Текст книги "Записки «ренегата»"

5
«Сухопутные» впечатления от последних лет в науке

Потом была поездка в Минск, на конференцию по так называемым беспозвоночным животным (т. е. крабы, креветки, мидии и т. д.). Там я встретил много известных коллег: Кир Несис, и Рудольф Буруковский, одни из самых эрудированных ученых, которые, как казалось, знают все, и многих других известных ученых из разных институтов России, Белоруссии и Украины. Позже, во второй половине 90-х, такие представительные конференции уже не проводились – денег у Академии наук на это не стало. Поэтому многим пришлось уйти из науки, хотя некоторые позже, правда, вернулись. Ярким примером этих «миграций» были уход и возвращение в науку Андрея Малютина, который защищал диссертацию по мягким кораллам в Институте биологии моря Академии наук в одно время со мной, а потом стал сначала вице-президентом, позже – президентом Владивостокской международной фондовой биржи. А потом он вернулся в науку – стал директором Дальневосточного морского заповедника, в самую трудную для заповедника пору, но об этом позднее.

В декабре 1988 года я был в командировке в Москве, когда состоялись похороны академика Андрея Дмитриевича Сахарова, ядерщика и правозащитника в одном лице, человека удивительной судьбы. Его именем в Вашингтоне названа улица – в столице государства, против которого он и создавал свою атомную бомбу. И я увидел многотысячную толпу, заставившую меня вспомнить описание похорон народного любимца – певца Владимира Высоцкого. Сахаров, в отличие от него, не был особо популярен в народе, он был картаво косноязычен, на съезде народных депутатов его легко «зашикивали» и «захлопывали», издеваясь над его призывами, казавшимися наивными и несвоевременными – призывал к многопартийности – виданное ли дело! Все дороги были перекрыты, станция метро, где состоялся митинг прощания с Андреем Дмитриевичем, была закрыта, везде стояли кордоны милиции, оцепление не пропускало людей на митинг. Но мы прорвались сквозь цепь милиционеров, которые, впрочем, сопротивлялись довольно вяло. Вообще, ученые советского периода – это отдельная тема. Для меня одним из ярких образцов такого ученого был руководитель моей диссертации – профессор Олег Григорьевич Кусакин. После его смерти была издана книга с воспоминаниями о нем. И я считаю долгом поделиться с читателем моими наблюдениями этого «Робинзона» Дальневосточного побережья и его любимой литорали[54]54
  Литораль – зона приливов и отливов.


[Закрыть]. Человек острого ума, широчайшей эрудиции, он не был сухарем, являясь ценителем женской красоты, мог ввернуть при случае крепкое словцо, любил съязвить «невзирая на лица». Почему я о них пишу – потому что они уходят… Давно уже нет академика Алексея Викторовича Жирмунского, отца-основателя Института биологии моря и Дальневосточного морского заповедника, завещавшего развеять его прах над морем, ушли упоминаемые мной Олег Григорьевич Кусакин и крупнейший специалист по кальмарам – Кир Назимович Несис, до них неожиданно угас самый интересный и молодой из руководителей ТИНРО Станислав Максимович Коновалов, попозже не стало моего (и многих других «крабовиков и креветочников») учителя – Бориса Георгиевича Иванова. Последний был не только блестящим ученым, моим старшим коллегой из Всероссийского НИИ рыбного хозяйства и океанографии (ВНИРО), но и человеком замечательного юмора. Как-то мне довелось в Москве быть на защите двух соискателей по специальности «гидробиология» – полячки Кристины и какого-то молодого «джигита» спустившегося к морю с гор северного Кавказа. После успешной защиты всех пригласили в Дом актера на банкет. Два соискателя сидели рядом, и когда народ, подвыпив, стал кричать им как жениху и невесте «Горько!», джигит замешкался (как ни удивительно), а подоспевший Борис Георгиевич, не растерявшись, занял его место и поцеловал «невесту»! Народ зашумел, затопал ногами, даже председательствующий Михаил Евгеньевич Виноградов опешил, но Бэ. Гэ., как мы его называли, оторвавшись от полячки (которая не очень-то и сопротивлялась), провозгласил: «Никто пути пройденного у нас не отберет!» и гордо сел на свое место. Потом, кстати, он всячески отрицал это, слегка улыбаясь в свою окладистую бороду, которую носил, как казалось, с юношества. Как-то позже я напомнил ему эту историю – он замахал на меня руками: «Решительно отмежёвываюсь, батенька, решительно!».

ТИНРО тогда, как и многие другие институты, проходил стадию «демократизации». Создавались советы трудового коллектива, активно работали Советы молодых ученых, которые вступали в переговоры, а иногда и конфликты с администрацией института, чего ни раньше, ни позже не было[55]55
  Я входил в оба совета, хотя никогда не увлекался общественной работой…


[Закрыть]. Время было такое – подул ветер перемен. И стало казаться – все будет хорошо, по-новому! Совет трудового коллектива возглавлял, не побоюсь этого слова, корифей рыбохозяйственной (и не только) науки Вячеслав Петрович Шунтов. Человек он непростой, увлекающийся, с ним всегда интересно общаться. В своих воспоминаниях, в том числе в «Зигзагах рыбохозяйственной науки», он подробно описал тогдашнюю ситуацию и эволюцию института – интересующимся настоятельно рекомендую! Многих молодых ученых он вывел в мир науки, иногда помогая даже тем, кто этого не заслуживал. В институте помимо него было много других интересных, уникальных людей. Например, зав. лабораторией паразитологии, бывший директор Астраханского заповедника Юрий Васильевич Курочкин. Он, совершенно без задней мысли, рассказывал, как в начале 60-х, чтобы угодить Хрущеву, было приказано выкосить тростники заповедной поймы Волги – для производства бумаги, так нужной стране! И как его егеря стояли против трактористов на технике и их начальников, не пуская их на территорию заповедника. А он в это время пытался улететь в Москву, а его не пускали партийные функционеры «местного разлива». Он также не боялся заявить, что он друг второго секретаря посольства США и что ему подарил свой труд по паразитологии тогдашний японский император Хирохито[56]56
  Мало кто знает, что как нынешний, так и предыдущий императоры увлекались гидробиологией и даже паразитологией. Многие здесь бы сказали – не царское это дело!


[Закрыть]. По его рассказам, этот труд он взял с собой в море, уходя начальником рейса на борту научно-поискового судна (НПС) «Академик Берг». Того самого, которое, выходя из порта Анадырь на Чукотке, столкнулось с современной субмариной, возвращавшейся с учений. На борту подлодки находилась масса начальников ТОФ, отмечавших успешное завершение испытаний. Видимо, нос «Берга» протаранил как раз то место, где проходило веселье, потому что было много жертв. Сам «научно-противолодочный» корабль, как грустно шутили позже, не пострадал. Юрий Васильевич, находясь в каюте, поздно ночью ощутил сильный толчок. Первая его мысль – как он будет добираться вплавь до берега – с красной, с золотым тиснением, подарочной книгой в руке[57]57
  Позже было признано, что лодка шла без сигнальных огней, и дело, насколько я знаю, замяли.


[Закрыть]. Еще студентом я подружился с его дочерью Ириной и бывал в его доме. Он был похож на музей и библиотеку одновременно, где перемежались и нос рыбы-пилы, тропические раковины удивительной красоты, и его собственные рисунки, и тысячи книг. После его смерти все это богатство переехало вместе с его семьей в США.

В промежутках между рейсами писались научные отчеты, статьи, изредка была возможность поучаствовать в конференциях, включая международные, но это не особо приветствовалось по политическим и финансовым причинам. Мне удалось съездить в Минск, Ленинград, Хабаровск и даже в маленький городок Монктон в провинции Нью-Брансвик на атлантическом побережье Канады. В последний я попал сухопутным путем в 70-е годы на международный семинар по промысловым беспозвоночным[58]58
  Моя мама, например, довольно известный специалист по физиологии растений, ни разу за границу так и не попала – и она отнюдь не исключение.


[Закрыть]. Из Владивостока я долетел до Москвы, а оттуда – «Аэрофлотом» в Монреаль. Самолет был забит украинцами, эмигрирующими в Канаду, бурно радующимися своему «освобождению» – тогда это казалось странно. Городок милый, уютный, зеленый, разделенный небольшой рекой на англоязычную и франкоязычную часть. Обрадовали березовые рощи («хоть похожа на Россию, только все же не Россия»), удивили машины с зажженными днем фарами (у нас тогда это было не принято), гаражные распродажи, когда люди выставляют ненужные вещи на обочину дороги – забирайте! Канадские бабушки, пьющие «пятичасовой чай» на верандах, невозможность выпить пиво из бутылки без бумажного пакета – могут забрать в полицию – нравственность блюдут, однако! Мы заседали в местном университете, а по завершении совещания гости устроили нам пикник на берегу Атлантического океана – было много пива и вареных крабов. После принятия на грудь энного количества пива многие заграничные ученые, интеллигентного вида господа позволяли себе то, что у нас даже бомжи не позволяют – мочились на глазах у своих коллег прекрасного пола! Я прекрасно осознаю, что по части культуры поведения россияне тоже далеко не идеал, но это было слишком[59]59
  Также не могу привыкнуть к пусканию газов немцами, что не считается у них дурным тоном.


[Закрыть]. Правда, очень стыдно становится иногда и за соотечественников, когда они ведут себя по хамски, дико, до «положения риз» напиваясь за границей, либо тянут с прилавков все, что плохо лежит. В некоторых портах Японии в магазинах висят объявления «Русским вход воспрещен»! Это как раз связано с привычкой некоторых наших моряков к мелкому воровству или буйству «во хмелю». И все это происходило несмотря на строгие инструкции помполитов, хождение тройками по городу, и т. п.

Как-то постепенно, будучи «человеком мира», имея прививку от патриотизма советского периода, когда его прививали всем насильно, я, путешествуя по миру, почувствовал, что во мне шевелится что-то похожее на этот самый патриотизм. Мне стало неприятно, когда эмигранты, даже хорошие друзья презрительно и уничижительно отзывались о своей бывшей родине. Хотя я и осознавал, что во многом они были правы – наша страна часто, слишком часто обращалась и обращается со своими гражданами, как мачеха. Мой приятель Миша Гвоздев, дочь которого ходила в ту же театрально-хореографическую студию, что и моя Аня, в это время уехал искать счастья в Австралию. И его жена Татьяна с дочерью Вероникой остались во Владивостоке практически без средств к существованию. Да и ему пришлось в Австралии несладко – он вставал в 5 утра, работал на «джипроке» – строил дома, вечером учился. Кстати, ни один из его навыков в строительстве ему не пригодился – совершенно разные технологии! Позднее, когда мы встретились в Сиднее, он сказал, что немедленно бы вернулся, если бы сумел накопить денег на обратный билет, так было тяжело и морально и физически. Но постепенно приспособился, поступил на работу в телевизионную компанию, перевез семью. Только почти через десять лет они получили вид на жительство, а позже и гражданство. Именно это, помимо патриотических чувств, всегда останавливало меня от эмиграции. Очень не хочется кому-то доказывать, что ты чего-то стоишь, лезть вон из кожи, показывая лояльность к чужой стране. Но «Каждый выбирает по себе…».

Как я говорил, участие в международных конференциях позволяло встретить массу интересных людей, но создавало напряжение в отношениях с начальством. На многосторонних встречах по Берингову морю, в частности нейтральных вод в его центре, называемом с легкой руки американцев «дырка от бублика», я встретил своего первого (если не считать Марка Доуни, который потерялся) американского друга – Джея Хастингса. Кто мог знать, что с этой встречи моя жизнь так сильно изменится, хотя и не сразу? Мы оба интересовались боевыми искусствами Востока и горными лыжами. Началась переписка, и вскоре он сообщил, что приезжает на конференцию по биологическим ресурсам Северной Пацифики во Владивосток. Я не был участником этой конференции, так как в это время работал в лаборатории биологических ресурсов южной части Тихого океана. Но поскольку Джей участвовал в ней, я решил там появиться. Тогда это было непросто – даже во время начала перестройки. Я спросил (а как же?) у начальства разрешения поучаствовать. Разрешение было получено, и мы с Джеем встретились на перерыве между сессиями конференции[60]60
  Потом в таких конференциях я участвовал неоднократно, но без последствий.


[Закрыть]. Джей так рад был меня увидеть – мы не виделись несколько лет, что представлял меня всем присутствующим американцам, которых он хорошо знал, в том числе и вице-губернатору Аляски. Но тут же мне дирекцией ТИНРО было указано на мое неприличное поведение – как может всего лишь какой-то старший научный сотрудник общаться свободно с высокопоставленными американцами? Я был настолько наивен, если не сказать глуп, что не внял увещеваниям. Мы с Джеем договорились, что пойдем вместе вечером в маленький ресторан «Ностальгия», где предполагалось выступление певицы с русскими романсами. Джей сказал, что он пригласит своих друзей, а мне предложил пригласить своих, чтобы устроить «вечеринку». Я не возражал, но в обеденный перерыв ко мне подбежал зам. директора по международным делам, (который, по моему, знал по-английски только «Янки – го хоум!») и радостно сказал, что меня ждут крупные неприятности. Тем не менее, мы с друзьями пришли в «Ностальгию», но американцы задерживались и пришли только к закрытию ресторана[61]61
  Позже я понял, что их, видимо, специально задержали.


[Закрыть]. Мы посидели с ними минут двадцать, выпили по рюмке и разошлись, так как официанты вежливо, но прозрачно намекнули: «Вам уже пора»… А наутро в институте меня уже ждал весь «синклит» моего начальства. Мне устроили «выволочку», сказали, что я веду «закулисные переговоры» за спиной института, и они меня серьезно предупреждают. Мои объяснения не были приняты во внимание, но на время меня оставили в покое. Второй раз я «попался на связях с иностранцами», когда в этом же году приехала делегация ученых из Канады, возглавляемая знаменитым Б. Рикером. Для «рыбных» ученых он все равно что Резерфорд для физиков. Его «кривая Рикера» легла в основу массы моделей и системы управления популяциями рыб во всем мире. С ним приехало еще десять ученых и два бизнесмена. Организовали семинар, где доктор Рикер делал доклад. Но хорошенькая девушка из «иностранного отдела» не знала терминов и так плохо его переводила, что мне пришлось ей подсказывать, хотя я и понимал, что мне не стоит этого делать, учитывая недавний инцидент. Народ стал пихать меня в спину – дескать, ты переводи. Я легкомысленно согласился – и тут же последовали репрессии. Мне официально было запрещено присутствовать на семинаре (дискредитирую международный отдел), и я после перерыва ушел в лабораторию, успев, правда, перемолвиться с двумя канадцами. Они сообщили, что их интересуют данные по южной части Тихого океана. Я тогда работал в лаборатории Южного океана и сообщил им, что наши данные двадцатилетней давности, но если им интересно, они могут прийти в нашу лабораторию – пообщаться (кроме меня в это время в лаборатории никого не было). Но так как мне было запрещено появляться на семинаре, эти джентльмены стали меня активно разыскивать по всему институту – я же им обещал! Когда же они меня в конце концов обнаружили, пришлось сказать, что у меня, к сожалению, нет времени – не мог же я сказать, что мне запрещено с ними общаться. Так я получил вторую «черную метку». Настроение было поганейшее, и когда я на пути домой встретил (как назло) двух других заблудившихся иностранцев, то решил, что это, наверное, чересчур! Заблудившаяся пара – американец и японка искали дорогу к морю. Я сказал, что нет ничего проще – надо просто перевалить через сопку. Но они стали ныть, что без меня они потеряются, что они голодны. И я, идя на день рождения друга, взял их с собой («горбатого могила исправит!»). Там их накормили борщом и пельменями, налили водки и даже спели японскую песню! Согретая таким приемом японка даже всплакнула. Но этим история не закончилась, и меня в институте продолжали подозревать в «стремлении в самостийности», в мое личное дело, видимо, легли новые страницы…

Чтобы немного развеяться от всех этих переживаний, я присоединился к группе ученых ДВО РАН и ТИНРО, ехавших на Сахалин кататься на горных лыжах. Тогда билеты на самолет были относительно дешевы (видимо, потому, что топливо стоило копейки), а подъем на подъемнике был для нас бесплатным – спирт как универсальная валюта, привезенный в большом количестве учеными, очень пригодился! Компания из 30 человек, галдящая и гремящая лыжами и другой амуницией, высадилась в аэропорту в заказанный заранее автобус, который вез нас в гору, на горнолыжную базу «Горный воздух», откуда Южно-Сахалинск был «как на ладони». Это место, как говорят, было выбрано в свое время японским губернатором южного Сахалина для своей резиденции. Утро начиналось с завтрака в столовой – и вперед на склон! Подъемники включали рано, а когда они не работали, особо рьяные горнолыжники брали лыжи «в руки» и лезли на гору. Позже к этим героям присоединялись и мы, более ленивые. Кто-то пытался кататься красиво, кто-то летел вниз очертя голову.

Таких «непрофессионалов», так же как и новичков– водителей, несколько снисходительно называли «чайниками». У нас даже был такой стишок, переделанный из песни В.С. Высоцкого про «Як-истребитель»:

 
«Я «чайник», я «чайник», во мне все кипит,
Лечу я с горы как булыжник,
А тот, который во мне сидит,
Считает, что он горнолыжник»!!
 

Вечером, несмотря на усталость, были еще танцы у камина, вспыхивали краткосрочные романы, иногда спускались в Южно-Сахалинск, ходили даже в местный театр, иногда заходили в местный бар выпить пива. В нашей Владивостокской группе из года в год собирались одни и те же люди. Одним из ярких, запоминающихся людей был Артур Погодин, седоватый волжский интеллигент с бородой клинышком, который обладал уникальной скрупулезностью во всем – от науки до катания на лыжах. К нему можно было подойти с любой просьбой – у него всегда все «с собой было»: иголка с ниткой, веревочки, ножичек, фляжка с коньяком – все, что может пригодиться в любую минуту. Он был пунктуален, педантичен и «рукаст». Найдя на свалке какой-то поломанный замурзанный столик, он утащил его домой, и все удивлялись, зачем ему этот хлам. Позже, придя к нему, мы удивились, откуда у Артура такой старинный ломберный столик. Артур прищурился и сказал: «А вы помните тот «хлам», что я подобрал на помойке?». От него «рыдали» продавщицы, которых он доводил своей скрупулезностью, не позволяя себя «объегорить» ни на копейку. В баре на Сахалине, выпив пива в буфете, местные джентльмены не сдавали бутылки – их собирали со столов проворные бабушки «в пользу заведения». Артур решил, что это неправильно. Собрав с нашего стола пустые бутылки, он отнес их в буфет и, доплатив к их стоимости энную сумму, прикупил еще пива. И так несколько раз. Этим, естественно, он нанес существенный урон интересам местного буфета. И месть последовала незамедлительно. Оказалось, что при очередном расчете буфетчица оказалась нам должна несколько копеек, и она решила унизить Артура. Достав из ящика стола ириску – конфетку выпуска еще, видимо, 1812 года, она, в виде сдачи, отдала ее Артуру. Он хладнокровно взял ее и сунул в верхний карман, но при очередном расчете он оказался должен. И тут же, ни секунды не медля, он вернул ей эту конфетку в виде компенсации. Бывалая буфетчица сначала покраснела, потом вдруг рассмеялась: «Дааа, такого со мной еще никогда не было!». Артур также отличался тем, что в обеденный перерыв брал в руки мандолину и играл все, что в голову придет, – от неаполитанских до русских народных мелодий! Он также выделялся оригинальной манерой написания научных отчетов. Занимаясь рачками-эвфаузиидами, т. н. «крилем» – но в северных морях, начинал свои отчеты довольно поэтически: «Я вышел рано утром из общежития на острове Попова, свежий снежок похрустывал под ногами, светила луна, и ледок, покрывающий бухту, довольно трудно поддавался моему буру[62]62
  Для того чтобы поймать своих подопечных из подо льда, он сверлил лунки и опускал туда планктонную сетку.


[Закрыть]». И когда его рецензенты требовали, чтобы он убрал всю эту лирику, он сердился и говорил, что «читатель отчета должен понимать, в каких условиях собирался материал!».

Вообще народ в нашей горнолыжной группе подбирался любопытный. Молодой доктор наук Стас Одиноков, про которого вечерами пели: «Что ты бродишь в ночи, Одиноков, что ж ты девушкам спать не даешь?». В нашей комнате жил Юра Шарапов, который благодаря своей неуемной энергии «скакнул» из инженеров в удачливые предприниматели и писатели, закончив Литинститут в Москве. Он и на горных лыжах летел вниз с криком, весь в снежной пыли, не заботясь ни о технике катания, ни о собственной безопасности. Чем и заслужил кличку: «Горный орел Шарапов»! Правда, не он, а я (перед 8 марта) расшиб себе лоб, влетев ногой в «капкан», образованный вмерзшей в лед веткой. Да так, что меня пришлось везти в больницу, поскольку кровь из рассеченного лба не унималась. Рану мне зашил пьяный, уже начавший отмечать 8 марта хирург (кстати, качественно). И я на праздники этаким «подарочком» жене, зашитым, приехал домой… Но перед этим мы успели подшутить над «горным орлом». Он, оставаясь еще на пару дней на базе, попросил нас отправить поздравительные телеграммы своим однокашницам по Литинституту. Тексты были довольно однообразные, и мы с коллегой – Вадимом Рыгаловым попросили разрешения немного их приукрасить. На что выпускник этого славного заведения легкомысленно согласился. Ну, на телеграмме Роксане из Прибалтики мы только «размялись», и когда дошли до Марины из Тбилиси, Вадим разошелся не на шутку! Тут были слова: «Скучаю далеком Сахалине», и «Твой Юра»…. Тексты мы взяли с собой на базу, и Юра пришел в негодование:

– Что вы сделали, она и так мне проходу не дает!

Я, вспомнив свое кавказское прошлое, съехидничал:

– Ну ничэго даарагой, приедут девять ее братьев (Марина жила в Тбилиси на улице «9 Братьев») и будут тебя мало-мало рэзать….»… [63]63
  Впрочем, он нас быстро простил, и в будущем мы работали вместе, но об этом позже, а Вадим через несколько лет оказался в США преподавателем Американского космического агентства.


[Закрыть]

В 1987 году во Владивосток приезжала группа австралийских сенаторов, и мой шеф, зав. лабораторией биоресурсов южной части Тихого океана Эрнест Васильевич Носов оказался в группе встречающих столь высоких гостей. Их даже вывезли на рыболовном судне в море – русское гостеприимство произвело на них очень сильное впечатление! Один из вопросов, которые сенаторы подняли, – обмен материалами между ТИНРО и морскими лабораториями CSIRO, расположенными на острове Тасмания. Дело в том, что советские исследовательские и научно-поисковые суда работали в зоне Австралии в течение 20-летнего периода, задолго до образования австралийской 200-мильной зоны. И собрали гигантское количество информации о гидрологическом режиме, распределении планктона, видовом составе рыб и беспозвоночных. Достаточно сказать, что первые скопления Оранж рафи (Orange roughy) были открыты российским рыбаками! Эта рыба – предмет национальной гордости австралийцев, из нее делают не только вкуснейшее филе, но и ценные компоненты машинного масла и парфюмерии. Правда, справедливости ради надо сказать, что из-за ядовитой кожи наши признали эту рыбу бесполезной. Да и ловить тогда было что и без «рафи». Вообще, наш российский след, при желании, можно обнаружить во многих местах. В Сиднейском заливе стоит сторожевая башня, построенная, по словам жителей Сиднея, против российского флота, а о том, что первую морскую биостанцию в Австралии основал знаменитый русский путешественник и этнограф Миклухо-Маклай, многие австралийцы даже не подозревают. Я не говорю уже про первую волну эмиграции – так называемую «харбинскую волну». Насколько я знаю, около 250 тысяч человек спешно бежали в 1922 году из Владивостока в разные страны, в том числе и в Австралию. Когда мы летели в Сидней австралийской авиакомпанией Квонтас (“Quantas”) первый раз, нам удалось познакомиться с Виталием Берсеневым, потомком этих эмигрантов. Он был заядлый курильщик, не переставая курящий сигареты «Давидофф», из-за чего ссорился с сидящим на соседнем «некурящем» ряду певцом Александром Малининым и его женой Эммой. Да и меня, человека, который никогда в жизни не курил, он этим «достал». Но Виталий растопил лед между нами, рассказав замечательный анекдот:

Очаровательная длинноногая стюардесса идет по улицам Сиднея, и с ней решается познакомиться местный повеса. Он спросил ее:

– Вы в какой компании работаете? Бритиш Айрвейз?

Ответ был краток:

– Нет!

– Люфтганза?

– Нет!

– А в какой?

– Отвали (она использовала более резкое выражение, которое я не осмеливаюсь привести).

– Ааа, вы работаете в Квонтас[64]64
  По правде говоря, ни разу не слышал грубого слова от стюардесс Квонтаса!


[Закрыть]!

Виталий владел небольшой транспортной компанией в Сиднее, а также уникальной коллекцией старинных марок, стоящей целое состояние (она его очень выручила позднее, спасши от банкротства). От Харбина, где он провел детство, у него остались смутные воспоминания и почему-то жгучая неприязнь к китайцам. Интересно, что даже те русские, чьи родственники уехали в Австралию после революции, сохранили чистый русский язык, традиции – собирают и солят грибы, готовят борщ или щи, поют русские песни. Именно такими были выходцы из российской харбинской диаспоры, встреченные мной в Австралии, – Берсенев, Богомяков, Савицкий и другие. Но привыкнув к размеренной и в целом безопасной жизни, они, когда появилась возможность вести дела в СССР или России, не смогли приспособиться к быстро меняющейся и криминальной среде накопления начального капитала и вернулись к привычной жизни в Австралии.

Как я писал, прилетели мы на переговоры с представителями CSIRO, которые предложили провести совместный анализ материалов, собранных в зоне Австралии нашими судами. Для нашей страны эти данные не имели практически никакой, кроме исторической, ценности. Но если бы такой анализ был проведен, это позволило бы сравнить современное состояние экосистем австралийского шельфа и даже провести совместный рейс на борту нашего судна, эксплуатация которого была намного дешевле, чем принадлежащего CSIRO, “South Surveyor”. В аэропорту Сиднея мы с Э. Носовым позвонили нашему знакомцу по Владивостоку, сенатору от штата Тасмания Полу Калверту, чтобы сообщить о своем прибытии. Пол поручил нас в Канберре, куда мы прилетели из Сиднея, своему секретарю, Лесли (Лесу) Гловеру. Этот парень помогал нам постоянно, но тут он совершил небольшую промашку – повез нас в советское посольство. Он наивно полагал, что нам там будут рады. Но нас хотя и встретили на достаточно высоком уровне (все же гости сенатора!), но настороженно – чиновники никогда не любили неожиданностей, особенно в то время… Наш соотечественник был похож на проштрафившегося партийного функционера, подстриженный «в кружок», с жутким английским языком и галстуком кричащей расцветки в форме лопаты. Он хмурился и чуть ли не показывал нам кулак из-под стола! Лес Гловер быстро «просек» ситуацию и быстренько нас оттуда увел. Мы сами с облегчением вздохнули, так как ничего хорошего от этой встречи не ждали, и с гораздо бóльшим удовольствием сходили в местный зоопарк – пообщаться с кенгуру, коалами, тасманийскими дьяволами и вомбатами! Справедливости ради надо сказать, что другой представитель посольства, помоложе, провожавший нас до ворот, выглядел вполне себе цивилизованно и гораздо дружелюбнее, да и английский у него был на уровне.

Когда встречи в бывших столицах (Сиднее и Мельбурне) закончились, мы перелетели на остров Тасмания, находящийся между Австралийским континентом и Антарктидой. Этот остров с климатом, напоминавшим мне мою родину – северный Кавказ, был Меккой туризма и ученых, занимающихся морем – именно здесь располагаются морские лаборатории CSIRO, сети институтов, занимающихся природными ресурсами Австралии, и CCAMLR или Комиссия по сохранению морских живых ресурсов Антарктики. Здесь, в вотчине сенатора Калверта, который представлял именно Тасманию в федеральном парламенте, нас встретили с особым радушием. Ведь CSIRO – именно та организация, которая была заинтересована в совместной работе. Как я уже говорил, в дальнейшем обсуждались планы по организации совместного рейса на российском судне в Австралийской зоне. Здесь мы посетили наш российский ледокол, который был арендован туристической компанией для доставки туристов-экстремалов к «торосам и айсбергам» Антарктики. Но несмотря на радушный прием австралийцев, мы не могли дать им внятный ответ на их предложения – не нашего уровня вопрос. Поэтому, сделав все необходимые записи, собрав предложения, мы пообещали доложить «по инстанциям». Договорившись, что теперь уже они приедут в ТИНРО для официальных переговоров о совместной обработке данных, собранных российскими судами, мы засобирались домой.

На Тасмании я познакомился с Кунольдом Рейтлером, немцем, переехавшим в Австралию много лет назад с 10 долларами в кармане. Здесь он занялся добычей морского уха (абалона) – симпатичного моллюска с дырочками в раковине, с очень вкусным мясом. На этом он заработал приличные деньги, что позволило ему купить старинную двухэтажную гостиницу в небольшом городке Франклин, бар и старый парусник с гафельным вооружением. Правда, когда он прекратил нырять, продав свою именную лицензию на этот промысел за 100 тысяч долларов, через несколько лет такая лицензия стоила уже полмиллиона. Кунольд пригласил нас пожить у себя в гостинице. Он был кипучий энтузиаст, все время рвался куда-то – то искать морское ухо – «абалонов» под Владивостоком, то в Африку – искать алмазы. Он тоже засобирался во Владивосток, искать тех самых «абалонов» – уверял, что их у нас должно быть много, просто надо знать, где искать. К слову сказать, эти моллюски действительно обитают у южной оконечности острова Сахалин, в районе небольшого островка Монерон. Но это южная часть ареала «морского уха», видимо личинок заносит туда теплым течением[65]65
  Ареал – проще говоря, территория (акватория) распространения конкретного вида.


[Закрыть]. И я сильно сомневался в его теории, что не мешало мне пригласить его погостить у нас. Я позвонил жене, попросил приготовить что-нибудь вкусненькое, так как к нам приедет гость – в то время все почти в магазинах отпускалось по талонам – сейчас, в период изобилия на прилавках в это трудно поверить! Наташа грустно сказала, что у нас даже колбасы дома нет, и попросила привезти головку сыра. Интересно, что когда мы встречали на переговорах по Берингову морю поляков (которые тогда там рыбачили), они предсказывали наши полные прилавки с высокими ценами – у них такая ситуация была намного раньше нас, а мы им не верили!

Вернувшись во Владивосток, мы опять окунулись в бурное море перестройки. В 1988 г. я защитил диссертацию «про креветок» Берингова моря. За время работы в институте я собрал и обработал массу материалов про маленькую так называемую углохвостую креветку, которая в западной части Берингова моря в то время образовывала массовые скопления (уловы достигали 10 тонн на получасовое траление донным тралом!). Перед защитой я принес автореферат своего «опуса» в отделение Главлита. Сейчас большинство людей уже не подозревают о существовании такого органа, который следил, чтобы ничего секретного и крамольного не появлялось в печати. В этом реферате кратко описывалось содержание моей работы – миграции скоплений в зависимости от движения водных масс, питание, численность, наблюдения за поведением из подводного аппарата, многомерный анализ морфологии этого рачка. В автореферате была карта размером с почтовую марку, где я от руки, «на глаз» нарисовал изобату 100 м[66]66
  Изобата – проще говоря, линия, проходящая по одинаковой глубине.


[Закрыть]. И тут же бдительные цензоры это заметили и чуть было не заставили меня перепечатывать все 100 экземпляров реферата – секретная информация! А ведь в то время практически не было персональных компьютеров, все правки приходилось вносить методом «Рекле» – «режем и клеим»! На мою диссертацию дали положительные отзывы три доктора наук – М. Пропп, О. Белогуров и Р. Буруковский. В отзыве Михаила Проппа я заметил в заголовке опечатку, сделанную, скорее всего, машинисткой. Там было написано: «Отзыв оФФициального оппонента….». Желая подшутить над Михаилом Владимировичем, который тоже за словом в карман не лез никогда, я показал эту надпись Олегу Григорьевичу и сказал, что немецкие корни доктора Проппа трудно спрятать – видимо, поэтому он пишет это слово через два «ф». «Ну и что, – сказал маститый ученый Кусакин, – академик А. Жирмунский, сын знаменитых лингвистов, пишет слово «траловая лебедка» через два «л» – и ничего!»… И Олег Григорьевич, увидев это, рассказал своему боссу – академику Жирмунскому анекдот про Н.С. Хрущева – «Черномырдина» 50-х годов. Никита Сергеевич решил обойтись хоть раз без помощи референтов и написал речь сам. Но потом все же решил дать текст на просмотр. Референт прочел и сказал: «Сильно написано, Никита Сергеевич, грамотно, но два мааааленьких замечания: слово “насрать” пишется вместе, а “в жопу” – раздельно»[67]67
  Прошу прощения у дам за «мой французский»!


[Закрыть]! На что ошеломленный, но совсем не обидевшийся академик только и мог сказать – «Грубый вы человек, Олег Григорьевич»…