Текст книги "Повести л-ских писателей"

Ведущие говорят: ой, да, ага, хм. Какие серьёзные, глобальные вопросы. Но наверняка же было и что-то, связанное с насущными проблемами нашего города? Что-то интересное, близкое петербуржцам?

Закиров ржёт ещё громче, чем в прошлый раз.

– Ну, если… – говорит он, икая от смеха, – если петербуржцам не близка почти неминуемая на данный момент климатическая катастрофа планетарных масштабов, могу поговорить о сине-зелёных водорослях. Их у нас полно в заливе, полно во всех прудах, и они выделяют интереснейшие вещества под названием цианотоксины…

Закиров описывает воздействие цианотоксинов на организм. В Квебеке, говорит он далее, много озёр. Эти озёра, говорит он, тоже цветут, в них тоже сине-зелёные водоросли. Он заводит лекцию о том, как в Квебеке мониторят цветение озёр. Ведущие нервно кивают и вскоре перебивают его.

– Самый последний вопрос, Андрей Даудович: как вам студенты показались в Монреале? Отличаются от наших?

Закиров опять ржёт. Он постоянно ржёт.

– Я успел заметить лишь одно кардинальное отличие: там студенты по-французски говорят, – острит он. – По-английски, конечно, тоже, но английский теперь-то и мы с грехом пополам знаем, ибо нельзя в современном мире без английского…

Дальше Витя слушает краем уха. Он встаёт и подходит к окну. За окном лысые апрельские деревья и рыжая пятиэтажка, залитая солнцем. Витя отрывает листок от блока для записей, который жена держит на подоконнике. Рядом на стене висит ручка на спиральке и присоске. Ручку тоже присобачила жена. Три секунды Витя размышляет, на что бы положить листок. Потом кладёт его обратно на блок. Выводит ручкой ФИО кандидата наук. Для верности приписывает: «СПБГУ каф. прикладной экологии».

Витя ещё не решил, как именно Закиров А.Д. нарушил статью 275 Уголовного кодекса Российской Федерации («Государственная измена»). Но то, что Закиров оказал, оказывает или скоро окажет «финансовую, материально-техническую, консультационную или иную помощь иностранному государству, международной либо иностранной организации или их представителям в деятельности, направленной против безопасности» России в Арктике, – вот это уже факт. Все улики на месте: выёбистость, личные связи с Канадой, западная деза про «глобальное потепление», западная шняга про мир без границ. Плюс очернение русского Севера и российской истории. И без английского он, блядь, не может в современном мире. Все могут, а он не может.

Сложив листок вчетверо, Витя суёт его в карман брюк, свободный от телефона. Грязную посуду переносит со стола в раковину. Мыть некогда, пора на работу. Перед уходом из кухни Витя выключает телевизор. Закирова там в этот момент уже нет. Вместо него на голубом диване сидит правнучка писателя Зощенко, говорит про что-то культурное. Родной город Вити Орлова – культурная столица.

Визит Натальи Рябиковой

Санкт-Петербург.

27 августа 2018 года

Вечером 27 августа 2018 года, когда на пороге у Закирова без предварительного звонка или хотя бы сообщения возникает Рябикова Наталья Валерьевна с кафедры геоботаники, Закиров мало что помнит из своего апрельского выступления на канале «Санкт-Петербург». Конкретней, он помнит, как его мазали гримом и как его угораздило сказать: «Везде хватает чудесных мальчиков и девочек с горящими глазами». Этот перл стараниями дорогих коллег незамедлительно мутировал в «и мальчики чудесные в глазах Закирова». В таком виде он и стал частью факультетского фольклора.

Всё остальное за четыре с половиной месяца выветрилось из памяти или, во всяком случае, укатилось в какой-то дальний её угол, не выдержав конкуренции с другими событиями. Год выходит насыщенный даже по состоянию на конец лета. Даже без учёта Монреаля.

В апреле Закиров едва не умер от перитонита. В начале мая, пока он был не у дел и еле-еле ходил после операции, его лучшую аспирантку Доломатову не допустили к защите. Та чуть не сбежала в свой Саяногорск топиться в Енисее. Пришлось искать инвалидную коляску, или как это теперь называют, нанимать микроавтобус и тащиться на факультет при содействии Алинки, дочери, слушая её нотации о том, что теперь он, Закиров, почувствует на своей шкуре, каково быть колясочником, или как это теперь называют, в городе Санкт-Петербурге. Как будто он, Закиров, сомневался когда-либо, что быть колясочником где бы то ни было в Российской Федерации хреново.

Доломатову он отбил, она защитилась в июне. Тогда же, в июне, бывшая жена Закирова, с которой два года после развода жили по инерции в одной квартире, захотела разъехаться: «Чтоб, когда в следующий раз будешь помирать, другую себе нашёл сиделку наконец. Алину, сестёр всех твоих двоюродных, кого-то из дам ваших факультетских – только не меня». Разъезжались месяц, и весь этот месяц Закирову казалось, что он в экстремальном круизе на утлом судёнышке с высокой ротацией в команде: шторм перебрасывал его из порта в порт, из квартиры в квартиру, по палубе вечно сновали какие-то новые люди (агенты недвижимости, покупатели, продавцы, знакомые, родственники), предметы мебели исчезали, смытые волной, и возвращались на гребне другой волны, мир непрестанно ходил ходуном, и в придачу ко всему Алинка отчитывала его за «комфортабельную пассивность» и за то, что он «с радостью воспроизводит кондовую советскую гендерную модель поведения».

Буря стихла тридцатого июля. Закирова вместе с диваном, столом и коробками выбросило на двенадцатый этаж в Озерках. Квартира-студия. Обои содраны, вид из окна на стройку, вид из другого окна на другую стройку. Месяц спустя, когда в это жилище заходит Наталья Рябикова с кафедры геоботаники, коробки всё ещё не разобраны, потому что второго августа Закиров сбежал в экспедицию на Печорское море. Он очень хотел простого человеческого счастья с аспирантами и немцами. В экспедиции, в отличие от жизни, легко: таскаешь рюкзак, собираешь пробы, забиваешь данные, наставляешь молодёжь, дразнишь немцев, устаёшь как собака, дрыхнешь в палатке, пьёшь вопреки наказам врачей, испражняешься на термоабразионном берегу под арктическим небом.

– Вернулся семнадцатого числа, – объясняет Закиров Рябиковой. – Когда тут коробками заниматься? Учебный год на носу. Сама знаешь.

– Понятно всё с тобой, – говорит Рябикова.

Ей побоку состояние закировской жилплощади, это очевидно. Про коробки она заговорила, чтобы оттянуть разговор о чём-то другом. Теперь, когда тема коробок исчерпана, Рябикова стоит посреди ободранной квартиры-студии, явно не зная, как подступиться к причине своего визита.

– Ну, чему обязан-то? – спрашивает Закиров. – Чай… э-э-э… будешь?

Первая и единственная теория, которая успевает сложиться в голове Закирова, неизбежно связана с сексом. Рябикова (нашёптывает Закирову соответствующий внутренний голос) залила глаза с какой-нибудь старой подругой и явилась в итоге на его неохолостяцкий флэт, чтобы потрахаться чисто для удовольствия с безобидным лицом мужского пола. Закирову, в принципе, нравится эта теория. Он складывает руки на груди, невольно прикрывая свою замызганную домашнюю футболку, и впервые за много лет смотрит на Рябикову иными глазами. А она ничего такая в рассеянном вечернем свете из немытых окон. Особенно в свои… а сколько ей, собственно? Давно за сорок тоже. Закиров мало знает о Рябиковой. В экспедиции были в одной на Ямале пять лет назад. Вроде бы целых двое детей у неё имелось тогда. Не совсем уже детского возраста. Любопытно. У факультетских дам всё больше наука вместо детей, а у этой целых двое.

– Нет, спасибо. – Рябикова медленно качает головой. – Не надо чая. – Она проводит ладонью по волосам у себя на затылке. У неё короткие волосы, крашенные в неестественно-чёрный цвет. – Закиров, ты только не смейся громко. Я тебя предупредить пришла. Тебя на днях посадить собираются. За помощь канадской разведке.

Закиров скорее хрюкает, чем смеётся, – коротко и негромко. Как и просили.

– Я… э-э-э… чай поставлю всё же, – говорит он. – Ты… э-э-э… может, присядешь всё же? – Закиров машет рукой в направлении угла, исполняющего роль кухни. – Там табуретка есть у стола.

Глаза Рябиковой следуют за его рукой, находят табуретку, разглядывают стол. На столе ноутбук, книги, распечатки, открытая бутылка пива без стакана.

– Нет, спасибо, – повторяет Рябикова. – Закиров, ты слышал, что я сказала?

– Так точно, – машинально паясничает Закиров. Он срывается с места, идёт в кухонный угол. – Я и говорю: давай сядем, чайку попьём. Ты мне разъяснишь всё подробненько. У меня печеньки есть. – Он подставляет чайник под кран. – Где шпион – там и печеньки! – кричит он сквозь шум воды. – Где канадский шпион – там канадские печеньки!

Рябикова ждёт, пока он выключит воду.

– Да нечего разъяснять… – говорит она, дождавшись. – Материал на тебя уже собрали. Теперь будут реализовывать этот материал. Дадут следователю, чтобы привёл в процессуальный вид. Возбудят дело о госизмене. Посадят в СИЗО тебя. Устроят суд в закрытом режиме. Призна́ют виновным. Минимальный срок по статье – двенадцать лет. Максимальный – двадцать. Шанс оправдательного приговора – ноль.

– Вот оно как.

Закиров садится на табуретку сам. Несколько секунд он молча глядит на коллегу с кафедры геоботаники, стоящую в трёх метрах от него.

– Ну хорошо, – говорит он наконец. – У меня, Наташ, два вопроса. Вопрос а: откуда у тебя такая инсайдерская информация? Вопрос бэ: что мне с этой информацией делать?

Рябикова вздыхает. Истолковать её вздох в реальном времени трудно. Однако задним числом, а именно минут через десять после ухода Рябиковой, Закиров решит, что вздохнула она не устало и не от раздражения. Как-то уныло, что ли, она вздохнула. На фоне вечернего неба за немытым окном.

– Я же стучу на вас всех, – говорит Рябикова под шипение чайника, который всё-таки включил Закиров. – Десять лет уже. Ты не знал?

Закиров искренне мотает головой:

– Не-а.

– Надо же. Не знал он…

Рябикова начинает ходить туда-сюда по участкам пола, свободным от коробок. Она не смотрит на Закирова. Её руки подняты на уровень груди. Кончики пальцев с бордовыми ногтями касаются друг друга, постукивают друг о друга. Когда позволяет угол зрения, Закиров ошалело любуется и этими пальцами, и вырезом летней блузки рядом с ними.

– У меня есть младшая сестра по маме, – говорит Рябикова. – Галя зовут. Она всю жизнь эфэсбэшница. Классического образца. Сидит в кабинете на Литейном. Подполковника дали в этом году.

Она ненадолго останавливается у окна. Заглядывает в двенадцатиэтажную пропасть.

– В две тыщи восьмом я развелась, – продолжает Рябикова. – Осталась с двумя детьми. На окладе нашем – с двумя детьми. Представь с одного раза. Стала каждую копейку считать. Алименты начислялись с официальной зарплаты папочки. Смешные – обхохочешься. Галя говорит: «Хочешь пару лишних тыщ в месяц?» Я говорю: «Давай». Она договорилась с нашим куратором эфэсбэшным. Зампроректора по международному сотрудничеству который.

– Э-э-э… Бедищев?

– Да. Бедищев. Галя с ним договорилась. Меня оформили как «внедрённого агента». Держать руку на пульсе. Пишу им десять лет примерно одно и то же. Иногда буквально одно и то же. Даты меняю. В мае, когда ты после операции лежал…

– Погоди, – встревает Закиров. – А чего ты им пишешь? Любопытно же.

– Какие настроения на факультете. Кто за границу хочет уехать. Кто Крым наш, кто не наш. Имеют ли место вербовочные подходы со стороны иностранных граждан. «Признаков вербовочной или иной разведывательной деятельности, – цитирует себя Рябикова с канцелярской интонацией, – в ходе совместной российско-норвежской экспедиции отмечено не было». Говорю тебе: ежемесячный копипаст у меня.

– Вот оно как.

– В мае, когда ты болел, меня вызвали вдруг. Явиться лично. Впервые с не помню уже какого года. Прихожу. Там спрашивают про тебя. Под запись. Про поездку в Канаду, про другие твои поездки. Насколько ты подвержен корыстным интересам.

– И как я? Подвержен?

Рябикова пропускает это мимо ушей.

– Я подумала сразу: «Надо с Галей поговорить». Чтобы выяснила, кому и зачем ты нужен. В общем, попросила её навести справки. Лето прошло. Я думала, она забыла уже. А вчера виделись – годовщина у них с мужем. «Эколог этот ваш, – говорит. – Закиров. Я разузнала. Передавал канадской разведке сведения о Земле Александры, где военная база. По двести семьдесят пятой его посадят. За госизмену».

– А-бал-деть, – чистосердечно изумляется Закиров.

Он пытается сообразить, когда встречался с канадской разведкой и какие данные ей передавал. У него не получается.

– Отвечаю на твой второй вопрос, – продолжает Рябикова. – Что тебе делать – тебе решать. Но я бы на твоём месте…

– Погоди-погоди, Наташ, – перебивает Закиров. – Погоди, я понять хочу. – Он отчаянно морщит лоб. – В Канаде я был, да. Лекции читал, да. Пиво пил с туземной наукой. Может, был среди них канадский Джеймс Бонд замаскированный – я не знаю. Но никаких секретных сведений про Землю Александры – тут хоть убей. У меня отродясь даже допуска ни к чему…

– Закиров. – Рябикова останавливается в двух шагах от табуретки. Опускает руки. – Ты же подкованный вроде мужик. За новостями следишь. Переживал за австралийку эту рыжую – как её? Выборы она тогда проиграла какие-то. Когда мы на Ямале были.

– Джулия Гиллард, – говорит Закиров. – Красивая баба… Женщина, – поправляется он, вспомнив недавний выговор от Алинки.

– Если следишь за новостями, должен быть в курсе. Учёных планомерно сажают. Каждый год сажают. У нас с тобой план по индексу Хирша. По публикациям с импа́ктом. А у них – план по посадкам.

– Из ЦНИИмаша недавно взяли… – припоминает Закиров. – В июне, что ли? Кудрявцева какого-то. Но слушай, там же эти… ракеты у них. В ЦНИИмаше. Стратегическая отрасль. По крайней мере…

– Ты мне ещё скажи, что дыма без огня не бывает.

Закиров произносит очередное «э-э-э», но дальше цепенеет с открытым ртом. Его лицо краснеет до самых залысин. Несколько секунд он даже не дышит. Закирову нежданно-негаданно (прямо как Имме Боццини в тот памятный болонский вечер, когда она поняла, что превращается в человека со связями) открылось в себе нечто волнующее. О да, понял Закиров. О да, примерно так ведь он всегда и думал. На автомате. Про дым, не бывающий без огня.

– У всех, кого посадили уже, – говорит между тем Рябикова, – госизмена состоит в использовании данных из открытых источников. Вот ты лекции читал в Канаде. Читал им про Землю Франца-Иосифа? Земля Александры – это же часть Франца-Иосифа, правильно?

– Э-э-э… – Закиров снова морщит лоб. Жмурится от ментального усилия. – Читал вроде бы… Когда обзорную делал по антропогенному прессу в Арктике. А кстати, запись той лекции должна быть. – Он выпрямляет спину, согнувшуюся было в покаянную дугу. – Или слайды. Канадцы выкладывали в фейсбуке. У них же – знаешь, да? – у них у каждого факультета своя в фейсбуке…

Закиров осекается. Его спина гнётся обратно. Какое-то время Рябикова ждёт, что он додумает вслух; что он сведёт концы с концами. Заодно Рябикова отмечает, что чайник больше не шипит. Чайник вскипел и выключился. Рябикова думает: если б не вечный гул Петербурга из открытой форточки, сейчас в этой ободранной квартире-студии на двенадцатом этаже царила бы невыносимая тишина.

– В общем, – говорит Рябикова, не дождавшись закировских умозаключений, – отвечаю на второй твой вопрос…

– Не-не, спасибо, Наташ. – Закиров трясёт головой. – Я осознал всё. Уяснил. С этого места я сам.

Он, если начистоту, понимает: гадливость, которую теперь вызывает у него Рябикова вместо давешнего полового влечения, иррациональна. Довольно скоро, через какой-нибудь час после ухода Рябиковой, гадливость бесследно пройдёт и даже сменится признательностью, и эта признательность со временем окрепнет. Более того, самым ясным краешком сознания Закиров и в тот момент догадывается, что истинный предмет его отвращения вовсе не коллега с кафедры геоботаники, поставляющая копипасты в ФСБ, а кое-кто другой: кое-кто, совершивший благодаря ей эпохальное открытие о природе своих автоматизированных мыслишек.

Но догадки догадками, а поделать с собой Закиров в те минуты ничего не может. Выпроваживая Рябикову из квартиры, он много и злобно кривляется. Среди прочего, он спрашивает, почему Рябикова десять лет назад не натравила сестру на своего прижимистого алиментщика. Могла ж попросить, чтоб его взяли за жопу. И не понадобилось бы ничего копипастить за тридцать сребреников. Не могла? Хм-м-м. А чего ж не могла-то? Морально-нравственный компас не позволил?

Скоро, ещё до полуночи, на Закирова снизойдёт озарение. Вместо всего этого ублюдочного балагана, поймёт Закиров, надо было спросить, а чего это Рябикову заботит его судьба. Какие такие чувства сподвигли её выяснять его новый адрес и переться на ночь глядя в Озерки? Спасать его от ФСБ? Терпеть его паясничанье? Очень, очень сильно захочется отмотать час назад и задать правильные вопросы. Но в нашей истории не водятся машины времени, наша история сугубо реалистична, и Закиров никогда не переиграет набело свой последний вечер в Санкт-Петербурге.

Удел полуслепого бегемота

Санкт-Петербург. Квартира и голова Закирова.

28 августа 2018 года

Спать Закиров лёг вскоре после полуночи, ничего не решив. Будильник поставил на шесть, чтобы вернуться к вопросу на свежую голову. Но до свежей головы доспать не удалось. Кое-как продремал с часу до трёх – и всё, конец Морфею. Дальше только вертелся на неразложенном диване, то сбрасывая с себя, то снова натягивая одеяло в несвежем пододеяльнике. Наблюдал отблики города на потолке. (Занавески повесить на окна руки, естественно, не дошли.)

Он прочитал на ночь глядя слишком много заметок, репортажей и обзорных статей в недобитых бесцензурных СМИ. Пока читал, всё ждал, когда ж они кончатся – эти страницы в жанре «страшная Раша» про учёных, посаженных за последние двадцать лет во имя эфэсбэшного гомеостаза. Он воображал, что примет решение на основе комплекса данных. Но комплекс данных ни хрена не желал кончаться.

Не то чтобы Закиров не замечал прежде всех этих историй. Многие фамилии казались знакомыми: Бобышев, Бабкин, Данилов, Сутягин, Лапыгин. Он явно читал какую-то долю текстов раньше, сразу после выхода, когда они ещё были новостями, а не документами новейшей истории Отечества. Ну то есть как – «читал»: пробегал глазами по диагонали, как и сотни других свидетельств того, что «Московия остаётся Московией». (Эту присказку всё закировское детство повторял во время застольных бесед отец.)

Скажем прямо, по-чеховски: Закиров принадлежал к людям, которые в своём взгляде на мир совмещают циничный фатализм с неизлечимым оптимизмом, не замечая в том особого противоречия. Закирову этот фокус давался легко. Весь цинизм-фатализм у него в голове относился к исторической плоскости бытия, составленной из бутафории вроде «народов», «стран» и «религий» и населённой суетливыми людьми, которые верили в подобную бутафорию. (Суть этой плоскости бытия отец Закирова называл «камланием вокруг пластилиновых идолищ». Лет, кажется, в двенадцать – они тогда уже точно переехали из Уфы в Ленинград – Закиров посмотрел наконец в словаре Ожегова, что такое «камлание» и кто такие «идолища», и понял смысл отцовских слов.)

В мире «народов», «стран» и «религий» ничего по-настоящему не менялось к лучшему; впрочем, и к худшему тоже. Ожидание перемен, вера в прогресс, надежда на новые поколения «чудесных мальчиков и девочек» – вся эта «оптимистическая вакханалия», как её назвал однажды в застольной беседе сам Закиров, имела смысл единственно в уголке бытия, который существовал вне истории, а точнее, где-то на ней, хрупким довеском к ней, – существовал, как цветные узоры в советской игрушке «Калейдоскоп», привязанной к хвосту полуслепого бегемота.

Таким уголком бытия Закирову служила наука. Вернее, нет, зачеркните «науку»; наука как таковая нынче делается исключительно в университетах или в гламурных шарашках при частных компаниях. Закировский оптимизм был шире: он распространялся на любые добросовестные попытки узнать больше о мире и разобраться в природе вещей. Не важно, кто и где их предпринимал. Эти попытки, в отличие от российских новостей, легко слагались у Закирова в единую картину, и картина эта была подлинной историей человечества. Начало подлинной истории терялось во тьме веков, но последние пять тысяч лет она тянулась цепочкой отчаянных проблесков – тянулась от вавилонских звездочётов, от финикийских кораблей и досократиков, от мезоамериканских календарей и древнеиндийских атомистов до Закирова и той же Рябиковой или, ну вот, к примеру, до Алинки, дочери, вечно занятой какими-то своими кустарными «чтениями» и «воркшопами» про «социальные структуры» – в местах, названия которых непременно содержали слово «пространство».

И опять же: не то чтобы Закиров думал, что он, или Алинка, или любой другой человек, живущий в подлинной истории, застрахован от сумы и тюрьмы, от агрессии понарошечного мира «государств» и «экономических кризисов», не говоря уже об университетской администрации. Закиров был в курсе, что калейдоскоп с чудесными узорами привязан к аллегорическому бегемоту намертво, и почти не сомневался, что рано или поздно дурное, слабовидящее человечество похерит себя заодно со всеми проблесками знания. Но побочным – а возможно, что и не побочным, а очень даже ключевым, успокоительным эффектом этого фатализма было то, что в голове у Закирова стёрлась граница между сумой-тюрьмой и гибелью. Лишь теперь, ворочаясь на неразложенном диване среди неразобранных коробок, Закиров понял, что никогда по-настоящему не верил в ФСБ – не верил так же, как никто из нас по-настоящему не верит в собственную смерть.

На исходе той ночи ему пришлось пересмотреть свою калейдоскопно-бегемотную концепцию человеческого знания. Где-то в мучительном промежутке между началом четвёртого и рассветом Закиров понял, что всегда мнил себя и своих братьев и сестёр по постижению мира бесплотными духами, парящими в калейдоскопе. Теперь ему предстояло смириться с тем, что никаких духов нет, да и никакого калейдоскопа, по-хорошему, тоже нет и никогда не было. Был только несчастный дурной бегемот, который глядел на Вселенную своим единственным зрячим глазком, иногда пытаясь разгадать тугой головой её грандиозные тайны, но чаще, несравненно чаще высматривая, чего бы пожрать, где бы посрать и как бы спасти своих телят от крокодила, а себя – от бледнорожих обезьян, приехавших с винтовками на нелегальное сафари.