Текст книги "Жди меня, и я вернусь"

Улыбка

 
Бывает – живет человек
и не улыбается
И думает, что так ему, человеку,
и полагается,
Что раз у него, у человека,
положение,
То положено ему
к положению —
и лица выражение.
Не простое —
золотое,
ответственное:
Тому – кто я
и что я —
соответственное.
Иногда уж
вот-вот улыбнется, спасует…
И ему ведь трудно
порой удержаться!
Но улыбку
сам с собой
согласует,
Проголосует
И решит большинством голосов —
воздержаться.
И, откуда-то взявши,
что так вот и надо
Чуть ли не для пользы революции,
Живет в кабинете
с каменным взглядом,
С выражением лица —
как резолюция!
Даже людей великих
портреты
Заказал —
посуровей
для кабинета,
Чтобы было все
без ошибок!
Чтобы были все
без улыбок!
Сидит под ними
шесть дней недели, —
Глаза бы их
на него не глядели!
И лишь в воскресенье,
на лоно природы,
На отдых выехав, на рыбалку,
На рыбок
с улыбкою
смотрит в воду.
Для них
улыбки
ему не жалко.
Никто не заметит
улыбку эту,
Не поведет удивленно
бровью,
Хоть весь день,
без подрыва авторитета,
Сиди,
улыбайся себе на здоровье!
И сидит человек
и улыбается,
Как ему,
человеку,
и полагается.
Его за воскресное это
безделье,
За улыбки рыбкам
судить не будем…
Эх, кабы
в остальные
шесть дней недели
Эту б улыбку
не рыбкам —
людям!
 

1954

«Не пишется проза, не пишется…»

 
…Не пишется проза, не пишется,
И, словно забытые сны,
Все рифмы какие-то слышатся,
Оттуда, из нашей войны.
 
 
Прожектор, по памяти шарящий,
Как будто мне хочет помочь —
Рифмует «товарищ» с «пожарищем»
Всю эту бессонную ночь…
 

1970–1971

Вьетнам – Москва

«Умирают друзья, умирают…»

 
Умирают друзья, умирают…
Из разжатых ладоней твоих
Как последний кусок забирают,
Что вчера еще был – на двоих.
 
 
Все пустей впереди, все свободней,
Все слышнее, как мины там рвут,
То, что люди то волей господней,
То запущенным раком зовут…
 

1970

Разведка

Светлой памяти

Георгия Добровольского,

Владислава Волкова,

Виктора Пацаева

 
Начинена огнем земля;
Не оступись, не хрустни веткой —
Вперед, за минные поля
Уходит пешая разведка.
 
 
Все пригнано, чтоб не греметь,
И приготовлено для боя,
И орденов своих с собою
Им не положено иметь.
 
 
И как последнее прости —
На жданный и нежданный случай
Им сказано: пора идти.
Чем проще сказано – тем лучше.
А после – ждут и в тишину
 
 
Глядят за черный край передний,
Уже не в первый за войну,
Но может статься – что в последний…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Все по-другому, все не так,
Но есть в их гибели такое,
Что вновь та жизнь перед тобою —
Ее закон, ее устав,
 
 
Ее бессмертная пехота,
Ее бессонная забота, —
Над прахом головы склонив,
Вновь думать, кто же вместо них?
 
 
Наверно, в космосе есть тоже
Непрекращаемость атак.
Все остальное – непохоже,
А это – так.
Наверно, так…
 

1971

«Тот самый длинный день в году…»

 
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.
 
 
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.
 
 
А к мертвым, выправив билет,
Все едет кто-нибудь из близких,
И время добавляет в списки
Еще кого-то, кого нет…
И ставит,
           ставит
                   обелиски.
 

1971

«Преуменьшающий беду…»

 
Преуменьшающий беду,
Чью тяжесть сам он понимает,
По чуть схватившемуся льду —
Бегущего напоминает.
 
 
Скользит, подыскивая слово,
Чтоб не сказать – ни «нет», ни «да»,
А там, внизу, течет сурово
Истории
         тяжелая
                   вода…
 

1971

Дежурка. Стихотворения разных лет

Футон

 
Чтоб ты знала жестокие
Наши мучения,
Хоть мысленно съезди в Токио
Для их изучения.
 
 
Живем в японской скворешне,
Среди пожарища,
Четверо: я, грешный,
И три товарища.
 
 
На слово нам поверя,
Войди в положение:
Надпись над нашей дверью —
Уже унижение.
 
 
Иероглифами три имени,
Четвертое – мое,
Но так и не знаем именно,
Где – чье?
 
 
Где вы: Аз, Буки, Веди?
Забыли мы обо всем.
Живем, как зимой медведи,
Лапы сосем.
 
 
У каждого есть берлога,
Холодная, как вокзал.
Вот, не верили в бога —
Он нас и наказал.
 
 
Но чтобы тепла лишение
Не вызвало общий стон,
Как половинчатое решение
Принят у нас футон.
 
 
Футоном называется
Японское одеяло,
Которое отличается
От нашего очень мало.
 
 
Просто немножко короче,
Примерно наполовину;
Закроешь ноги и прочее —
Откроешь спину…
 
 
А в общем, если по совести
Этот вопрос исследовать, —
Футон, он вроде повести,
Где «продолжение следует».
 
 
Конечно, в сравнении с вечностью,
Тут не о чем говорить,
Но просто, по-человечеству,
Хочется поскулить.
Особенно если конечности
Мерзнут до бесконечности.
 
 
Мы вспомнить на расстоянии
Просим жен
О нашем существовании,
Положенном под футон,
 
 
Где тело еще отчасти
Согреется как-нибудь,
Но у души, к несчастью,
Ноги не подогнуть.
 

Золотые рыбки

 
Рядом с кухней отеля «Миако»,
Где нас кормят морской капустой,
Есть пруд и рыбы. Однако
Их никто не ест, – будь им пусто!
 
 
Потому что это не просто,
А золотые, священные рыбы,
Стой над ними, считай хоть до ста,
И за то спасибо.
 
 
Они плавают с сытыми мордами,
Раздувая хвосты,
Очевидно, дьявольски гордые
Независимостью от плиты.
 
 
Они очень надменны, ибо
Презирают до содрогания
Прочую просто рыбу,
Предназначенную для питания.
 
 
Они держатся даже в воде
Друг с другом несколько сухо,
Оттого что они – в пруде
Аристократия духа.
 
 
Так изысканно и рассеянно
Живут они всю неделю,
Но каждое воскресение
Приходит повар отеля.
 
 
И, принеся извинения
Всем предкам на случай уж
Чертовского совпадения
С переселением душ,
 
 
В кимоно с двумя поясами
Он стоит над водой и в ней
Долго ищет глазами,
Которая пожирней.
 
 
Лотом с ужасной улыбкой,
Взмахнув сачком, как ужаленный,
Берет золотую рыбку
И делает ее жареной.
 
 
Другие рыбы потопчутся,
Поспорят, посокрушаются
И расплывутся. В обществе
Рыб это наблюдается.
 
 
А может, пруда население
Тоже не без идей
И верит в переселение
Своих душ в людей.
 
 
И в этом есть вероятие.
Разве мы не могли бы
Сказать об одном приятеле,
Что в нем душа рыбы?
 

Сын

 
Был он немолодой, но бравый;
Шел под пули без долгих сборов,
Наводил мосты, переправы,
Ни на шаг от своих саперов;
 
 
И погиб под самым Берлином,
На последнем на поле минном,
Не простясь со своей подругой,
Не узнав, что родит ему сына.
 
 
И осталась жена в Тамбове.
И осталась в полку саперном
Та, что стала его любовью
В сорок первом, от горя черном;
 
 
Та, что думала без загада:
Как там, в будущем, с ней решится?
Но войну всю прошла с ним рядом,
Не пугаясь жизни лишиться…
 
 
Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила
 
 
И выхаживала ночами,
Не беря с него обещаний
Ни жениться, ни разводиться,
Ни писать для нее завещаний.
 
 
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью.
Ну, да, видно, не в этом сила,
Он ее и не видел в платьях,
 
 
Больше все в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке,
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
 
 
В чем ее красоту увидел?
В том ли, как вела себя смело?
Или в том, как людей жалела?
Или в том, как любить умела?
 
 
А что очень его любила,
Жизнь ему отдав без возврата, —
Это так. Что было, то было…
Хотя он не скрыл, что женатый.
 
 
Получает жена полковника
Свою пенсию за покойника;
Старший сын работает сам уже,
Даже дочь уже год как замужем…
 
 
Но живет еще где-то женщина,
Что звалась фронтовой женой.
Не обещано, не завещано
Ничего только ей одной.
 
 
Только ей одной да мальчишке,
Что читает первые книжки,
Что с трудом одет без заплаток
На ее, медсестры, зарплату.
 
 
Иногда об отце он слышит,
Что был добрый, храбрый, упрямый.
Но фамилии его не пишет
На тетрадках, купленных мамой.
 
 
Он имеет сестру и брата,
Ну, а что ему в том добра-то?
Пусть подарков ему не носят,
Только маму пусть не поносят.
 
 
Даже пусть она виновата
Перед кем-то, в чем-то, когда-то,
Но какой ханжа озабочен —
Надавать ребенку пощечин!
 
 
Сплетней душу ему не троньте!
Мальчик вправе, он должен знать,
Что отец его пал на фронте
И два раза ранена мать.
 
 
Есть над койкой его на коврике
Снимок одерской переправы,
Где с покойным отцом, полковником,
Мама рядом стоит по праву.
 
 
Незабывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная,
Она молча несет свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку!
 

Жил да был человек осторожный…

 
Жил да был человек осторожный,
Осторожный
              до невозможности,
С четырех сторон огороженный
Своей собственной
                        осторожностью.
В частокол им
                  для безопасности,
Словно гвозди, фразы
                                насованы:
«В этом деле пока нет ясности…»,
«Это дело – не согласовано…».
А вокруг
            каждой этой фразы —
Битых стекол
                 мелкие жала:
«Поглядим…»,
       «Возможно…»,
                 «Пожалуй…»,
«Не вполне…»,
             «Не время…»,
                       «Не сразу…» —
До того хороша ограда,
Будто так для людей и надо!
Будто то,
             что всего дороже нам,
Этой изгородью
                      огорожено.
Полно, так ли?
                 А мне сдается,
Мы за изгородь
                     глянуть можем:
Кто же это
              за ней пасется?
Сам собою,
             как конь, стреножен,
Чтоб случайно
                     не разбежаться,
Чтоб от «да»
               и «нет»
                         воздержаться!
Вдруг все страсти его мордасти —
Не для пользы
                  Советской власти?
Не затем,
             ничего подобного!
А затем,
         чтоб ему удобнее!
Подозренья
              имею веские,
Слыша,
          как он там
                     сыто ржет,
Что он вовсе
                не власть Советскую —
Сам себя
            от нас бережет.
 

Друг-приятель

 
Едва ошибся человек,
Как сразу – им в привычку —
Уж тянут, тянут руки вверх
Его друзья – в кавычках.
 
 
Один – чтоб первым осудить
На первом же собрании,
Другой – чтоб всех предупредить,
Что он все знал заранее…
 
 
Что говорить об этих двух?
Из сердца сделай вычерк!
Но вот сидит твой третий друг —
Как будто без кавычек.
 
 
Он и сегодня, как вчера,
Рубашкою поделится,
Проутешает до утра:
Что все это безделица
И скоро перемелется…
 
 
С тобой душой не покривит:
Что можно, да и нужно
Тебе за грех твой дать на вид,
А больше не положено!
А больше не заслужено!
Но, не потупивши глаза
И медный голос выковав,
Его подаст он все же – за
Тот самый строгий выговор,
Что хоть и не положен
И все тому подобное…
Но раз уже предложен,
То против – неудобно!
 
 
Потом с собрания к нему
Зайдешь – затащит силой,
Чтоб объясниться, что к чему.
Что не тебе, брат, одному,
А и ему, а и ему —
Да-да! – не просто было!
Что он тебя всегда любил,
И все об этом знают;
Случалось, вместе водку пил,
И это тоже знают;
Вдобавок вы с ним земляки,
И нету человека,
Чтобы не знал, как вы близки
С ним чуть не четверть века.
 
 
В твою защиту выступить —
Как напоказ все выставить!
Вдруг раздались бы реплики:
Мол, время зря не тратили,
Мол, уж не слишком крепко ли
Спаялись вы, приятели?
Кому же это
                  нужно-то!
Ведь было б только хуже – да?
А так —
           ну что ж, ну строго,
Ну перегнули малость,
За выговор, ей-богу,
Рука не подымалась!
 
 
– А все же поднял? – Поднял.
Так это ведь – сегодня,
Но есть еще райком,
                             горком,
Поговорят,
                протрут с песком,
Дадут на вид, пожалуй,
А выговор – обжалуй!
 
 
И я, как вызовут, скажу,
Что в этом отношении
Я слишком строгим нахожу
Первичное решение.
Дерись, обжалуй!
                        А пока,
Коль доведется туго,
Вот, брат, тебе моя рука,
А если надо – угол,
Бывает, брат, и хуже,
Давай садись за ужин,
Беда – бедой,
                    еда – едой!
 
 
И смотришь на него, как он
Все ходит, суетится,
И добрый он,
И славный он,
И чуть собой гордится,
Накормит и напоит,
Спать у себя положит…
А большего не стоит
И спрашивать, быть может?
 
 
Но вдруг
          совсем простой
                            вопрос:
«Постой, постой,
                     что он тут нес?
И почему же, собственно,
Не мог он на собрании
Сказать о мненье собственном
Перед голосованием?
 
 
Что вы не просто с ним дружки,
Что вы врагов с ним били,
Что в жизни не одни вершки —
И труд и бой делили;
Что не слепою верою —
В делах дурной попутчицей, —
Что всею жизни мерою
Он за тебя поручится!»
 
 
Его ты вправе упрекнуть,
Хоть люди есть и хуже…
Все дело в том,
                  как тут взглянуть:
Пошире?
              Иль поуже?
Поуже – что ж, все ничего,
Он парень неплохой,
Не требуй лишнего с него —
Спасибо, что такой.
Пошире взгляд жесток, увы, —
С ним не были друзьями вы!
 
 
Тех двух, с кого я начал речь,
Их просто от себя отсечь.
Но с этим третьим – сложно,
Заколебаться можно…
Чтоб эти вытравить черты,
Пора в лицо смотреть им —
Случается,
             что я и ты
Бываем этим —
                      третьим…
 

Анкета дружбы

 
По-разному анкеты
На дружбу заполняют
И на себя за это
Потом пусть не пеняют.
 
 
Иной, всего превыше
Боясь толчка под ребра,
Такого друга ищет,
Чтоб был, как вата, добрый.
 
 
Другой друзей находит,
Чтоб зажигали спички,
Чтобы за ним в походе
Несли его вещички.
 
 
Чем в друге ошибиться,
Поверивши в улыбки,
Уж лучше ушибиться
Об друга по ошибке.
 
 
Друг – не клавиатура,
Чтоб пробежать руками,
Углы его натуры
Обследуют боками.
 
 
Пусть как обрывы Ужбы
Характер тот отвесен,
Пускай до вашей дружбы
Был путь не так уж весел,
 
 
Пусть надо с ледорубом
Идти до той вершины,
Где называют другом
Друг друга два мужчины.
 
 
Где не спьяна казалось:
Ты, я, да мы с тобою!
А где вас смерть касалась
Одним крылом обоих!
 
 
Дороги к дружбе нету
Другой, чем восхожденье.
Я в дружбе – за анкету
С таким происхожденьем!
 

Чужого горя не бывает…

 
Не спрашиваю, не выпытываю.
Сначала, как на полигоне,
Сам на себе Вьетнам испытываю,
Сам проверяю: все ли понял!
 
 
Не на экране, не на фото,
Не кто-то, за кого – мне больно,
Я сам ложусь вместо кого-то,
На чье-то место, добровольно.
 
 
Под бомбами, на поле рисовом,
Лежу, опять двадцатилетний,
Как в сорок первом, под Борисовом,
На той, считавшейся последней…
 

 
Под крышей пальмовой рябою
При керосиновом огне
Сначала мне,
С самим собою
Сидящему наедине,
Напоминает бой – о бое
И тишина – о тишине.
Потом вдруг все перевернется,
Как рано утром на войне,
И слышу, как вот-вот начнется
Вот в этой самой тишине…
 

 
Вот здесь мою жену убили.
Свалились с неба – и убили.
Воронка – около дороги,
А я шофер на старом ЗИСе,
Взад и вперед я еду мимо,
Четвертый год неутомимо,
Неутомимо, неутомимо.
И эта старая воронка,
В которой прорастают травы,
Четвертый год, как похоронка,
То слева от меня, то справа…
 

 
Моя сестра благополучно родила
В землянке, в результате операции.
Пилот, пустивший «шрайк» из-под крыла,
Цель поразив, сказал своим по рации:
«Я цел, о’кей!» – про эту операцию.
Осколок «шрайка» зацепил брюшину
Сравнительно удачна, так что плод
Был чуть задет.
До свадьбы заживет!
Ребенок еще вырастет мужчиной.
Пока в землянке резали и шили,
Там, наверху, еще бомбежка шла,
У операционного стола
Два старика велосипед крутили,
Велосипедной фарою светили,
Чтоб у хирурга видимость была.
 
 
Все хорошо. И летчик цел —
                                        о’кей.
И женщина почти цела —
                                   о’кей.
Ребенок почти цел —
                             о’кей.
 
 
Моя сестра благополучно родила
В землянке, в ходе этой операции…
В которой честь
                    американской нации,
Как говорят, защищена была…
 

 
Под бомбами, прочь
Уводя от смертей,
Сотую ночь
Мы будим детей.
Будим детей.
 
 
Их с юга вдоль моря
На север ведем
И, плача от горя,
Им спать не даем,
Спать не даем.
 
 
Пока отбомбят,
Весь день они ждут,
А ночью не спят,
Ночью идут,
Ночью идут.
 
 
Лишь смеркнется чуть,
Детдом встает
И, чтоб не заснуть,
Хором поет,
Хором поет.
 
 
Старшему – девять,
Младшему – пять,
Три месяца детям
Хочется спать,
Хочется спать.
 
 
У всех у них пали
Отец или мать,
Но, кроме того, еще
Хочется спать,
Хочется спать…
 
 
Ничья уже совесть,
Проснувшись сейчас,
Тех детских бессонниц
Не вынет из глаз,
Не вынет из глаз.
 
 
И нету ни средства,
Ни сил у врачей
Обратно то детство
Отнять у ночей,
Отнять у ночей…
 

 
С чего начинается память – с берез?
С речного песочка?
С дождя на дороге?
А если – с убийства!
А если – со слез!
А если – с воздушной тревоги!
 
 
А если с визжащей пилы в облаках,
Со взрослых, в пыли распростертых!
А если с недетского знания – как
Живое становится мертвым!
И в пять,
           и в пятнадцать,
                         и в двадцать пять лет
Войной начинается память.
Здесь, в этой стране,
                    где непомнящих – нет,
Попробуем это представить…
 

 
Здесь отделенье самообороны
Из пулемета сбило самолет.
Вот здесь бомбил он.
Вот следы воронок.
Вот здесь упал он.
Здесь зарыт пилот.
 
 
Крестьяне, руки в небо подымая,
Показывают направленье трасс.
Да, я не мальчик,
                        да, я понимаю —
Мне говорят все это в сотый раз.
И легендарность этого успеха
Уже вошла в их деревенский быт,
И не волнение, а только эхо
Волнения в их голосах звучит.
Все так.
Но самолет был ими сбит
Над их домами,
И четыре года
В нелетную
           и в летную
                       погоду
Тот самолет над ними не летит…
 

 
…Я не видал жены семнадцать лет.
Летают люди даже через полюс,
Но нам с женой не продадут билет
На пароход,
              на самолет,
                          на поезд.
 
 
Мы, как ножом,
              разрезаны рекой
И, с двух сторон
              дойдя до переправы,
Соединиться не имеем права.
Семнадцать лет —
                   как есть закон такой!
Дочь родилась там,
                          без меня.
Жена состарилась там,
                              без меня.
Сын стал солдатом
                         без меня.
Все без меня там.
Все без меня…
Где я живу?
Я в Костроме живу,
Моя жена – под Курском.
Дети – с нею.
Нет, я не лгу!
Как я вам лгать посмею!
Я даже эту реку назову!
 
 
Река – Ока!
Уже семнадцать лет,
Как вдоль нее проложена граница,
И чтобы мне с семьей соединиться,
Через нее – билетов нет
                                    и нет.
 
 
Проезд закрыт по карте
                                вниз и вверх.
И я, не в силах совладать с тоскою,
Живу в России,
                     русский человек,
Как надвое разрубленный
                                   Окою.
 
 
Я многое забыть себе велел,
Но та река
             никак не забывается.
Семнадцатая параллель —
Стихотворенье называется…
 

 
Напоминает море – море.
Напоминают горы – горы.
Напоминает горе – горе;
Одно – другое.
 
 
Чужого горя не бывает,
Кто это подтвердить боится, —
Наверно, или убивает,
Или готовится в убийцы…
 

Бомбежка по площадям

 
Сквозь облака сырые,
То на землю, то в воду,
«Бэ – пятьдесят вторые»
Опять бомбят природу.
 
 
В нелетную погоду
По площадям бомбят,
Сквозь облака, как ломом,
Долбят ее, долбят.
 
 
Долбят со всею силой
Тупого превосходства,
Долбят сквозь прах могилы,
Долбят сквозь доски моста.
 
 
Долбят пещерным ломом
Сквозь храм седьмого века,
Сквозь черепицу крыши,
Сквозь череп человека.
 
 
Но если б очень точно
Подряд все эти годы
В одну и ту же точку
Вгонять их лом в природу,
 
 
Проржавленный войною,
Прошел бы он, как гвоздь,
Сквозь все нутро земное,
И, наконец, – насквозь!
 
 
И со смертельным стоном, —
Все может быть, все может, —
Прорвал земную кожу
Как раз под Арлингтоном.
 
 
Где, сводок не читая,
Свое испив до дна,
Их мертвые считают,
Что кончилась война.
 
 
Спят там, где их зарыли,
Без права спорить – спят.
Их «пятьдесят вторые» —
По площадям бомбят…
 

Дежурка

 
Летчики – как летчики,
Свои ребята.
В дежурке – на точке
Крыша в три наката.
 
 
Сбиты нары новые, —
Знакомый быт, —
Только не сосновые —
Из пальмы сбиты.
 
 
Те же перегрузки,
Те же МИГи.
Только не по-русски
Читают книги.
 
 
Только вместо хлеба
Рис рубают.
Другое небо,
Война – другая.
 
 
А если – та же?
И – все за то же?
Льет трехэтажный
Вьетнамский дождик.
 
 
Сидят ребята,
Ждут ракеты,
Как мы когда-то
В России где-то.
 

Товарищу То Хыу, который перевел «Жди меня»

 
Я знаю, здесь мои стихи живут
В прекрасном Вашем переводе.
И будут жить, покуда жены ждут
Тех, кто в походе.
 
 
Уж четверть века пушки бьют и бьют!
И вдовы на могилы ходят,
И, ждя живых, мои стихи живут
В прекрасном Вашем переводе.
 
 
Скорей бы наступил тот год
На длительном пути к свободе,
Когда стихи, как люди, свой поход
Закончат в Вашем переводе.
 
 
Пусть в этот день, когда уже не ждут
С войны людей и – тишина в природе,
Мои стихи, легко вздохнув, умрут
В прекрасном Вашем переводе.
 

«Ненужные воспоминания…»

 
Ненужные воспоминания
Придут, когда их не зовут,
Как лишние переиздания
Книг, без которых – проживут!
 
 
Всем весом, всею грудой пыльною
Налягут так, что, чуть дыша,
Вдруг заскрипит и – даже сильная —
Прогнется, как доска, душа.
 

«Бывает, слово «ненавижу»…»

 
Бывает, слово «ненавижу»
Звучит слабей, чем «не увижу».
Не взрыв, не выстрел, не гроза
А белые, как смерть, глаза
И белый голос: не увижу.
Как в камень вмерзшая слеза.
 

«Навеки врублен в память поколений…»

 
Навеки врублен в память поколений
Тот год в крови,
Тот снег
И та страна,
Которой даже мысль была странна —
Что можно перед кем-то – на колени.
Страна, где жил
И где не умер Ленин.
Хоть помним и другие имена,
И в чем – заслуга их,
И в чем – вина.
 

«Да, мы живем, не забывая…»

 
Да, мы живем, не забывая,
Что просто не пришел черед,
Что смерть, как чаша круговая,
Наш стол обходит круглый год.
 
 
Не потому тебя прощаю,
Что не умею помнить зла,
А потому, что круговая
Ко мне все ближе вдоль стола.
 

«Вновь, с камнем памяти на шее…»

 
Вновь, с камнем памяти на шее,
Топлю в себе – тебя, война,
Но, как в затопленной траншее,
Опять всплываешь ты со дна.
 
 
На лицах этих старых женщин,
В курортном этом городке,
Где с каждою – мертвец повенчан,
Когда-то, где-то, вдалеке.
 
 
И – сквозь старушечьи загары,
Косметик поздние цветы,
В ее чертах – его черты,
Той смерти миг, тех бомб удары.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Война… Как эти вдовы, с нею,
Наверное, повенчан я.
И ни короче, ни длиннее —
Срок давности – вся жизнь моя.