Текст книги "А «Скорая» уже едет (сборник)"

– Посветить, Псих?

– В ухо себе посвети! – морщусь от бьющего в лице света фонарика.

Луч перемещается на потолок, рассеиваясь по белой обивке. В кабине светлеет.

– Ковыряйся, – соглашается Серега.

– Помог бы лучше, – ворчу я. – Торшер ходячий.

– Как вы сегодня?

– Да нормально. Тринадцать вызовов, все по Центру. А вас?

– Терпимо. На Горную вот прокатились, там нашу пятую бригаду…

– Слышал. Что там было-то?

– Ты все рассовал? Пошли в комнату, кофейку организуем, тогда и расскажу.

Киваю. К чертовой матери эту машину, в конце-концов. Обойдется и без влажной уборки в этот раз.

Я хлопаю дверью, и мы с Серегой направляемся к крыльцу, по пути обмениваясь с приветствиями с проходящими мимо медиками и водителями. Мимо пробегает Мариша, сменившаяся из диспетчерской. У нее еще ночное дежурство в инфекционной больнице, поэтому она убегает раньше.

– Антош, ты как?

– Да хоть сейчас, – шутливо хватаю ее за талию. – Успеем за десять минут?

– Мы же «Скорая помощь», – смеется она.

– Пошли, пошли, – тащит меня Серега. – Потом зажиматься будешь. Пока, Маринка!

– Пока, мальчики!

Приемное полно народу, стоит нескончаемый гомон голосов. Не знаю, почему, но я люблю всю эту суету, непрекращающийся водоворот людей в зеленой форме. Нет, не в белых халатах. Терпеть не могу эту песню, как и само название. Она явно не про нас. Белый халат я одел всего один раз на смену, и за полдня работы под дождем он превратился в черно-белый.

Возле диспетчерской царит человеческий Гольфстрим, и в узкое окошко лезут, как минимум, четверо людей сразу. Оля, дорабатывающая смену, с обреченным выражением лица пихает карточки в окошко, ухитряясь при этом еще выписывать сопроводительные листы, раздавать сообщения в поликлинику, отвечать на шипение рации и непрекращающиеся телефонные звонки. Самый пик вызовов, как ни парадоксально, приходится именно в пересменку.

– Антон! Антоха!

Из толпы меня за рукав выхватывает Лешка с реанимации.

– Что с этим хреном? Довезли?

– С каким? Ах, с тем, из «Ауди»… Да, довезли.

– А что с носом? – включается в разговор второй «реанимальчик», Витя, напарник Леши. – На повороте занесло?

– Отстань! – отпихиваю его загребущую руку, пытающуюся ущипнуть пострадавшую часть моего лица. – А то сейчас тебя занесет.

– Нет, правда, что со шнобелем? – интересуется Леша.

– Ага, я и смотрю, он у тебя не того цвета какого-то, – поддакивает Серега.

– Балшой армянский благодарность, – зло говорю я. – Ответ устраивает?

Ребята молчат.

– За что? – наконец прерывает тишину Витя. – Вы же довезли?

– Вот за это и благодарили.

– Да хорош придуриваться! Что случилось?

– Сказали, что бумажник мы украли. С двумя «штуками» зеленых.

– Какой-какой бумажник? – внезапно интересуется Витя. – Кожа, коричневый, с золотым тиснением?

Теперь молчу я, глядя на «реанимальчика» № 2.

– Витька, – говорю, наконец. – Это что… это…вы?

– Что – мы?

– Вы его вытащили?

– Ничего мы не вытаскивали. Мы его с ДПС-никами в бардачке нашли. Там, и правда, две тысячи долларов было, ну и рублями по мелочи.

– Около трех тысяч, – добавляет Леша. – Антош, так это они на вас повесили, что ли? Вот дебилы! А ментов спросить… Антон, ты куда?

Я врываюсь в кабинет старшего врача.

– Надежда Александровна!

Та отмахивается, окруженная водителями, пришедшими в желании обрести подпись с печатью в путевом листе и исчезнуть в направлении ларька с пивом.

– Зайти потом?

– Да сядь ты!

Сажусь на диван. Наконец водители шумною толпой дружно уходят.

– Ну, что, Антоша, – устало улыбается Надежда. – Звонили с милиции только что, насчет прикарманенной вами конвертируемой валюты.

– Мне ребята с двенадцатой уже сказали.

– Вот и ладно. Деньги все на месте, возвращены владельцам под роспись.

– А жаль.

– Да ладно тебе, не щетинься. К людям надо быть терпимее.

– Вы сами верите в то, что сказали? – интересуюсь я.

– Не очень. Но тебя это не касается. Кстати, милиция также интересовалась, не желаешь ли ты забрать заявление?

– Это как заплатят, – нагло отвечаю я. – Тысячи две баксов меня устроят.

– Молодежь… – вздыхает Надежда. – Две тысячи его устроят. Ладно, иди давай.

Встаю, киваю, направляюсь к двери.

– Да, кстати, – останавливает меня голос старшего врача. – Владельцы бумажника и долларов сейчас едут на станцию, падать к тебе в ноги насчет твоего заявления. Если снова устроишь драку – напишу на тебя докладную. Понял?

– Не очень, – насмешливо отвечаю я, закрывая дверь.

* * *

До начала вечерней смены остается еще семь минут. Времени аккурат на одну сигарету. Я выхожу на крыльцо, щелкаю зажигалкой.

– Ты еще и куришь? – слышится за спиной.

Алина. Ловлю себя на том, что начинаю улыбаться.

– Я еще и пью. И ругаюсь. И вообще – политически неблагонадежен.

– Да перестань! – она шутливо толкает меня в плечо. Легко-легко, но очень приятно.

Пересменка подходит к концу. Фельдшера, закончившие возню с машинами, дымят на лавочке под навесом, делясь подробностями о дневных вызовах. Громче всех слышно хронически возмущенный фальцет Вали Холодовой.

– … ее так! Диспетчера подсуетили! Фурункул, говорят, у девушки на губе! Мы ее дом два часа искали, там на Горной ни номеров, ни указателей, ни хрена там нет! И аборигены местные, как ломом ударенные! «Где такой-то дом?». «Не знаю…». «А сколько здесь живешь?». «Десять лет». Твою мать! Я ору в рацию, что адрес не можем найти, они мне: «Вас встречают». Мы еще встречающих полчаса искали, по всем кустам шарились!

Лавочка взрывается хохотом.

– Валь, ты бы лучше по деревьям смотрела, – фыркает Серега. – Они к ночи туда забираются.

– Или по канавам!

Я слегка подталкиваю Алину к гогочущему большинству.

– Пошли, посмеемся. Пока время есть.

– Захожу я, – продолжает вещать Валя. – Сидит, королевна, так ее в печень, в банном халате на босу ногу. Она меня у калитки встречала, оказывается, устала и обратно ушла! А мы мимо ее халупы два раза проехали! У-у-у, рожа козлиная! На лицо смотрю – вроде нет ничего. Думала, может еще кому вызывает. Спрашиваю: «Кто больная-то?». Я, говорит, больная.

– Так на какой губе фурункул? – смеюсь я.

– И я спрашиваю, – гневно фыркает Валя. – Тут она халат этак распахивает… А там у нее гнойник с грецкий орех размером! На половой губе!

– Тьфу ты! – хором сплевывают «реанимальчики». – Да врешь, Валентина! Это ж как надо…

– Вот именно! У меня тут же обед к глотке подпрыгнул, а она еще говорит: «Да ничего, доктор, это у меня уже третий, в прошлый раз я его сама выдавила»!

Фельдшера совместно с врачами синхронно взвыли, выражая отвращение.

– Все, я сегодня не ужинаю, – громко кричит Серега. – И не завтракаю, наверное.

– А нас Клуценко сегодня в квартиру не пустила, – тихо говорит Анечка Демерчян, миниатюрная симпатичная армяночка, которую все любовно называют «фельдшер Лилипут».

Все поворачиваются к ней.

– Да ладно?

– Бабка Клуценко?

– Вы точно к ней звонили? Она же без «Скорой» дня не проживет. По три раза за сутки вызывает.

– Не пустила, – кивает Анечка. – Сказала через дверь, что она сейчас не дома, вот когда домой вернется, тогда и вызовет.

– Совсем с катушек съехала, – качает головой доктор Зябликов. – Сколько лет к ней езжу, она, как нас в квартиру заводила, тут же вещи начинала прятать, потому что мы все – бандиты в белых халатах. Так и говорила. О том, что беспокоит, рассказывает – а сама все прячет, при нас же. А теперь уже и не пускает.

– Это теперь уже к тебе, а, Псих?

– Не ко мне, а к «семерке», – устало отвечаю я. – Я на «психах» два года как не работаю.

– Ну и что, не справишься?

– А зачем она вызывает? – спрашивает Алина.

Понятно, новенькая. Не в курсе специфики вызовов наших «постоянных клиентов».

– Она, милая девушка, уже двадцать три года как вызывает, – поясняет Валя. – Я как сюда молодой и красивой после училища пришла, с первых же дежурств к ней каждое утро и вечер, как на праздник. И все одно и тоже – плохо ей. А как воткнешь в нее что-нибудь, хоть физраствор один, так сразу хорошеет. Часов на шесть. Потом опять вызывает.

– Ну, а диагноз ей какой ставят?

Лавочка вразнобой фыркает и дружно показывает на меня.

– Типичный синдром госпитализма, – пожимаю плечами. – Человек патологически любит лечиться, а чем и от чего – уже неважно. Пока ее лечат, ей хорошо. Только прекращают – ей плохо. И так далее.

– А если не принимать к ней вызова?

– Угу. Попробуй только. Как-то попытались, лет пять назад, адресовать ее с ее болячками к участковому. Вонь поднялась, как от общественного сортира после прорыва канализации. Ей, видишь ли, тяжело ходить в поликлинику через две улицы, но абсолютно не в лом тащиться в управление здравоохранения в центр города писать жалобу.

– Жалобы, – подчеркивает Валя. – И в Горздрав, и мэру нашему, и в край, и в газеты. Президенту вот только… да и то, неизвестно, может, и ему писала.

– Газету я помню, – кивает Зябликов. – «Ненужные люди» статейка называлась. Там все с ног на голову – она-де, ветеран Великой Отечественной, инвалид первой группы, сама в прошлом медсестра, фронт прошла, ноги отморозила, таская раненых. Короче, расписали ее героическую биографию по самое «не балуйся». Бабушка получилась – божий одуванчик просто. И нас также помянули – бессердечные, мол, и бездушные сволочи, которые отказывались к ней на вызовы ездить, когда она несколько раз при смерти была. Ну, журналюгам же только дай тему пообсасывать. После этого на нас свалили сверху строгое распоряжение – от нее и ей подобных принимать все вызовы, даже если их будет по четыре в час поступать. Вот и сели на нас старички, прямиком на загривок, да еще и ножки свесили.

– Ладно, Клуценко, а Лысанова! – восклицает Мила, работавшая в свое время в диспетчерской. – Тоже маразм ходячий. Звонит и спрашивает: «Вы не знаете, я сегодня “Скорую” вызывала или нет?». И так весь день…

– Она сейчас уринотерапию практикует, – хихикает Анечка. – Там такая вонь в квартире, что топор вешать можно.

– И вызывает обалденно! – поддерживает Мила. – «Адрес говорите». «Да тут вот, рядом с вами». «Где – рядом? Дом, квартира какая?». «Ну… вот там вот, окно, где свет горит. Ну, вы знаете!»

Дружно смеемся. Действительно, бабушка Лысанова такое частенько практикует. Я успел с ней познакомиться за два года работы на «общей» бригаде.

– НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ – ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ, ШЕСТЬ, ДЕВЯТЬ, ДЕСЯТЬ, ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, ВОСЕМНАДЦАТЬ! ОДИН – ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!

Валя швыряет недокуренной сигаретой в громкоговоритель.

– Чтоб вы уср…сь!

Первыми с места срываются «реанимальчики». У них почти каждый вызов – срочный. Персонал начинает расходиться. По всему двору захлопали двери машин. Я, нехотя оторвавшись от лавочки, направляюсь в заправочную за сумкой, когда в спину мне ударяет свет фар.

– Антоха, – зовет Сергей.

Поворачиваюсь и вижу два знакомых «Лексуса», с трудом лавирующих между разъезжающихся «ГАЗелей».

– Твои знакомые, никак?

– Мои, – прищуриваюсь, тщетно стараясь разглядеть лица сквозь тонированные стекла. – Машины те же.

– Помочь?

– Будут бить – услышишь, – угрюмо шучу я, направляясь в заправочную. Бить, конечно, меня не будут – не в том они положении – но и встречать их реверансами на крыльце я не намерен. Пусть побегают за мной.

– Антоха, если буду деньги предлагать – будь осторожен. Не продешеви! – кричит вслед Серега.

– Не учи ученого.

По пути меня останавливает Алина, несущая извлеченную из бригадной ячейки терапевтическую сумку.

– Это… к тебе там приехали? Те самые?

– Нет, это так, ерунда, – небрежно отмахиваюсь я. – Знакомые решили навестить.

– И почему я тебе не верю? – улыбается девочка.

– Действительно, – улыбаюсь в ответ.

– Алиночка, хватит с молодым человеком любезничать, – пропыхтела проносящаяся мимо Дарья Сергеевна. – Там у нас «сердце болит» у дедушки, понеслись!

Алина, слегка поколебавшись, перехватила ручку тяжелой сумки двумя руками и, поднявшись на носках, коснулась губами моей щеки.

– Будь осторожен…

И убежала. А я остался стоять столбом посреди коридора, подталкиваемый с двух сторон людским потоком, глядя ей вслед.

– Отойди, Псих, мешаешь, – пихнул меня кто-то в плечо. Я послушно отошел, встряхнул головой и побрел в заправочную, чувствуя, как к щекам прилипает жар и бешено колотиться сердце. Господи, да что со мной? Как мальчишка себя веду неполовозрелый, честное слово!

Когда открывал дверцу ячейки, где стояла моя сумка, в коридоре раздался знакомый голос:

– Слющай, гдэ здэсь у вас такой Антон работаэт, э?

– А вы кто? – рявкнул в ответ стервозный фальцет.

Так, на «направление» села Инна Васильевна. Очевидный минус – ночь мы точно не поспим, потому как она уже лет двадцать как не работает на выезде и чувство жалости к бригадам у нее напрочь атрофировано. Один маленький, но плюс – сейчас мои «знакомые» выхватят по первому разряду.

– Нам Антон нужэн, гаварю! – повышает голос толстяк. – Есть он, нэт?

– Да мне плевать, кто вам нужен! Я вас знать не знаю, и Антона вашего тоже!

– Ти зачэм так разговарываэшь, э?

– Ты меня еще поучи, боров! – взвивается Инна. – Тебе сколько лет, что ты тут меня воспитывать начинаешь?!

– Слюшай, зачэм тэбэ лэт, а? – присоединяется женский голос – тоже знакомый, естественно. – Тэбэ русским язиком гаварят…

– Это ты у себя на пальме «рюсським язиком» называй! Отвали от окна, пока милицию не вызвала!

Ладно, пора и мне вмешаться. Выхожу в коридор, отпихиваю плечом толстяка и несостоявшуюся вдову.

– Инна Васильевна, карточку можно четырнадцатой!

– На! – карточка белой птицей выпорхнула из окошка.

– Э… ты, Антон, да?

– А кто интересуется? – презрительно отвечаю я. Поворачиваюсь спиной и направляюсь к выходу.

Бригады почти все разъехались, на лавочке только скучает Анечка «Лилипут», дожидаясь своего врача. Закат благополучно догорел, и потемневшее небо радостно затянули чернильные тучи, грозящие обрушить снежную метель на наши головы. До чего же мерзкая погода!

– Эй, падажди, да! – слышу сзади. Останавливаюсь.

– У меня вызов.

– Падаждет твой вызов, – толстяк наклоняется ближе, дыша луком и непереносимо отвратным производным больного гастритом желудка. Брезгливо морщусь и отдаляюсь. – Ти… это… кароче… в общэм… чего хочэш?

Насмешливо смотрю на него. До чего же наглая рожа! Даже страха в глазах нет. Он преисполнен уверенности, что за свои деньги весь мир может купить. Не то, что какого-то там фельдшера «Скорой помощи»…

– Спать хочу. И есть. А еще хочу на вызов поехать – а ты мне мешаешь.

– Нэт, ти эта, брос прыдуриватса, э! Дэнэг тэбэ сколка нада?

– У тебя столько нет, – отвечаю я. Пока не пришла Офелия, ставлю терапевтическую сумку на лавку.

– Э-ээ, ест – нэт, мои праблэм, ти скажи, сколка хочиш?

Ну не мразь ли? Даже не пытается извиниться.

– Посмотри на мое лицо, ты, рыло свиное, – зло цежу, наклоняясь к нему. – Я твоего восемь раз траханного родственника, который по собственной дурости две машины расколотил, живым до больницы довез! Спину надрывал, пока эту тушу на носилках таскал! А ты мне в благодарность нос разбил, гнида. Сколько я хочу, спрашиваешь? Я хочу сейчас твою рожу об асфальт так приложить, чтобы у тебя из задницы кровью брызнуло!

Толстяк наливается красным, но взрыва не происходит. Как я сказал, он сейчас не в том положении. Молчит. Молчу и я, сверля его взглядом. Он отводит маленькие глазки в сторону, разглядывая стоящую на лавке сумку. Сумка старенькая, синие ее бока покрывают кривые царапины от многочисленных ударов о дверные косяки и спинки кроватей, наклейка с эмблемой Красного Креста затерта до неузнаваемости, пластмассовые замки, изначально установленные на ней, давно перестали существовать. Вместо одного бригадные умельцы приспособили гнутую железную пластину, роль второго выполняет скрученная канцелярская резинка. Позорище, иными словами.

Я сажусь на лавку и открываю укладку. Шприцы-«двадцатки»[23]23
  Шприц емкостью в 20 мл.


[Закрыть] с шелестом радостно падают из ячейки, потому как заслонка из оргстекла отсутствует, а лейкопластырь, выполняющий роль временного фиксатора, то и дело отклеивается.

– Видишь?

– Э?

– Это видишь, спрашиваю? Вот с таким дерьмом мы и работаем, все валится и сыплется.

Не понимает, тупо моргает глазами. Ладно, буду попроще.

– Мне не нужны твои деньги, – говорю я, вставая и захлопывая укладку. – Я ни тебя, ни вас всех, знать не желаю и не хочу иметь с вами ничего общего, даже землю под ногами. Но терапевтические сумки у нас на «Скорой помощи» – полное барахло, работать с ними одно мучение, а денег на покупку новых нет. Все понял?

– Сколка? – хрипло говорит толстяк.

Ладно, не буду наглеть. Говорю вполголоса.

– На нашей подстанции девятнадцать бригад. Новая хорошая терапевтическая укладка, германского производства, в «Медтехнике» стоит что-то около четырех тысяч рублей. И если я в ближайшие дни узнаю, что от анонимного доброжелателя на нашу подстанцию бескорыстно поступило девятнадцать таких укладок – я заберу заявление. Только тогда. Вопросы есть?

Мотает головой. Вопросов нет.

– Бывай, благодетель.

* * *

На счастье, Офелия спустилась уже после того, как мои новые друзья укатили, потому как она уже была на взводе. Из всех периодов приема пищи ужин для нее священен и особенно почитаем, поэтому любой больной, вызвавший бригаду в промежуток с восьми до девяти вечера, попадает под разряд лютейшего из врагов. Плюс – сам вызов, «лежит БОМЖ, гл. вход Центр. рынка».

Бомжи – это особая категория людей, с которой у остального социума сложились довольно странные взаимоотношения. Слов нет, их жалко, этих опустившихся, истерзанных жизнью людей, ночующих на лавках, дрожащих от холода в переходах, копошащихся в мусорных баках в поисках себе на обед того, что любой другой человек не предложил бы своей собаке. Но это – поверхностная жалость, абстрактная и не имеющая никакого материального базиса под собой. Так многим из нас жалко отчаянно визжащих свинок, которым цинично режут глотки на бойнях угрюмые волосатые мужики в окровавленных фартуках, но, тем не менее, все мы любим и колбасу, и бифштекс, и котлеты, и прочие производные из этих неправедно убиенных.

Бомжей всем жалко, но никто ничего не делает для них. Они – истинно «ненужные люди», если использовать термины упомянутой Зябликовым статьи. В день до трех десятков звонков поступает на линии «03» с гневными выпадами в адрес наших медиков, позволяющих этим «ненужным» тихо умирать на асфальте. Голоса звонящих просто вибрируют от праведного гнева, одержимые пароксизмом человеколюбия, сострадания к ближнему и ненависти к нашей вопиющей черствости и цинизму.

Простой пример обычного разговора диспетчера с таким вот идейно одержимым:

– Я жилец дома номер семнадцать по переулку Еловому. У нас возле подъезда уже две недели лежит бомж. Ему плохо. А ваша «Скорая» отказывается его забрать! Мы будем на вас…

– Что с ним?

– Откуда я знаю, что с ним! Вы – врачи, вы и выясняйте! Мы уже четыре раза за эти две недели вызывали к нему «неотложку», ваши приезжали, давление ему мерили и уезжали. А забирать его отказывались! Он лежит возле подъезда, тут дети!

– Хорошо, откуда вы знаете, что ему плохо? Вы его расспрашивали? Он жалобы какие-то предъявлял на здоровье?

– Девушка, вы что, издеваетесь там все? Я вам русским языком говорю, что человеку плохо, ему надо в больницу, а вы мне про жалобы какие-то!

– А вы сами к нему подходили?

Нет, конечно. Зачем? Краткая предыстория – бригада действительно ездила к этому бедняге четырежды. Все четыре раза он от помощи категорически отказывался, поливал бранью врача и фельдшера. Один раз, под напором возмущенной общественности, его все-таки отвезли в «тройку». Там он пробыл ровно полчаса, пока врачи приемного отделения не осмотрели его и признали неподлежащим стационарному лечению. Диагноз – «алкогольная энцефалопатия»[24]24
  Невоспалительное заболевание головного мозга, развившееся в результате длительного употребления алкоголя.


[Закрыть]. С этим в стационар не кладут. Больница – это не приют для сирых и убогих, а место, где проходят лечение те люди, чье состояние слишком тяжелое, чтобы лечиться амбулаторно или дома. И она не резиновая, к великому сожалению, количество койко-мест там ограничено. Вряд ли бы тот гуманный житель дома номер семнадцать обрадовался бы, если бы лично ему или его близким отказали в госпитализации только по причине того, что в стационаре нет мест, все свободные заняты бомжами. Мой знакомый врач из приемного «тройки» всегда говорил так: «Хорошо, я сейчас его положу. А завтра заболеет твоя мама, но места ей уже не будет. Или она будет лежать рядом с ним, дышать его вонью, цеплять от него вшей и туберкулез. Ты согласен?».

Людей, конечно, можно понять. Никого не обрадует, если грязный и оборванный бродяга, даже издали выглядящий ходячим питомником для вирусов особо опасных инфекций, будет постоянно «маячить» перед глазами. И все эти звонки и угрозы – не более чем тщательно завуалированное желание убрать его с глаз долой, куда угодно, только бы отсюда подальше. Никто из этих звонящих никогда не станет марать руки лично, чтобы хотя бы помочь ему подняться и уйти.

Иногда, правда, вместо «Скорой» они звонят в милицию. Но у тех уже выработан четкий алгоритм отказа: «Мы больного не возьмем. Звоните в “Скорую”». Интересно, а где они видели пышущего здоровьем бомжа?

Въезжаем на площадь перед Центральным рынком. Уже стемнело окончательно, зимний холод начинает покалывать тело сквозь одному ему ведомые щели в одежде. Под ногами у меня гудит печка, но тепла практически не вырабатывает. Гаденыш Гена в ответ на мою ругань каждый раз поясняет, что дело в печкином радиаторе, который надо бы сделать, но дальше объяснений дело не идет. Сдается мне, пора писать вторую докладную.

Удивительно, но толпы, встречающей нас гневным воем, нет. Машине знаками указывает дорогу грязноватый мужичонка, сам, судя по неверно скоординированным движениям, пребывающий в алкогольной эйфории.

Площадь ярко освещена фонарями, туда-сюда ходят люди, торопящиеся домой с работы. С другой стороны дороги на асфальт падают разноцветные блики от сверкающей огнями вывески ночного клуба «Картахена». На широком балконе, облокотившись о мраморные перила, за нами наблюдает с десяток разряженных девиц и парней. Кое-кто из них тычет пальцами в нашу сторону, явно комментируя нашу работу. Парни, как один, наряжены в просторные шелковые рубашки, небрежно распахнутые у ворота. Жарко им, видите ли. Я ежусь, открывая дверь машины. Каждому свое, конечно. Билет в «Картахену» стоит 800 рэ, цены на спиртное – от 300 и выше. Моей зарплаты как раз хватит войти и скромно выцедить в уголочке двести грамм не самой дорогой водки…

– Сюда, – хрипло зовет встречающий, подводя нас к скрючившейся в растекающейся луже фигуре. Офелия что-то буркнула под нос, явно нелестное.

– Ты вызывал? – зло спрашиваю я.

– А? Не-е, это менты. Мне сказали – посторожи, а сами уехали.

Вот так. Братья в погонах, как всегда, оказали очередную услугу коллегам-бюджетникам.

Натягиваю перчатки и пытаюсь развернуть лежащего к себе. В лицо мне ударяет сложная смесь перегара, застарелого пота, мочи и гнилых зубов.

– Инннна!! – ревет смрадное существо, отпихивает мою руку и снова принимает позу эмбриона. Лужа под ним снова начинает расползаться.

– Еще и обоссался, скотина, – в ярости шипит Михайловна. – Ты постель убрал?

– Убрал.

Носилки в машине мы всегда застилаем одеялом, простыней, на подушку натягиваем наволочку. Все-таки салон машины – это временная палата больного. Но я лично считаю преступлением класть на чистое белье этого обгаженного алкаша – особенно если следующим после него будет, к примеру, пятилетний ребенок. Конечно, после каждого вызова мы обязаны белье менять – но кто сказал, что после каждого вызова нас пускают на станцию?

– А чего вызывали-то?

Встречавший нас мужик пожимает плечами.

– Не знаю. Лежал он тут… ну и это… замерзнет ведь.

Очень может быть. Судя по медленно немеющим мочкам ушей и кончику носа, мороз уже миновал нулевую отметку и карабкается по первому десятку градусов минусовой температуры. И на улице этот облитый мочой товарищ, даже не смотря на сильное подпитие, до утра не протянет.

Я снова пытаюсь его поднять, но бомж проявляет завидно упорство и так пихает меня ногой, что я едва не падаю. Все, на этом игры в гуманность заканчиваются.

– Помоги, – мотаю я головой стоящему и с любопытством взирающему на происходящее мужику. После чего заламываю руку лежащего за спину, заставляя его взвыть по-звериному. Отдыхающие в «Картахене» разражаются негодующими воплями с балкона. А вы как думали, ребята? В мужике килограмм сто веса, во мне – восемьдесят четыре. Не дотащу я его просто-напросто. А так он уже сам горит желанием идти со мной хоть на край света, потому что в противном случае обзаведется переломом лучевой кости. Встречавший мужик поддерживает его сбоку, пока мы помаленьку ковыляем к машине. Офелия, доставая их чехла тонометр, шлепает следом, вполголоса бормоча ругательства. Спешащие домой прохожие останавливаются, привлеченные необычным видом оказания медицинской помощи.

– Вы что же это с человеком делаете, изверги? – вскрикивает какая-то ярко накрашенная дамочка, брезгливо морща носик.

– А ты забери его себе! – я мгновенно поворачиваюсь и толкаю бомжа в ее сторону. Дамочка отпрыгнула не хуже испуганной серны. – Ну, куда побежала? Забери, мужик ведь еще не на пенсии! Отмоешь, накормишь, поселишь у себя, а?

– Да пошел ты… – доносится в ответ. Сама благодетельница стремительно удаляется, то и дело оглядываясь. Словно боится, что я и впрямь увяжусь за ней с моим подопечным.

– Бмэээ… нах…ибб-блээ! – внезапно прорезается голос у «больного». Я успеваю отвернуть его лицо от себя, и струя рвоты, рассыпая вокруг вонючие брызги, ударяет в борт машины. Внутри Гена разражается матюками. Господи, мне бы его проблемы! Ему мыть машину – это окатить ее из шланга. А вот если этот товарищ споет свою эзофагогастральную арию в салоне…

С горем пополам вытерев остатки желудочного содержимого с грязных усов и бороды, мы с помощником водворяем протестующего бомжа на носилки.

– Спасибо, дружище!

– Да какие вопросы… эта, доктор? Ты мне того, спиртом не поможешь? Трубы с утра горят…

Ладно, все же мужик, в отличие от мычащего большинства, оказал реальную помощь. Хоть и алкоголик. Я оглядываюсь на Офелию, которая, свирепо рыча, натягивала манжету тонометра на руку бомжа, и отдаю мужику резервный флакон со спиртом. Спишу потом на кого-нибудь.

– Спасибо, командир, – мужик исчезает.

Я захлопываю дверь и принимаюсь помогать врачу, снова заламываю руку сопротивляющемуся клиенту, пресекая его ненужную двигательную активность, и мельком глядя на пляшущую стрелку манометра. Увы, АД в пределах нормы, с поправкой на алкогольное опьянение.

– Ну и что с ним делать? – устало спрашивает Офелия, вынимая из ушей дужки фонендоскопа.

Вопрос хороший. Анамнез заболевания[25]25
  Сведения о больном и его заболевании, получаемые на основании расспроса самого больного или близких ему лиц.


[Закрыть] практически отсутствует, соматически его состояние далеко от катастрофического. По крайней мере, далеко от того, чтобы этого товарища положили хоть в какой-нибудь стационар. Даже стандартная и часто практикуемая «гипотермия»[26]26
  Переохлаждение.


[Закрыть] не пройдет. Отвезем мы его в ту же самую «тройку» с надуманным диагнозом – и его через полчаса вышвырнут на мороз. И загнется человек.

– У тебя что-нибудь болит? – громко спрашиваю я, тряся его за плечо. – Руки, ноги, уши, глаза?

– Нееее… – мутно отвечает бродяга.

– Жара нет? – включается Офелия. – Температуры? Ну?!

– Нее… нах… ничё!

Мы дружно вздыхаем. Дохлый номер.

– Слушай, может завезем его куда? – угрюмо предлагает Офелия. – И пусть чешет.

Да, так порой и делаем, не надо округлять глаза. Когда вызывают к таким вот приболевшему, вокруг наседает толпа, а госпитализировать его абсолютно не с чем, бригады, случается, завозят таких вот подальше и выгружают. А в карте оформляют устный отказ больного от помощи. Тактика, перенятая в свое время у ППС.

– Жалко, – вздыхаю я. – Замерзнет он ночью. Слышишь, братец, тебе ночевать есть где?

С пятого раза мой вопрос доходит, он мотает головой. Впрочем, и так понятно, что негде. Мы с врачом молчим.

– Ну что, доктора, едем куда, нет? – интересуется Гена в окошко.

– Рот закрой!! – мгновенно реагирует Офелия. – Я тебе щас покомандую, сопляк!!

Гена мгновенно закрывает и рот, и окно, исчезая за переборкой.

– Офелия Михайловна.

– Да!

– Его рвало. И у него рана на брови, видите?

Действительно, левую бровь бедолаги украшает корка давно запекшейся крови.

– Это ссадина, – раздраженно отвечает врач. Она уже вся поняла. – Где там рана! Да и зрачки… Клинику откуда взять?

– Найдется клиника. Разрешаете?

Офелия, не отвечая, тяжело поднимается с кресла, открывает дверь и выходит на улицу.

– Смотри на меня, – приказываю бомжу. Одной рукой хватаю его за подбородок, поворачивая лицо к себе. – Тебя зовут-то как?

– Э?

– Имя свое назови!!

– Володя, – помолчав, довольно внятно отвечает бомж.

– Прости, Володя, – говорю я. И, коротко размахнувшись, бью его в лицо.

Володю снова вырвало, на сей раз – не от алкоголя, из свежерассеченной брови брызнуло бурой кровью. Я силой швырнул его на носилки, сдавил руки, коленом прижал ноги, утихомиривая брыкания, и держал его так, пока Офелия, вернувшаяся в салон, обрабатывала рану и накладывала повязку. После чего мы включили мигалку и понеслись в «тройку».

Кто-то осудит меня? Пусть смело отправляется в задницу. Из больницы бы его выкинули непосредственно после нашего убытия с больничного двора, не оформляя даже истории болезни. Он – никто, человек без паспорта, полиса и прав, жаловаться не пойдет.

А теперь – не выкинут. Пусть лучше он, хоть и с больной головой, но проведет ночь в отапливаемом отделении, на человеческой постели, чем отдаст Богу душу где-нибудь под кустами на улице.

* * *

На сей раз врач приемного «тройки», в память о нашем прошлом посещении, даже не скандалила, увидев меня и Михайловну, вкатывающих каталку с благоухающим клиентом, щедро облепленным грязью и свежими рвотными пятнами – она молча выслушала нас и принялась писать что-то в журнале. Володю осмотрел нейрохирург, констатировал сотрясение головного мозга, и его «лифтом» уволокли в отделение.

Я уселся на подножку машины, подстелив предварительно клеенку, и привычно щелкнул зажигалкой. Уж не знаю почему, но курить я люблю после особенно пакостного вызова именно на подножке. Водители сначала поругивались, потом привыкли. Псих есть Псих.

– Слышь, Антон?

– Слышу, – флегматично отвечаю я, пуская в морозное небо струю синего дыма. – И вижу тоже. И нюхать еще не разучился…

– Нет, ты это, не прикалывайся, – сердится Гена из кабины. – Лучше скажи – тебя совесть не мучает?

– А что такое совесть, Гена?

– Ну… – сложный вопрос для нашего водителя. – Это… Ты же мужика сейчас двинул ни за что, практически. Не стыдно?

Вот, пожалуйста. Даже свои – и те не всегда тебя понимают.