Текст книги "А «Скорая» уже едет (сборник)"

– Гена, я сегодня на вызове получил по носу кулаком. Тоже ни за что. Перед бомжиком я извинился. Тот урод, что меня бил, по сию пору не сожалеет о содеянном. Ты бы лучше его спросил насчет совести.

Молчим какое-то время.

– Странные вы, все-таки, люди – эпкулапы, – с явным удовольствием произносит последнее слово Гена. – Совесть вас не беспокоит. Меня вот один, когда ногу зашивал, еще и лаял, что я пьяный был. И к брату «Скорая» приезжала – тоже ругались. И, пока им денег не дали, все бухтели…

Я швыряю сигарету в сторону.

– Гена!

– А?

– Ты на «Скорой» сколько?

– Ну, три месяца. Какая…

– Есть разница, – перебиваю я. – Твоя работа – это руль крутить, ты даже на вызовы не ходишь. И что там происходит, не видишь.

– А чё видеть-то?

– Чё видеть? – прищуриваюсь я. – Ты походи по бригадам, поспрашивай. Если ты не в курсе, то просвещаю – ты работаешь в самом незащищенном подразделении из всего здравоохранения. Такого бесправия, как у нас, нет ни у кого. Сколько жалоб на вот это вот заведение было? – киваю на серую стену корпуса «тройки». – И что? Хрен по деревне, как говорится. Те, кто больных гробил, гробят и дальше, кто деньги вымогал – вымогают и по сей день. Попробуй, находясь на стационарном лечении, что-то высказать лечащему врачу! Посмотрю я тогда, как ты будешь долечиваться. Перед врачами отделений выплясывают и больные, и их родственники, периодически щедро осыпают всевозможными благами и дождиком из вечно зеленых условных единиц. А у нас посмотри! Одна старая калоша позвонила позавчера на «03» с жалобой, что бригада, бывшая у нее на вызове, спёрла последний пузырек с клофелином. Из-за нее бригаду, вместо обслуживания очередного вызова, отправили к калоше с объяснениями, и, когда те вошли, первое, что увидели – этот долбанный пузырек, закатившийся за ножку дивана в той помойке, которую она называет своей квартирой. Ты думаешь, эта тварь извинилась?

– Нет, ну, старая женщина…

– Возраст тут не при чем! Мы с Сергеевной три месяца назад приехали на высокую температуру у шестилетней девочки. Нас с порога обложили матом мама с бабушкой, махали перед лицом оттопыренными пальцами, верещали про знакомства и связи в городской администрации, обещали, что завтра же мы повылетаем с работы. Стали разбираться – у ребенка третий день температура под 39, присоединилась рвота и сыпь. Бабушка начала трясти в воздухе жаропонижающим сиропом, громко крича, что он уже не оказывает действия, ребенок явно умирает, а мы, сволочи такие, тридцать минут на вызов ползем. Дарья выхватила у нее сиропчик – а тот возьми, да и окажись на восемь месяцев просроченным! Она маме им в физиономию и ткнула – мол, что же вы, люди добрые и к медицине ласковые, нас хаете, а сами свое дитё родное лекарствами просроченными пичкаете? Вот ваша и рвота, и сыпь откуда.

– И? – заинтересовался Гена.

– А ничего, – зло усмехнулся я. – Бабуля театрально заохала, схватилась за сердце и начала причитать, как на похоронах. А мамаша, сконфуженно хихикая, сказала: «Да что ты, мама, перестань, я же тебя ни в чем не виню». Правильно, как можно маму винить? Она ведь мать родная, хоть и дура набитая, чуть ребенка не угрохавшая. А мы ей кто?

– Хрен в пальто! – отвечает на мой вопрос показавшаяся в дверях приемного Офелия. – Поехали.

Хлопаем дверями.

– «Ромашка», бригада четырнадцать, третья больница!

– Один – четыре, пожалуйста – Возрождения, семнадцать, квартира двадцать три, там шестьдесят три года, «все болит».

– «Все болит», – передразнивает голос Инны Офелия. – Усс…ся можно. Приняли, «Ромашка».

Информативный повод к вызову, правда? Это самое «все болит» может оказаться действительно всем, чем угодно, от загноившейся ранки на пальце до инфаркта с кардиогенным отеком легких. К чему готовиться? Ну, диспетчера…

Хотя, нельзя полностью винить диспетчеров. Их работе на телефонах «03» не позавидуешь. Есть четкий алгоритм приема вызова, составленный много лет назад, представляющий собой перечень вопросов, которые фельдшер по приему вызовов должен задавать вызывающим. Все эти вопросы придуманы не для скуки и простого любопытства, каждый из них имеет четкую практическую значимость. Но те, кто вызывают бригаду «Скорой помощи», на волне своего негативного эмоционального подъема на каждый заданный вопрос реагируют, как на укол раскаленной иглы в задницу. И разражаются такими словами и угрозами, что и святой бы выматерился. Вот и дают нам карты с поводами к вызову, которые удалось собрать на основании телефонного разговора: «все болит», «плохо», «тело ломит», «заболела», «не спит» и им подобные.

Едем по вечерней улице, освещенной фонарями. Я, привычно уткнув нос в локоть, опертый об окошко переборки, разглядываю мельтешащую линию дорожной разметки, исчезающую под капотом машины.

– Генка.

– А?

– Тоскливо чего-то. Включи радио, будь человеком.

– Стольник, – привычно огрызается водитель, однако тыкает пальцем в порядком затертый «Сони» на панели. Динамик в салоне, прикрученный «саморезами» к шкафчику, взрывается воплями чего-то нового и молодежного, слаженно скандирующего рифмованную ахинею. Офелия раздраженно прикручивает громкость.

– Что, бананы в ушах?! Да еще и такую херню слушать.

– Да ладно вам, Офелия Михайловна, – дружелюбно говорю я. – А что еще слушать? Инну по рации?

– Все лучше, чем этот бред вовремя не уколотого шизофреника. «Ее образ на сердце высечен ароматами гладиолусов», – язвительно комментирует врач. – Кардиохирурги прямо, ядрен батон! Я молчу о том, что гладиолусы не пахнут! Ты вот себе как это представляешь, например, меломан?

– А никак. Вы музыку слушайте, а не песню.

– Это ты музыкой называешь? Вы, молодые, совсем очумели, если это называете…

– А мы продолжаем наш музыкальный марафон! – радостным голосом перебивает ее ди-джей. – Следующая наша заявка от Михаила для его сестры Нади, у которой сегодня родился сын, с поздравлениями и пожеланием доброго здоровья. А также – и для врачей бригады «Скорой помощи» номер четырнадцать, Милявиной и Вертинского, которые помогли этой новой жизни появится на свет. Цитирую: «Спасибо вам, ребята, за ваш профессионализм и смелость, пусть у вас будет поменьше вызовов и побольше денег. Простите, если что не так». Присоединяюсь к этим словам, от всей души поздравляю Надю со светлым чувством радости материнства, врачей Милявину и Вертинского – с успешным исполнением их профессионального долга, и для вас всех сейчас в эфире звучит эта песня! Оставайтесь на нашей волне!

Гена крутит руль, приоткрыв рот.

– Это… чего? Это про вас, что ли?

– Ага, – признаться, я ошарашен не меньше его. Ай да Михаил, брат Нади! – Офелия Михайловна, вы слы… Офелия Михайловна!

Господи! Офелия плачет, отвернувшись к окну.

– Гена, останови!

«ГАЗель» притормаживает у обочины. Я торопливо выскакиваю из салона и открываю дверь в кабину.

– Офелия Михайловна!

– Ничего, ничего, не ори так, – отмахивается она, вытирая слезы, текущие по морщинистым щекам. – Сейчас…

– Вы что, расстроились?

– Обалдела я, а не расстроилась. Сколько лет уже работаю… и чтобы так вот… всегда ведь только в говне мажут…

Я залезаю в кабину и неловко обнимаю ее за трясущиеся плечи. Гена, посоображав с минуту, достает из кармана платок.

– Это… доктор. Возьмите, он чистый.

– Спасибо, Геночка, – всхлипывает Михайловна.

Геночка!!! Зашибись! Впрочем, трудно ее не понять. Когда человека за постоянно совершаемое добро в благодарность только поливают грязью (в лучшем случае – провожают сухим «Спасибо, доктор»), он ожесточается и перестает от жизни ждать чего-то хорошего в ответ. А так, я думаю, на весь город, ее еще никто не благодарил.

Михайловна шумно сморкается и вытирает уголком платка остатки слез.

– Ладно, ребятки… Хватит рассиживаться, вызов, все-таки…

– Да, а то, не дай Бог, там все пройдет, что болит, – усмехаюсь я.

Забираюсь обратно в салон, просовываю голову в переборку.

– Генка.

– Чего тебе еще?

– Включи мигалку, а?

– Да на кой хрен? Дорога пустая!

– Ну и что? Попугаем местных аборигенов. Давай, давай, не жмоться, аккумулятор не сядет.

– Вот же задолбал! – в сердцах выкрикивает Гена. – Да на, на, подав…

Его голос исчезает в жутком вое сирены и скрежете ожившей мигалки. Водитель беззвучно орет мне еще что-то оскорбительное и рывком вышвыривает машину на полосу движения – так, что меня по инерции бросает спиной в кресло.

Дурак ты, Гена. И не лечишься. Как я говорил раньше, тебе только руль крутить. А Михайловне сейчас смотреть проблемного больного, решать сложнейшие вопросы догоспитальной дифференциальной диагностики и выбора тактики оказания медицинской помощи. Что никак не получится в расстроенных чувствах.

А так – от воя сирены Офелия очень скоро осатанеет и снова станет сама собой. И пусть уж лучше такой и остается. Мне так комфортнее.

* * *

Бабушки, бабушки, бабушки-старушки… Вы – золотой фонд нашего здравоохранения, не дающий нам забыться в праздном безделии. Что бы мы без вас делали, без любительниц яростно накручивать по утрам и вечерам «03», без устали измерять свое АД и температуру, трепетно прислушиваться к ритму колотящегося сердца и выискивать в бурчании живота первые симптомы начинающейся дизентерии и кишечной непроходимости? По сути, около половины всех взрослых вызовов бригад «Скорой помощи» приходится на ипохондрических старушенций, по уши погрязших в битве за собственное здоровье и долголетие. И дай Бог, чтобы хоть треть из них была обоснована!

Нет, есть, конечно, категория пожилых женщин, которая действительно нуждается в наших услугах, и нуждается довольно часто. Но – что самое парадоксальное – эти-то, как раз, терпят до последнего, и вызывают уже тогда, когда приходится в прямом смысле бороться за их жизнь.

А в большинстве своем бабули у бригад «Скорой помощи» не пользуются уважением. В принципе, их тоже можно понять. Человеку на пенсии, после того, как он оттянул все мыслимые отсрочки ухода с работы по возрасту, становится скучно. Отдых не радует, безделие только раздражает, сплетни на лавочке теряют свою актуальность, телевизор ввергает в депрессию, дети, если таковые есть, давно выросли и живут своими интересами. Ты больше не нужен, ты выброшен из шумного потока жизни, чтобы тихо гнить на ее обочине. Но тут появляется увлекательнейшее занятие – борьба за собственное здоровье. Эта борьба не прекращается ни на секунду и дает массу возможностей убить опротивевшее свободное время в поиске лекарств, диалогах в очередях к участковому специалисту, обсуждении обоюдных заболеваний и гадкой организации здравоохранения у нас и вообще. Скучать уже некогда.

Только вот эти игры в «больничку» для бригад «Скорой помощи» становятся сущим мучением. Ведь, если разобраться, настоящих – «скоропомощных» – вызовов никто не отменял, они поступали, и будут поступать. И время, угроханное очередной бригадой на очередную бабулю с «гипертермическим кризом» или «кажется, инфарктом», фактически украдено у того, кто сейчас задыхается от приступа бронхиальной астмы, воет от боли в сердце с настоящим инфарктом миокарда или колотится на земле в эпилептическом припадке. Только тем, кто действительно ждет помощи от нас, этого никогда не объяснить. И бабушкам – тоже. Не они же после будет объясняться с мамой, у которой утонул ребенок, с отцом, у которого на глазах сбило машиной сына, с братьями и сестрами, на руках которых испускает дух любимый дедушка – которые не дождались нас, потому что мы снимали очередную кардиограмму очередной заскучавшей бабуле.

С такими Офелия, как правило, не миндальничает, за что я ее и ценю. Иногда, конечно, ее заносит, но в большинстве случаев она всех противных бабок ставит на место.

Концерт по заявкам начался при нашем входе в квартиру – дверь открыла довольно потрепанного вида женщина лет сорока, присовокупив к скрипу дверных петель привычное нам «Наконец-то!». Впрочем, возглас был скорее облегченным, нежели гневным, поэтому я оставил его без комментариев.

– Бэлла, кто там? – донесся пожилой голос из комнаты. Довольно сильный голос, отнюдь не вибрирующий от боли и даже без обычной старческой хрипотцы.

– «Скорая», мама, – гаркнула в ответ женщина, пропуская нас.

В ответ до нас донесся протяжный стон, полный глубокой муки и страдания.

Все понятно.

В комнате на диване вальяжно раскинулась объемистая дородная дама в возрасте, с болезненно закатанными куда-то к своду черепа глазами, запахнутая в пушистый халат. Комната сама неплоха – домашний кинотеатр, плазменный телевизор на стене, шелкография на обоях, натяжной потолок, на полу мягкий палас. Сам диван стилизован под древнеегипетский и обит явно не дерматином. В ногах у «больной» пристроился здоровенный персидский котище, поглядывающий на нас – пыхтящих и сопящих после подъема на пятый этаж – с откровенным кошачьим презрением. Резной журнальный столик у дивана завален упаковками с лекарственными средствами. М-да… проще сказать, чего тут нет.

«Потрепанная» дочка входит следом, в руках имея полупустую бутылку «Хольстена». Этим, думаю, и объясняется ее потрепанность. Судя по пробивающемуся сквозь тонкий аромат духов запаху застарелого перегара, потребляет спиртное она довольно регулярно.

– Вы что, разуваться не будете? – подозрительно спрашивает дама, на миг утратив страдающий вид.

– Может, еще до трусов раздеться? – угрожающе спрашивает Офелия. – Стул принесите.

– У меня же ковры ангорские! – в священном ужасе восклицает дама.

– А у меня туфли турецкие, – встреваю я. – Мы лечиться будем или дальше дурака валять?

– Как вы разговариваете, молодой человек?!

– Мы поедем, а? – это Офелия. – Я вижу, ваши ковры вам интереснее собственного здоровья.

– Нет-нет, что вы! – мгновенно убавила гонор дама. – Бэлла, принеси доктору стул, я вот не в состоянии, как видишь.

Она снова переключилась на ведущую роль страдалицы. Упомянутая «потрепанная» Бэлла, звучно сглотнув остатки «Хольстена», поболтала бутылку перед глазами, после чего ушла, шаркая ногами. Я принялся оформлять карту вызова, пока Офелия измеряла давление. Больная громко постанывала и просила быть с ней аккуратнее, у нее раскалывается голова, все тело ломит, а мозг близок к тому, чтобы потечь из ушей. И испачкать дорогие ангорские ковры. Согласно представленному паспорту, звали нашу даму Верейской Стефанией Аркадьевной, было ей истинно шестьдесят два года. Она ныне не работала, а молодость, как она поведала сквозь страдания, посвятила театру. Правда, в качестве кого, не указала, уклончиво сказав, что ее работа была очень уважаемой и почетной. Хотя, думаю, она вполне могла рассуждать так и о работе уборщицы в гримерках. Для актрисы на пенсии играла в больную она довольно бездарно.

По окончанию обследования выяснилось, что уважаемая Стефания Аркадьевна страдает гипертонической болезнью уже три года, врачам не доверяет принципиально, а лечится только самостоятельно и симптоматически, что и обуславливает огромное количество лекарственных препаратов на столике. АД у нее было на двадцать единиц выше рабочего[27]27
  АД, при котором пациент чувствует себя хорошо. Колеблется в пределах 90/60 – 140/100.


[Закрыть]. Узнав об этом, дама испустила такой стон, что я испугался за ее глотку.

– О-ооо, доктор! Я так и знала! Вся голова как топором расколота! Скажите, что со мной будет? Нет… нет, не говорите этого!

Офелия испепеляет ее взглядом из-под опущенных очков. Безрезультатно.

– Бэлла! – больная протянула трясущуюся руку к дочке, вплывавшей в комнату со стулом. – У меня давление, представляешь! Бэлла, если что случится, позаботься о Рамзесе!

– Послушайте…

– Я чувствовала, доктор, сердце женщины – вы, как женщина, меня поймете – мне все подсказало! Я уже неделю как сама не своя хожу! А вчера свою покойную бабушку во сне видела, она меня звала куда-то. Теперь-то понимаю, куда… О, Боже всемилостивый…

– Антон, – дернула меня за рукав доктор. Да, я и сам понимаю, что неприлично с полуоткрытым ртом глазеть на бьющуюся на диване в судорогах истеричку. – Феназепам набирай давай.

– Чистым? – риторически спрашиваю я, открывая сумку. Мыть руки нет ни малейшего желания – я щедро плескаю на них спиртом, надпиливаю шейку поданной мне врачом ампулы и набираю пенящийся препарат в шприц.

– Что это? – трагично вскрикивает Стефания Аркадьевна, увидев шприц. – Скажите мне… это поможет?

– Это не помешает, – бормочу я, примериваясь. – Э-ээ… Бэлла, кажется? Помогите мне.

Посредством подоспевшей дочери мы задрали на даме халат, я быстренько протер спиртом верхний наружный квадрант правой ягодицы и, коротко размахнувшись, всадил иглу. Стефания Аркадьевна, до этого не перестававшая причитать, звучно ойкнула и дернулась вперед.

– Тихо, – придержал я ее, толчком поршня вгоняя «феникс» в мышцу.

– Что вы мне укололи, доктор?

– Феназепам, – отвечает Офелия. – Успокаивающее, если не в курсе.

– Я спокойна, доктор, – всхлипывая, отвечает больная. – Я только об одном вас прошу, как служителя клятвы Гиппократа… Уверена, вы не останетесь глухи…

– Ну?

– Я не хочу жить! – пронзительно вскрикивает дама. – Не хочу! Я вас прошу – уколите мне что-нибудь, чтобы я смогла навеки покинуть этот мир и избавиться от мучений. Мне так все опротивело, я устала от всего этого! Это же просто непереносимо…

Вот-вот, и эту песню мы тоже не раз слушали. А потом сами же и распространяются про «врачей-убийц». На одном похожем вызове такая вот умирающая, в ответ на довольно резкий отказ Михайловны, кинулась на нее с кулаками. Я ее еле оттащил. К счастью, за годы работы я уже выработал четкий алгоритм общения с этой категорией мучеников, имеющий терапевтический эффект почти со стопроцентной гарантией. Поэтому я быстренько пихаю локтем доктора, уже приоткрывшую рот.

– Вы серьезно?

– Я серьезно, молодой человек. Вы даже представить себе не можете, как серьезно. Проживите мою жизнь, претерпите те терзания и лишения…

С радостью, моя дорогая. Особенное если результатом лишений и терзаний будет такая вот квартирка с египетским диваном и домашним кинотеатром. Но я не спорю.

– … уже не говорю о том, какие я испытываю боли. Это адские муки, у меня внутри как будто жидкий огонь переливается! Я вас умоляю, хотите – на колени перед вами…

– Ладно, – прерываю я. – Но вы, я надеюсь, понимаете, что такого рода услуга…

– О-о, берите все, что хотите! – громко восклицает Стефания Аркадьевна, заламывая руки. – Мне в этом бренном мире уже чуждо все материальное! Там мне уже будет все равно!

Офелия хранит зловещее молчание, наблюдая за нами. Судя по тоскующему выражению лица Бэллы, все это она уже видела и слышала не единожды. Ничего, сейчас внесем разнообразие в рутину.

– Ладно, – я выуживаю из укладки ампулу с физраствором и подбрасываю ее в руке. – У нас есть то, что вы хотите. Это вам обойдется в пять тысяч долларов.

– Да просите все, что… СКОЛЬКО?!

– Пять тысяч американских рублей, – повторяю я. – Что-то вас смущает?

– Но… почему так дорого?

– А какая вам, собственно, разница? – включается в игру Офелия. – Там вам будет все равно – что пять, что пятьдесят тысяч.

– Э-ээ, да… но… просто я…. как бы вам сказать… не ожидала… такая сумма…

– А вы как думаете? – пожимаю плечами я. – Мы же не только о себе хлопочем. Часть надо отдать старшему врачу, часть – судмедэксперту, следователя не забыть, своему адвокату заплатить и судье часть. Нам почти ничего не останется. Не сомневайтесь, это очень дешево. Киллера нанять будет намного дороже.

– А грех велик, – назидательно добавляет Офелия. – Мы ведь клятву Гиппократа давали.

Дама в смятении и неподдельном испуге смотрит на нас, потом на дочку – та лишь пожимает плечами. Мол, твои здоровье и жизнь, тебе и решать.

– Знаете… э-ээ… я, наверное…

– Потом? – насмешливо спрашивает Михайловна. – Ну и ладушки. Как надумаете – звоните, мы до восьми утра работаем. Собирайся, Антон.

Я, деланно вздохнув, бросаю ампулу обратно, быстренько закрываю сумку.

Мы выходим в прихожую, когда нас догоняет Бэлла.

– Ребята, одну секунду.

Нам в нагрудные карманы с шелестением запихивается по бумажке.

– Не пять штук баксов, конечно, но на хлеб хватит.

– Благодарим, – высокомерно отвечает Офелия и выходит за дверь. Дочка ловит меня за рукав. Улыбается.

– Спасибо, что припугнули ее. Я сама медсестра. Была когда-то. Она из меня всю кровь выпила своими капризами. Вы, надеюсь, не серьезно, насчет эвтаназии[28]28
  Намеренное ускорение смерти неизлечимого больного с целью прекращения его страданий.


[Закрыть]?

– Нет, конечно, – улыбаюсь в ответ. – Такое черное дело и пятью миллионами не отстираешь. А совесть свою – и подавно.

* * *

– Бригада четырнадцать, вы где находитесь?

– Все там же. Улица Черешневая, 18, у гаражей, как и передали. Мы уже все обыскали, все вокруг два раза обошли.

– Вас никто не встретил?

– Никто нас не встретил. Да и нет тут никого, ни живых, ни мертвых.

– Подождите, уточню у Галины, она принимала вызов.

– Ждем.

Офелия, не стесняясь, широко зевнула и устало откинулась на спинку сидения. Я, протирая слипающиеся глаза, рассматривал сбегающие капельки моросящего дождя по стеклу окна. Спать в холодной машине невозможно, кресло настолько жесткое, что зад через пять минут начинает отекать в любом положении. Подозреваю, что поганец Гена вместо поролона набил кресло речной галькой. Или еще чем похуже.

На часах мерцают цифры «02:07». Мы уже отмотали пять вызовов, с двумя госпитализациями. После последней, если честно, рассчитывали быть приглашенными на станцию с целью подремать хотя бы полчаса. Ан нет – «Ромашка» в лице Инны Васильевны влепила нам «лежит мужчина, вызывает сосед» к этим трижды неладным гаражам. Вызов был сам по себе непонятен – что это за сосед, который вызывает к лежащему на улице? Лежащий рядом? А если нет, то какого-растакого не поможет по-соседски бедолаге встать? Впрочем, все риторика. В ночь на смену в диспетчерскую пришли три «свиноматки» – могучие дамы преклонного возраста, за телефонами сидящие уже не первый десяток лет. Что такое выездная работа, они давно забыли, и лично я сомневаюсь, что у них хватило бы навыков на произведение банальной внутривенной инъекции. В отличие от молодых девчонок, хоть как-то дифференцирующих поступающие вызова, эти принимают все подряд, и, без намека на сочувствие, шлют на них бригады. Обычно, как правило, всех стараются согнать на станцию к двенадцати ночи, чтобы старший врач мог подбить суточное количество вызовов и составить рапорт, но сегодня, из-за засевшего в диспетчерской триумвирата, написание рапорта откладывается на неопределенный срок.

Мы с Офелией, устало ругаясь, обегали все окрестности гаражного кооператива, разыскивая лежащего страдальца. Его не оказалось, как и таинственного сердобольного соседа. Ни в одном гаражном окошке не горел свет. Правильно, в такое время и в такую погоду все нормальные люди спят под крышей и теплыми одеялами. По улицам только Психи шастают. Кому не спится в ночь глухую…

– Бригада четырнадцать, ответьте «Ромашке».

– Отвечаем, «Ромашка».

– Вам этот вызов отставить, запишите другой.

Пауза. Словно Инна Васильевна собирается с духом. Мы терпеливо ждем.

– Улица Благостная, дом семнадцать с дробью три, квартира два. Там «давление».

– Сколько лет?

– Тридцать лет, фамилия Васютин. Вас будут встречать у проходной.

– Приняли вызов, «Ромашка».

– Во как! – с искренним восхищением произнес я. – Благостная! У них там что, острый припадок щедрости? Или они нас с кем-то перепутали?

– «Блатные» все на вызовах, – сердито отвечает Офелия. – Вот и дали нам. Поехали.

Действительно, только такой факт, что все «блатные» на вызовах, мог подвигнуть диспетчера швырнуть нам такой лакомый кусок, как улица Благостная. Под улицей подразумевается коттеджный поселок поодаль от основной городской магистрали, обособленный от шума городского высокими соснами и массивным забором, столбы которого поблескивают окулярами камер наблюдения. В нем живет местная и приезжая элита, раскатывающая только на иномарках текущего года выпуска, одевающаяся в модных разрекламированных салонах одежды и питающаяся только в ресторанах и VIP-барах. Я здесь был, за все время моей работы, только дважды – один раз еще «психом», забирали одержимого алкогольным делирием разнорабочего из Казахстана, строившего кому-то очередной дворец, второй раз – на «детской» – захворал ребенок какого-то московского дяди, прибывшего сюда на сезон пожить в свой «скромный летный домишко», как он сам его охарактеризовал, в три этажа, с подземным гаражом, мансардой с бильярдом и сауной.

«Блатные» бригады классифицируются по трем группам. Первая – «резервная» – это те бригады, которые, при получении «денежного» вызова (где существует большой процент вероятности вынесения финансовой благодарности) в половине случаев адекватно делятся с диспетчерской (т. е. отдают треть полученного). Вторая – «рабочая» – это бригады, которые при обслуживании такого рода вызовов всегда отдают долю диспетчерам. И третья, «элитарная», пребывающая в закономерном меньшинстве – это те врачи и фельдшера, которые, заработав что-то на стандартном, «неденежном», вызове, от которого никто не ждет никаких доходов, все равно треть заработанного пропихивает в зарешеченное окошко. «Блатных» берегут, им не подсовывают бомжей и занудных бабок, держат подальше от милицейских приемников-распределителей и общественных мест, перевозок и обслуживания соревнований. Их категория больных – толстопузые дяди и тети, готовые за быстро и качественно оказанную медицинскую помощь заплатить «наличкой» довольно крупную сумму. А бомжами и иже с ними занимаются все остальные бригады, не водящие дружбы с диспетчерской.

Я не осуждаю диспетчеров. Не осуждаю «блатных», хоть и завидую им. Мы являемся единым организмом, и глупо осуждать свою правую руку за то, что она сильнее левой, и ей удобнее писать и вколачивать гвозди. Все мы хотим жить, а в идеале – жить хорошо, и для этой цели изыскиваем все возможности и варианты. И зарабатываем деньги на страданиях больных.

Это не подлость – это закономерность. Каждый труд должен адекватно оплачиваться, иначе нет смысла им заниматься. А отнимать плоды этого труда, взамен не давая практически ничего – это, извините меня, как?

Нечто похожее творилось во времена становления Советской власти, когда у «кулаков» отнимали «излишки» зерна, мяса, муки и прочих продуктов питания, распределяя все между серой беднотой, а самим «кулакам» брезгливо швыряя крохи отнятого, чтобы окончательно не померли с голоду. Не из жалости – просто потому, что в следующий раз не у кого будет отбирать. Более того, из них же делали классовых врагов, ударно очерняемых советской печатью и литературой. Это в целях того, чтобы никому в голову не пришло трезво помыслить – а что чувствуют те самые «кулаки»? Если учесть то, что весь год они в поте лица «крутились», чтобы обеспечить себе достаток, хитрили, ловчили, выворачивались, а в итоге все, что было нажито, было грубо отнято и роздано, в частности, неимущей семье алкоголика Евлампия, не работающего, потому что постоянно пребывающего в состоянии анабиоза, и полусумасшедшей бабки Михеевны, периодически бегающей голой по улице. Все это безобразие красиво называлось «продразверстка», истинное воплощение мечты булгаковского Шарикова – «все поделить». Вот «кулаки», дабы не помереть с голоду, и реагировали вполне ожидаемо – сколачивали банды и шли грабить продотряды, а персонал оных выводили в расход с особой жестокостью. Чтобы неповадно другим было.

Практически та же самая картина и в нашем случае – только с поправкой на современность. Наши знания, умения и навыки, нашей кровью и потом заработанные, выстраданные, приобретенные путем бессонных ночей, голодного существования на нищенскую «пятерочную» стипендию, бесконечной зубрежки, терпеливой покорности самодурству преподавателей и расходу известных сумм на их умиротворение – их просто взяли и сделали общественным достоянием. А нас, в благодарность, ныне с завидной регулярностью вываливают в смоле и перьях всяческие статейки в газетах, слезоточивые журналистские расследования по телевизору и разнообразные «ток-шоу» с рыдающими в камеру безвинно от нас пострадавшими.

Вот мы и тянем деньги с населения. Сами, на свой страх и риск. Иногда вымогаем, иногда обманываем, иногда попросту униженно выпрашиваем. А что делать, кушать-то хочется. И не всегда только сухари с минералкой, порой душа и желудок мяса в один голос просят.

Взять, хотя бы, ту тушу, к которой мы сейчас едем. Если живет на Благостной, значит его месячный доход в три раза, как минимум, превышает мой годовой. Все возможно – начинал, допустим, честным сантехником, живущим в «коммуналке», красиво ремонтировал краны и унитазы у хороших и нужных людей, дальше удачно вложил сэкономленные деньги и «поднялся». Пусть так. Предложите ему сейчас, ввиду острой нужды населения в финансовом благополучии, все его свободные денежные средства раскидать на Центральной площади, а себе оставить зарплатные 3700 на ежемесячное проживание – куда он вас пошлет? Его можно понять – эти деньги он заработал сам, никто из простых смертных на Центральной площади ему в становлении богатым ни единым рублем не помогал, с чего бы ему вдруг отдавать им то, что является только его заслугой?

А кто из этих всех болящих помогал мне, когда я три года в училище питался всухомятку хлебом с колбасой сомнительного качества и китайской лапшой быстрого приготовления? Когда с тоской посматривал на расфуфыренных, неземной красоты, девочек, презрительно стряхивающих мне в лицо пепел из тонированного окошка «мерса», проносящегося мимо? Когда воровал книги в библиотеке, потому что на их покупку попросту не было денег? Ни один из тех, к кому я сегодня приезжал. Но зато все с радостью заявляют претензии на мой опыт и мастерство, требуя именно в отношении себя высшего качества и профессионализма в оказании медицинской помощи. Бесплатно, разумеется. В три часа ночи. Под аккомпанемент угроз и оскорблений в твой адрес.

Сволочи.

Мрачные какие-то мысли меня посещают на ночных вызовах. И чем позже вызов, тем они мрачнее.

Вот и место назначения – массивные металлические ворота, установленные в заросшей потерявшим листву плющом стене. В фильме «Кинг-Конг» ворота и то поменьше были. Гена несколько раз сигналит. Из стеклянной будки выглянул охранник, придерживая болтающуюся на груди рацию.

– Вы кто?

– Читать умеешь? – презрительно спрашивает Офелия, кивая на раскрашенный борт машины. Фонари, ярко освещающие площадку перед воротами, позволяют рассмотреть красный крест и надпись «Скорая медицинская помощь».

– К кому? – не реагирует на издевку охранник.

– Семнадцать дробь три, вторая квартира, – кричу я, прежде чем Михайловна успевает нахамить. В конце-концов, у парня работа.

– Щас проверю, – охранник исчезает из окна.

– Интересно, машину обыскивать будет? – интересуется Гена.