Текст книги "Всякой вещи свое место"

– Отец животных и людей, – сказала лошадь, приближаясь к трону Юпитера, – говорят, что я одно из прекраснейших животных, и я сама полагаю, что это правда; но мне кажется, что многое во мне следовало бы улучшить.

– Что же, по твоему мнению, можно было бы улучшить в тебе? Говори: я готов у тебя поучиться, – сказал Юпитер, улыбаясь.

– Может быть, – продолжала лошадь, – я была бы еще быстрее, если бы мои ноги были повыше и потоньше; длинная лебединая шея придала бы мне еще больше красоты; грудь пошире дала бы мне побольше силы; а так как ты назначил меня носить твоего любимца человека, то мог бы положить мне на спину готовое седло.

– Хорошо, – сказал Юпитер, – подожди минуту! – И повелел земле произвести верблюда.

Увидя это новое животное, лошадь задрожала от страха и отвращения.

– Вот высокие, тонкие ноги, каких ты желала, – сказал Юпитер. – Вот длинная лебединая шея, широкая грудь и готовое седло. Хочешь ты, чтобы я тебя так же переделал?

Лошадь продолжала дрожать.

– Ступай же, – сказал Юпитер, – на этот раз будет с тебя и этого урока. Ты же, – продолжал он, обращаясь к верблюду, – существуй и, несмотря на твой непривлекательный вид, будь одним из самых полезных, добрых и умных животных.

С тех самых пор верблюд существует на земле; а лошадь содрогается всякий раз, как только его увидит.

Бедная овечка так много обид терпела ото всех, что, наконец, ей стало невмочь, и она пошла к Юпитеру с горькою жалобою на свою судьбу.

– Я и сам вижу теперь, мое бедное создание, – сказал Юпитер, сжалившись над овцою, – что создал тебя слишком беззащитною. Выбирай же теперь сама, чем я могу исправить мою ошибку. Не хочешь ли, я дам тебе острые зубы и крепкие когти?

– Ох, нет! – сказала овечка, – я не хочу иметь ничего общего с кровожадными зверями.

– Или, может быть, – продолжал Юпитер, – ты желаешь, чтобы я влил яду в твою слюну?

– Ах нет, нет! – отвечала овечка, – ядовитых змей все ненавидят.

– Что же дать тебе такое? Пожалуй, я посажу крепкие рога у тебя на лбу и дам силу твоей шее.

– И это будет нехорошо, добрый отец: с крепкими рогами на лбу я легко могу сделаться такою же бодливою, как козел.

– Однако же, – сказал Юпитер, – ты должна иметь возможность вредить другим, если хочешь, чтобы другие боялись тебе вредить.

– Если так, – сказала со вздохом овца, – то оставь же меня такою, какою ты меня создал. Я боюсь, что возможность наносить вред может возбудить во мне желание вредить; но лучше переносить обиды самому, чем наносить их другим.

С этих пор овца терпеливо выносит все обиды и не жалуется уже более на свою беззащитность.

В одной хорошенькой малороссийской деревеньке было столько садов, что вся она казалась одним большим садом. Деревья цвели и благоухали весною, а в густой зелени их ветвей порхало множество птичек, оглашавших окрестность звонкими песнями и веселым щебетаньем; осенью же появлялось между листьями множество розовых яблок, желтых груш и сине-пурпуровых слив. Но вот несколько злых мальчиков, собравшись толпою, разорили птичьи гнезда. Бедные птицы покинули сады и больше уже в них не возвращались. Прошла осень и зима, пришла новая весна; но в садах было тихо и печально. Вредные гусеницы, которых прежде птицы истребляли тысячами, разводились теперь беспрепятственно и пожирали на деревьях не только цветы, но и листья: и вот обнаженные деревья посреди лета смотрели печально, будто зимою. Пришла осень, но в садах не было ни розовых яблок, ни желтых груш, ни пурпуровых слив; на ветках не перепархивали веселые птички; деревня не оглашалась их звонкими песнями.

Трое детей выпросили у матери каждый по небольшой грядке гвоздики и дожидались с нетерпением, когда цветы распустятся, потому что на гвоздике уже показались почки.

У младшего из братьев однако же не достало терпения дожидаться, пока почки развернутся сами, и он, прибежав рано утром к своей грядке, расковырял сначала одну почку: хорошенькие пестрые лепестки показались из-за зеленой оболочки. Мальчику это понравилось, и он проворно раскрывал одну почку за другою; наконец, вся его грядка зацвела.

– Посмотрите, посмотрите, – кричал он братьям, – прыгая от радости вокруг своей грядки и хлопая в ладоши, – посмотрите, моя гвоздика уже цветет, а на ваших грядках только листья да зеленые почки.

Но радость мальчика была непродолжительна. Солнце поднялось повыше, и пестрые цветочки, раскрытые насильственно и прежде времени, печально наклонились к земле, а к полудню потемнели и совершенно завяли.

Преждевременная радость мальчика превратилась в печаль, и он горько плакал, стоя у своих увядших цветов.

Коля был добрый, но очень рассеянный мальчик. Он написал очень миленькое письмо к своей бабушке в Петербург: поздравлял ее с светлым праздником, описывал свою деревенскую жизнь, чему он учится, как проводит время, – словом, письмо было очень, очень миленькое; но только Коля, вместо письма, вложил в пакет поллиста чистой бумаги, а письмо осталось лежать в книге, куда Коля его сунул. Пакет запечатан, адрес написан, почтовая марка приложена – и пустой поллист бумаги отправился в Петербург поздравлять бабушку с праздником.

Верст пятьсот проскакал Колин пакет, точно торопясь за каким-нибудь важным делом. Вот он и в Петербурге, а через несколько минут и в сумке почтальона, который бежит по улицам, звонит у подъездов и раздает письма по адресам. Но Колиному пакету не лежалось в сумке: он, как все пустые существа, был очень болтлив и любопытен.

– Вы куда отправляетесь и что в вас написано? – спросил пакет Коли у своего соседа – толстого, красивого пакета из веленевой бумаги, украшенного большою гербовою печатью, на которой была княжеская корона и множество украшений.

Богатый пакет отвечал не сразу; он сначала посмотрел, с кем имеет дело, и, видя, что дерзкий, осмелившийся вступить с ним в разговор, был хорошенький, глянцевитый, чистенький пакетец, удостоил его ответа.

– По адресу, который на мне написан, мой милый малютка, вы уже можете заключить, что я еду к очень и очень важному лицу. Представьте же себе, каково мне лежать в этой темной, вонючей сумке, рядом с такими пакетами, каков, например, мой сосед с левой стороны. Жаль, что вы не видите этого серого, запачканного урода, запечатанного каким-то хлебным мякишем, вместо сургуча, и какою-то солдатскою пуговицею, вместо печати. И адрес-то какой на нем? каракульки! И едет-то он куда: на Петербургскую сторону, в Немощенную улицу, и то еще в подвал! Фи, невольно испачкаешься, лежа возле такого соседа!

– Я не виноват, что нас положили рядом, – отвечал сурово солдатский пакет, – и мне, признаться, скучно лежать возле такого надутого, но пустого и глупого барина, как ты. Обертка-то твоя хороша, но что в середине? Все пустые фразы, в которых нет ни слова правды. Тот, кто писал тебя, терпеть не может того, к кому ты написан; а между тем, посмотри, сколько желаний, искренних поздравлений, и в конце – глубочайшее уважение и совершеннейшая преданность! А все это вздор и ложь! Нет тут ни уважения, ни преданности, и потребуй-ка от этого покорнейшего слуги какой-нибудь действительной услуги, тогда и узнаешь, чем пахнет эта услужливость и уважение.

– Грубиян, невежда, как ты смеешь! Я удивляюсь, как почтальон не выкинет тебя на улицу за такие дерзости! Ты посмотри только на мой герб.

– Что герб! – отвечал грубо солдат. – Герб у тебя хорош; но под гербом-то что? Пустышка, глупые фразы! ни одной капли правды– все ложь, гордость да чванство!

Гербовый пакет готов был лопнуть с досады и лопнул бы наверное, если бы в это самое время почтальон не вытащил его из сумки и не передал раззолоченному швейцару.

– Слава богу! одним дураком меньше, – продолжал расходившийся солдатский пакет. – И это глупое, надутое животное смело еще досадовать, что лежит вместе со мною… Если бы только он знал, что во мне написано!

– Что же такое написано в вас? – спросил Колин пакет, очутившийся по соседству с серым пакетом, запечатанным солдатскою пуговицею.

– Да вот что, мой любезный чистенький господинчик.

Я несу известие бедной, дряхлой старушке, что сын ее, о котором она не слыхала уже лет десять, с тех самых пор, как его взяли в рекруты, жив, здоров и скоро будет в отпуск. Правда, я запечатан плохим сургучом; но как будет дрожать рука старушки, разламывая этот сургуч! Правда, я написан каракульками – и не мудрено: меня писал солдат, выучившийся этому искусству самоучкою, писал – куды плохим пером и на самой серой бумаге; но если бы ты видел, какая теплая слеза скатилась с его усов и упала на меня! Славная слеза, я бережно несу ее матери. Я знаю, что меня ожидает славная участь: не то, что гордого барина, который, слава богу, убрался восвояси. В него едва взглянут, а потом изорвут и бросят, сначала под стол, а потом в помойную яму. Мою же каждую каракульку мать подарит доброю, горячею слезою, перечтет меня тысячу раз, тысячу раз прижмет к своему любящему сердцу и спрячет потом на груди, на своей доброй материнской груди. Эх, как бы поскорее принес меня этот несносный почтальон!

– А вы куда и с чем отправляетесь? – спросил любопытный Колин пакет, обращаясь к своему соседу с другой стороны, пакету с черной печатью.

– По цвету моей печати, – отвечал тот, – вы видите, что я несу грустную новость. Бедный мальчик, который теперь лежит в больнице, прочтет во мне, что его отец скончался. Я также весь облит слезами, но только не радостными слезами. Меня писала дрожащая рука женщины, потерявшей своего любимого мужа, – рука матери, извещающей больного сына, что он потерял отца. Бедный Ваня! как-то он перенесет это известие! Я воображаю, как испугается он, увидя мою зловещую печать, как задрожит, прочтя во мне страшную новость, как упадет лицом на свою подушечку и зальется слезами. Эх, право, лучше бы мне провалиться сквозь землю, чем ехать с таким известием.

Рука почтальона, остановившегося около какого-то учебного заведения, вытащила из сумки печальное письмо с черною печатью. У Колина письма очутился новый сосед, и этот был уже совсем иного свойства.

– Ха! ха! ха! – отвечал он на вопрос Колина письма, – если бы вы только знали, какие уморительные вещи во мне написаны! Человек, написавший меня, превеселого нрава; я знаю, что тот, кто будет читать меня, непременно захохочет; во мне все написаны пустяки, но все такие забавные пустяки!

Другие письма, услышав разговор, также в него вмешались. И каждое спешило высказать, какую новость оно несет.

– Я несу богатому купцу известие, что товары его проданы по высокой цене. – А я несу другому, что он банкрот. – Я иду разбранить Васю, что он так давно не пишет к своим родителям. – Меня писал деревенский дьячок, от имени Акулины Трифоновны к ее мужу в Петербург, и я сверху донизу набито поклонами. – А во мне что ни слово, то ложь, даже совестно ехать с таким грузом, право! – В разговор вмешались и повестки. – То-то обрадуется тот, кто получит меня, – сказала одна повестка. – Есть чему радоваться, – перебила другая, – ты только на 10 рублей, а я на 5000. – Но тот, кому я адресована, – отвечала первая, – не знает, чем разговеться в праздник, а на тебя не обратят внимания. – Обрадуется и мне молодчик, к которому я послана: прокутит он денежки в два, три дня, спустит он их все по трактирам да по кондитерским; как будто не знает, что матери, которая их посылает, стоила много труда и лишений каждая копейка в этой сотне рублей и что она даже свою маленькую дочь оставила к празднику без подарка.

Так болтали между собою в сумке почтальона повестки и письма; а он, между тем, бегал по улицам и равнодушно разносил по домам радость и горе, смех и печаль, любовь и злобу, дружбу и ненависть, правду и ложь, важные известия и глупые, пустые фразы. Дошла, наконец, очередь и до Колина письма: почтальон отдал его дворнику, дворник горничной, горничная старой бабушке, которая сидела у окошка и, смотря в четыре глаза, вязала чулки. Бабушка распечатала пакет, вынула пустой лист и смотрела на него с удивлением, не понимая, кто это так глупо подшутил над нею.

Давно, очень уже давно, когда не только нас, но и наших дедов и прадедов не было еще на свете, стоял на морском берегу богатый и торговый славянский город, Винета; а в этом городе жил богатый купец, Уседом, корабли которого, нагруженные дорогими товарами, плавали по далеким морям. Уседом был очень богат и жил роскошно: может быть, и самое прозвание Уседома, или Вседома, получил он от того, что в его доме было решительно все, что только можно было найти хорошего и дорогого в то время; а сам хозяин, его хозяйка и дети ели только на золоте и на серебре, ходили только в соболях да в парче.

В конюшнях Уседома было много отличных лошадей; но ни в уседомовой конюшне, ни во всей Винете не было коня быстрее и красивее Догони-Ветра – так прозвал Уседом свою любимую верховую лошадь за быстроту ее ног. Никто не смел садиться на Догони-Ветра, кроме самого хозяина, и хозяин никогда не ездил верхом ни на какой другой лошади.

Случилось купцу в одну из своих поездок по торговым делам, возвращаясь в Винету, проезжать на своем любимом коне через большой и темный лес. Дело было под вечер, лес был страшно темен и густ, ветер качал верхушки угрюмых сосен; купец ехал один-одинешенек и шагом, сберегая своего любимого коня, который устал от дальней поездки. Вдруг из-за кустов, будто из-под земли, выскочило шестеро плечистых молодцов, с зверскими лицами, в мохнатых шапках, с рогатинами, топорами и ножами в руках; трое были на лошадях, трое пешком – и два разбойника уже схватили было лошадь купца за узду. Не видать бы богатому Усе-дому своей родимой Винеты, если бы под ним был другой какой-нибудь конь, а не Догони-Ветер. Почуяв на узде чужую руку, конь рванулся вперед; своею широкою, сильною грудью опрокинул на землю двух дерзких злодеев, державших его за узду, смял под ногами третьего, который, махая рогатиной, забегал вперед и хотел было преградить ему дорогу, и помчался, как вихрь. Конные разбойники пустились вдогонку; лошади у них были тоже добрые, но куда же им догнать Уседомова коня? Догони-Ветер, несмотря на свою усталость, чуя погоню, мчался, как стрела, пущенная из туго натянутого лука, и далеко оставил за собой разъяренных злодеев. Через полчаса Уседом уже въезжал в родимую Винету на своем добром коне, с которого пена клочьями валилась на землю.

Слезая с лошади, бока которой от усталости подымались высоко, купец тут же, трепля Догони-Ветра по взмыленной шее, торжественно обещал, что бы с ним ни случилось, никогда не продавать и не дарить никому своего верного коня, не прогонять его, как бы он ни состарился, и ежедневно, до самой смерти, отпускать коню по три меры лучшего овса. Но, поторопившись к жене и детям, Уседом не присмотрел сам за лошадью, а ленивый работник не выводил измученного коня, как следует, не дал ему совершенно остыть и напоил раньше времени. С тех самых пор Догони-Ветер начал хворать, хилеть, ослабел на ноги и, наконец, ослеп. Купец очень горевал и с полгода верно соблюдал свое обещание: слепой конь стоял по-прежнему на конюшне, и ему ежедневно отпускалось по три меры овса. Уседом потом купил себе другую верховую лошадь, и через полгода ему показалось слишком нерасчетливо давать слепой, никуда не годной лошади по три меры овса, и он велел отпускать две. Еще прошло пол год а: слепой конь был еще молод, приходилось его кормить долго, и ему стали отпускать по одной мере. Наконец и это показалось купцу тяжело, и он велел снять с Догони-Ветра узду и выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно места в конюшне. Слепого коня работники выпроводили со двора палкой, так как он упирался и не шел.

Бедный, слепой Догони-Ветер, не понимая, что с ним делают, не зная и не видя, куда идти, остался стоять за воротами, опустивши голову и печально шевеля ушами. Наступила ночь, пошел снег, спать на камнях было жестко и холодно для бедной слепой лошади. Несколько часов простояла она на одном месте, но, наконец, голод заставил ее искать пищи. Поднявши голову, нюхая в воздухе, не попадется ли где-нибудь хоть клок соломы со старой, осунувшейся крыши, брела наудачу слепая лошадь и натыкалась беспрестанно то на угол дома, то на забор.

Надобно вам знать, что в Ви-нете, как и во всех старинных славянских городах, не было князя, а жители города управлялись сами собою, собираясь на площадь, когда нужно было решать какие-нибудь важные дела. Такое собрание народа для решения его собственных дел, для суда и расправы называлось вечем. Посреди Винеты, на площади, где собиралось вече, висел на четырех столбах большой вечевой колокол, по звону которого собирался народ и в который мог звонить каждый, кто считал себя обиженным, и требовать от народа суда и защиты. Никто, конечно, не смел звонить в вечевой колокол по пустякам, зная, что за это от народа сильно достанется.

Бродя по площади, слепая, глухая и голодная лошадь случайно набрела на столбы, на которых висел колокол, и, думая, может быть, вытащить из стрехи пучок соломы, схватила зубами за веревку, привязанную к языку колокола, и стала дергать: колокол зазвонил так сильно, что народ, несмотря на то, что было еще рано, толпами стал сбегаться на площадь, желая знать, кто так громко требует его суда и защиты. Все на Винете знали Догони-Ветра, знали, что он спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина и удивились, увидя посреди площади бедного коня – слепого, голодного, дрожащего от стужи, покрытого снегом. Скоро объяснилось, в чем дело, и когда народ узнал, что богатый Уседом выгнал из дому слепую лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил, что Догони-Ветер имел полное право звонить в вечевой колокол. Потребовали на площадь неблагодарного купца и, несмотря на его оправдания, приказали ему содержать лошадь по-прежнему и кормить ее до самой ее смерти. Особый человек приставлен был смотреть за исполнением приговора, а самый приговор был вырезан на камне, поставленном в память этого события на вечевой площади.

Говорят, впрочем, что не нужно было ни разу принуждать Уседома к исполнению вечевого приговора; купец почувствовал всю черноту своего поступка: кормил и холил слепую лошадь до самой ее смерти.

Текст печатается по изданию: Ушинский К.Д. Собрание сочинений в 11 т. / редкол.: А.М. Еголин (гл. ред.), Е.Н. Медынский и В.Я. Струминский; [сост. и подгот. к печати В.Я. Струминский]; Акад. пед. наук РСФСР, Ин-т теории и истории педагогики. – М.; Л.: Изд-во Акад. пед. наук РСФСР, 1948–1952. – Т. 4. Детский мир и Хрестоматия.

В качестве иллюстраций использованы произведения русских и зарубежных художников XVIII – начала XX века: А.Е. Архипова, А.П. Афонина, В.Н. Бакшеева, И.Я. Билибина, А.П. Боголюбова, К.П. Брюллова, В.В. Верещагина, К. Горбатова, И.С. Горюшкина-Сорокопудова, П.Н. Грузинского, Н.П. Дмитревского, Н.Н. Дубовского, С.Ю. Жуковского, Р.К. Зоммера, Л.Л. Каменева, А.Д. Кившенко, М.К. Клодта, А.И. Корзухина, И.Н. Крамского, Б.М. Кустодиева, И.И. Левитана, К.Е. Маковского, В.М. Максимова, Н.В. Мещерина, А.И. Мещерского, Г.Г. Мясоедова, Н.К. Пимоненко, В.Г. Перова, В.Д. Поленова, А.А. Попова, И.Е. Репина, Н.К. Рериха, А.К. Саврасова, Н.Е. Сверчкова, Н.А. Сергеева, А.С. Степанова, Ф.В. Сычкова, И.И. Творожникова, В.Г. Худякова, И.И. Шишкина, Н.А. Ярошенко, Э. Адлера, А. Агостона, Дж. К. Беквита, К. Бергслина, Эжена де Блааса, А. Бирштадта, Р. Бонёра, А. Борга, П. Брейгеля ст., Б. Вегмана, Э. Вербукховена, А. Веруша-Ковальского, К. Витковского, Якоба де Гейна (III), Ш.Э. Жака, С. Жанжамбра, Т. Жерико, Ж.-Л. Жерома, И.Г. Зейтца, Р. Каналса, Яна ван Кесселя ст., К. Коро, Ф.В. Кунерта, А. Лебаска, Б. Лильефорса, Э. Лойота, П.Ф. Майерхайма, Корнелиса де Мана, А. Мауве, П. Мёнстеда, Ф. Палицци, К. Писсарро, Ф. дю Пюигадо, О. Ренуара, Г. Роннера-Книпа, А. Сислея, Ф. Скарбина, Дж. Смита, А. Сторка, А. Ф. Тейта, Д. Тенирса мл., А. Тиле, А. Торберна, У. Уотсона, УХ. Ханта, Д.К. Хевисайда, Ф. Ходлера, Мельхиора де Хондекутера, Э. Чаггени, Т. Штаудахера, Н. Эрскина, А. Эхтлера, К. Ютца.