Текст книги "Жизнь в России в эпоху войн и революций. Биографическая повесть. Книга первая: отец и моя жизнь с ним и без него до ВОВ и в конце ВОВ. 1928–1945 годы"

Последние годы отца на свободе (1937–1940 годы). его и моя жизнь в это время

Все годы после возвращения из ссылки отец жил в Малоярославце, возможно на частной квартире, а может быть даже у одного из своих братьев. Он это осторожно умалчивал по известным причинам. В Москву он выезжал один или несколько раз в неделю, боясь задержаний. Он не мог уложиться в один день, чтобы вернуться назад и ночевал, где придется. Часто у своих друзей. В Москве у него было несколько учеников, которым он давал частные уроки. Возможно, он ночевал у них. Я знал таких его учеников как Николай Пушечников, Геннадий Прошкин (Провоторов), Алексей Ковалев, Виноград с Арбата и ряд других, но о последних я мало знаю. Уроками он в основном зарабатывал на жизнь и на содержание меня в Москве.

Отец всё время пытался найти постоянную работу и к нему поступало много выгодных и интересных предложений, но все они оканчивались ничем, когда узнавали, что у него нет московской прописки. Говорили, приходите в любое время, когда вы получите московскую прописку. Это место остается за вами. Когда же он обращался в административные органы, ему говорили, что дадут ему московский прописку, когда он устроится на работу. Заколдованный круг, из которого не было выхода.

Вот как отец дальше пишет в своем документе о том времени, когда он тщетно пытался устроиться на работу в Москве и получить московскую прописку.

«Мой сын в это время жил в кухонной комнатке вместе с Р. Ф. Чигиной, очень редким и совершенно безответным человеком, не имевшим никого из родных и близких, кроме меня. Она была полностью запугана Цинговым и боялась его, как ядовитого скорпиона. Он пытался выжить и ее с моим сыном из квартиры, но домоуправление сдерживало его, не давала ходу его ходатайствам. В отместку он добился, чтобы выбросили из большой прихожей наши вещи, которые там лежали аккуратно уложенные и никому не мешающие, после того как нас выселили из большой комнаты. В той же прихожей много места занимали ненужные ему книги, но это ему не помешало добиться выброса наших вещей, которые жена там поместила, когда ее с сыном выселили беззаконно из большой комнаты. Комендант дома послушался Цингова и перенес их в незапираемый подвал, где их сразу же разворовали, принеся нам ущерб в несколько тысяч руб лей. Я хотел немедленно подать на Цингова в народный суд, но Раиса Федоровна слезно умолила меня не делать этого, так как он тогда вообще сживет ее со света с сыном. Скрепя сердце, я отложил это дело до более удобного времени».

«Осенью 1937 года, приехав из Малоярославца в Москву, я застал Раису Федоровну больной. По своему обыкновению, Цингов раскрыл на кухне окно, несмотря на холода, и она получила сильнейшее воспаление легких, уже третье за последние годы, и ее ослабленный организм на этот раз не выдержал, и она скончалась.

Похоронив ее, я через некоторое время обеспокоенной судьбой моего сына Кости, обратился в Управление жилищного товарищества научных работников с просьбой, чтобы эта комната была закреплена за моим сыном. Моя просьба была удовлетворена и у сына оказалась комната.

Цингов был в бешенстве, так как он имел собственные расчеты на эту комнату и надеялся, что если комнатки при кухне у нас не будет, то я возьму сына и куда-нибудь уеду.

По советам знакомых адвокатов, я обратился в соответствующую администрацию с ходатайством прописать меня в комнате моего сына, как его родного отца и естественного опекуна, но в этой законной просьбе мне было отказано.»

Далее отец пишет: «Я обратился напрямую к тов. Крупской, чтобы она помогла мне жить вместе со своим родным малолетним сыном и воспитывать его. Однако секретарь Крупской переслал мою просьбу в канцелярию тов. Калинина, где она и находилась без движения долгое время. Никакого ответа я на свое обращение не получил и пришлось срочно уехать из Москвы в Малоярославец из-за возможности задержания милицией.

Подруги покойной жены хотели помочь мне и присмотреть за сыном в мое отсутствие и даже взять на себя опекунство, так как некоторые из них были одинокие и бездетные женщины. Однако они отказались, когда представили себе перспективы своего ежедневного общения с Цинговым. Они просто боялись, что он обязательно сделает им какую-нибудь подлость.

Я всё-таки подобрал сыну опекуна и, торопясь уехать, попросил домоуправление временно прописать его в комнате сына, но домоуправление решило, что мужчина не подходит в качестве опекуна мальчику и рекомендовала мне временно прописать в качестве опекуна лифтершу этого дома Агафью Агапову, безграмотную грубую женщину, которая на этих условиях соглашалась и дальше работать лифтершей в доме. Ей очень была нужна прописка, чтобы закрепиться в Москве.

Я совершенно не знал Астахову и думая, что ее хорошо знает домоуправление, в спешке дал свое согласие и, конечно, попал ещё в одну беду.

Когда я весной вернулся в Москву навестить сына, хозяйкой комнаты оказалась Астахова, много вещей было выброшено, чтобы ей было удобней жить, шкафы были взломаны и многое пропало, сын был согнан со своей постели и его место заняла Агафья. Сын спал, где придется по ее усмотрению. Когда мне ее рекомендовали, то обещали по первому моему требованию Астахову удалить из комнаты. Когда я ей сказал, что она больше не нужна, и я прошу ее выехать, она отказалась это делать. Пришлось мне с ней в течение полгода судиться о ее выселении, при этом Цингов притих, так как он понял, что лучше ему иметь моего сына в этой прикухонной комнатке, чем Агафью, с которой ему было бы трудно справится, да и все жильцы квартиры были против нее. При этом выяснилось, что домоуправление также ее совершенно не знало и ее рекомендовал новому домоуправляющему именно Цингов.

Мы с сыном были совершенно замучены судебной волокитой. Суд был долгим и трудным. Только в январе 1938 года суд, к счастью, завершился в пользу сына, и я смог выехать в город Чебоксары, где мне предложили интересную и хорошо оплачиваемую работу. И, конечно, здесь же появился донос на меня со стороны недоброжелателей, наверное, Цингова. Но он не имел для меня последствий и был просто подшит к моему делу.»

Суд над отцом, приговор и отправка в тюрьму в Сибирь в 1940 году

Как отец пишет, «В конце мая 1938 года я вернулся в Москву и явился в отдел педагогических кадров ГУУЗ, чтобы стать на учет и получить новое назначение на работу. Начальник отдела порекомендовал мне обратиться в 5-е отд. Милиции, чтобы получить разрешение на временную прописку в комнате сына, пока не получу назначение на работу. Когда я явился в милицию, то ходатайство мое не только не удовлетворили, а наоборот задержали меня, оштрафовали на 25 руб лей за незаконное появление в Москве и взяли подписку о немедленном выезде.»

Вообще, дело обстояло более трагично для отца, но я не захотел об этом писать, слишком уж тяжело. К отцу в Москве в отделении милиции относились как к ссыльному, пораженному в правах, а отец считал себя восстановленным в правах, ссылаясь на документы, выданные ему местными ОГПУ при освобождении, как свободному гражданину, отбывшему ссылку, разрешающие ему проживание по всей территории СССР. В очередной раз отец проявлял наивность, считая, что он действительно стал свободным. Он не знал и не мог учитывать, что уже тогда у милиции Москвы были свои ведомственные документы, инструкции и указания, в соответствии с которыми его, как бывшего ссыльного, потенциально опасного для власти, надлежало выдворять из Москвы за 101 км, как минимум.

Получив распоряжение милиции и уплатив штраф 25 руб лей (это приличная сумма по тем временам), отец поспешно покинул Москву, опасаясь более серьезных мер, и направился, как он пишет, на свою родину, т. е. в Малоярославец и может быть даже в деревню Пожарки. Изредка он посещал Москву по неотложным делам и меня, но тайком. Каждое его посещение грозило ему новыми доносами со стороны Цингова. Однажды в конце июля 1938 года милицию предупредил Цингов, что отец должен скоро появиться, и его встретил в квартире участковый с дворником (так тогда надлежало) и снова отвел его в милиции, где с него взяли подписку о выезде в 24 часа. Отец выполнил предписание и выехал в Малоярославец, взяв с собой меня и заперев комнату. Однако милиция извратила этот факт и утверждала в протоколе, что отец не выполнил предписание. Однако всё обошлось, благодаря тайной помощи сочувствующего паспортиста из милиции.

Когда отец со мной вернулся в Малоярославец, то решил, по совету упомянутого паспортиста, срочно временно прописаться там, но город и так был переполнен в это время дачниками, поэтому ему не удалось быстро там найти жилье и прописаться. К тому же собственники жилья боялись прописывать отца, как бывшего ссыльного, опасаясь неприятностей со стороны властей. Поэтому отец ютился со мной, где придется. В свою деревню к родителям он не мог отправиться, так как он в это время был занят частыми поездками в Москву для хлопот по устройству меня в музыкальную школу. В это же время отец ждал решения органов о снятии судимости и его уверяли, что всё в порядке, скоро будет положительное решение. Однако время шло и ничего не менялось.

В это время отца постигло ещё одно несчастье. В магазине из заднего кармана брюк у него украли паспорт, думая, что это деньги, а также мою метрику и другие документы. Таким образом, он был вообще лишен возможности где-нибудь прописаться, работать, вести какие-либо дела. Он обратился в стол находок, но безрезультатно. Положение его осложнилось. Осталась одна возможность – устроиться на работу в Москве. Только 29 августа 1939 года отцу была выдана путевка на работу в Московских музыкальных курсах для взрослых при Моссовете. 31 августа отец был зачислен на работу директором Музыкальных курсов и заведующим учебной частью и получил удостоверение о работе в Москве. Всё как будто налаживалось. Органы по трудоустройству ему сказали, что дальше ему нужно обратиться в милицию, чтобы там оформили на него паспорт и временно прописали в комнате сына.

Здесь мной был подмечен интересный момент, характерный для того времени – всевластие органов правопорядка нижнего уровня на местах. Они, руководствуясь своими интересами, могли легко игнорировать устные указания вышестоящих начальников среднего уровня, особенно, если они давались по телефону. Отец, окрыленный тем, что, наконец, всё решится, явился в свой районный отдел милиции, не взяв с собой ничего, но там его задержали, составили протокол, обвинили в незаконном проживании в Москве и посадили в подвал, заполненный уже сидевшими там ворами, грабителями и пр., где ему, 69-летнему старику, уже больному склерозом, пришлось мучиться в спертом воздухе подвала, пропитанном табачным дымом и запахами уборной, которая находилась здесь же.

Каким-то образом он смог оповестить меня о своем задержании и попросить, чтобы я ему принес кое-что и передал в окно подвала какие-то вещи, что-то поесть, я уже подробностей не помню. Помню лишь, что передал ему какие-то вещи и продукты, а он передал мне через полуподвальное окно какое-то грязное белье, терпкий запах которого пропитал мою комнатку и потом долго преследовал меня. Вообще потом этот запах грязи, уборной, страданий и мучений людей, я всегда связывал с запахом всех тюрем России и, наверное, тюрем всего остального мира.

Возможно, это был последний раз, когда я видел отца живым через окно подвала отделения милиции в одном из переулков Арбата. После отсидки в подвале милиции его поспешно осудили и куда-то сослали в Сибирь.

Дальше я не стал развивать тему пребывания моего отца в ссылках и тюрьмах из-за отсутствия у меня сведений, так как писем и записок от отца я больше не получал. Новая советская литература полна записок бывших ссыльных и заключенных до войны. Некоторым из них посчастливилось уцелеть и выйти на свободу до войны или даже во время войны.

Свою завершающую позорную роль после возвращения отца из сравнительно кратковременной второй ссылки в начале 30-х годов сыграл сосед Цингов, проживающий в одной квартире с отцом, о котором я уже писал выше, своими регулярными доносами в органы о нарушении бывшим ссыльным предписанного режима (т. е. жить не ближе, чем 101 км от Москвы), когда отец тайком приезжал из Малоярославца, чтобы кратковременно навестить меня и иногда оставался на ночь, чтобы ранним утром скрытно уехать обратно. Цинге каким-то образом это удавалось обнаруживать, и он сообщал в милицию, что отец опять приехал и нарушил запрет на посещении Москвы бывшими ссыльными. Отца задерживали и в лучшем случае высылали обратно в Малоярославец, а в худшем случае помещали в изолятор и оформляли на него дело с ожидаемыми тяжкими последствиями, Отец, как я помню, сидел в подвале с разными ворами и бродягами, дожидаясь своей участи. Я приносил ему какие-то передачи и даже кое-что передавал ему в подвальное окно. После этого он уже не появлялся у меня дома, хотя я получил одно или два письма (записки) от него, а перед самой вой ной он совсем перестал давать о себе знать, просто исчез в бескрайней Сибири.