском. Когда он со своей молодой женой покидал родные края, у них еще оставалось желание вернуться обратно. Но жизнь уже решила их судьбу бесповоротно. Жена его изредка на короткие побывки все-таки приезжала в свою родную деревню. А Василий Ефимович не смог сделать этого ни разу. Свою карьеру железнодорожного рабочего он начал с неквалифицированного труда на станции и в депо, а завершил специальностью грузового поездного кондуктора. Но этого ему оказалось достаточно для того, чтобы в день похорон его провожали в последний путь гудки всех локомотивов Синельниковского депо. У его детей горизонты оказались более широкими, но такого человеческого признания они тем не менее не достигли.

Вслед за старшей сестрой по проторенной дорожке в Синельниково, тоже с молодой женой, приехал за тем же счастьем второй сын моего Деда, Василий Ильич. А за ним в Екатеринославле оказались еще два брата – Семен и Владимир Ильичи. Семен прибыл сюда холостяком, а Владимир со своей деревенской молодайкой Татьяной Фетисьевной. Оба они поступили на Брянский паравозостроительный завод. Они навеки связали свою жизнь с этим заводом и рабочим городом Екатеринославлем.

Только там уже об этом никто ничего не знает и не помнит. Оба они по одной причине, от тифа, умерли в 1919 году. Вдова Семена осталась с сиротой – сыном Николаем. А вдова Владимира сразу же, после смерти мужа, беременная вторым ребенком, со своим старшим сыном вернулась в свое Ушаково, на дедову усадьбу. У этой женщины впереди была очень трудная жизнь. Вскоре здесь она родила второго. Ей предстояло одной вырастить своих сыновей Александра и Семена. О том, как это было, я расскажу потом. Это стоит выделить в особый рассказ.

В Екатеринославле русская линия родства не оборвалась. Она перешла в украинскую. Сын Семена Ильича – Николай, рождения 1912 года, вырос и выучился в этом городе. Окончил Институт инженеров железнодорожного транспорта. Общений с российскими родственниками у него почти не было. Войну он прошел на железнодорожном транспорте. Женился Николай на украинке, и дочь у него получилась полной украинкой. Имея музыкальный талант, она окончила музыкальную школу по вокалу и стала солисткой знаменитого закарпатского ансамбля «Трембита». А потом она стала солисткой еще более знаменитой Киевской капеллы «Думка». Переселившись в Киев, она перевезла туда своего отца. Дальше уже пошла жизнь, неведомая мне. С братом Николаем связь оборвалась, а его жену и тем более дочь я вообще не имел чести знать. Слышал я, что дочь Николая была замужем, что была у него и внучка. Только я не знаю, передал ли ей дед хоть что-нибудь из своей памяти о нашей русской родне, о деревне Ушаково. Наверное не передал. Ведь ему и самому не пришлось там за свою жизнь побывать хоть один раз. Но у меня к нему претензий нет. Такова оказалась судьба. Я не исключаю, что, может быть, он еще доживает свой век в Киеве. Была у меня надежда увидеться с моим малознакомым братом. Да теперь, видимо, ей уже не сбыться. Кто бы мог подумать в совсем недалекое время, что мы окажемся в разных государствах?

* * *

После выхода из состава семьи и из хозяйства трех старших братьев и старшей дочери в деревне Ушаково с моим Дедом оставались еще трое сыновей и дочь, моя будущая Мама. Дед и его брат Василий Михайлович все еще оставались в одном

21» хозяйстве и в одном доме. Теперь двум семьям в старом деревенском жилище стало немножко попросторнее. Дети у Василия Михайловича тогда еще были малые. Все они были моложе моей Мамы. Кажется, только один из них, Константин Васильевич, был ей ровесником. А остальные – Кузьма, Егор и Катерина – все родились уже в двадцатом веке, и им еще далеко было до самостоятельной жизни. Она у них начнется только после смерти отца. Он умер от скоротечной открывшейся чахотки в 1912 году.

В начале века, в пору бурных революционных событий еще двое сыновей моего Деда – Михаил и Иван были призваны на действительную воинскую службу. Она досталась им не простая. Михаил в 1906-м призвали на Черноморский флот, а Ивана через год или два – в Санкт-Петербург. Он был удостоен чести служить в артиллерийском дивизионе одного из гвардейских полков. Видимо, статью своей он был пригож для этой почетной службы. Помню, дядя хвастал, как он когда-то мог на перекладине крутить солнце. До службы он закончил мцене-кую городскую гимназию и был намерен учиться дальше.

У Михаила Ильича служба получилась тоже необычная. Сначала он проходил подготовку во флотском учебном экипаже в Севастополе. В разгар революционных событий на Черноморском флоте он, тогда еще первогодок, получил первую порцию революционного воспитания. Он рассказывал, что несмышленым первогодкам тогда поручалось несение караульной службы на гарнизонной гауптвахте, где в то время содержались замешанные в политических волнениях матросы в связи с восстанием на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Стоя ночами на посту под окнами арестантских камер, слушал матрос необычные рассказы арестованных о тяжелой флотской службе и о происходящих событиях, постигал умом своим, что в них было правдой, а что – ложью. Был он обычным малограмотным крестьянским парнем. Проникло ли тогда в его сознание понимание политических событий? Наверное, нет. Но чувство матросской солидарности им овладело. Через некоторое время из учебной команды флотского экипажа он был переведен минером на переименованный к тому времени бывший мятежный «Князь Потемкин-Таврический». Теперь он назывался «Святым Пантелеймоном». В новой вспышке революционного мятежа под руководством П. П. Шмидта он был уже в рядах восставших. На «Пантелеймоне» снова взвился тогда революционный флаг. Теперь он сам оказался в арестантской команде, содержащейся на одесской гарнизонной гауптвахте, с тайно спрятанной фотографией своего кумира П. П. Шмидта. После отбытия срока наказания в арестантской команде дядя Миша был демобилизован и возвратился в деревню.

Портрет Шмидта он берег за божницей. Мне в детстве довелось его держать в руках, и я был горд за своего дядю, отважного революционного матроса. Свое революционное образование Михаил Ильич продолжил во время второго призыва на флот в годы Первой мировой войны. Тогда он стал опять матросом, но уже на Балтийском флоте. А до того как это произошло, он занимался в деревне крестьянским трудом, взяв на себя все заботы по хозяйству от отца. Женился он на своей ушаковской девушке из соседней и тоже большой деревенской семьи – Марии Михайловне. Скоро у них родился первый сын – Василий, одногодок моего старшего брата. Они потом вместе учились в нашей деревенской школе на Поповне и были друзьями.

В 1912 году семья моего левыкинского деда породнилась с ушаковской семьей Ильи Михайловича. Мой Отец, специально приехавший из Москвы, высватал себе невесту, мою Маму, и увез ее с собой в столицу.

Воинская служба другого моего Дяди – Ивана Ильича протекала в иных условиях. Гвардейцев и кормили и поили не так, как обычных солдат и даже матросов. И одевали, обували их тоже не так. Служба гвардейская, конечно, была не легкая, все больше строевая, смотровая да муштровал. Однако Дядя, рассказывая о ней, больше вспоминал сытую жизнь да их высокоблагородия и превосходительства, высочества и даже величества, которых Бог дал ему счастье лицезреть в натуральном виде. Дядя любил о них рассказывать и с удовольствием произносил наименования их титулов. В годы Первой мировой войны, когда его тоже призвали из запаса, он сам стал его благородием господином штабс-капитаном. На действительной же службе он дослужился лишь до младшего писарского чина. Но зато писарем он был определен в канцелярию к самому генералу Куропаткину. Рассказывал Дядя о нем как о добром и интеллигентном человеке. Тогда, в далеком довоенном детстве, мне удивительно и подозрительно было это слышать. Ведь из школьного учебника я знал, что этот царский генерал был бездарен, что он был виновником поражения России в Русско-японской войне и вместо патронов однажды послал на фронт вагон с иконами. Я тогда не знал, однако, что генерал Куропаткин был крупным военным ученым-картографом. Ну а насчет хороших человеческих его качеств тогда не думалось. Ведь генерал-то был царский! А Дяде я еще не верил потому, что сам он в годы революции оказался по другую сторону от восставшего народа. И никакие родственные чувства не могли поколебать во мне усвоенной с детства классовой предубежденности, и подозрительности, и недоверия даже к моему родному Дяде. А он был тоже упрям и Советской власти в жизни своей так и не принял. Однако в отличие от других братьев и родственников, принявших ее, он прожил при ней самую долгую жизнь, и никакие репрессии его не коснулись.

После окончания срока действительной службы Иван Ильич в деревню не вернулся, а на льготных условиях поступил в Петербургскую Лесную академию. Выбор этого учебного заведения был, наверное, не случаен. Интерес к лесному делу Дядя унаследовал от отца. Но закончить учебу не удалось. После второго курса Иван Ильич вольноопределяющимся отправился на фронт. Началась Первая мировая война.

Накануне войны в деревне вместе с Дедом и его женой оставались два сына – вернувшийся со службы Михаил и самый младший – гимназист Федор.

Хозяйством распоряжался теперь Михаил Ильич. Раздела его между братьями не было. Да я и не уверен, что у Деда был накоплен какой-нибудь капитал и имущество, которые можно было бы разделить между семью сыновьями и двумя дочерьми, чтобы каждый из них ощущал вес, объем или площадь полученной доли. Этого невозможно представить себе хотя бы потому, что унаследованная Михаилом Ильичом вся усадьба настолько невелика, что ее нельзя было поделить пополам. Каждая из половинок не обеспечила бы минимума потребностей, чтобы хозяйство могло нормально функционировать. Дом, который он унаследовал единолично от отца и в котором сам прожил всю жизнь до трагической черты предательского навета в 1942 году, был не только не самым богатым, а среди средних – ближе к бедным. Он был крыт соломой с небольшим крылечком, с маленькими оконцами. Потолки в доме были низкими. Первая кухонная половина была, как у всех, с большой русской печью на земляном полу. Горница отличалась от кухни деревянными полами, небольшой печкой-грубкой и закрытой занавеской маленькой спаленкой. Ничем не отличался старый дом моего деда от обычных крестьянских домов. В нем не прибавилось излишеств и тогда, когда его новый хозяин, став коммунистом, возглавил местную власть. Кстати сказать, нынешние хозяева власти начинают свою государственную деятельность с постройки, не за свой счет, индивидуальных в два-три этажа коттеджей, которые по-русски у нас скромно привыкли называть дачами.

Первую мировую войну Михаил Ильич, призванный из запаса, отслужил на Балтике. Здесь он оказался в водовороте главных событий. Участвовал в Февральской революции 1917 года и тогда же вступил в ряды партии большевиков. А после октябрьских событий с мандатом революционного матроса возвратился в деревню устраивать советскую власть. В 1919 году в составе Мценского совета он один представлял большевистскую оппозицию его эсеровскому большинству.

А Иван Ильич пошел другим берегом. На войну он ушел вольноопределяющимся, но вскоре был направлен юнкером в Сергиевское артиллерийское училище в Одессе. По окончании его в 1916 году был направлен на открывшийся тогда Румынский фронт. Так дороги двух братьев разошлись на разные стороны на всю оставшуюся жизнь. Куда они приведут их в конце пути, им тогда было неведомо, так же как об этом не думал – не гадал один из соратников моего Дяди по белой армии, с которым я случайно встретился однажды в Югославии.

* * *

В 1965 году мне как преподавателю пришлось с академическим студенческим хором Московского университета побывать в Югославии. Это был ответный визит на посещение Москвы Белградским студенческим хором имени Бранко Корсмановича. Мы тогда совершили со своей программой интересное путешествие по Югославии и однажды утром приехали в город Мостар.

Наши автобусы остановились около отеля «Бристоль». Очень быстро вокруг нас собралась группа горожан. Оказывается, нашего приезда здесь ждали. Перед приездом сюда хор успешно выступал с тремя концертами в Сараево. В Югославии хоровое пение является очень почитаемым видом народного искусства, и оно имеет очень тонких ценителей среди обычной публики. Хор Московского университета пришелся им по душе, и публика маленького города на реке Неретва была заинтригована дошедшими до нее хвалебными отзывами. Местная хоровая общественность встречала нас, несмотря на то, что это было раннее утро. В толпе мы услышали и русскую речь. Нас пришли встречать и наши соотечественники. В то время в Мостаре еще проживали 24 семьи бывших белогвардейских эмигрантов – деникинцев и врангелевцев. Об этом мы, конечно, узнали потом, когда все они пришли на наш концерт, но здесь в толпе мое внимание привлек человек, который показался мне очень похожим на нашего знаменитого одессита Леонида Осиповича Утесова. Он был удивительно похож на нашего кумира времен довоенных и, особенно, Великой Отечественной войны не столько внешностью, сколько глухим, хрипловатым утесовским голосом.

Этот человек быстро привлек внимание студентов. Они быстро познакомились. Познакомился с ним и я. Он и впрямь оказался одесситом. Его звали Александром Николаевичем, а фамилия его была, кажется, Нефедов. Похоже, что он был из евреев-выкрестов.

Александр Николаевич охотно рассказал нам, как он попал в Югославию. К удивлению своему, я услышал, что он тоже, как и мой Дядя, в одинаковое время окончил юнкерское Сергиевское артиллерийское училище и воевал за Белую Россию в составе деникинской, а в 1920 году – врангелевской армии. А когда я спросил его, в каком году он окончил знакомое мне по дядиным рассказам училище, Александр Николаевич как-то насторожился и недружелюбно проговорил мне: «Что-то вы, молодой человек, слишком любопытны!» Я быстро успокоил его, сказал, что это же училище в 1916 году окончил мой родной дядя Иван Ильич Ушаков, ставший потом штабс-капитаном армии Колчака. Александр Николаевич очень удивился. Оказалось, что и он учился в то же время и даже теперь вспоминает знакомую фамилию. Он спросил у меня: «А где же ваш дядя сложил свою голову, а если жив, то в какой стране живет?» На что я ему ответил, что Иван Ильич живет и здравствует в подмосковном городе Костино и работает главным бухгалтером в военно-строительном управлении. Удивлению не было предела. Но удивился и я. Передо мной стоял бывший врангелевский офицер, который, как и мой Дядя, сознательно боролся за единую и неделимую Россию под скипетром монарха, который испытал горечь поражения, изгнания с родной земли, суровые условия Галиполисского лагеря и последующей эмигрантской жизни, окончил Белградский университет и всю оставшуюся жизнь прожил в маленьком Мостаре.

Многие годы жители этого города избирали его своим судьей. Женат он был на сербке, и дети его были сербами. А сам Александр Николаевич оставался русским человеком. За два дня, которые я провел в Мостаре, мы успели стать друзьями. До этого мне никогда не приходилось разговаривать так откровенно и непосредственно с бывшими белогвардейцами, кроме, конечно, моего дяди Ивана Ильича. Он заверял меня в том, что всегда оставался преданным своему народу и России. И что всегда был горд теми успехами, которых достигла наша страна в советское время. А когда началась Вторая мировая война и Советский Союз объединился с народом Югославии в борьбе против фашизма, Александр Николаевич стал на сторону народа, принял участие в подпольной антифашистской борьбе в Мостаре, вступил в коммунистическую партию Югославии и в конце концов оказался узником фашистского концентрационного лагеря. Я видел на его руке лагерное тавро. Узнав все это, я спросил Александра Николаевича: «Ну а как же и почему получилось, что вы оказались в белой армии и вступили в борьбу со своим народом в страшные годы революции и Гражданской войны?»

«Трудно тогда было понять происходящее. Еще труднее было понять народ, который, как мне казалось,– задумчиво проговорил Александр Николаевич,– сам не понимал, что происходит с Россией, какая опасность ей грозит. На глазах рушилась великая государственная державность, рвались многовековые скрепы, соединявшие разноязычное население в великий российский народ. Смута разделила его на красных и белых. Шныряли по ее лесам, деревням и селам банды зеленых, марусь, атаманов Григорьевых, гуляла по дорогам жестокая анархическая конная лавина батьки Махно и множества других мелких героев уголовной вольницы. Я считал,– закончил Александр Николаевич,– что спасти Россию можно было только силой, и поэтому сознательно вступил в Добровольческую армию Деникина. Другого пути я не видел. А она – Россия воспрянула без нас и вопреки нам».

Мы сидели у Александра Николаевича дома, пили домашнее вино и продолжали беседовать уже как единомышленники-коммунисты. Но он был более резок, чем я, в оценке фактов массовых репрессий, связанных с культом личности И. В. Сталина и других деятелей нашей партии и органов власти. Мне тогда казалось, что эта резкость осуждения нашего исторического прошлого была связана с попыткой своей собственной реабилитации, оправдания белогвардейского, антисоветского сопротивления. Я и сейчас уверен, что это было именно так.

Вечером в день приезда в Мостар в небольшом местном театре наш хор давал концерт. В театр пришла вся русская бывшая белогвардейская община. Рядом со мной, вместе с Александром Николаевичем сидел бывший капитан первого ранга Российского Черноморского флота Николай Николаевич Иванов, в прошлом небогатый помещик из Павлоградского уезда Екатеринославской области. Он также был теперь членом местной организации Союза коммунистов Югославии и являлся активным участником антифашистской борьбы.

Хор начал свой концерт с исполнения песни о России. Она сейчас почему-то редко исполняется. Но мне эта песня очень нравилась своей проникновенной русской мелодией и искренними словами-чувствами. Особенно трогал за душу припев со словами:

 
«Вей, ветерок, песню неси —
Пусть ее слышат все на Руси».
 

Песня затихла, а мои соседи были не в силах аплодировать. Они застыли в неожиданном оцепенении. На их глазах появились слезы. Они ждали новых родных звуков. А со сцены уже неслось «У ворот гусли вдарили», «Из-под дуба», «Во кузнице». А потом – песни про ямщика, замерзающего «в степи глухой», и «Вечерний звон». И вдруг студенты запели редко исполняемую у нас песню, написанную в свое время Чайковским специально для хора Московского университета:

 
«Улетал соловушка далеко,
На чужую дальнюю сторонку».
 

Мои соседи беззвучно рыдали. Я им сочувствовал своими слезами. Оба они провожали меня после концерта в отель «Бристоль». Шли и молчали. Наконец Николай Николаевич сказал, что теперь он непременно отложит свои дела и поедет в Россию искать затерявшуюся там свою родную сестру. Не знаю, удалось ли ему выполнить свое намерение. На следующий день мы уехали из Мостара в Дубровник. А еще через день туда, к нам в Дубровник, неожиданно приехал Александр Николаевич. Он прожил с нами в кемпинге два очень дождливых дня. А в нашей компании тогда оказалась еще одна неприкаянная русская душа – сын кубанского, тоже врангелевского, казака родом из-под Армавира Константин Софронов. В сущности, он уже не был русским казаком. Родился он в Македонии в 1926 году. Мать его была македонкой, да и сам он по облику был македонцем.

Мы встретили его на улице. Он, что называется, клюнул на нашу громкую русскую речь. Очень быстро познакомились. Мы узнали, что Костя Софронов отдыхает здесь, в Дубровнике, в пансионате, что живет он в Скопле, работает на местной электростанции сменным инженером, что дети его уже взрослые люди, заканчивают учебу и совсем не знают русского языка. А сам Костя по-русски говорил пополам с сербско-македонским. Он рассказал нам, что отец его давно умер и завещал ему вернуться в Россию, потому что «Родина мила, какая бы ни была». Костя ждал момента, когда это удалось бы ему сделать. Он из-за этого не оформлял своего гражданства и жил в Югославии с временным видом на жительство. Но это нисколько не помешало ему вступить в Югославскую народно-освободительную армию и воевать против фашистов за свободную социалистическую родину. Он как ребенок ходил за нами все оставшиеся дни. Появлялся он в нашем кемпинге, когда утром мы еще спали, и уходил от нас, когда мы засыпали поздно вечером.

В день нашего отъезда из Дубровника всю ночь и с утра лил сплошным потоком дождь. Костя носил наши чемоданы к автобусам. И когда мы наконец распрощались, он сказал, что теперь пойдет в порт, куда сегодня приходит последний в этом году советский туристический теплоход «Тарас Шевченко». Мы подарили ему кучу наших деревянных игрушек-поделок. Он радовался им как ребенок. Автобус тронулся, а Костя и плакал, и махал нам руками, пока мы не скрылись в дождливом тумане.