Текст книги "Повести л-ских писателей"

Попутчики Андрея Закирова

Санкт-Петербург.

28 августа 2018 года

Как отмечалось выше, последнее утро Закирова в Санкт-Петербурге началось около трёх. Добавим, что кончится оно по расписанию авиакомпании airBaltic: в десять ноль ноль.

Указать момент, когда Закиров решает покинуть территорию ФСБ, гораздо сложней. Пожалуй, что и невозможно. В голове Закирова в то утро так и не возникнет намерение уехать. Его решение (если это слово здесь вообще уместно) состоит из серии действий через силу и на всякий случай. Каждое действие кажется Закирову полностью обратимым. Поймёт, что уехал, он только задним числом: шесть дней спустя, в Риге.

Почему в Риге?

Потому что в паспорте есть открытая шенгенская виза, выданная консульством Латвии. Закиров же не собирался в апреле умирать от перитонита. Он собирался на конференцию в Рижском политехе. Конференция, естественно, прошла без него. (Жаль. Закиров любит выпить в Старом городе за европейский счёт.) Зато очередная наклейка со словами VĪZA и ŠENGENAS VALSTIS[14]14
  ŠENGENAS VALSTIS – страны шенгенской зоны (латыш.).


[Закрыть] из паспорта никуда не делась.

Кроме того, в Риге есть куда приткнуться на несколько дней. Там на улице Кришьяна Барона в красивом облезлом баухаусе снимают квартиру Вита Яновская с мужем и сыном. Большую квартиру, под сотню метров.

У Закирова никогда не было сестёр. Ни родных, ни двоюродных. Только братья. Вита Яновская – ближайший эквивалент сестры в его жизни. Яновские жили прямо через коридор от Закировых в коммуналке на Салтыкова-Щедрина. Вита была на класс младше, но всегда знала почти всё лучше Закирова, и особенно английский, литературу, математику и правила расстановки запятых. Её роль в закировской биографии переоценить невозможно: именно благодаря ей Закиров понял, что на свете есть люди, которые заведомо умнее него, и что печалиться на этот счёт бесполезно; полезней иметь таких людей под рукой. Вита оставалась под рукой, то есть в Питере, до нулевых. Они даже успели подружить своими новыми, собственными семьями. Потом она перебралась в Москву. Говорила, что до пенсии. Но через десять лет в исторической плоскости бытия (это там, где камлание вокруг идолищ) началась [ЗГНТМИ в именительном падеже, предлог, название страны в творительном падеже]. [ЗГНТМИ в винительном падеже, предлог, название страны в творительном падеже] Вита не выдержала. Она отрыла свои латышские корни и применила их по назначению: для переезда в Ригу.

Кроме Виты и визы надо упомянуть солнце. В начале седьмого утра оно выползает из-за жилого массива на востоке и, не встречая на пути занавесок, наполняет квартиру-студию безжалостным светом. Закиров встаёт с дивана. Он включает ноутбук и покупает билет до Риги. Приняв душ и побрившись, собирает свой «конференц-чемодан» – чёрную сумку на колёсиках, местами заляпанную позабытой субстанцией. Он выпивает полпакета ряженки. Доедает холодные яйца, сваренные позавчера. Полвосьмого вызывает Яндекс. Такси и спускается во двор, захватив мусор, но забыв обесточить плиту, холодильник и радиочасы, стоящие на коробке у дивана.

(Всё это через неделю обесточит Алинка. Убирать с дивана постельное и продавать квартиру придётся тоже ей.)

Яндекс-таксист хранит молчание от подъезда до аэропорта. Теоретически, Закиров мог бы использовать эти полчаса молчания, чтобы в последний раз поглазеть на город, где прожил целых тридцать шесть лет жизни. Но в такси его настигает запоздалый сон. Он вырубается, едва пристегнувшись. В следующее мгновение его уже трясут за плечо.

– Приехали, – говорит водитель. – Пулково.

Досмотр у входа, туалет, регистрация, сдача конференц-чемодана в багаж. Досмотр перед зоной вылета. У ленты сканера, выгребая обратно из контейнера бумажник, ремень и телефон, Закиров на миг деревенеет от ужаса. Чёрт. Зарядку забыл. В кухонной розетке, где чайник. Это упущение так напрягает Закирова, что паспортный контроль он проходит на автомате. Глядя в пустые карие глаза девушки в форме, он вообще не думает о том, что покидает территорию ФСБ. Он даже не думает про Диму Матвеева с кафедры энтомологии, которого зимой не пустили за границу за долги. Дима не уплатил в срок 11 тыщ 36 рублей земельного налога за нежилую дачу в Карелии. (Это 158 евро, по курсу на 5 декабря 2017 года.)

В зоне вылета Закиров успокаивается. Зарядка для самсунга не янтарная комната; найдётся и в Риге. Да, и что касается Риги. Надо взять подарочной водки для Виты. Вита, бедная, ещё не знает, что её ждёт.

Посетив дьюти-фри, Закиров идёт к своему выходу. До посадки шестнадцать минут, все сиденья у выхода заняты. Закиров подпирает спиной ближайшую стену. Он уже выключил телефон. Чтобы скрасить ожидание, он разглядывает других людей, которым зачем-то понадобилось лететь в Ригу именно этим рейсом. Очень скоро, буквально в течение суток, он их напрочь забудет. Словно и не разглядывал никого, кроме своих будущих соседей по шестнадцатому ряду.

Как было на самом деле, теперь не установишь. Но допустим, эта двуполая пара и вправду чем-то поразила его ещё до посадки. Чем? Вряд ли одеждой. Женщина была в синих бриджах и лимонной блузке с длинным рукавом. Мужчина – в ношеном льняном пиджаке и кедах с оранжевыми шнурками. Ну хорошо, шнурки Закирову действительно бросились в глаза. Они перекликались с оранжевой футболкой, надетой под пиджак.

И всё же были детали позаметней одежды. Скажем, волосы. Примерно одинаковой длины и у обоих почти совсем седые. Впечатление на Закирова эти равные исходные данные произвели диаметрально противоположное. Причёска женщины выглядела опрятно и функционально. Её седина наводила Закирова на мысль, что секс в жизни не главное. Шевелюра мужчины, напротив, казалась небрежной и харизматичной. «Ранняя седина – это огонь», – возражала шевелюра. Женщина при этом едва ли была старше Закирова, а мужчина – вряд ли сильно моложе.

Позднее, уже в самолёте, видя обоих в упор, Закиров припомнит, как Алинка объясняла ему такую фигню. Алинка называла это «гендерной линзой». Но сейчас, на земле, Закиров точно не думает об Алинкиных теориях. Если он пялится на седовласую пару ещё до посадки, значит, его завораживает, как они держатся и говорят.

Во-первых, осанка. Женщина сидит на пулковской скамейке, как молодая Елизавета на букингемском стуле в сериале «Корона», два сезона которого Закиров одолел в больнице с Алинкиной подачи. Спина гладильной доской, колени вбок, ладони крест-накрест на бедре. Закиров не знает, как именно учили сидеть в институтах благородных девиц, но с детства – с тех пор, как они с Витой Яновской околачивались у Смольного собора, по глупости мечтая провалиться в девятнадцатый век, – он так примерно и воображает плоды этой науки.

У мужчины с оранжевыми шнурками никакой осанки не наблюдается. Он даже не то чтобы сидит – он как будто пытается завязать себя узлом да ещё и дрыгает ногой в такт чему-то в своей голове. Закиров не понимает, как можно высидеть таким макаром больше минуты, а уж тем более улыбаться и вести оживлённую беседу.

А ведь они беседуют, эти двое, – употребить иной, более прозаичный глагол язык не поворачивается. Они сидят метрах в пяти от стены, которую подпирает Закиров, и сквозь болтовню других пассажиров ему слышны большие куски их диалога. «Слышны» не значит «понятны»: женщина говорит по-немецки, иногда сбиваясь на какой-то другой язык, вроде бы итальянский; её спутник отвечает по-немецки, сбиваясь на английский. Его речь не особо гладкая, он то и дело как будто перебивает сам себя в середине фразы, но перебивает с радостью, словно каждый раз вспоминает нечто приятное и важное. Женщина говорит чётко и обстоятельно, как будто читает вслух «Критику чистого разума» с пояснениями для италоязычных студентов.

Самое интересное, что в их речи мелькают русские слова. Оба произносят их запросто, без иностранного акцента. «Автобус», «троллейбус», «метро», «трамваи», «маршрутки», «плата за проезд» – это говорит женщина. «Контролёр», «кататься зайцем», «единый проездной» – вставляет в свои немецкие реплики мужчина. Один раз он даже декламирует отрывок русского стишка: «Пять копеек опусти и лети туда и обратно. Ну а в книжку заходи просто так, бесплатно».

Вкрапления английского в речи мужчины тоже связаны с транспортом. Беседа, понимает Закиров, посвящена организации общественного транспорта в Санкт-Петербурге. Вычислить этническое происхождение участников беседы Закирову не удаётся. Ну, парень явно не из англий-америк, выговор не тот. По совокупности улик – юго-восточная Европа, наверно, какая-нибудь. Болгарин? Серб? А женщина – да кто ж её знает, откуда эта царевна в бриджах. Ну, не испанка разве что, судя по лицу. А лицо, кстати, очень знакомое. Видел где-то. Однозначно видел.

Во время посадки, в быстротекущей очереди на последний контроль, Закиров идёт сразу за этой парой. Как у него так вышло – случайно или намеренно, – мы, напомню, не знаем. Известно, однако, что в очереди Закиров почувствовал запах духов, исходивший от женщины в лимонной блузке. Запах был травяной, дачный, щемящий. Самое позднее в тот момент женщина показалась Закирову интересной, она завладела его вниманием, и он отметил две вещи: её маленький рост и её имя в финском паспорте – она на всякий случай держала наготове паспорт заодно с посадочным талоном. Женщину звали ALEKSANDRA DOMONTOVITŠ. Это имя ничего не говорило Закирову.

Книга Виты Яновской

Небо между Санкт-Петербургом и Ригой.

28 августа 2018 года

– Простите, – поворачивается к Закирову обладатель ранней седины и оранжевых шнурков. – Можно вам задать вопрос? Совершенно безобидный, честное слово.

Они уже прослушали напоминалку о правилах гибели в авиакатастрофе, уже оторвались от земли, уже достигли крейсерской высоты. Над ними уже погасло требование пристегнуть ремни. Всё это время Закиров пытался придумать, как бы заговорить со своими соседями. Он сказал им «доброе утро», когда подсаживался на своё место у прохода, и они ответили тем же, вполне приветливо, мужчина даже улыбнулся, сверкнув неровными белыми зубами. Ответили – и перестали его замечать. Женщина сидела у окна и неотрывно глядела наружу, пока самолёт разворачивался, разбегался и набирал высоту. Мужчина, как только взлетели, достал из кармана своего льняного пиджака ручку и крохотную записную книжку. Сделал короткую запись. Закиров неоднократно косился на эту запись. К сожалению, почерк был нечитаемый. Ну, разве что на формулу похоже. Больше на формулу, чем на слова.

И вдруг на тебе – не надо больше ничего придумывать. Интересные соседи убирают книжечку обратно в карман и обращаются к Закирову сами:

– Можно вам задать вопрос? Совершенно безобидный, честное слово.

– Конечно, – говорит Закиров. – Валяйте.

Женщина ворчит по-немецки, не отрываясь от иллюминатора. Закиров не понимает её слов, но интонация ясна, как небо за бортом. «Опять ты за своё», – сообщает интонация.

Мужчина пропускает это мимо ушей.

– Вы читали в восьмидесятые годы фантастику? – спрашивает он, по-доброму глядя Закирову в подбородок.

– Э-э-э… в смысле – научную? Как литературный жанр?

– Как жанр, ага. Научную.

– Читал. Как же было не читать?

– Хи-хи, тоже верно. Какая у вас была любимая книга из наших? Советских?

«Наших», говорит. Не болгарин, стало быть.

– Э-э-э…

Закирову хочется удивить писателя формул в крохотных блокнотиках. Он уже готов титанически напрячь память, чтобы выдавить из неё что-нибудь не слишком очевидное, что-нибудь помимо Стругацких и «Посёлка» Кира Булычёва. Но напрягать, оказывается, ничего не надо. Даже врать не надо. Была ведь, была книжка, задевшая его сильней Стругацких и Булычёва.

– «Поющие скалы», – легко вспоминает Закиров название, которое не вспоминал лет двадцать. – Сборничек рассказов такой. Писателя звали Дмитрий Де-Спиллер.

– Маленького формата? – радостно уточняет мужчина. – В мягкой обложке?

– Так точно. Серия, кажется, была из таких.

– «Библиотека советской фантастики», – кивает мужчина. – С шесят седьмого выходила до начала девяностых. Очень неровная серия. Но «Поющие скалы» – хороший сборник. «Жёлтая электричка» – это оттуда? Про письменность без пропозиционального содержания. На мёртвой планете?

Закиров кряхтит, чтобы сдержать смешок.

– Пропозиционального содержания не помню, – сознаётся он. – Лет двенадцать мне было, что ли, когда читал. Э-э-э… шестикрылых ос помню. И как Земля перелетела от одной звезды к другой. «Это не наше солнце, – цитирует Закиров, всё больше удивляя самого себя. – Наше солнце погибло миллионы лет назад». Как-то так.

– Ага, ага. И это оттуда.

Мужчина, видимо, насмотрелся на плечо Закирова. Он отворачивается и глядит в спинку кресла перед собой, продолжая медленно кивать и улыбаться. Раздаётся сигнал, предваряющий объявление для пассажиров. Женщина в лимонной блузке вздрагивает, да так сильно, что Закирову видно краем глаза. От иллюминатора она при этом не отлипает.

Незримая бортпроводница говорит о напитках. Под её речитатив Закиров ломает голову над своей следующей репликой. Не придумав ничего умного, решает дождаться конца объявления, а затем безыскусно протянуть руку и представиться.

– А вам не попадался, – упреждает его мужчина, – сборник фантастики литовских писателей? Он так и назывался: «Фантастические повести литовских писателей».

– «Фантастические повести литовских писателей»… – повторяет Закиров. – «Литовских писателей»… По названию как-то не очень… А про что там было?

– Там были на разные темы повести. В одной, например…

Голова женщины отскакивает от иллюминатора, будто ошпаренная.

– …….! – с тихой яростью перебивает женщина. Не по-немецки, а на другом своём языке – на вроде-бы-итальянском. – ……. Болонья…….!

Закиров уверен, что она сказала «Болонья». Закиров разберёт слово «Болонья» в гуще любого непонятного языка. «Болонья» – как много в этом звуке! Спасибо родному Болонскому процессу международной подгонки стандартов образования. Сколько часов своей единственной жизни угробил Закиров на эту подгонку.

Мужчина оборачивается к спутнице. Он говорит что-то виноватое и успокаивающее. Бережно трогает её предплечье. Женщина молчит в ответ, но ярость в её глазах скоро гаснет. Так ничего больше и не сказав, она утыкается обратно в иллюминатор.

– …Извините. – Писатель формул снова переключается на Закирова. – О чём бишь я. Да, в одной повести, например, сюжет построен вокруг аварии на атомной электростанции. В районе Припяти.

– Э-э-э… нет. – Закиров уверенно машет головой. – Про Чернобыль я никогда не читал фантастики. А в чём там была фантастика? Любопытно.

Мужчина улыбается широко-широко, словно в кармане у него припасён для Закирова желанный подарок на день рождения.

– Фантастика, – говорит он, – заключалась в том, что книга вышла по меньшей мере за год до Чернобыля. Чернобыль там, кстати, не упоминается как таковой. Станцию все в повести называют просто «Станция». С большой буквы. Рядом с Припятью.

– Погодите, – говорит Закиров. – Погодите-погодите.

Он видит, как увеличиваются глаза у его соседа по шестнадцатому ряду, и чувствует прилив детской радости. Она такая жгучая, такая неприличная, эта радость, что у Закирова накаляются уши. Сейчас, вот прямо сейчас он сам вытащит из шляпы зайца. Он произведёт впечатление на этого неформатного седовласика. А может, и на эту финку с отличным русским произношением, которую где-то раньше видел. Однозначно видел.

– У моей знакомой была книга про станцию под Припятью, – говорит Закиров. – В Риге. Только… а вы уверены, что писатели литовские? Потому что у неё на латышском была книга. Сборник фантастики латышских писателей.

Родина Виты Яновской

Улица Кришьяна Барона, Рига.

Вечер 28 августа 2018 года

– Книга, – скажет Вита Яновская вечером того же дня, – называлась Latviešu autoru zinātniskā fantastika.

– «Научная фантастика латышских писателей»… – переведёт вполголоса седовласый Саша. На тот момент он в голове Закирова уже будет Сашей.

– Да, – подтвердит Яновская. – Фантастические повести разных авторов. По крайней мере, в тех, что я прочитать успела, было страниц по шестьдесят-восемьдесят. Это же повести, не рассказы?

– Вы прочитали не все повести? – насторожится седовласая Шура. На тот момент она для всех уже будет Шурой.

Яновская ответит не сразу. Она подождёт, пока трамвай, гудящий за распахнутым окном на улице Кришьяна Барона, проедет мимо, куда-то в центр вечерней Риги.

– Шура, – скажет она затем. – Давай всё-таки на «ты». А то диковато как-то. Сидеть на кухне с ровесниками и на «вы» разговаривать. Мы же не в Серебряном веке.

Саша (который не Шура) на этом месте хихикнет. Почему он хихикнул – Закиров поймёт чуть позже. Несколько дней спустя.

– Хорошо, – скажет Шура. – Я постараюсь… Ты, – выговорит она с явным усилием, – сказала, что успела прочитать лишь часть сборника.

– Да. – Яновская горестно улыбнётся. – К моему величайшему сожалению.

Повести латышских писателей, расскажет Яновская, она купила в 2014-м. Вероятно, в ноябре. Она только-только переехала с территории ФСБ в Латвию. Муж с сыном ещё сидели в Москве. Сын доучивался там до конца полугодия, муж дорабатывал контракт. Яновская жила одна в гулкой квартире. Днём и вечером она работала, соорудив хоум-офис на кухонном столе. По утрам реанимировала свой латышский.

Её отец, волейбольный тренер, мало говорил с ней по-латышски. Он не был ребёнком ссыльных; он перебрался в северную столицу империи по собственной воле, в конце шестидесятых, и женился там «на русской» – на журналистке родом из белорусского Жлобина. Отца, иначе говоря, не заботило сохранение латышской нации. За это ему каждое лето, когда в Сигулду ездили на каникулы, прилетало от деда Мартиньша. Дед Мартиньш, стоило ему выпить, называл сына звучными словосочетаниями, в которых маленькая Вита понимала только прилагательные: «русский…», «красный…», «оккупантская…». Отец, благодушный аполитичный приспособленец, смеялся в ответ. «Только Ленин, – говорил он, хлопая деда Мартиньша по лопатке, – у нас бессмертный. Ленин дождётся конца советской власти. А я не дождусь». Он и правда не дождался: умер от инфаркта в восемьдесят шестом, когда Вите было тринадцать. Смерть отца обрезала связи с родственниками в Латвии. Семьёй Виты с тех пор были мать и соседи по коммуналке, то есть Закировы. В итоге её латышский так и остался пассивным, неловким, скупым на слова. Типичный полуродной, полуживой язык мигрантки во втором поколении, которую не приучали к билингвизму так же упрямо, как нашу финку Дашу Кожемякину.

Поначалу, сразу после переезда в Ригу, Яновская оживляла свой латышский в одиночку. Она всю жизнь лучше занималась в одиночку. Но главное, в те первые недели ей было очень стыдно за свою корявую, детскую речь. Особенно после визита к чиновнице из отдела образования. Двенадцатилетний сын Яновской не говорил по-латышски совсем, и надо было выяснить, что делать со школой, куда его вести после Нового года, как тут вообще заведено в таких случаях. Чиновница, справедливости ради, была толковая, она всё объяснила, местами даже по-русски. Но под занавес она сочла своим долгом прочесть Яновской нотацию. Что ж это у вас «ребёнок без языка»? И сами-то вы, милая моя, не «поздновато спохватились»? Яновская вспыхнула, повысила голос. Национальность, напомнила она чиновнице, не кодируется в генах, язык тоже, а жизнь у разных людей складывается по-разному. Потом Яновская не жалела, что сказала это; она, разумеется, была права в какой-то главной системе координат. Но чиновница тоже была права – в том конкретном ноябре, в конкретной Риге. Права хотя бы потому, что Яновская сама десятки раз предъявляла себе те же претензии.

Выйдя из отдела образования, Яновская долго бродила по холодному сырому городу, чтобы успокоиться. В конце концов наступили сумерки. Она уже направлялась домой, когда увидела вывеску магазина старой книги на Лачплеша.

– «Планета» магазин называется. Antikvariāts «Planēta».

Она зашла во двор. Спустилась в тёплый подвал, забитый книгами. Её подгоняло желание, которого она не испытывала уже много лет. Ей пришло в голову купить сразу кучу разного и вкусного чтива – на латышском. Чтобы под рукой всегда было что-нибудь по настроению.

За письменным столом-кассой сидела женщина лет шестидесяти с короткими тёмно-русыми волосами, тронутыми сединой. Она сказала: «Добрый вечер», машинально кутаясь в ношеную-переношеную кофту из грубой зелёной шерсти. Яновская поздоровалась, расстегнула куртку, начала смотреть книги.

Глаза разбегались. Книги не только занимали все стены; они громоздились по углам – в картонных коробках и даже прямо на полу. Впрочем, громоздились они аккуратно, тематическими стопками – может, и не такими продуманными, как в Хельсинки у Даши Кожемякиной пять с половиной лет спустя, но зато категорий было несравнимо больше: не только АРКТИКА и ФАНТАСТИКА, а вообще всё, что Яновская могла себе представить, и кое-что за гранью её воображения.

Книги были на разных языках, но прежде всего, конечно, на латышском и русском, особенно на русском, и это создавало известные проблемы. Яновская никак не могла сосредоточиться на своём поиске вкусной литературы для расширения словарного запаса. Печатное наследие империи, все эти тысячи обложек и сотни тысяч страниц, покрытых кириллицей советского образца, без конца отвлекали её, притягивали и затягивали, хватали за шкирку и отбрасывали из рижского подвала и первого года российско-украинской [ЗГНТМИ] в коммуналку на Салтыкова-Щедрина и ленинградское детство.

Яновская уже много лет почти не читала книг, не связанных с логотипами, каталогами, айдентикой, фирменным стилем и прочими вещами, приносящими деньги. В свободное время, если такое случалось, она глотала новости и смотрела кино (чем глупее, тем лучше); в самые блаженные и редкие минуты просто лежала или хотя бы сидела в наушниках, закрыв глаза и вяло предаваясь бисексуальным фантазиям под Duran Duran, The Cars и старые альбомы Милен Фармер. Яновская теперь даже не помнила, как бросила читать. Наверняка это произошло не в один ужасный день, а как-нибудь ступенчато, в течение двух-трёх лет, но восстановить эту сужающуюся лестницу в памяти не удавалось. Как будто на свете жили две Виты, никак не связанные между собой: сначала одна, которая взахлёб читала всё подряд; потом другая, которая не находила времени на чтение и, главное, не видела в чтении смысла и ни грамма при этом не жалела, что первой Виты больше нет.

Ну то есть не жалела, пока не зашла в книжный подвал на Лачплеша. Её ненарочное рижское одиночество в голой квартире, её перепалка с чиновницей, её негодование, стыд, прогулка на взводе в ноябрьских сумерках, женщина в вязаной кофте, тускловатые лампы под кирпичным сводом подвала – эта смесь вдруг оказалась чудо-эликсиром для воскрешения ленинградской Виты с улицы Салтыкова-Щедрина. Яновская металась из угла в угол по шахматному полу магазина; листала парадные тома «Библиотеки всемирной литературы» (мама доставала такие по блату через Союз журналистов), и расклеившиеся брошюры библиотечки «Квант», и глянцевые тетрадки серии «Учёные – школьнику», и «Беседы об архивах» из серии «Эврика», и «Энциклопедический словарь юного филолога» (у неё был «Словарь юного натуралиста» из той же оперы, тоже по маминому блату). Первая Вита в её голове требовала купить все эти книги немедленно, а другая Вита знала, что купить-то она купит, но, хоть убей, не прочтёт – ни эту советскую макулатуру с наукой сорокалетней давности, ни самый свежий научпоп на английском, который они с мужем уже начали дарить сыну.

Так продолжалось минут двадцать. Потом Яновская спросила у женщины в зелёной кофте, можно ли присесть на свободную табуретку сбоку от кассы. Та разрешила. Яновская села на табуретку и разревелась. Благо никаких других покупателей в подвал за это время так и не занесло.

Что вы, что с вами, что случилось? Продавщица вскочила и захлопотала вокруг Яновской, принесла ей кружку воды, неприятно тёплой и зачем-то сладкой. Яновская выпила кружку до дна и сказала paldies, вытирая слёзы и сопли уже третьей бумажной салфеткой. Она не знала, что сказать женщине кроме «спасибо». Не потому, что не хватало латышского, а потому что убедительно объяснить эти слёзы нельзя было ни на каком языке. Ей нечем было вызывать сочувствие у женщины лет шестидесяти, торгующей старыми книгами в подвале. Беременность (тяжёлая, с чудовищными родами напоследок) была двенадцать лет назад. Смерть отца – двадцать восемь лет назад. Поныть, что муж ещё не наглядел здесь работу с такой же буржуйской зарплатой, как в Москве? Рассказать, как её агентство, с новёхоньким интерактивным сайтом на трёх языках, подвисло между Москвой и Ригой? Поплакаться, что она с весны не может говорить с мамой, сбрендившей на почве Крыма и «украинских фашистов»?

Это просто нервы, сказала Яновская. Извините, пожалуйста. Навалилось столько всего сразу, добавила она по-русски. И тут же, снова по-латышски: [ЗГНТМИ] вдобавок ко всему…

Морщины у глаз продавщицы сделались резче от сочувствия, которого Яновская так хотела. Вы из Украины? – спросила продавщица. Такая беда, такая беда… У вас очень хорошее латышское произношение!

Спасибо, булькнула Яновская. Она скомкала третью салфетку, краснея от того, что не было сил разуверить продавщицу в своём украинском происхождении. Я учу язык, сказала Яновская. Вы не могли бы посоветовать мне латышских книг для чтения? Какой-нибудь современный роман про жизнь. И какой-нибудь исторический роман. И что-нибудь из фантастики. И, знаете, если вдруг есть какое-нибудь пособие по графическому дизайну…

Конечно, конечно! – воскликнула продавщица. Она явно была счастлива, что может чем-то помочь. С огромным удовольствием!

По графическому дизайну ничего не нашлось; продавщица нарыла только допотопные справочники по типографскому делу. Зато с прочими жанрами трудностей не возникло. Женщина в зелёной кофте натащила кучу беллетристики, и Яновская не глядя взяла всю кучу, чтоб искупить свои рыдания на табуретке. Общая стоимость в любом случае вышла какая-то смешная. Двадцать пять евро или около того.

Дома она бросила пакет с книгами в прихожей и села работать. Вспомнила о покупке только на следующее утро, пока варила кофе. Принесла книги на кухню и выложила на правую половину стола, отодвинув хоум-офис влево. Налила горячей бурой жидкости в единственную чашку, которую привезла из Москвы. Села за стол и принялась листать.

– Дальше фантастики, кажется, так и не долистала.

У книги под названием Latviešu autoru zinātniskā fantastika была твёрдая глянцевая обложка изумрудного цвета. Буквы названия – светлые. Формат – обычный советский. Такой был у большинства книг, что стояли когда-то в мамином шкафу на Салтыкова-Щедрина.

– Толщина средняя. Страниц, наверно, четыреста. Максимум пятьсот.

Две трети того, что Яновская успела прочитать, она прочитала в то утро. Может быть, и больше. Как зацепилась глазами за первый абзац первой повести, так и сидела чуть ли не до полудня. Недопитый кофе сто раз остыл. Иногда Яновская хваталась за телефон, чтобы заглянуть в словарь, но больше читала напролом, вычисляя смысл незнакомых слов из контекста. Язык был не то чтобы простой, но какой-то ясный, ненакрученный. Почти без литературной акробатики.

Сборник начинался с той самой повести «про Станцию»:

– Pavasaris, Pripjata, Zeme. «Весна, Припять, Земля». Планета Земля.

Эту повесть Яновская впоследствии неоднократно пересказывала. Сначала мужу. Потом Ане Мамчур, лучшей подруге. Потом своим новым рижским знакомым. И Закирову, естественно. От пересказа к пересказу фабула незаметно истончалась, линяла, теряла исходные подробности и настроение.

В последние дни лета 2018-го от неё оставалось вот что.