Текст книги "Россия, которую мы теряем. О гибельном влиянии Запада"

Ужимки ума

Идеалы неверия
(Из одноименной статьи)

Древнее слово: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог», выступает ныне во всей своей силе. Правда его ясна как солнце, хотя ныне всеми «передовыми умами» овладело какое-то страстное желание обойтись без Бога, спрятать Его, упразднить Его. Люди, по мысли добродетельные и честные, те задают себе вопрос, как бы сделать конструкцию добродетели, чести, и совести без Бога.

Нетерпимость к чужой вере и к чужому мнению никогда еще не выражалась так решительно, как выражается в наше время, у проповедников радикальных и отрицательных учений: у них она неумолимая, жестокая, едкая, соединенная с ненавистью и презрением. Один из представителей учения Конта и позитивистов (Jonh Morley. On Compromise) говорит, например, в своей книге, что первый долг всякого человека в отношении к себе самому и к человечеству – разрешать в душе своей вопрос: верует он или не верует в бытие Божие? Затем, если, положим, он пришел к убеждению, что вера в Бога есть не что иное, как слепое и безумное суеверие, долг его, самый священный, вторгаться с этим убеждением во всякую душу, пользоваться всяким случаем и поводом, чтобы передавать это убеждение прежде всего родным и близким, а потом, если можно провесть его в массу, всюду высказывать его, и отвергать безусловно всякие явления и формы частного и общественного быта, в которых прямо или косвенно выражается вера, противоположная этому убеждению… Такой образ действия – что же иное, как не страшное насилие над чужой совестью, и во имя чего? Во имя только своего личного мнения!

Удивительно безумие, до которого доходят умные люди, взросшие в отчуждении от действительной жизни и ослепленные гордой уверенностью в непогрешимости разума и логики. Обожание разума, отвратив их от положительной религии, доводит их, наконец, до ненависти ко всякому верованию в Единого Живого Бога.

Но те из них, которые добросовестны настолько, что не могут отвергать потребности в вере, заявляемой всем человечеством, те, у кого есть еще сердце, не совсем иссушенное черствой логикой мысли, допускают законность религиозного чувства в природе человеческой и пытаются удовлетворить его какой-то новой, ими измышленной религией. Вот тут и приходится дивиться мечтательности планов, изобретаемых умами, по-видимому стремящимися изгнать все похожее на мечту, из своих выводов и соображений.

Штраус, в своем сочинении «О старой и новой вере», отвергая христианство, говорит с энтузиазмом о религиозном чувстве, но предметом его и центром ставит вместо Живого Бога идею вселенной, так называемое Universum. В Лондоне появились в свете найденные по смерти Милля отрывочные мысли его о религии под заглавием «Три статьи о религии: Природа, Польза религии и Деизм». Пользу религии он признает несомненно, но отвергает христианство, хотя выражается о лице Христа с величайшим энтузиазмом. «Невозможно, – говорит он, – оспаривать великое значение религии для отдельного человека; это источник личного удовлетворения и высокого духовного настроения для каждого. Но спрашивается, для достижения этого блага необходимо ли переступить за границы обитаемого нами мира, или без того одна идеализация нашей земной жизни, одно возбуждение и развитие высших о ней представлений могут создать для нас поэзию, и даже в высшем смысле этого слова, религию, такую, которая была бы способна возвышать чувства наши и могла бы (с помощью воспитания) еще лучше, чем вера в существа невидимые, благородить наше существование и деятельность?»

Вопрос – достойный Милля, каким мы его знаем по истории его воспитания. Любопытно, как же он решает этот вопрос. Милль не мог искать решения, подобно Штраусу, в идее вселенной; не мог потому, что Милль, странно сказать, не верует в природу; в начале той же книги он, верный, как всегда, отчуждению своему от жизни, входит в исследование: «Насколько верно то учение, которое полагает в природе мерило правды и неправды, добро и зло; и руководственным началом для человека ставит сообразование с природою или подражание природе». Этого учения Милль не признает, потому что в природе видит слепую силу и ничего более. Она внушает желания, которых не удовлетворяет, воздвигает великие дарования, силы и дела с тем, чтобы в одно мгновение сокрушить их, – словом сказать, разоряет в миг, слепо и случайно, все, что ею самою создано. Оттого Милль отказывается строить на природе какую бы то ни было систему нравственности или религии.

* * *

Что же придумывает Милль? Вот подлинные слова его: «Когда представим себе, до какого сильного и глубокого чувства может достигнуть при благоприятных условиях воспитания любовь к отечеству, нам станет понятно, что очень возможно и любовь к обширнейшему отечеству, т. е. к целому миру, довести до подобной же силы развития и обратить ее в источник высших духовных ощущений и в начало долга. Нельзя сказать, чтобы мера нравственности, установляемая в этом знаменитом рассуждении, была очень высокая. По нашим понятиям, эта нравственность во многих случаях очень слабая и допускающая сделки с совестью. Но относительно одного предмета – относительно долга к отечеству – не допускает она никакой сделки. Чтобы человек, имеющий хотя малую претензию на добродетель, на минуту призадумался пожертвовать отечеству жизнью, честью, семейством – всем, что ему дорого на свете, этого не допускал и в предположении славный проповедник греческой и римской нравственности. И так история показывает, что людям можно было привить воспитанием не только теоретическое убеждение в том, что благ отечества должно быть выше всяких иных соображений, но и практическое сознание, что в этом состоит величайший долг жизни. Если это было возможно, то почему же нельзя внушить им чувство точно такого же безусловного долга относительно общего блага для целого мира? Такая нравственность в натуре высоко одаренной почерпала бы силу из чувства симпатии, благоволения, восторженного одушевления идеальным величием, а в натурах низшей организации – из тех же чувств, по мере природного их развития, да притом еще из чувства стыда. Это высокая нравственность не зависела бы нисколько от надежды на награду. Единственной наградой, которую имела бы в виду, и мысль о коей служила бы утешением в печали и опорой в минуты слабости, единственной наградой было бы несомнительное загробное бытие (!), но в этой жизни одобрение всех уважаемых нами людей и в идеальном смысле одобрение всех, как живых, так и умерших людей, кого мы чествуем и кого похваляем. Действительно, та мысль, что дело наше одобрили бы умершие друзья и родные наши, когда бы были живы, способна одушевить нас не менее, чем мысль об одобрении современников… Сколько раз люди высокого духа одушевлялись к делу мыслью о том, что им сочувствовал бы Сократ, Говард, Вашингтон, Антонин. Если такое настроение духа назовем просто нравственным, слово это будет недостаточно. Он есть действительно религия: добрые дела составляют только часть религии, плоды ее, но не самую религию. Сущность религии состоит в крепком и серьезном направлении чувств и желаний к идеальной цели, превосходящей все личные цели и желания. Это условие осуществляется в религии гуманности точно так же, как и в сверхъестественных религиях: я убежден даже, что осуществляется еще лучше и совершеннее»…

Приведенные слова сами за себя говорят. Они показывают всю близорукость, лучше сказать, все безумие человеческой мудрости, когда она хочет делать отвлеченную конструкцию жизни и человека, не справляясь с жизнью и не зная души человеческой. Такая религия, какую воображает Милль, может быть, пожалуй, достаточна для подобных ему мыслей, заключивших себя от всего мира в скорлупу отвлеченного мышления; но разве может принять ее и понять ее народ, – живой организм, – объединяющийся только живым чувством и сознанием, а не мертвым и отвлеченным началом? В народе такая религия, если бы могла быть введена когда-либо, оказалась бы поворотом к язычеству.

Народ, который нельзя себе представить в отделении от природы, если бы мог позабыть веру отцов своих, снова олицетворил бы для себя как идею вселенную, разбив ее на отдельные силы, или то человечество, которое ставят ему в виде связующего духовного начала, разбив его на представителей силы духовной, – и явились бы только вновь многие живые боги вместо единого Бога истинного… Неужели этому суждено еще сбыться?..

Учение Дарвина – фантазия или безумие?
(Из статьи «Новая вера и новые браки»)

Нас уверяют, что старой нашей вере приходит конец, что ее сменит новая вера, которой заря будто бы занимается. Бог даст, если это и случится, то еще не скоро, и если случится, то лишь на время. Конечно, то будет время не просвещения, а помрачения.

В старой вере нашей – истина природы человеческой, истина непосредственного ощущения и сознания, та истина, которая отзывается в правду, из глубины духа, на слово божественного откровения. Эта истина есть, и зерно ее лежит в каждой душе. Про нее сказано: «Всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего».

Старая вера наша основана на том, что каждый человек чувствует в себе живую душу, бессмертную, единую, и этой живой души не смешивает ни с природою, ни с человечеством, в ней сознает себя перед Богом и перед людьми и в ней хочет жить вечно. Своей живой душой вступает он в свободный союз любви с другими людьми, и как живет ею, так и отвечает за нее сам. Ею ощущает он своего Создателя, так же просто, как живет, и в этом простом ощущении, независимо от разума, обретает свою веру.

Являются проповедники новой веры. Одни смеются над старой верой и все хотят разрушить, не желая создать нового. Другие, по-видимому, серьезнее: они премудрости ищут и хотят навязать нам свою надуманную премудрость; всякий из них предлагает нам свое сочинение, свою конструкцию веры, потому что, сознавая все-таки необходимость верования, они хотят только сочинить свое. Но какие жалкие эти сочинения! Все они бессильны собрать около себя и одушевить живою идеей живые человеческие души, потому что ни одно из них не ставит живого Духа Божия в центре верования.

В последнее время много появилось отдельных систем, в которых философы, каждый по-своему, стараются построить для человечества веру без Бога. Все воображают, что построили такую веру разумом; но это неправда. Разуму человеческому, когда он рассуждает прямым путем, не закрывая от себя и не отрицая фактов, существующих в природе и в душе человеческой, некуда деваться от идеи о Боге. Настоящий источник безбожия не в разуме, а в сердце, совершенно так, как сказано пророком: сказал безумный в сердце своем: нет Бога в сердце, то есть в желании, источник всякого падения, как бы ни старался разум осмыслить себе всякое падение. Начинается всегда с того, что сердце ищет себе полной свободы и возмущается против заповеди и против Того, у Кого начало и конец всякой заповеди. Чтобы освободиться от заповеди, нет другого пути, как отвергнуть верховный авторитет ее и поставить на место его свой авторитет, свое знание. Повторяется, в бесконечные веки, самая старая изо всех человеческих историй: «Ты сам можешь знать добро и зло; сам можешь быть себе Богом». Вот откуда искони идет безбожие.

Но чудно, по правде, видеть, как разум сам себя обманывает. Какая, кажется, религия без Бога, а такую именно религию проповедуют безбожники. Они говорят: «Вместо старых сказок о Боге возьми действительную истину. Бога не видать нигде; действительно есть природа, действительно есть человечество. Оно не только факт, оно есть сила, способная дойти с течением веков и тысячелетий посредством опыта и разума до безграничного развития, до невообразимого совершенства. В этой идее столько внутренней глубины и силы, что она совершенно достаточна заменить человеку вполне религиозное чувство и связать всех людей воедино общей религией человечества». (Разве это не все равно, что библейское: будете яко бози?). Таковое учение новейшей позитивной науки и так называемого утилитаризма.

* * *

Учение Дарвина появилось как нельзя более кстати, в подкрепление проповедникам новой веры. Оно как будто озарило их новым светом, как будто принесло им ключевой камень, которого недоставало, чтобы замкнуть свод над целою системой. Ухватившись за это учение, многие уже готовы провозгласить или провозглашают старую веру окончательно разбитою и уничтоженною. Со всех сторон спешат прилагать начала, выведенные Дарвином, ко всем явлениям общественного быта – и выводят из них такие последствия, о которых, может быть, не помышлял сам Дарвин. Школа, как нередко случается, забегает вперед учителя и, пожалуй, вскоре провозгласит его самого отсталым.

Между тем, учение Дарвина, само по себе, в сфере тех данных, из которых оно выведено, едва ли оправдывает те опасения за целость веры, которые возбудило оно во многих ее ревнителях. Система Галилея, теория Ньютона, новые открытия в геологии возбуждали в свое время еще более волнений и опасений; но вера верующих не пострадала от них. То же будет, конечно, и с учением Дарвина. Передовые люди науки уже начинают убеждаться в том, что это учение, в сущности, представляет только гипотезу, более или менее вероятную, но еще не удостоверенную достаточным числом данных; что положения, выведенные гениальным ученым из многочисленных его наблюдений, в сущности оказываются смелыми и остроумными обобщениями подмеченных им явлений, еще оставляющими много места недоумениям и сомнениям.

Кто нынче не говорит о Дарвине? Кто не играет словами: естественный подбор, половой подбор, борьба за существование? Однако не одних людей легкомысленных, но и людей подлинно ученых и серьезных открытие Дарвина заставляет делать странные скачки в рассуждениях и выводах науки; заставляет высказывать такие речи, которые здравому, не предубежденному суждению представляются не иначе, как фантазией или безумием. Это случается всего чаще тогда, когда при помощи Дарвинова учения хотят построить и завершить систему такого миросозерцания, в котором не оставалось бы места Божеству.

Действительно, Дарвиново учение очень выгодно для аргументации нового материализма. Человек, по мнению Дарвина, совершенно напрасно присваивал себе и своему духу какое-то особое, привилегированное положение во вселенной; на этом основании он воображал себя одного, в числе прочих животных, под прямым и личным водительством Божества. Это заблуждение, и заблуждение вредное (the pernicious idea). Человек, как и всякое иное животное, есть не что иное, как продукт последовательного и безграничного развития природных форм животной жизни. Желающему не трудно вывести отсюда заключение, что, стало быть, Бога нет, и нет души бессмертной.

Далее, из учения Дарвинова следует, что все существующие формы живого бытия образовались, и все последующие образуются, из вековечного и непрестанного движения материи, выводящего из одной формы другую, с новым развитием и с новыми орудиями для потребностей. Желающему нетрудно вывести отсюда такое заключение, что в самой материи заключается творческая сила – именно это вековечное движение; что в нем заключается вся будущность природы и человечества, способная к безграничному прогрессу и совершенствованию, и что затем нет никакой надобности отыскивать еще вне самой материи конечную творческую силу, равно как и промысел Создателя о вселенной и человеке.

Понятно, как сходится такой вывод со вкусом мысли, отвергающей Бога и верующей в человечество. Непонятно только, как может здравый смысл поверить в вечность материи, отвергая начальную ее причину, и поверить тому, что движение само по себе, движение чего бы то ни было, одним течением – хотя бы и вековечного времени – способно произвести все, что угодно представить себе любому воображению.

* * *

Печальное будет время, если наступит оно когда-нибудь, когда водворится проповедуемый ныне новый культ человечества. Личность человеческая немного будет в нем значить; снимутся и те, какие существуют теперь, нравственные преграды насилию и самовластью. Во имя доктрины, для достижения воображаемых целей к усовершенствованию породы, будут приноситься в жертву самые священные интересы личной свободы, без всякого зазрения совести; о совести, впрочем, и помина не будет при воззрении, отрицающем самую идею совести.

Наши реформаторы, воспитавшись сами в кругу тех представлений, понятий и ощущений, которые отрицают, не в состоянии представить себе ту страшную пустоту, которую окажет нравственный мир, когда эти понятия будут из него изгнаны.

Представление о личности человеческой, о такой личности, которую нельзя раздавить так, как давят насекомое, имеет корень в вековечном понятии о том, что у каждого человека есть живая душа, единая и бессмертная, следовательно, имеющая безусловное бытие, которое не может истребить никакая человеческая сила. Оттого между ними нет такого злодея и насильника, который посреди всех своих насилий не озирался бы на попираемую им живую душу с некоторым страхом и почтением.

Отнимите это сознание: во что превратиться законодательство наше, правительство наше и наша общественная жизнь? Поборники личной свободы человека странно обольщают себя, когда во имя этой свободы присоединяются к возникающему культу человечества.

К счастью, можно понадеяться, что эти новые горизонты, которые обещает нам в будущем гуманитарное учение, никогда не откроются для человечества, или, по крайней мере, откроются не для всех и ненадолго…

Ужимки ума
(Из статьи «Характеры»)

…Есть люди сухие и не очень умные, с которыми можно говорить серьезно, на которых можно положиться, потому что у них есть твердое, определенное мнение, есть известный характер, который неизменно в них является. Есть люди умные и занимательные, которых нельзя разуметь серьезно, потому что у них нет твердого мнения, а есть только ощущения, которые постоянно меняются. Таковы бывают нередко так называемые художественные натуры: вся жизнь их – игра сменяющихся ощущений, выражение коих доходит до виртуозности. И, выражая их, они не обманывают ни себя, ни слушателя, а входят, подобно талантливым актерам, в известную роль и исполняют ее художественно. Но когда, в действительной жизни, приходится им действовать лицом своим, невозможно предвидеть, в какую сторону направится их деятельность, как выразится их воля, какую окраску примет их слово в решительную минуту…

Такое развитие мысли и чувства, к сожалению, обычное явление у нас и особливо между людьми даровитыми по природе. Способности их развиваются в художественную сторону: не видать у них ясной и определенной идеи, на которой стоит человек и которая держит его в жизни и деятельности, но все перешло в ощущение. Они способны вдохновляться всякою средою, в которую случайно попадают, быть проповедниками и певцами всякой идеи, какую в этой среде зацепили и какая имеет в ней ход.

Впадая притом в беспрерывные противоречия сегодняшнего со вчерашним, они умеют искусно соглашать эти противоречия и переходить от одного к другому искусною игрою в оттенки всякой мысли и в переливы всякого ощущения. В политической или служебной сфере такие люди иногда бессознательно делаются карьеристами, привыкая идти по течению ветра, который дует в ту или иную сторону и одухотворять в себе всякое попутное веяние. Между государственными людьми, произносящими речи в собраниях, между прокурорами и адвокатами нередко встречаются такие примеры: вдохновляясь впечатлением минуты, тот же человек, который сегодня был строгим, неумолимым судьею неправды, завтра является ее защитником, будет с горячим убеждением, с порывом вдохновения отстаивать совсем противоположную идею и отыскивать черты красоты в том явлении, которое вчера обличал в нравственном безобразии.

Свойство талантливого актера вдохновляться каждою ролью и входить в душу и характер каждого лица, которое он представляет. Но, вместе с тем, потому он и предается этому искусству, потому и способен переживать моменты характерного действия в лице представляемом, что перед ним масса зрителей, коих душа сливается в эти моменты с его душою, стало быть, вдохновляясь своею ролью, он в то же время вдохновляется массою публики. Вот почему так увлекательно действует лицедейство, доходя до страсти и в актере, и в зрителях. То же ощущение свойственно всякому оратору в общественных собраниях: действуя, то есть разглагольствуя в той или другой идее, в том или другом направлении, и вдохновляясь своею задачей, он в то же время вдохновляется тою средою, в которой действует, не отрешаясь ни на минуту от своего я, а свое я стремится у него к возбуждению в этой среде ощущений – сочувствия или восторга. И это стремление может доводить до страсти талантливую натуру, так что она неудержимо ищет сцены для своего искусства, упражняя его на всякой сцене, в многочисленном собрании, в беседном кружке гостиной или кабинете, применяясь к настроению каждого кружка и вдохновляясь всяким цветом, каким он окрашен.

Такими людьми изобилуют совещательные и законодательные собрания: можно сказать, что из них образуется большинство, составляющее решительные приговоры. Противовесом им, казалось, могли бы служить люди серьезного дела и твердого направления; но эти люди редко бывают сильны словом, то есть не умеют владеть орудием, которым располагают свободно их противники, люди ощущения и натиска.

Чем многочисленнее собрание, тем более смешанным представляется состав его, тем менее оно способно уразуметь идею вопроса, обнять фактическое его содержание и уразуметь в нем правду и неправду, и тем более способно увлекаться ощущением – иногда ощущением минуты – которое произвел тот или другой оратор.

* * *

Как только человек начинает мыслить, в нем просыпается желание определить себя, установить свое место в жизни, привести свою идею жизни в согласие с действительностью. Колеблется неустановившаяся идея посреди вечно движущейся пестрой и непостоянной действительности, посреди сменяющих друг друга стремлений, ощущений и желаний. Душа мыслящая желает и требует опознаться во всем этом и найти себе точку, на которой можно утвердить равновесие жизни, создать для нее характер.

Есть счастливые люди, которым это равновесие дается само собою, без больших усилий. Не делая никаких выводов и умозаключений, не спрашивая себя зачем, почему, откуда, для чего, человек сам собою, бессознательно находит решение этих вопросов в действительности.

Идеи его все соответствуют органическим его потребностям и укладываются в душе его ровно, не сталкиваясь с желаниями и ощущениями. Интерес его деятельности заключен в круге, который он избрал для себя и из которого не стремится выйти. Типы этого рода часто встречаются в обыкновенной жизни и могут возбуждать сочувствие, потому что простота отношений к жизни нередко сообщает им свойство прямоты и искренности.

Правда, что эти типы представляют мало интереса на низшей ступени своего развития, потому что мы не видим в них никакой творческой силы. Но на высших степенях этого типа к нему принадлежат и люди культурные, люди развитой мысли, коих можно причислить к уравновешенным. Они не стремятся к творчеству, не бывают мастерами мысли и дела, но одарены способностью воспринимать, понимать и передавать творческую мысль, потому что обладают талантом; для них по природе возможно гармоническое сочетание жизни и дела, идей и образов, а мысль, не переставая действовать, не стремится разрушать эту гармонию. К этому типу принадлежит множество людей, составивших себе почетное имя в административной деятельности, в литературе, в искусстве, в науке – и деятельность их драгоценна, потому что они воспитывают и мысль, и вкус среды общественной, распространяя в ней не ими созданные, но ими воспринятые идеи и образы. Они делают великое дело без великих претензий. Деятельность их возбуждает подражателей по сочувственной наклонности ума, но они не могут создать новую школу и собрать около себя толпу энтузиастов нового учения.

Есть иные души, желающие установить свое жизненное равновесие сами от себя, сознательно. Всякое рассуждение в человеке зачинается от познания добра и зла. Ощущение зла и заблуждения производит в душе смуту, из коей ум человеческий ищет себе выхода и, не довольствуясь инстинктивным чувством, для иных достаточным, прибегает к помощи разума, изыскивающего пути и способы к достижению истины. Так образуются разумники, желающие достигнуть единства в раздвоенной человеческой природе.

Некоторые общие начала, принятые на веру умом, составляют для них непререкаемую теорию, под которую они усиливаются подводить все явления жизни. Разум, который они отождествляют с этою теорией, становится для них божеством, решающим все вопросы действительной жизни, и свои мнения признают они приговорами истины, коим должен подчиниться всякий, не лишенный разума.

Такое направление ума доходит в иных случаях до фанатизма формальной логики. Фанатический поклонник общих начал не хочет признавать ничего, что не входит в систему его мышления, и не останавливается пред очевидными фактами и явлениями действительности: увижу, говорит он, и то не поверю. В высших проявлениях этого типа видим: философов, богословов, моралистов, естествоведов, которые задались мыслью привести к единству и уравновесить разумом не только все, что сами они видят, мыслят и чувствуют, но и все, что мыслят и чувствуют другие люди, и даже то, что никогда не бывало на мысли, но что может когда-нибудь произойти и явиться.

* * *

Но таковы лишь крупные явления: низшие разновидности этого типа в разных областях знания и деятельности очень разнообразны – и число их умножилось в последнее время до бесконечности. Являются мнимые философы, облекшиеся в какое-нибудь модное религиозное или философское учение, или составившие себе учение – просто из отрицания тех идей, которые приняты окружающею их средою. Те и другие, однако, воображают, что обладают универсальным ключом знания – в политике, в науке, в философии.

Резонерство есть своего рода художество и питается художественным инстинктом: ум любит и привыкает строить более или менее стройное здание доказательств, доводов и выводов. Это орудие одни обращают на службу страстям своим, похотям и материальным интересам, другие – увлекаются страстью к свободе мышления и к логическим построениям мысли, стремящейся приводить к формальному единству всю область мышления.

Эта страсть одна из самых сильных и господственных над человеком. В числе первых есть страстные поклонники и проповедники социальных или религиозных идей, долженствующих преобразовать человечество – это верхние степени типа. На нижних степенях его – софисты всевозможных разрядов, употребляющие свое искусство как искусство умственной игры на защиту или доказательство – чего бы то ни было, ради случайного каприза или ради интереса: сюда принадлежат адвокаты и журналисты низшего разряда.

Люди этого типа стремятся, однако, установить гармонию в душе своей посредством уравновешения идеальных ее элементов, привести их к порядку, в последовательной логической связи. Но есть умы, которые, восприняв одну идею, изнутри или извне пришедшую, или одно какое-нибудь верование, стремятся все остальное, в ряду всевозможных идей и верований, подчинить своей формуле: ничего иного не признают и знать не хотят. Это настоящие фанатики предвзятой мысли. Такой человек столь убежден в истине своего представления или верования, что совершенно отождествляет его с истиною, и когда бы мог распознать истину, не признал бы ее, как не признает действительности, не согласной с тем, во что он уверовал как в истину. Преследуя свою идею до крайних пределов, он не останавливается ни на какой иной идее, не обращает внимания на факты и явления, коих знать не хочет. Утверждая, таким образом, жизнь свою на излюбленной идее, подавляя насильственно все прочие, не согласные с нею представления и движения чувств, такой человек не может, однако, совсем их уничтожить, и нередко эти самые отрицаемые им силы, вопреки теории разума, вопреки верованию, не допускающему никакой сделки, продолжают управлять его действиями, личными его отношениями и чувствами в действительной жизни.

Чувства эти и движения, скрытые в глубине души человека, чувства, которых он ни за что не признает своими, сами собою, независимо от сознания, оказываются живыми в действительной его жизни, хотя он отрекся от них и похоронил их мысленно. Это явление особливо заметно в тех случаях, когда идея, владеющая человеком, является решительным отрицанием идей, принятых в среде людей, его окружающих.

Так, например, мы видим, что либеральный атеист, отрицая до ненависти всякую религию, впадает в грубое суеверие в своей домашней жизни или создает сам себе свою религию из обрывков тех форм, которые отрицает; теоретик, отрицающий, как ложь и зло, всякую благотворительность, по теории борьбы за существование, когда видит бедность, стремится помогать ей; ярый проповедник свободы отношений, отрицатель брака и семьи, оказывается нежным и заботливым мужем и отцом; фанатический проповедник безбрачия и аскетизма радуется новым рождениям детей своих; ожесточенный враг богатства и ненавистник капитала не упускает случая к умножению своих капиталов и имений.

Явления этого рода, слишком известные, служат разительным обличением лжи, которою проникнута всякая теория, отрешенная от жизни.

* * *

Роковое раздвоение природы человеческой является всюду; на языке – одно, часто высокое и торжественное слово; и совсем иное на деле, в глубине души человеческой и в малом, и в великом таится лицемерие.

Мы ужасаемся, когда оно является нам во всем своем бесстыдстве похоти, прикрывающей себя знаменем религии или филантропии. Но кроме сознательного и бесстыдного лицемерия, как часто является оно в бессознательной форме, когда человек, ослепленный гордостью своей мысли или своего верования, несет его господственно под знаменем истины, величаясь толпою поклонников и учеников, разносящих ее по всем рынкам. Нередко эти ученики принимаются развивать систему своего учителя с новыми обобщениями основной ее идеи, в виде формулы, долженствующей просветить человечество, объяснив ему всю тайну Божества, мира и жизни, преобразовать внезапным светом истины религию, искусство, социальную науку, философию, и эти ученики оказывают нередко плохую услугу своим учителям, возводя в систему все недостатки и ошибки их учения.

Какие побуждения приводят ум человеческий к столь одностороннему и крайнему развитию? Есть характеры, по свойству своему склонные к противоречию и к протесту против заявленных мнений, особливо против мнений и убеждений, укоренившихся в обществе, против всего, по преданию существующего и признанного. Эта природная наклонность способна бывает превратиться в страсть, ищущую себе исхода и удовлетворения. На помощь ей острый ум вырабатывает себе искусную диалектику, служащую ему орудием для достижения цели, то есть для убеждения других в том, что он считает за истину, со всей энергией напряженной воли.