Текст книги "А «Скорая» уже едет (сборник)"

– Будет, – заверяю я. – И машину, и нас, и тебя особенно.

– Меня-то чего?

– Рожа у тебя криминальная. Я бы за такую три года с ходу дал бы, не разбираясь.

– Да пошел ты!

– Не пойду.

– А ну, утихните оба! – рявкнула Офелия. – Раскаркались!

Ворота дрогнули и почти бесшумно расползлись в сторону, открывая нам дорогу в рай. Или его земную проекцию.

Наша машина покатила в гору между высившимися по обе стороны хорошо заасфальтированной дороги коттеджами. Один был краше другого, словно хозяева увлеченно изощрялись друг перед другом в фантазийном выбрасывании денег на украшение родовых гнезд. Один, например, был окружен металлическим забором с кованым вензелем из изящно гнутых прутьев на каждом пролете, складывающимся в буквы «ХКР». Видимо, местный Христофор Колумбов-Рокфеллеровский посчитал нужным всем и каждому сообщить о своем месте проживания. В том числе, потенциальным киллерам, чтобы взрывать было удобнее. И, не приведи Господи, чтобы не взорвали кого другого. Например – соседа напротив, построившего рядом с четырехэтажным домиком небольшой, но живописный минарет. Не исключено, что там имеется и муэдзин, сзывающий утром окрестных правоверных детей Аллаха на утренний намаз. Такого взорвешь – обидится и объявит джихад всем обитателям здешней Нирваны. А им, я думаю, этого очень бы не хотелось.

Мы проехали мимо еще одного особняка, ярко светившегося на фоне чернильно-черных деревьев. В ухоженном саду тускло блеснул затянутый на зиму пленкой бассейн с изогнутой змеей водяной горки. Интересно, а садового Диснейленда ни у кого нет? Так, чисто для коллекции и полноты картины показной состоятельности и благополучия.

– Кстати, – спохватился я. – А ведь сказали, что нас встречают у проходной.

– Ты поверил? – кисло улыбнулась Офелия.

– Да я с детских лет очень доверчив.

– Заметно.

– Вон оно! – крикнул Гена, показывая вперед. Стоящее впереди серебристое BMW лениво моргнуло фарами. Водительская дверь распахнулась, выпуская на улицу пухлого товарища, одетого в стильный кожаный плащ. Товарищ щелкнул зажигалкой, оживляя торчащую во рту сигарету, и небрежно махнул рукой – за мной, мол. И пошел, не оглядываясь.

– Ты прав, – произнес я, выуживая из-за носилок сумку. – Это и правда оно.

– Оно еще и курит, – зло пробормотала Офелия. – И рака легких оно не боится…

– Офелия Михайловна.

– Да?

– Разденем сукиных сынов? – шепчу я на ухо. – Ради принципа, а?

– Там поглядим.

Гостиная дома порадовала нас пустотой огромного зала, с массивным дубовым столом (за которым мне мгновенно представились белокурые викинги, хлещущие эль из глиняных кружек и стучащие по столешнице огрызками костей в такт задиристым похабным песням) с камином и двумя ружьями, скрещенными над ним. Выше ружей на нас свирепо оскалилась приколоченная к гладкой доске голова черномордого медведя с вмятиной во лбу. Дескать, сюда попала пуля меткого стрелка. Взгляд у мишки был очень негостеприимный. Даже Офелия приветливей смотрит на бомжей в пять утра.

– Куда? – поинтересовался, закрывая с трудом за собой массивную дверь.

– Туда, – лаконично буркнул встречавший, стряхивая пепел на паркет и кивая на завешенный шелестящей занавеской дверной проем. Михайловна раздраженно отпихивает мельтешащие перед глазами фрагменты занавески в сторону.

На бескрайней двуспальной кровати расположился здоровенный мужчина, одетый только в узкие плавки. Напихав под голову четыре подушки, он целиком и полностью погружен в мерцание экрана плазменного телевизора, украшающего стену и демонстрировавшего что-то американско-взрывно-перестрелочно-кровавое. На наш приход он отреагировал едва заметным кивком головы, не отрывая глаз от экрана. Рядом с ним на кровати, усевшись по-турецки и потягивая кофе из фарфоровой чашечки, имелось миловидное существо женского пола, голубоглазое, длинноногое, с роскошными, антрацитового цвета, кучеряшками на голове. Из одежды девушка имела только короткий халатик из шелка, расписанный драконами и иероглифами, кокетливо поддернутый до верхних третей прелестных бедер. Общее впечатление портило только выражение лица милашки, как будто у нее под носом намазали аммиаком. Возникло оно как раз в момент нашего прихода.

Богатые… Как вы все похожи, кто бы знал, в своей мнительности по поводу собственного здоровья. Рельефная мускулатура нашего пациента наводила на мысль о долгих часах, проведенных в тренажерном зале, финской сауне и тренировках по айкидо с индивидуально нанятым тренером и спарринг-партнером. Весь мир ему кажется легко умещаемым в карман пиджака. Он с важным достоинством приемлет от всех уважение и почитание, считая себя если не пупом Земли, то пупочным кольцом, как минимум. И, понятное дело, с высоты такого самомнения, он даже не озаботился одеться перед приездом врача – я молчу уже про вежливое приветствие, стул, вешалку для куртки, полис и паспорт на краешке стола.

– Вызывали? – риторически спрашивает Офелия, безуспешно вертя головой в поисках табуретки.

Детина молча кивает головой, не отрываясь от просмотра фильма, барским жестом вытягивает в нашу сторону мускулистую руку. Мол, вот вам поле для деятельности, работайте. Давление измеряйте, пульс считайте, колите, что надо. А по пустякам не отвлекайте.

– На что жалуетесь? – задает вопрос врач.

Мужчина, все также безмолвно, несколько раз шлепает себя рукой по затылку. То ли намек на головную боль, то ли возмущение нашей тупостью.

Все понятно. Диагноз уже ясен, тактика лечения – тем паче. «Блатные» бы уже развили бурную деятельность, сняли бы этому уроду четыре кардиограммы, заглянули бы и в рот, и в анус, влили бы в него весь гемодез с физраствором и все витамины из терапевтической укладки. В благодарность им царственно сунули бы в карман тысячерублевую бумажку. Или две.

Мы – не «блатные». И лебезить перед этой откормленной швалью не научены. Зато научены горьким опытом кое-чему другому…

– Садитесь доктор, – громко говорю я, несколько раз проводя ладонью по одеялу, словно стряхивая мусор.

Офелия, нарочито кряхтя, усаживается рядом с пациентом прямо на одеяло, не снимая мокрой от дождя куртки. Глаза у кучерявой феи делаются, как у персонажа японских мультиков. Я добавляю масла в огонь, ставя на то же одеяло рядом с врачом изукрашенную дождевыми брызгами и уличной грязью укладку. После чего сажусь на корточки и упираюсь взглядом в экран.

На восьмое перемеривание АД пациент недоуменно поворачивает голову. Михайловна, деловито сопя, нагнетает грушкой воздух в манжету тонометра.

– Ну чё там?

– Все плохо, – сокрушенно качает головой Офелия. – Даже удивительно, такой молодой…

Она снимает тонометр и неторопливо начинает складывать его в чехол.

– Э, слышь, а чё плохо-то? – недоуменно интересуется пациент. Надо же, даже от экрана оторвался.

– Что, очередной? – интересуюсь я у Офелии, игнорируя больного.

– Очередной. Как сговорились сегодня все, честное слово.

– Э-э, вы чего? Кто очередной?

– Классный фильм, – говорю я, наблюдая, как какое-то щетинистое чудище отрывает клыками голову американскому спецназовцу. – Раз – и нет головы.

– Уважаемые, может, вы объясните, в чем дело? – тонким голоском вопрошает девочка. – Вы тут приехали, наследили, все испачкали…

– А что объяснять, милая девушка? – я с кряхтением поднимаюсь с корточек и потягиваюсь. – В районе эпидемия. Про стультопатию[29]29
  Stultus (лат.) – дурак.


[Закрыть] вы разве не слышали?

– Про что?

– Новый вирус, недавно обнаружен. Передается воздушно-капельным путем. Сначала поражает центральную и периферическую нервные системы, что проявляется головными болями, колебаниями артериального давления, чувством жара, бессонницей, потерей аппетита. Дальше идет воспаление оболочек головного мозга, паралич дыхательной и сердечно-сосудистой систем, кома, смерть. На все – четыре дня, от момента появления первых симптомов.

– Слышь, ты, – крепыш приподнимается на локте. – Ты чё меня грузишь, а? Какая… как ее там, стулопатия?

– У тебя голова болит? – спрашивает, вставая, Офелия. – Чувство тошноты есть?

– Ну есть, так мы с Элькой коньяку вечером…

– Алкоголь потенцирует течение болезни, – категорично заявляет Михайловна.

– Ускоряет процесс, – поясняю я в ответ на совокупное непонимание с кровати. – Ты сам себе навредил, по незнанию, конечно. Есть не хочется?

Может и не отвечать, все и так понятно. Конечно, не хочется – после коньячка с закуской.

– Вот видишь, стультопатия прогрессирует. Аппетита нет. Завтра присоединится лихорадка, башка будет так болеть, что на стенку полезешь. И жидкий стул.

– Ладно, короче! – мужчина рывком усаживается на кровати. В голосе у него неподдельное возмущение – как же, вызвал этих лопухов в зеленой форме просто давление померить, максимум – ЭКГ снять, чтобы спалось спокойнее, а тут они такое выдают! – Ваши действия?

– Все по схеме, – пожимает плечами Михайловна. – Сообщим в госсанэпиднадзор, Центр профилактики СПИДа, за тобой приедут, поместят на четырехнедельный карантин, промоют желудок, кишечник, посадят на антибиотики и внутривенное питание. Ну, возможно, гемодиализ… хотя, это уже не поможет, наверное. Потом, если все не зашло слишком далеко – на три года станешь на учет в инфекционной больнице и СПИДе…

Детина обмяк, слушая эти речи. Это нас он не боится, и уже, судя по тигриному прыжку на кровати, готовился выставить за дверь с отпечатками своей ступни на задницах. А такие страшные слова, как «за тобой приедут», «Центр профилактики СПИДа», «карантин», «промоют желудок», и, самое жуткое – «поставят на учет», и не таких деморализуют. Проверено. Не любят они учета, в любом его проявлении – еще со времен первого своего знакомства с налоговой службой.

Девочка с испугом прижимает узкие ладошки к ротику, взирая на разглагольствующую Офелию. И, думаю я, не столько в испуге за благоверного, сколько за саму себя. Воздушно-капельный путь – это, знаете ли, не половой. Слабое «апчхи» рядом – и все, добро пожаловать в наши стройные ряды.

Я стимулирую ситуацию, доставая сотовый.

– Звонить старшему врачу, доктор?

– Слышь, погоди-ка! – тревожно поднимается пациент. – Не звони никуда, не горит! Ты… э-ээ, вы скажите, чего сделать можно?

– В смысле?

– Ну, чтобы все без всех этих… надзоров ваших как-нибудь? Варианты есть?

– Доктор? – я поворачиваю голову к Офелии.

– Я в тюрьму не хочу! – сварливо отвечает та. – Мне эта ответственность вот уже где сидит! Если есть такой закон, что обо всех инфицированных надо сообщать, куда следует, то будем его выполнять!

– Да, слушай…те, ваш этот закон! – досадливо машет руками пациент. – Короче, вам сколько надо? По «штуке» хватит?

Михайловна зло фыркает и отворачивается. Я пихаю локтем недоумевающего клиента.

– Грубо ставишь вопрос, уважаемый. Так с нами нельзя.

– А чё я такого сказал?

– Подумай, – с нажимом говорю я. – Хммм… девушка, принесите доктору стульчик, пожалуйста.

– Что вы мной… – возмущенно оживает черноволосая нимфа.

– Элька, живо! – рявкает пациент, и нимфа, сверкнув розовой попкой от задравшегося халатика, мгновенно исчезает в дверном проеме. Туда же удаляется и Офелия писать карточку. И не мешать разговору.

– Поставь себя на наше место, – вполголоса продолжаю я, когда мы остаемся одни. – Это ты у нас богатенький Буратино, от стобаксовых бумажек прикуривающий. А мы, друг, за четыре тысячи по двадцать смен в месяц горбатимся.

– Ну так я же…

– Что – ты же? Нас за сокрытие такого рода информации с работы в два дня вышибут под заднюю часть, да еще с такой «волчьей» записью в трудовой книжке, что с ней потом хрен кто на работу возьмет. Я – ладно, еще молодой, заработок найду, а доктор мой уже четвертый десяток в медицине – куда ей потом податься, на старости лет, как не по специальности? А теперь скажи – зачем нам эти проблемы за какую-то вонючую «штуку»?

– Так сколько вам надо? – нетерпеливо спрашивает клиент.

– Да подожди ты со своими деньгами! Нам проблемы не нужны, понимаешь?

– Решим мы ваши проблемы. Сколько…

– Короче, – невольно перенимая его жаргон, говорю я. – В карте мы пишет тебе простое ОРВИ[30]30
  ОРВИ – острая респираторная вирусная инфекция.


[Закрыть] – это раз. В случае чего, ты до последнего отрицаешь, что симптомы проявились при нас – это два. Ни единой живой душе обо всем случившемся – это, сам понимаешь, три.

– Базару нет.

– И…, – я подбрасываю в руке сотовый, набираю на нем необычный номер «10 000» и показываю его клиенту. – Примерно так. Это четыре. Все параметры устраивают?

– Угу, – помедлив, кивает детина. – Сразу?

– Послезавтра, – насмешливо отвечаю я. – А то завтра, боюсь, ты нас и не вспомнишь.

– Да, слышь, я чё, кидала какой? – обижается пациент.

– Не знаю, братец, я тебя первый раз в жизни вижу. Поэтому, уж извини, на слово давно никому не верю. А нам еще рэкет кормить.

Пациент понимающе кивнул и ушел за деньгами. Я пошептался с Михайловной, огласил на ухо сумму и скорректировал тактику. Первой в комнату вернулась нимфоподобная Эля, подошедшая ко мне вплотную и скользнувшая рукой в карман формы на боку. После чего вытащила ладошку и слегка шлепнула по карману – там отчетливо хрустнули купюры.

– Угу?

– Угу, – кивнул я. – Еще как угу.

Эля, одарив меня более заинтересованным взглядом из-под прищуренных пушистых ресниц, заняла свое место на кровати. Даже халатик закатала на прежний уровень. Снова посмотрела. Ай-ай-ай, как не стыдно, соблазнять меня, да еще при практически умирающем муже – или кто он ей там?

Есть такой прекрасный препарат – магния сульфат 25 %, в обиходе – «магнезия». В каком-то смысле он – истинная панацея[31]31
  Панацея – мифическое лекарство от всех болезней.


[Закрыть], о которой так грезили фармакологи всех времен и народов. Чего он только не делает с многострадальным человеческим организмом! В старину сульфат магния (иначе – английская соль) использовался, как слабительное, а также – как желчегонное и диуретическое средство. Ныне он также работает и как спазмолитик, как противосудорожное и гипотензивное средство, является потенцирующим действие анальгетиков и наркотиков, оказывает успокаивающее действие и даже способен на наркотическое – да вот беда, при достижении необходимой для этого концентрации в крови вызывает паралич дыхания. В общем, чудо, а не лекарство.

Я натягиваю на буграх мышц правой руки клиента жгут, прощупываю пальцем мгновенно набухшую вену. Вена шикарная, «мечта наркомана», как говорят, жгут, в принципе, и не нужен был – мужчина вряд ли слышал о том, что такое тромбофлебит[32]32
  Воспалительное заболевание вен (как правило, нижних конечностей) с образованием тромбов, закупоривающих их просвет.


[Закрыть]. Я прокалываю кожу, слегка подаю иглу вперед, дожидаясь появления в канюле темно-вишневой крови, оттягиваю поршень шприца, чем вызываю вспухание внутри цилиндра кровавого облачка, затем, стянув жгут, начинаю вводить препарат.

– Слышь, теплеет мне чего-то, – обеспокоенно замечает пациент, следя за моими действиями.

– А как же, – киваю я. – Все вирусы, мой друг, даже такие грозные мутанты, как вирус СПИДа, дохнут в условиях высокой температуры. Вот этот препарат ее искусственно и поднимает, чтобы возбудители стультопатии перемерли. А это, – я кивнул на яростно вытрясающую в стакан содержимое еще трех ампул магнезии Офелию, – другой препарат, который после уничтожения вирусов способствует их выведению из организма…

В общем, заливаюсь соловьем в том же духе, пока идет процесс. Подкрашенная гемоглобином магнезия медленно уменьшается в шприце, клиент тяжело дышит, Офелия пишет карточку (кривя губы, когда я слишком уж завираюсь), брюнетка Эля расширенными глазами смотрит на все происходящее.

Заканчиваем представление – я убираю ампулу и использованный шприц в пакет, иглу кидаю в контейнер с гипохлоритом, жгут сворачиваю «дулечкой» и прячу в карман. Клиент несколькими глотками выпивает магнезию в стакане, морщится, прислушивается к внутренним ощущениям.

– Доктор, а это чё, и от СПИДа помочь может?

– Нет, – отрезает Офелия. – Антон, собирай манатки, вызовов еще до черта.

– Я готов.

Выходим через гостиную, провожаемые злобным взглядом медвежьей головы. Девушка Эля выходит нас провожать на порог. Зимний ветер, только этого и ждавший, налетает на нее, задирая халатик куда выше бедер, открывая взгляду ажурные белые трусики.

– Замерзнешь, милая, – насмешливо говорю я. – Или простудишь себе все прелести. Иди домой, дальше мы сами.

Эля, воровато оглянувшись, на миг прижимается ко мне. Я, вытаращив глаза, машинально отвечаю на ее поцелуй. Оторвавшись от меня, наконец, она торопливо запихивает мне в нагрудный карман скатанную в трубочку бумажку. Прижимается губами к уху, щекоча дождиком черных кучеряшек.

– Позвони мне на неделе, котик…

И убегает.

Я, спотыкаясь, бреду к машине. День сегодня, что ли, такой?

* * *

Итак, суточный заработок на текущий момент составляет одиннадцать тысяч. Одиннадцать! Такой суммы я в руках не держал уже года три, наверное. Или больше. Прячу купюры во внутренний карман куртки, заклеивая его для верности на «липучку».

– Диспетчерской дадим? – интересуюсь.

– Да, сотни две, я думаю, хватит. Дадим больше – поймут, что и мы получили больше. И если прознают, сколько…

Это точно. Есть среди наших диспетчеров настолько циничные дамочки, которые не стесняются перезванивать на адреса вызывавших и спрашивать, сколько именно дали бригаде. И в случае выявления обмана мы еще месяца три будем по одним бомжам и бабкам кататься.

Офелия привычно щелкает тангентой рации:

– «Ромашка», четырнадцатая, один – четыре, свободна.

– Один – четыре, вы где?

– На Благостной.

– Вызов запишите – Береговая, сорок семь, частный дом, встречать будут у военной базы, фамилия Гришанин, «потерял сознание, хрипит».

– Вызов приняли. Гена, «мигалку»! Антон, вытаскивай кислород, захватишь кардиограф. Все всё поняли?

Чего тут непонятного? Хуже повода к вызову не придумаешь, даже Гене понятно. Поэтому он и не думает пререкаться, послушно тыкая пальцем в панель.

Под вой проснувшейся сирены я, включив свет в салоне, укладываю под ноги потертый КИ-3[33]33
  Кислородный ингалятор.


[Закрыть] и кардиограф. Потерял сознание – это плохо. Хрипит – тоже плохо. Все вместе – вообще аминь. Вызов для специализированной бригады, и, если его дали нам, то это значит, что «спецы» где-то заняты, и рассчитывать на их помощь не придется.

Дорога почти пустая, иногда только в кустах мелькнет сине-белый контур машины ДПС-ников, караулящих запоздалых любителей погонять в пьяном виде. Нас не останавливают, хотя мы и превышаем скорость. «Скорая», все-таки… Собственно, сирена с мигалкой нам сейчас, на пустой трассе, нужна, как балерине квантовая физика, но при обслуживании таких вызовов всегда надо показать, что летели, не разбирая дороги. Так безопаснее.

Улица Береговая давно уже не пользуется славой и популярностью, как в былые времена. Раньше там планировалось сделать обширный городской парк, с аттракционами, тисовой аллеей, цветочными клумбами и прочими удобствами для отдыха обывателей, но проект сгинул в пучине многочисленных смен власти и разворованных финансов, и ныне территория несостоявшегося парка застроена домами, домиками и домишками, в коих проживают те, у кого не хватило денег приобрести жилье в Центре. Из освещения там один-единственный фонарь на ржавых воротах законсервированной и наполовину опустошенной обывателями военной базы, номеров домов нет и никогда не было, дорога выглядит, как после падения Тунгусского метеорита. Или нескольких сразу.

Под фонарем нам кто-то замахал руками.

– Встречают, – буркнул Гена.

«ГАЗель» притормозила у покосившихся ворот, исписанных ругательствами, украшенных бездарными изображениями женских и мужских половых органов, перевернутыми крестами, свастиками, звездами Давида и прочей чепухой.

– Врачи, миленькие мои! – прорыдала нам в лица женщина, закутанная в драный ватный тулуп. – Ну полтора же часа вас ждем! Где же вы… Господи!

Мы выпрыгиваем из машины.

– Ведите, пожалуйста.

– Сюда, сюда… – у женщины трясутся руки, пока она открывает замок калитки. – Он там лежит… синий весь…

Вот же дьявол! Как чувствовал.

Мы пробираемся по грунтовой тропинке между смородиновыми кустами, пригибаясь от лезущих в лицо голых и острых веток каких-то деревьев. Я тащу ингалятор, Офелия взяла кардиограф. Впереди тускло мерцает окнами одноэтажная хибарка, наполовину вросшая в землю, просто лучащаяся своей бедностью. Силен контраст после Благостной. Обитая линолеумом дверь противно и жалобно скрипит, впуская нас внутрь.

В нос ударяет запах сохнущей одежды, древесного дыма, незакрытого полного мусорного ведра у порога и чего-то кислого, имеющего отношение к продуктам питания. В углу чадит из-за плохо прикрытой заслонки дровяная печь, уставленная сверху закопченными кастрюлями и тарелками. На продавленной панцирной кровати лежит мужчина лет шестидесяти. Одного взгляда достаточно, чтобы понять – всё. Широкие зрачки, неподвижно смотрящие куда-то вверх, заострившиеся черты лица, полуоткрытый рот, бледность кожных покровов с синеватым оттенком, набухшие шейные вены. ТЭЛА[34]34
  Тромбоэмболия легочной артерии – закрытие просвета артерии оторвавшимся тромбом.


[Закрыть]. Почти мгновенная смерть.

Офелия проверяет наличие пульса на сонной артерии, дыхание, зрачковый и роговичный рефлексы. Качает головой. Мертвее не бывает.

– Господи, да что же это?! – кричит женщина, разматывая платок на голове. – Он что… умер?!

Я угрюмо киваю, стараясь не смотреть на нее. Не получается.

Голова у женщины начинает мелко трястись, редкие седые волосы лезут в глаза.

– Сашенька! Сашенька, что же ты?! – тормошит она умершего. – Встань, ну, встань, мой хороший, родной мой!

– Антон!

Я силой оттаскиваю бьющуюся в истерике женщину от тела, с трудом усаживаю ее в старое кресло. В печке звонко стреляет полено.

– Тихо, тихо, тихо, моя хорошая, – бормочу я, сдерживая ее порывы встать. – Его уже не вернуть, не надо кри…

– Это вы виноваты! – с ненавистью отталкивает меня женщина. – Вы, врачи проклятые… Гиппократы чертовы, чтоб вам сдохнуть! Скоты, мразь, чтоб вас всех Бог покарал! Чтоб ваши родные так…

Ее голос врывается на рыданиях, она прячет лицо в сморщенных ладонях, мерно раскачивается и стонет. Офелия достает из коробочки, где хранятся НЛС[35]35
  Наркотические лекарственные средства.


[Закрыть], таблетку феназепама, протягивает мне.

– Женщина, миленькая моя, возьмете это под язык, – уговариваю я плачущую. Уговариваю долго, пока она не берет таблетку трясущейся рукой. Офелия делает мне знак бровями, чтобы я остался рядом с вдовой, сама, достав из терапевтической сумки бинт, начинает подвязывать руки и челюсть умершего.

Женщина плачет. Я механически глажу ее по плечам. Хочется найти какие-то слова, но их просто нет. Банальное «все мы там будем» сейчас покажется издевательством.

– Он все болел, – всхлипывая, говорит женщина. – Сердце у него… Мы к участковому врачу ходили… к Вальдюку Михаилу Васильевичу, в третьей поликлинике… кардиограмму сделали. Он таблетки прописал, мы уж и денег назанимали… вот, купили.

Действительно, на тумбочке возле кровати лежат блестящие своей новизной коробочки с лекарственными препаратами.

– Думали, что он на ноги встанет после… своего этого инфаркта… Он все хотел в огороде беседку построить… я ему кашку его любимую сегодня сделала. Поворачиваюсь спросить… сейчас ее ему или подождать, пока остынет… а он не дышит… хрипит только…

Женщин плачет. Я молчу.

– Вас вызвала… Говорят: «Ждите, приедут»… А Сашенька уже хрипеть перестал… Боже, Боже мой! Я вас так ждала…

Ее снова затрясло в рыданиях. Я покрепче прижимаю ее к себе. Хорошо, что я молчу. Какими словами сейчас можно сгладить горечь такой утраты? Видел бы ты нас сейчас, богатенький выродок с Благостной. Как бы ты объяснил сейчас этой горем раздавленной женщине, что наша бригада, вместо того, чтобы спасать ее мужа, сорок минут валяла у тебя дурака? Какие бы ты слова нашел в свое оправдание? Знай я это час назад, я бы твои деньги тебе в рожу швырнул… и себе, заодно. Потому что оправдать себя я тоже не в силах. Мальчишеская выходка «раздеть сукиных сынов» обернулась человеческой смертью.

Спасти бы его мы все равно не спасли – условия не те и возможности не позволяют, но он хотя бы нас дождался!

Господи, как иногда мерзко смотреться в зеркало…

Феназепам постепенно начинает действовать, рыдания утихают, женщина только всхлипывает, не отнимая ладоней от мокрого лица.

– Звони, – угрюмо говорит Офелия.

Я достаю сотовый, набираю привычное «03».

– «Скорая», восемнадцать.

– Марина Афанасьевна… – я сглатываю горький комок в горле. – Это Антон… бригада четырнадцать, с Береговой.

– Слушаю тебя.

– Нам нужна милиция. Участковый нужен… Тут…

– Труп? – мгновенно понимает диспетчер. – Ясно, не говори, если не можешь. Ждите, сейчас буду звонить.

– Спасибо.

Я еще держу трубку возле уха. Слышу, как Марина кричит диспетчеру направления, прежде чем положить свою: «Инна, звони в РОВД. Четырнадцатая словила труп на…». Отбой. Гудки. Мертвая тишина.

Участковый приехал относительно быстро – через пятнадцать минут. Он опросил нас, записал фамилии, инициалы, номер бригады, мы расписались в протоколе осмотра трупа. Попрощались и вышли за дверь.

Вид у меня, думаю, был, как у побитой собаки. У Офелии – как у неделю не кормленной волчицы, у которой еще и отняли щенков.

– Сейчас вернешься, – тихо и зло произнесла она. – Я там на столе карту вызова оставила – скажешь, что забыли. Рядом с картой стоит ваза. Под нее положишь… положишь пять тысяч из того, что нам дали. Так, чтобы не смахнула потом ненароком. Незаметно. Пошел.

Я молча киваю и возвращаюсь. Участковый опрашивает вытирающую покрасневшие глаза женщину.

– Карту забыли. Вызова.

Оба не отвечают. Я подхожу к столу, быстро достаю из кармана свою долю – отложенные пять тысяч, и подпихиваю их под пыльную конусообразную вазу, украшенную сине-красными ромбиками. Так, чтобы в глаза не бросалось. Забираю карту и выхожу.

Офелия уже сидит в машине и пишет карточку, не глядя на меня. Гена скучает и опасливо курит в полуоткрытое окно – Офелия часто ругается на табачный дым в машине. Сейчас не тот случай, Гена, расслабься. Впрочем, ты и так расслаблен. А мне вот табачный дым сейчас в глотку не полезет.

В кабине гаснет свет, машина трогается с места. Мы трясемся по выщербленной дороге в темноте, выбираясь с улицы Береговой. Будь она неладна.

Справа мелькает освещенный ночной ларек.

– Гена, останови.

– На кой?

– Останови, так твою мать!! – заорал я. – Вопросы задает еще, козел!

«ГАЗель» останавливается так, что я больно бьюсь лбом о переборку. Не обращая внимания на боль, я выскакиваю наружу и бегу к ларьку. Смертельно уставшая девушка, дремавшая за прилавком, с раздражением смотрит на меня.

– «Балтику», «девятку».

– Одну? – презрительно спрашивает продавщица. Оно и понятно, я в форме.

– Я ясно сказал, сколько!

– Орать не надо, ладно? – в окошко на прилавок выкатывается бутылка. – Восемнадцать рублей.

Я швыряю ей две скомканные десятки и, не дожидаясь сдачи, иду обратно с бутылкой к машине. На ходу зажигалкой отдираю с нее пробку и залпом осушаю половину содержимого. Кусачая жидкость больно щиплет горло и ухает в голодный желудок. Сажусь в машину, от души грохаю дверью. И ловлю себя на том, что из глаз по щекам текут две струйки.

– Ты чё, придурок, дверь ломаешь? – показывается в окошке переборки фрагмент Гениного носа и небритой щеки.

– Пошел в задницу!

– Я тебе щас…

Я захлопываю окошко, едва не отхватив ему нос. В ярости пинаю сумку с не пригодившимся КИ-3.

Плачу.

Минут через пять дверь в салон открывает Михайловна. Странно, но на ее лице уже нет злости. Ни по поводу вызова, ни по поводу моего спонтанного пьянства.

– Дай отхлебнуть.

Я протягиваю ей бутылку, безучастно смотря в сторону. Михайловна залезает в салон, закрывает за собой дверь, делает небрежный жест Гене исчезнуть из окошка переборки.

– Терзаешься?

Я коротко всхлипываю, кулаком вытирая слезы.

– Да… есть немного…

– Не терзайся. Каждому из нас в этой жизни отмерян свой срок. И если он подошел, никакая «Скорая» уже не поможет.

– Вы это ей лучше объясните.

– Я это объясняю тебе! – повышает голос Офелия. – Ей сейчас бесполезно что-то объяснять. А тебе со мной еще до утра работать. И мне не нужно, чтобы ты на следующий вызов с соплями вперся!

Мы молчим некоторое время, глотая поочередно остатки пива из бутылки. В кабине иногда шипит рация и возится тоскующий Гена.

– Меня как-то тоже вот так проняло, – тихо говорит врач. – Давно еще… ты не работал тогда. Вызвали менты к бабушке из приемника-распределителя, которую задержали без документов. С Абхазии беженка, кажется, или еще откуда, не знаю. Они ее продержали какое-то время, дня четыре, а потом вызвали меня. Я одна, без фельдшера, работала. Вроде кашлять как-то нехорошо бабка начала, температурить, и ее с подозрением на пневмонию попросили отвезли на консультацию в пульмонологию. Вежливые все такие были эти менты, аж коробило. Погода, как сейчас помню, была еще хуже, чем сегодня – слякоть, холодина, ветер с гор весь день лупил. На бабке драный плащ какой-то, порванные кроссовки на ногах, даже колготок и платка нет. Я ее отвезла – в «тройке» ее посмотрели, никакой пневмонии не нашли. Снимок сделали и отправили обратно. Я ее и привожу. А дежурный сквозь меня смотрит, как будто впервые видит, и говорит – чего, мол, привезла, она уже у нас не значится, ее по вашему убытию из списков вычеркнули. Я скандалить начала. Мне ее куда девать, эту бабку? Да только что ментам-то – рогом уперлись, не возьмем, и все. У нас отчетность. Сволочи. Бабка в машине сидит, трясется, а эти рожи ни в какую. Куда там, для этого, собственно и вызывали, чтобы спихнуть ее с рук подальше. Я за рацию схватилась, попросила Зою старшего врача позвать – Дворняжка тогда была.

– Кто была?

– Дворняжка. Ее фамилия Дворовских, мы ее между собой Дворняжкой называли. Сука еще та. Она мне говорит: «Решай сама, по ситуации». И отключилась. А хрена тут решать? Не домой же мне ее везти? Мы отъехали на пару улиц, и я ее начала выпроваживать из машины. А бабуля на колени упала. Внучка, говорит, мне идти некуда, у меня ни денег, ни родных, ни жилья нет. Я, говорит, голодная, спать мне сегодня негде. И не выходит. Я начинаю на нее орать, она плачет…

Офелия одним глотком допила пиво и вышвырнула бутылку в окно. Та звонко раскололась обо что-то твердое и зазвенела осколками по бетону.

– Позорище был страшный. Улица, люди ходят, смотрят, а мы с водителем сопротивляющуюся бабку из машины вытаскиваем. Кое-как выволокли – в лужу прямо – дверью хлопнули и уехали. Я, когда на станцию зашла, чуть Дворняжке волосы не повыдергивала. И этим вонючкам в диспетчерской тоже. Приняли вызов, мать их в задницу! Орала на них так, что охрипла. А потом ревела в «четверке» до вечера. На меня Сёма весь корвалол извел.

– Умерла она? – хрипло спрашиваю я. Алкоголь начинает действовать, Офелия слегка плывет в темноте салона.

– Не знаю. Наверное. На улице холодина была такая, что… Я тоже себя грызла до утра, места найти не могла. Только глаза закрою, сразу эта бабка пред глазами, в луже, плачет… А утром мы пошли с Сёмой в кафе – каждое утро после смены ходили, традиция такая была – там он мне за пивом мозги и промыл. У каждого из нас, сказал, своя судьба, которую на себе надо тащить всю отпущенную жизнь, как тот крест на Лысую гору.