Текст книги "Деревня Левыкино и ее обитатели"

Но как бы то ни было, а Михаил Ильич и его колхоз оказались в зоне нашествия и в жестком режиме оккупации. Немцы, однако, колхоз ликвидировать не стали. Они назначили здесь старостой одного из жителей деревни Кренино, Андрея Афанасьевича Зенина. Я помню этого человека. Он мне всегда был несимпатичен. Странное дело! Вид у него был какой-то нерусский. Был он рыжий и лысый и совсем не похожий на крестьянина. В колхозе работал счетоводом. Моя Мама была ему кумой. Она крестила одну из его двух дочерей. Эти дочери мне тоже не нравились. Да! Я вспомнил, что у этого несимпатичного мне человека была еще и несимпатичная кличка Зоб. Наверное, потому, что у него был очень большой кадык. И еще он был золотозуб. В деревне кроме него ни у кого не было золотых зубов. Я не любил, когда Зоб приходил к нам домой, да еще и называл мою Маму кумой. Вот он-то и оказался фашистским старостой. Произошло это не случайно. Дело в том, что в Первую мировую Зоб попал в немецкий плен и возвратился из Германии только после Гражданской войны. Он немного знал немецкий язык и очень быстро добился у фашистов их милости. Под его руководством немногочисленная группа оставшихся в деревне жителей продолжала обработку перемолоченного хлеба богатого урожая лета 1941 года. Наши бывшие деревенские соседки рассказывали уже после войны, что вел себя Зоб как предатель. А когда фашистам пришлось уходить из наших мест, ушел с ними и рыжий Андрюха-Зоб, бросив где-то на дороге свою семью.

Всего несколько дней прожил в своем доме в Ушакове Михаил Ильич, когда туда пришли фашисты. Они еще не успели узнать его как председателя колхоза и коммуниста. А дядя понял, что надо уходить. Но как и куда? Ноги еле переступали. Но, видимо, тяжелое стрессовое состояние беды несколько притупило физическую боль. Надо было во что бы то ни стало уходить. И он ушел. Однажды утром, чтобы не заподозрили немцы, он взял в руки обрать и сделал вид, объяснив им жестами, что хочет поймать бродившую в кустах лошадь. Скрывшись за кустами, он дальше двигался ползком. А немцы, видимо, не так уж и следили за стариком. А путь был неблизкий для больного человека. До Никольского надо было пройти 12 верст. Лишь на третьи сутки он нашел свою жену и сына в этом большом селе. Мария Михайловна рассказывала, что, когда он разделся в доме, где они жили у знакомой хозяйки, она увидела его в кровь сбитые коленки.

Но вскоре и в Никольское пришел отряд фашистских карателей. Было это, наверное, уже в конце сентября, может быть в октябре. Мои беженцы по-прежнему жили у знакомой хозяйки. Были ли у них какие-либо расчеты за проживание, не знаю. Чем и как питались, тоже не знаю. Запасов с собой, конечно, никаких не было. Как говорится, свет не без добрых людей. Помогали тогда добрые люди друг другу как могли. Михаил Ильич тоже участвовал в делах хозяйки дома как мог. Обстоятельства заставляли превозмогать боль. У хозяйки была корова, и надо было позаботиться о корме для нее. Колхозники решили разделить оставшуюся солому и сено. Хозяйка попросила его съездить за ее долей. Оставались в деревне и кое-какие лошади. Одну из них удалось поймать и запрячь. Ильич сумел справиться с этим и выехал со двора. А в это время немецкие солдаты ходили по дворам и собирали оставшихся еще мужчин на работу. Михаил Ильич тут же оказался мобилизованным со всеми другими соседями. Сначала они собирали трупы убитых немецких солдат и свозили к местам захоронения, а потом подводы были собраны в обоз для перевозки каких-то грузов. В отъезде Михаил Ильич был до ноября. Наконец однажды ему удалось незаметно отстать от обоза и вернуться в Никольское. Теперь ему приходилось прятаться от немцев до того, как сюда снова пришли советские солдаты. Произошло это в декабре, Мценск тогда освобожден не был. Но мценские учреждения власти уже функционировали. Они находились тогда в селе Теплое, на границе с Тульской областью. Вскоре туда с нарочным был вызван Михаил Ильич для выяснения обстоятельств его участия в немецких работах. В тот день он ушел из дома и обратно не вернулся.

Пошла в Теплое и его жена Мария Михайловна. Муж ее содержался уже под охраной. Ей дали с ним свидание. Оно было безмолвным. Муж был подавлен тяжким обвинением в предательстве и неотвратимостью сурового наказания. Он не мог доказать свою невиновность. Так или иначе, он в течение месяца был в немецком обозе и вину в этом отрицать не мог, хотя она произошла по жесткому принуждению. Он не нашел в себе силы к сопротивлению, У него ее просто не было. Но это не только не снимало вины, но еще больше усугубляло его положение как коммуниста. На свидании он ничего не сказал своей жене, а только обреченно махнул ей рукой. Конвоиры увели его с короткого свидания, и бывший революционный матрос с «Пантелеймона», сподвижник Петра Петровича Шмидта, участник Октябрьской социалистической революции на Балтике, организатор Советской власти на Мценской земле, основатель колхоза «Красный путь» и его последний довоенный председатель, коммунист Михаил Ильич Ушаков исчез из жизни. Его судил военный трибунал. Никто не знал, каким было наказание. Жену Марию Михайловну сослали в ссылку в далекую Сибирь, в Красноярский край, в далекое село где-то под Канском. А младшего сына Валентина отправили в Челябинск. Там он учился в ФЗУ на металлургическом заводе, получил профессию литейщика и до ухода в 1945 году в Советскую Армию получил квалификацию старшего горнового мастера. На войну сын уже не попал. Она к этому времени кончилась. Но служил он в боевом истребительном морском авиационном полку под Калининградом. Стал он там техником – специалистом по обслуживанию знаменитых английских Аэрокобр, которые еще оставались на вооружении в нашей авиации. Службу Валентин отслужил исправно и по прошествии положенного срока демобилизовался. Приехал к нам в Перловку красивым и бравым моряком. Очень он был похож тогда на своего революционного отца-матроса. Моя Мама узнала в нем своего брата. А сын об отце говорил мало и неохотно. В предательство его не верил, факта осуждения судом своего отца не скрывал, но сам его не осуждал, потому что верил в его честность и высокую совесть. В Челябинске на заводе он вступил в комсомол, а в армии хотел вступить в партию, но заявления подать не осмелился.

Демобилизация Валентина Ушакова совпала с возвращением из ссылки его матери Марии Михайловны, которая некоторое время жила у моих родителей. Мы все были удивлены ее возвращением, так как не верили в это. Она не подавала о себе никаких вестей. И вдруг приехала – маленькая, старенькая, но сохранившая еще жизненные силы и способность себя обеспечить. Невозможно было представить себе, как она смогла выжить одна, без средств в далекой, холодной и чужой Сибири. И опять подтвердилась русская человеческая мудрость: «свет не без добрых людей». Приютили одинокую женщину эти люди. Жила она у них и вместе с ними делила и нужду, и горе, и радость. Работала как могла. Помогло ей унаследованное уменье и искусство плести кружева. На этом промысле она даже скопила денег, которые помогли ей добраться до Москвы, когда кончился срок ссылки.

Пожив у моих родителей, Мария Михайловна уехала к своим сестрам в город Чекалин (Лихвин) Тульской области. Там они обосновались еще со времен военной эвакуации. К ней в Чекалин приехал и ее демобилизованный сын Валентин после непродолжительной побывки в нашем доме у моих родителей в Перловке. Специальность горнового мастера он решил поменять. Потянуло его в родной Мценск, куда он в конце концов и приехал. Там он поступил в школу шоферов, а по окончании ее был направлен на строительство кольцевой бетонной автодороги вокруг Москвы. Автоколонна, куда он был назначен, базировалась в Истре. Там он обосновался на квартире, туда же к нему приехала и мать Мария Михайловна. Добавлю еще и то, что там Валентин нашел себе пару и женился.

Теперь мать и сын регулярно стали бывать у моих родителей. В один из таких приездов Мария Михайловна рассказала мне все о том, что случилось с моим дядей Михаилом Ильичом. Рассказывала все как было. Все, что здесь я об этом написал, написано с ее слов. Тогда шел 1956 год. И все услышанное я изложил в заявлении в ЦК КПСС и Генеральному прокурору с просьбой разобраться в судьбе ее мужа. Заявления мы отвозили по указанным адресам вместе с Марией Михайловной, а адрес для ответа указали ее истринский, на имя сына Валентина Михайловича Ушакова. Ответа долго не было. Я уже стал разочаровываться в надежде на справедливость. Но вот однажды приехал Валентин, он был невесел. Ответ был получен им давно и, как он сказал, отрицательный, с отказом о пересмотре. Открыточку эту двоюродный брат с собой не захватил, махнув рукой на все другие затеи так же безнадежно, как это сделал когда-то его отец в селе Теплом. Но я попросил непременно эту открыточку все-таки показать мне в следующий приезд. Я еще надеялся. Наконец открытка была у меня в руках. Я прочитал в ней скупые слова о том, что за отсутствием состава преступления при пересмотре приговора об осуждении Михаила Ильича Ушакова по статье 58 (не помню номера пункта, инкриминирующего предательство) дело производством прекращено. Валентин не понял смысла этого равнодушного юридического ответа, а ведь это была полная реабилитация. Ответ не содержал никаких объяснений и тем более сожалений, сочувствия или извинений за трагическую ошибку. И сын не понял, что это было признание невиновности отца. И еще сообщалось, что Михаил Ильич Ушаков в 1944 году умер «от опухоли мозга». Вот и все. Вот и вся история о моем дяде Михаиле Ильиче Ушакове, несправедливо оскорбленном и жестоко осужденном судом неправедным, матросе со «Святого Пантелеймона», соратнике П. П. Шмидта, большевике-балтийце, бывшем председателе колхоза «Красный путь». Деревень тех, из которых состоял этот колхоз, уже на тех местах нет, и вспомнить о своем председателе уже некому. А он прожил жизнь не для себя!

* * *

Некоторое время вдова Михаила Ильича Мария Михайловна с сыном жили в Истре, а затем переехали в город Костино и поселились у Ивана Ильича. С помощью дяди Валентин устроился на работу шофером на автобазу военно-строительного подразделения и даже получил однокомнатную квартиру. Работал он исправно и заработок имел достаточный. Матери он сумел обеспечить спокойную жизнь на старости лет. Но снова нагрянула беда. Это произошло в 1972 году. Стояло засушливое лето, вокруг Москвы дымили лесные и болотные пожары. В городе от дыма порой становилось трудно дышать. Положение в Подмосковье сложилось катастрофическое, и власти были вынуждены прибегнуть к ужесточению ответственности за случаи халатного обращения с огнем и нарушение правил противопожарной безопасности.

Автобаза, на которой работал Валентин, находилась неподалеку от старого Болшевского торфопредприятия, которое в местном обиходе называют до сих пор Болотом. Промышленная разработка на Болоте уже давно не ведется. Небольшую часть его берут лишь на удобрение для парковых хозяйств. Болото постепенно превратилось в место заготовки сена. В эти горячие и горящие дни сторож автобазы попросил Валентина после работы съездить на Болото за заготовленным им сеном. Дело нехитрое. Поехали. Нагрузили. Тронулись обратно. И вдруг задние колеса машины провалились в тлеющий под поверхностью торф. Из-под колес искры взметнулись под основание нагруженного воза, и он вспыхнул как факел. Машина сгорела. Потушить огонь было нечем#Произошло это на следующий день после того, как прокуратура высказала свое неудовольствие судам, плохо выполняющим указ о повышении их ответственности по ужесточению приговоров. Мой двоюродный брат оказался под арестом, делу был дан ускоренный ход. Буквально через неделю его уже слушали в Костинском городском народном суде. Вина Валентина была бесспорна. Он без разрешения, в нерабочее время использовал автомобиль. Но я точно знаю, что никакой личной корысти в этом поступке не было. Он давно обещал сторожу, инвалиду войны, привезти это злосчастное сено. Случилась беда. Виновник готов был отвечать за сгоревшую машину, которую за прошествием амортизационного срока судебные эксперты оценили, кажется, в две тысячи рублей. Торфопредприятию ущерба нанесено не было, так как оно уже не имело промышленного значения. Но протокол о случившемся был составлен, и виновник теперь должен быть наказан по всей строгости закона. Безупречная работа и поведение в расчет не принимались. Проступок квалифицировался следствием соответствующими статьями уголовного кодекса. Под суд попал беспартийный сын старого невинно репрессированного большевика, революционного матроса Михаила Ушакова. Не зная, как помочь Валентину, я по совету его адвоката записался в суд свидетелем защиты, чтобы помочь ему в оценке личности подсудимого. В назначенный день я пришел в суд. Привезли из тюрьмы Валентина. Он пробыл там всего одну неделю. Но камера успела привести его к образу и подобию своему. Мимо меня провели старого, морально и психически подавленного человека. Он взглянул на меня глазами обреченного человека и безнадежно махнул рукой на мое приветствие. Я подумал тогда, что, наверное, так же махнул рукой своей жене и его отец в далеком 1943 году, когда его из жизни уводил конвоир.

Заседание суда вела судья Троицкая. Когда меня вызвали в зал, я увидел ее и поразился ее злым, недобрым глазам. Это была молодая женщина. Тогда она, видимо, только начинала свою судебную практику. Я сразу понял, что она была преисполнена решительных намерений сурово наказать преступника. А на скамье подсудимых сидел мой брат, абсолютно неспособный защищаться. Он безнадежно признавал свою вину. Судья Троицкая, так же недобро посмотрев в мою сторону, стала допрашивать меня. Я назвался доцентом Исторического факультета Московского университета, предполагая, что и судья, возможно, училась в этом же университете. Я надеялся на сочувствие. Но ни один мускул не дернулся на недобром лице судьи. Я стал рассказывать об отце подсудимого, соратнике Петра Петровича Шмидта, о его революционных заслугах и о том, как он невинно был осужден и погиб в концентрационном лагере. Судья грубо оборвала меня вопросом: «Ну что же, если отец был такой сознательный, то почему же его сын не взял с него примера?» Я спокойно отвечал, что своими показаниями я хотел бы убедить суд именно в этом. Я сказал, что сын всю жизнь дорожит памятью об отце и живет по его примеру и что мне не хотелось бы, чтобы суд и здесь повторил несправедливую ошибку и преувеличил вину и меру наказания подсудимого. Мне показалось, что народные заседатели поняли меня и отнеслись к моим словам сочувственно. Но судья Троицкая оставалась непоколебимой. Ее недоброе лицо не дрогнуло, а глаза глядели еще злее. Суд удалился на совещание. Оно длилось очень долго, несколько часов, до вечера. Судье, видимо, удалось убедить заседателей, и моему брату был объявлен приговор – два года содержания в лагере. Жестокая презумпция неотвратимости наказания сработала. Суд строго последовал указаниям прокурора. Еще одна судьба, судьба сына незаконно репрессированного отца, была почти раздавлена.

Через некоторое время мы, родственники Валентина, его двоюродные братья, добились пересмотра дела в следующей судебной инстанции, и мера наказания была смягчена до условного отбывания срока. Я бы не стал делать этого послесловия к рассказанной истории жизни и смерти моего дяди Михаила Ильича Ушакова, если бы спустя несколько лет, с экрана телевизора не увидел снова лица той судьи Троицкой, которая проявила высокую исполнительность в суде над его сыном горящим и горячим летом застойного 1972 года. На этот раз она вела судебное разбирательство по делу Смирнова-Осташвили, получившего известность в связи со скандальной потасовкой в Доме литераторов между национал-патриотами и членами группы литераторов под названием «Апрель». На этот раз судья следовала не менее решительным разъяснениям прокуратуры демократической России. Подсудимый тоже получил свои два года строгого содержания. Через некоторое время газеты сообщили, что Смирнов-Осташвили покончил в тюрьме жизнь самоубийством. Судья Троицкая с экрана выглядела уже не такой молодой, как я ее видел в 1972 году. Теперь она была рекомендована опытным судьей из состава Мосгорсуда. С экрана по-прежнему, однако, смотрели ее недобрые глаза уже не на молодом и еще более несимпатичном лице. Презумпция неотвратимости наказания сработала и теперь так же безжалостно, как и при отжившем тоталитарном режиме.

* * *

Девятеро детей было у моих деда и бабушки Ушаковых – Варвары Ивановны и Ильи Михайловича. Все они вошли в самостоятельную жизнь здоровыми и способными находить свои пути и решать возникающие на них проблемы. Но одинакового счастливого или, по крайней мере, просто благополучного результата не всем удалось достичь. Время им досталось сложное и трагическое. Почти у всех у них жизнь сопровождалась тяжелыми потерями. Мощное родовое дерево, к сожалению, в отдельных побегах не приносило плодов, а в других медленно засыхало.

Более всех в этом роду повезло моей Маме. Она прожила свою жизнь в согласии и любви с моим Отцом. Они преодолели вместе все трудности жизни. А их было немало. Вырастили, выучили своих детей. Им выпало счастье уберечь их от болезней, голода, соблазнов и увидеть их успехи в самостоятельном труде, в обустройстве собственной семейной жизни. Они навечно закрыли глаза, будучи спокойными и уверенными в том, что их дети будут способны вырастить их внуков, которых они тоже успели увидеть при своей жизни. Когда я рассчитаюсь с долгами памяти перед своими родственниками и сумею рассказать об их горемычной судьбе, я обязательно расскажу и о том, как и какой ценой досталось моим родителям это благополучие. Но сейчас я должен завершить памятное мне описание жизни близких и дорогих мне людей, которым в свое время я, к сожалению, не смог или не имел возможности высказать своего родственного сочувствия, уважения и благодарности. Мои дети и внуки должны знать об этом. Я уже рассказывал о том, что старшая сестра моей Мамы Мария Ильинична Меркулова вместе со своим мужем еще до революции обосновались на постоянное жительство в Синельникове, крупной железнодорожной станции на Приднепровской железной дороге на Украине. Следом за ними сюда же прибыл на жительство Василий Ильич со своей семьей.

Можно сказать, что потомство Марии Ильиничны и Василия Ефимовича Меркуловых почти полностью ассимилировалось в малороссийском обиходе жизни. Их старшему сыну не суждено было долго жить. Он умер от тифа во время учебы в Харьковской деникинской школе юнкеров.

Старшая дочь, Александра Васильевна, в замужестве стала Шевцовой. Ее старшие сыновья Борис и Владимир – мои племянники – были и моими ровесниками. Они вырастали настоящими украинцами. Оба были на войне. Старший Борис погиб в конце войны. Мать на память получила его боевые ордена. Владимир закончил войну в морской пехоте на Дальнем Востоке. Он принимал участие в корейском десанте. Младший сын у Александры Васильевны родился в 1939 году. Когда началась война и немцы подошли к Синельникову, семья стала отступать вместе с фронтом, так как ее глава Федор Евдокимович Шевцов работал на железной дороге. Возвращались назад тоже за фронтом из-под Сталинграда. А в конце 1944 года Александра Васильевна вместе с мужем и младшим сыном оказались в западноукраинском городе Коломыя. Туда ее мужа назначили начальником отделения железной дороги. Старший сын в это время уже погиб, а второго направили служить на Дальний Восток в военно-морской флот. Однажды во время сильной бомбежки Коломыи Федор Евдокимович был ранен, а бандеровцы добили его, раненого, ножом в сердце. Похоронила его моя сестра Шура там, в Коломые, и с малолетним сыном вернулась в Синельниково в свой уцелевший дом. Там и доживает теперь она свою жизнь. Младший сын живет и работает в Днепропетровске. В этой семье вдруг очень последовательно прошла морская традиция. Владимир долго служил на Тихоокеанском флоте. Младший, Анатолий, действительную служил на Черноморском флоте. Ходил с дружеским визитом в средиземноморские страны. А его сын тоже оказался черноморцем. Их отец, дед и прадед Федор Евдокимович остался лежать в неприветливой западноукраинской земле. И уж теперь, после всего, что произошло в нашей стране в результате развала великой советской державы, нет никакой надежды верить в сохранность памяти наших дорогих братьев и сестер в злой бандеровской земле.

Вторая дочь Марии Ильиничны Меркуловой Анна Васильевна сменила свою фамилию, выйдя замуж за украинца Ивана Середу. Он происходил из местной семьи железнодорожников, был членом ВКП(б) и в конце двадцатых годов работал в Синельникове секретарем райкома партии. В те времена партийных функционеров не называли партократами, и они не пользовались особыми привилегиями. В большинстве своем были эти люди идейными, партийными и умелыми организаторами. Нередко и по той, и по другой причине они уходили в верхние эшелоны руководства. Иван же Середа был руководителем районного масштаба и вверх не пошел. Говорят, был он решителен в классовой борьбе. Но сразила его чахотка. Достояния семье Иван Середа не накопил и не оставил. Вдове одной пришлось воспитывать своих девочек Женю и Тамару. Попытала она счастья во второй раз. Вышла замуж за второго

Ивана. Да и его увела чахотка. Оставил он ей третью дочку Любу. Оккупацию пережили в Синельникове. А когда сюда пришли советские солдаты, старшая дочка – красавица Женя полюбилась военному летчику москвичу Александру Ермакову. Закончив войну, он вернулся в Синельниково и предложил ей руку и сердце. А паренек-то летчик оказался из Сокольников. Как-то однажды Женя приехала ко мне в гости и вдруг увидела, что я живу рядом с тем домом в Колодезном переулке, где когда-то жил ее муж и его родители. Жизнь у Жени сложилась удачно. С мужем они были в любви и согласии. Но дети их – два сына-спортсмена – оказались алкоголиками и родителей своих в старости не утешили.

Вторая дочь Анны Васильевны, Тамара, в мужья себе нашла простого рабочего парня, составителя поездов на станции Синельниково. А сыновья их стали крепкими хозяевами и продолжили род, но не русский род Меркуловых, а украинский – Середы. А сама Анна Васильевна старость свою скоротала у младшей дочки Любы не в Синельникове, а в Харьковской области, где зять ее работал в совхозе агрономом.

Единственный сын моей Тетки Виктор Васильевич мог продолжить фамилию Меркуловых. Ему одному в семье удалось получить высшее образование. По окончании вуза по распределению работал инженером-железнодорожником где-то на Урале. Там женился, но жизнь устраивать вернулся с молодой женой в Синельниково. Перед войной он работал инженером в паровозном депо. И ему тоже пришлось отступать вместе с фронтом в 1941 году. Он уходил со станции последним. Ему было поручено вывести из строя все остающееся паровозное хозяйство. А потом инженеру пришлось в качестве машиниста водить военные составы в прифронтовой полосе. Под Сталинградом Виктор был ранен. По выздоровлении вернулся в родное Синельниково. В начале пятидесятых годов он был переведен на станцию Славянск в Донбассе. Но случилась трагедия. Он умер в больнице. Сердце его остановилось во время проведения пункции спинного мозга. А потом вскорости странной, неожиданной смертью умер его сын, прожигавший жизнь в дешевой эстрадной богеме города Славянска. Скорее всего, свое злое дело здесь сделал зеленый змий. Не получил и здесь род Меркуловых своего продолжения. Вдова Виктора недолго пережила своего сына и ушла из жизни по той же причине, что и сын.

* * *

Русский род Меркуловых на екатеринославской Украине выродился. Современные его колена пишутся уже украинцами. Однако и в этом состоянии они остаются моими родствен-никами. Политика, однако, разделила нас теперь по разным государствам оскорбительными для человеческого достоинства границами, таможенными и паспортными барьерами. Речь-то идет не только о моих родственниках, а о миллионах русских людей, еще с далеких времен вместе с украинцами осваивавших дикие причерноморские степи и недра Донбасса. Не нашлось у российских и украинских политиков, однако, ума, чтобы устоять перед ограниченным соблазном суверенитета. А простые люди, между прочим, хотят жить вместе. Потому что вместе и беду пережить легче, и радость веселее.

* * *

Второй по старшинству брат моей Мамы Василий Ильич Ушаков, тоже поселившийся еще до революции в Синельникове, на всю жизнь там, однако, не задержался. Перед началом Гражданской войны он с семьей вернулся во Мценск и по приобретенной в Синельникове специальности кочегара поступил на железнодорожную станцию. На ней дядя прокочегарил всю свою оставшуюся жизнь.

Поселилась тогда семья на хуторе в двух-трех километрах от станции. Хуторок этот, видимо, Василий Ильич успел купить у какого-то незадачливого столыпинского хуторянина. Стоял он на открытом всем ветрам месте за городом Мценском. Своей воды здесь не было. За ней приходилось ездить с бочкой к реке Зуше. Она протекала недалеко, в довольно глубокой низине между двумя крутыми берегами. Чтобы ездить за водой, нужна была лошадь. Когда-то она у дяди была. Но в конце концов пришлось ему за водой ездить с бочкой в собственной упряжке.

Через глубокий овраг на север от хутора стояла деревня Толмачево. Чтобы попасть в нее надо было преодолеть крутой спуск и подъем. Местность в окрестностях Толмачево была удивительно красива и сложна своими высокими берегами над Зушей, глубокими оврагами и широкими балками, расцветающими по веснам яркими красками луговых цветов. Не случайно в этих местах после войны московский Автозавод имени Сталина построил для своих рабочих базу отдыха. Здесь одинаково приятно и занятно было отдыхать и летом, и в зиму. На заснеженных склонах учились быстрым спускам заводские горнолыжники.

Поселяясь на хуторе, Василий Ильич имел, наверное, намерение завести свое крестьянское хозяйство. Была у него здесь и рига, и конюшня, и коровник. Однажды он даже посеял пшеницу и очень гордился высоким урожаем. Но все крестьянские его затеи не выглядели больше забавы в свободное от основной работы время. На всю жизнь он уже стал кочегаром, а крестьянское подсознание лишь бередило ему душу. Каждый день в назначенную смену он шел на работу. Сначала кочегаром на паровозе, потом в котельной на сушзаводе, а потом на элеваторе, а потом снова на станции.

Жена Василия Ильича Матрена Андреевна была из городских. Это было видно во всем: и в обличье, и в разговоре, и в одежде и, особенно, в ее кулинарном искусстве. Я до сих пор помню ее борщ с зелеными листьями свеклы. В те далекие времена, о которых я пишу, было принято ходить друг к другу в гости, конечно, прежде всего по праздникам. Но ходили в гости и просто так, по будням или воскресеньям повидаться. Матрена Андреевна умела принимать гостей. Встреча у них начиналась у порога с приветственного речитатива нараспев с нежным оттенком украинского выговора. Я, к сожалению, не помню слов, из которых состояло ее приветствие, но зато хорошо помню, что сразу становилось приятно переступать этот порог. Причитания продолжались, перемежаясь поцелуями. Моя Мама дружила с Матреной Андреевной, и их эмоциональные встречи всегда выглядели естественными. Появление гостей в доме у Матрены Андреевны никогда не было неожиданным. Она всегда была готова к их встрече не только необыкновенно яркими приветствиями, но и угощениями. Жили мои родственники «с базара». Базар Матрена Андреевна посещала регулярно и на нем умела купить недорого то, что в изобилии было разложено по рядам. Особенно базары были богатыми в летние месяцы. Думается мне, что Матрена Андреевна и сама чем-то приторговывала на базаре. В своем хозяйстве продуктов на продажу родственники не производили, но, может быть, близость станции и бесплатный билет Василия Ильича – железнодорожника – давали возможность что-то где-то купить, а во Мценске продать. Сейчас это называется бизнесом, а тогда спекуляцией. Слово это звучало настораживающе. Но без этого прожить было трудно. Заработная плата Василия Ильича была невысокой. Но Матрена Андреевна была хорошей хозяйкой, и даже в тяжелые тридцатые годы, которые я хорошо помню, в доме у моих родственников крайней нужды не было.

Сам Василий Ильич был по натуре оптимистом. Он всегда был весел и приветлив, любил мою Маму – свою младшую сестру. Вся жизнь его прошла в труде. Свой хлеб насущный он добывал тяжелым физическим трудом кочегара-котельщика. Семья у дяди Васи была небольшая. Был у них с Матреной Андреевной всего один сын – Алексей. Он был гораздо старше моих братьев. Учился еще на Украине в гимназии. А во Мценске в сложную пору революционных брожений втянулся в политику. В период революции он состоял в партии левых эсеров. Я всего несколько раз видел Алексея. Запомнился он мне в милицейской форме и своим рассказом о поимке какого-то грозного бандита, наводившего страх на жителей пригорода Мценска, в чащобах Думчинского леса. Я долго потом пересказывал эту страшную историю своим сверстникам, мой двоюродный брат представлялся мне очень смелым человеком, который не боялся свиста пролетающих мимо него пуль из маузера бандита. А росту-то мой брат был невысокого. А похож он был на мать Матрену Андреевну, и лицо его не выражало ничего героического. Это меня немножко разочаровывало, но гордости не убавляло.

Пост начальника милиции Алексей во Мценске сначала занимал как представитель партии левых эсеров. Но в какое-то время по причинам, ему ведомым, он вышел из этой партии и стал членом ВКП(б). Женился Алексей на красивой девушке Даше. И родились у них две дочки – Люба и Майя. Жили вместе с отцом, в его доме, на хуторе близ деревни Толмачево.

Но, видимо, прошлая эсеровская партийная принадлежность не была бесследной. В 1931 или в 1932 году Алексей был арестован и оказался в московской Бутырке. Даже знаменитой мценской тюрьмы, в которой когда-то царские жандармы содержали под стражей народовольцев, оказалось для него недостаточно. Но я так и не узнал причину его ареста и осуждения. Несколько раз на свидание с сыном приезжал Василий Ильич. Впервые мне пришлось увидеть его озабоченным бедой. Меня всегда удивляла не только в моих родственниках, но и на примере других знакомых мне русских людей способность обреченно и покорно переживать беду. Безысходное чувство вины делало их неспособными искать оправдание. Обвинение и приговор суда они принимали как неотвратимую кару. Наверное, это можно было бы объяснить незнанием закона и возможностей судопроизводства. Но мне кажется, что это не единственная и не главная причина. Главное все-таки состоит в сознании фатальной крестьянской обреченности перед бедой, неспособности найти объяснение своей вины и добиться сочувственного понимания причин, побудивших совершить проступок. Для Михаила Ильича, честного коммуниста, оказалось невозможным самому себе простить того, что он оказался в немецком обозе. То, что над ним было совершено насилие, не оправдывало его перед самим собой. Он покорно принял приговор. Его сын также покорно выслушивал злые реплики судьи, не возражал, хотя сам-то знал, что пожар на Болоте возник не по его вине, задолго до того злополучного часа, как он въехал труда на своем грузовике. А тетка Дуня даже не посмела усомниться в приговоре, вынесенном ее сыну Антону за преступление, которого он не совершал. Знал я еще одного человека, которому, как он сказал, перепутали статью. Посадили за мелкую кражу, а судили по знаменитой 58 статье. Вместо заслуженных двух-трех лет принудиловки выдали десять лет строгих лагерей в Воркуте. И Борис Романович добился его сокращения безупречным поведением и высокими трудовыми показателями, оставив в лагере добрую половину отпущенного ему всевышним здоровья. А когда я спросил его, за что он сидел в Воркуте, он ответил: «А … его знает, статью перепутали!»