Текст книги "От двух до пяти"

Мать Толи Божинского сообщает мне:

«Я объяснила Толе, что такое беременность. Когда родилась у меня Тиночка, я долго толковала ему, что она «вышла у меня из животика». Но однажды я рассказала ему сказку об аисте. И потом, когда спросили, откуда у нас Тиночка, он убежденно сказал:

– Аист принес.

О Тиночке я никогда не говорила ему, что ее принес аист».

* * *

Пришли гости, и кто-то спросил про трехлетнюю Валю:

– Чьи у Вали глаза?

Ему ответили:

– Папины.

«А папа, бедный, значит, без глаз остался», – подумала Валя и тут же сочинила такую гипотезу:

– Когда я еще не родилась, у папы было много глаз, и большие и маленькие; а когда мама купила меня, папа отдал мне большие глаза, а себе оставил маленькие.

* * *

Замечательна легкость, с которой ребенок разрешает такие проблемы. Все это – чистейшая импровизация, сродни тем вдохновенным экспромтам, которые он произносит во время игры. Экспромты для него такая же неожиданность, как и для его собеседника. Он за минуту не знает, что скажет, но говорит уверенно и твердо, не сомневаясь в правильности своих измышлений.

Эти измышления – времянки, нечто вроде рабочих гипотез.

Через минуту он готов высказывать прямо противоположные мысли, ибо здесь для него зачастую своего рода смысловая игра. Даже если ему приведется случайно присутствовать при рождении каких-нибудь тварей, он и тогда готов истолковать происходящее самым фантастическим образом.

В. И. Качалов рассказывал мне, что когда его сын и Митя Сулержицкий узнали, что у кошки должны родиться котята, они никак не могли догадаться, откуда эти котята появятся.

Митя глянул кошке в ухо и крикнул:

– Теперь уже скоро! Уже лапка видна.

* * *

– Мама, правда, что люди от обезьяны произошли?

– Правда.

– То-то я смотрю: обезьян так мало стало.

* * *

– Разве ты не знаешь, что все люди произошли от обезьян: и я, и твоя мама.

– Вы – как хотите. А моя мама – нет.

* * *

Еще один «научный» разговор о происхождении человека по Дарвину.

Нина Щукарева спрашивает бабку:

– Бабушка, ты была раньше обезьяной?

– Нет, никогда не была.

– А твоя мама?

– Тоже нет.

– Кто же был обезьяной? Дедушка?

– Бог с тобой. И дедушка не был.

– Ну так, значит, моя московская бабушка.

* * *

Во всякой подобной путанице виноваты, конечно, взрослые, которым не терпится обогатить ребенка сложными и многообразными сведениями, еще недоступными несозревшему разуму.

Ведь ребенок не может представить себе те миллионы лет, которые потребовались для эволюционных процессов. Его представления о времени ограничены рамками его крошечного детского опыта.

Поэтому, сколько бы взрослые ни старались приобщить его в полной мере к подобным научным познаниям, это всегда приведет их к постыдному краху. Когда, например, шестилетнему Коле отец стал рассказывать об эволюции животного мира, мальчик понял его рассказ на свой лад и сообщил товарищам по детскому саду:

– Я знаю: мой дедушка был обезьяной, начал работать и стал человеком. Потом он народил папу, а папа меня.

Для каждого ребенка от двух до пяти жизнь всего человечества начинается в лучшем случае с дедушки.

V. Ненависть к печали

Прежде чем воспроизвести мои записи о том, как маленькие дети относятся к смерти, я хотел бы в виде краткого предисловия напомнить об одном замечательном качестве детской души – оптимизме.

Все дети в возрасте от двух до пяти верят (и жаждут верить), что жизнь создана только для радости, для беспредельного счастья, и эта вера – одно из важнейших условий их нормального психического роста.

Чудесно сказал об этом самообслуживании ребенка весельем поэт Александр Кушнер:

 
В детстве что? Кружись и падай,
На одной скачи ноге.
Сам себя смеши и радуй
В голубом дождевике…
 
 
Доставляй себе веселье
Из всего. Из рук и ног,
Из болезни, из безделья,
Из бумаги, из чулок…
 

Гигантская работа ребенка по овладению духовным наследием взрослых осуществляется только тогда, если он непоколебимо доволен и собой, и окружающим миром.

Отсюда – борьба за счастье, которую ребенок ведет даже в самые тяжелые периоды своего бытия.

Пойдите хотя бы в костно-туберкулезный санаторий, где малые дети, привязанные целыми годами к кроватям, вырабатывают в себе, наперекор своей томительной жизни, столько благодатной веселости, что даже многолетние боли не причиняют им психической травмы, какую причинили бы взрослым.

Пойдите в какой-нибудь из детских театров. Когда на героя нападают разбойники, когда баба-яга превращает его в мышь или ящерицу, юные зрители испытывают душевную боль и требуют, настойчиво требуют, чтобы неприятности, выпавшие на долю героя, прекратились возможно скорее и снова воцарилось бы счастье, которое для ребенка является нормой.

В Московском театре для детей шла чудесная пьеса талантливого драматурга Т. Габбе «Город мастеров». Пьеса предназначена для старших ребят, но на один из спектаклей случайно попал мой пятилетний внук. С горячим увлечением глядел он на сцену и вдруг крепко-крепко закрыл себе ладонями глаза:

– Больше не стану смотреть. Ты скажешь, когда начнется хорошее.

Глаза у него оставались закрытыми, покуда на сцене происходило печальное действие: благородный горбун Караколь, главный герой этой пьесы, попал в западню к врагам и коварный злодей наместник несправедливо обвинил его в краже кольца, которое сам же и дал ему. Торжество лицемерия и злобы над смелым, благородным героем было так невыносимо для пятилетнего сердца, что внук поспешил зачеркнуть, уничтожить весь этот мучительный для него эпизод.

Лишь тогда отнял он руки от глаз и с прежнею жадностью начал смотреть на сцену, когда убедился, что беды Караколя прошли и тот счастлив опять.

Почему вообще дети младшего возраста – вовсе не такие уж добрые – принимают так близко к сердцу судьбу своих любимых персонажей, будет ли то горбун Караколь, или Буратино, или Аладдин, или Золушка, или Василиса Прекрасная? Почему они горюют и плачут, если этим персонажам приходится плохо, и чувствуют такую горячую радость, когда те становятся победоносны и счастливы?

Главная причина, как мне кажется, заключается в том, что у детей есть способность отождествлять себя с каждым таким персонажем.

Когда мой внучок закрыл глаза, чтобы не видеть страданий, которые предстояло претерпеть Караколю, это, вероятно, произошло оттого, что он увидел в Караколе себя и ему стало жалко себя. И так как в волшебных сказках герои неизменно бывают бесстрашны, самоотверженны, благородны, активны и всегда, ради победы добра, борются со злыми и темными силами жизни, ребенок ощущает себя таким же участником этой борьбы за добро. Поэтому ему так мучительно видеть, как злые и темные силы хоть на мгновение вытесняют из мира добро. В такие минуты он закрывает глаза, дабы этим незамысловатым приемом обеспечить себе душевный покой.

«В нашей семье, – пишет мне А. Н. Робинсон, – сохранилась старая хорошая книжка «Сказки бабушки Татьяны». Все три поколения детей на протяжении полувека (мой дядя, я и мои дети), зная заранее содержание этих сказок, всякий раз, когда кто-либо из взрослых читал им сказки или они сами смотрели картинки, упорно пропускали (или переворачивали) те страницы, где говорится о смерти петушка и о гибели серого козлика».

В знаменитой сказке Льва Толстого «Три медведя» девочка заблудилась в лесу, попала к медведям в дом, сломала у них маленький стул, съела их суп: они сердились на нее и бранили ее.

Вова невзлюбил эту сказку и выбросил из нее все неприятное. По его словам, история случилась не с девочкой, а с ним: это он, Вова, заблудился в лесу и попал к трем медведям. Ничего он у них не ломал, а суп хоть и съел, но сейчас же пошел на кухню и приготовил им новую порцию – вкуснее и больше. Медведи оказались предобрые: угостили его медом и яблоками, подарили ему елку с игрушками, научили стрелять из ружья.

Словом, если Лев Толстой изобразит в своей сказке наряду с веселыми эпизодами грустные, ребенок поправит Толстого, вытравит из его сказки печальное, устранит те места, где говорится о неудачах героев, и оставит одни только удачи и радости.

Но решительнее и активнее всех выразил свою жажду оптимистического отношения к миру Алик Бабенышев.

«Он очень любит книги, – сообщает в письме его мать. – Особенно ему нравилась сказка о Буратино. Он всякий раз просил меня, когда я приходила с работы:

– Прочти «Золотой ключик».

Однажды я увидела, что из книги очень неумелой рукой вырвана страница, все зазубринки торчат.

– Кто это сделал?

– Я.

– Зачем?

– Чтобы он ее не обижал.

Не помню сейчас, кто из героев обижает там Мальвину, но вырвана была действительно та страница, где Мальвину обижали».

* * *

Александр Жаров сообщил мне такой эпизод.

Внучка Оленька попросила у бабушки:

– Расскажи сказку!

Бабушка начала:

– Дело было в лесу. Шли маленькие козлята. А навстречу им серый волк…

Оля крикнула:

– Не надо рассказывать!

– Почему?

– Козлят жалко.

* * *

Впрочем, и к волку ребенок отнесется с таким же горячим сочувствием, если только из какой-нибудь сказки узнает, что волк – невинно пострадавшая жертва коварных врагов.

Четырехлетний Алик Чернявский спокойно слушал сказку про злую лису и простодушного волка. Но когда он узнал, что хвост у волка примерз и что волк, убегая от врага, был вынужден оставить оторванный хвост в проруби, он очень огорчился его неудачей и дрожащим голосом спросил:

– Но ведь хвост потом вырос? Правда?

– Нет! – отвечали ему. – Этого не бывает.

– Нет, вырос! вырос! вырос! – упрямо настаивал мальчик.

– Да нет же, у одних только ящериц хвосты отрастают опять, а у волков никогда.

Горе Алика не имело пределов. Он так разбушевался, что его долго не могли успокоить. Он рыдал навзрыд и сквозь слезы выкрикивал:

– Вырос! вырос! вырос!

* * *

Глупый мышонок в маршаковской «Сказке о глупом мышонке» позвал к себе в няньки кошку, и та растерзала его.

Четырехлетняя Галя Григорьева вначале и слушать не хотела об этой катастрофической смерти, но после долгого раздумья сказала:

– Наверное, мышка-мать рада, что кошка съела ее мышонка.

– Почему же?

– Да он все пищал, плакал, не давал ей спать… А теперь ей никто не мешает: спи сколько хочешь. Не надо вставать и баюкать его. Правда? Ведь ей стало лучше? Да?

Так своими собственными средствами, без посторонней помощи, дети на каждом шагу создают для себя иллюзию счастья и зорко следят, чтобы она не терпела ущерба.

В последнее время я получил великое множество писем, подтверждающих эти мои наблюдения целыми десятками примеров. Нина Соковнина (Москва) пишет мне о мальчике Саше (2 года 8 месяцев):

«Не любит плохих концовок в сказках и исправляет их. Дед укладывает его спать и поет:

 
Ай-дуду! ай-дуду!
Потерял мужик дугу.
Поискал и не нашел.
Он заплакал и пошел.
 

– Нет, не так! – возражает Саша.

– А как же?

– Запряг лошадь и пошел».

Другой малыш, Коля Черноус, трех с половиною лет, совсем избавил эту песню от горестных строк и создал такой вариант:

 
Ай-дуду! ай-дуду!
Потерял мужик дугу.
Поискал и нашел.
Засмеялся и пошел.
 

Тот же Саша слушал по радио «Колобок» и очень радовался его спасению от волка и медведя. Но потом он услышал слова: «Вот лиса «ам» – и проглотила». Саша никак не согласился с этим.

– Нет, он убежал! Вот он бежит, бежит, бежит – слышишь, бабушка?

Тут по радио зазвучала веселая музыка.

– Ну вот, я говорил, что убежал! Вот он прибежал домой: дед и баба и Колобок схватились за руки – пляшут!

И сам приплясывает и в ладоши хлопает, так что бабушке пришлось согласиться, что Колобок прибежал домой.

– Да, и дома его положили на тарелочку! – говорит бабушка.

– Что ты, бабушка! Кто же на тарелочке пляшет?

И снова о Колобке.

«Лет двух от роду, – сообщает Елена Тагер, – я, по словам моей матери, очень любила сказку о Колобке. Но слушала спокойно только до тех пор, покуда Колобку удавалось ускользать от опасных зверей. Когда же доходило дело до лисы, которая его «ам – и съела…», я поднимала страшный крик: «Не надо, не надо!» – и пускалась в слезы. Одно спасение от рева было – продолжать сказку, заставляя ловкого героя последовательно встречаться со львом, слоном, верблюдом и т. д., причем все эти встречи должны были непременно кончаться торжеством Колобка.

– Весь зоологический сад, бывало, переберу, пока ты уснешь! – жаловалась впоследствии мать».

И вот что сообщает мне из города Кропоткина Л. А. Потапова о своей внучке Леночке:

«Ей было три года, я спела ей песенку про кукушку, которая потеряла детей. При словах:

 
Потеряла детей,
Скучно бедненькой ей, –
 

раздались громкие рыдания Леночки, и, когда я через несколько дней попыталась ей спеть ту же песенку, она с ужасом зажала мне рот:

– Не надо! Не надо!

То же самое случилось, когда я рассказывала ей сказку «Теремок», которая кончается тем, что медведь раздавил всех зверей.

В дальнейшем я уже все сказки заканчивала хорошим исходом».

О таком же случае сообщает и писатель Л. Пантелеев. Когда его дочери Машеньке было без малого полтора года, он попытался прочитать ей стишок (переведенный с английского):

 
Дженни туфлю потеряла,
Долго плакала-искала,
Мельник туфельку нашел
И на мельнице смолол.
 

Машенька так сильно «переживала» первые три строки этого стихотворения («Бедная девочка, ножка босая, голенькая»), что отец не решился прочитать ей последнюю строку – о жестокости мельника.

«И вот, – пишет он в своем дневнике, – вместо «мельницы» я бормочу нечто благополучное – что-то вроде:

 
Мельник туфельку нашел,
Положил ее на стол».
 

Эта жажда радостного исхода всех человеческих дел и поступков проявляется у ребенка с особенной силой именно во время слушания сказок.

Если ребенку читают ту сказку, где выступает добрый, неустрашимый, благородный герой, который сражается со злыми врагами, ребенок непременно отождествляет с этим героем себя.

Всей душой сопереживая с ним каждую ситуацию сказки, он чувствует себя борцом за правду и страстно жаждет, чтобы борьба, которую ведет благородный герой, завершилась победой над коварством и злобой. Здесь великое гуманизирующее значение сказки: всякую даже временную неудачу героя ребенок всегда переживает как свою, и таким образом сказка приучает его принимать к сердцу чужие печали и радости.

VI. Дети о смерти

Года четыре

Был я бессмертен.

Года четыре

Был я беспечен.

Ибо не знал я о будущей смерти,

Ибо не знал я, что век мой не вечен.

Маршак

Восьмилетний октябренок сказал:

– Аня, я десять раз смотрел «Чапаева», и все он утопает. Может быть, пойти с папой?

Ему хочется думать, что гибель Чапаева – киноошибка и что эту грустную киноошибку он может исправить, добившись, чтобы Чапаев остался в живых. В понимании ребенка счастье – это норма бытия, и оттого трагический конец фильма о любимом герое кажется ему противоестественным.

Тем персонажам, которые милы ребенку, все на свете должно удаваться, и никоим образом нельзя допускать, чтобы они умирали, так как с ними ребенок чаще всего отождествляет себя.

Замечательны в этом отношении поправки, которые в разное время внесли два трехлетних мальчугана в рассказанную им «Красную Шапочку».

Один из них, Андрейка, тотчас же нарисовал иллюстрацию к сказке в виде какой-то бесформенной глыбы и объяснил окружающим:

– Это камень, за ним спряталась бабушка. Волк не нашел ее и не съел.

Второй мальчуган, Никита (по-домашнему – Китя), обеспечил себе такую же уверенность в полном благополучии мира, выбросив из сказки все то, что казалось ему грустным и пугающим. Правда, сказка вышла чересчур уж короткая, но зато вполне утешительная. Китя рассказал ее так:

– Жила-была девочка-шапочка и пошла и открыла дверь. Все. Я больше не знаю!

– А волк?

– А волка не надо. Я его боюсь.

«Волка не надо»! Спрашивается: может ли такой оптимист, не приемлющий ни малейших упоминаний о страхах и горестях жизни, ввести в свое сознание трагическую мысль о смерти – чьей бы то ни было, не говоря уже о собственной?

Если вы вздумаете рассказать ребенку всю правду о смерти, он, из вечно детского стремления к счастью, немедленно примет все меры, чтобы заменить эту правду соответственным мифом.

Вася Катанян, четырех лет, недоверчиво спросил свою мать:

– Мама, все люди умирают?

– Да.

– А мы?

– Мы тоже умрем.

– Это неправда. Скажи, что ты шутишь.

Он плакал так энергично и жалостно, что мать, испугавшись, стала уверять его, что она пошутила.

Он успокоился сразу:

– Конечно, пошутила. Я же знал. Сначала мы будем старенькие, а потом опять станем молоденькие.

Таким образом, он почти насильно вернул себе необходимый ему оптимизм.

А. Шаров приводит следующий рассказ педагога о трехлетнем Коле:

«Когда мы первый раз выезжали на дачу и воспитательница повела малышовую группу на прогулку, Коля шел позади. Потом вдруг остановился и склонился к траве. Воспитательница подошла и поторопила: «Идем, идем!» Он показал на мертвую синичку и спросил:

– Почему она не летит?

– Птица дохлая, – сказала воспитательница и прикрикнула: – Да иди же ты!

Всю прогулку мальчик был молчалив, задумчив. Утром Коля проснулся раньше всех. Босиком побежал к опушке леса. Синички там не оказалось. Он бегом вернулся и, дождавшись воспитательницы, задыхающимся, немыслимо счастливым голосом воскликнул:

– Тетя Маша! Все-таки она улетела!..

Мальчик так и не принял смерти. Так и утвердил вечность жизни».[60]60
  А. Шаров. Языки окружающего мира. «Новый мир». 1964, № 4, с. 143.


[Закрыть]

* * *

Вспоминается Егорушка из чеховской «Степи»:

«Вообразил он мертвыми мамашу, о. Христофора, графиню Драницкую, Соломона. Но, как он ни старался вообразить себя самого в темной могиле; вдали от дома, брошенным, беспомощным и мертвым, это не удавалось ему: лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет…» (гл. VI).

Оптимизм нужен ребенку, как воздух. Казалось бы, мысли о смерти должны нанести этому оптимизму сильнейший удар. Но, как мы только что видели, ребенок чудесно забронирован от подобных скорбей. В его душевном арсенале есть достаточно средств для защиты необходимого ему оптимизма. Едва только, на исходе четвертого года, ребенок убеждается в неотвратимости смерти для всего существующего, он торопится тотчас же уверить себя, что сам он вовеки пребудет бессмертен.

В автобусе круглоглазый мальчишка лет четырех с половиною глядит на похоронную процессию и говорит с удовольствием:

– Все умрут, а я останусь.

* * *

Великолепно выражена эта детская жажда бессмертия в той же повести Веры Пановой «Сережа»:

«– Мы, что ли, все умрем? {Спросил у взрослых шестилетний малыш.}

Они смутились так, будто он спросил что-то неприличное. А он смотрел и ждал ответа.

Коростелев ответил:

– Нет. Мы не умрем. Тетя Тося как себе хочет, а мы не умрем, и, в частности, ты, я тебе гарантирую.

– Никогда не умру? – спросил Сережа.

– Никогда! – твердо и торжественно пообещал Коростелев.

И Сереже сразу стало легко и прекрасно. От счастья он покраснел – покраснел пунцово – и стал смеяться. Он вдруг ощутил нестерпимую жажду: ведь ему еще когда хотелось пить, а он забыл. И он выпил много воды, пил и стонал, наслаждаясь. Ни малейшего сомнения не было у него в том, что Коростелев сказал правду: как бы он жил, зная, что умрет? И мог ли не поверить тому, кто сказал: ты не умрешь!»

* * *

– Мама, – говорит четырехлетняя Анка, – все люди умирают. Так должен же будет кто-нибудь вазочку (урну) последнего человека на место поставить. Пусть это буду я, ладно?

* * *

Замечательны те многообразные и хитроумные способы, при помощи которых ребенок отгоняет от себя мысль о смерти.

Самообслуживание оптимизмом – могучий закон детской жизни.

Таточка Харитон услыхала от няни песню:

 
И никто не узнает,
 Где могилка моя.
 

И стала петь ее так:

 
И никто не узнает,
Где могилка твоя.
 

Няня говорит:

– Ты неверно поешь. Нужно петь: «Где могилка моя».

– Я так и пою: «Где могилка твоя».

* * *

Бабушка умерла. Ее сейчас закопают. Но трехлетняя Нина не слишком-то предается печали:

– Ничего! Она из этой ямки переляжет в другую, полежит-полежит и выздоровеет!

* * *

Мертвые для маленьких бессмертны.

Л. М. Николаенко повела трехлетнюю Марину на кладбище и посадила на могиле ее бабушки клен. Когда вернулись домой, девочка сказала с удовольствием:

– Наконец-то я увидела бабушку Лиду!

– Что ты, Мароша! Ты видела только ее могилку.

– Нет, я видела, как она сама выглядывала в ту ямку, в которую вы сажали деревце.

* * *

Девочка пяти лет пришла с мамой на кладбище и вдруг увидела пьяного, который шел, шатаясь, за кустами.

– А этот дядя уже выкопался из могилки?

* * *

У Вересаева записан такой разговор:

«– Знаешь, мама, я думаю, люди всегда одни и те же: живут, живут, потом умрут. Их закопают в землю. А потом они опять родятся.

– Какие ты, Глебочка, говоришь глупости. Подумай, как это может быть? Закопают человека большого, а родится маленький.

– Ну что ж! Все равно как горох! Вот такой большой. Даже выше меня. А потом посадят в землю – начнет расти и опять станет большой».

* * *

Прошло много лет, и мне сообщили о такой же гипотезе, снова выдвинутой трехлетним ребенком.

– Хоронят старых людей, – это их в землю сеют, а из них маленькие вырастают, как цветы.

* * *

Смерть представляется детям сплошным удовольствием. Волик о каком-то покойнике:

– А на чем он ехал хорониться?

– Ты ведь видел, как хоронят.

– Это когда в ящике катают на лошадке? Да?

* * *

Жалеть умирающих – не детское дело.

– Я умру, – говорит мать. – Меня сожгут.

– А как же твои туфли? – ужасается дочь (двух с половиною лет).

* * *

Фелик вбегает в комнату:

– Мама, я хочу быть курсантом: их хоронят с музыкой, – и шапка на гробу!

* * *

Похороны без музыки вообще никуда не годятся.

– Почему умер не играет? Я хочу, чтобы умер играл!

* * *

Зато, когда «умер играет», можно встать у окна и хвастать:

– Скоро и моего папу так повезут!

* * *

– Наташа, кого хоронят?

– Не поймешь: их много, и все шевелятся.

* * *

Скончался дядя Шура. Сегодня хоронят.

– А пойдет за ним музыка?

– Нет, он не военный.

– А ты военный?

– Нет.

– А дядя Гога военный?

– Нет. А что?

– Музыку охота послушать.

* * *

– Из нашего дома вынесли лодку, а потом еще лодку, в ней умертый дядя, положили его на грузовик, закрыли другой лодкой и увезли.

* * *

– Моя бабушка никогда не умрет. Дедушка умер – и хватит.

* * *

В соседнем дворе умерла старуха.

– Нет, старик! Я сам видел, что старик! Впереди несут гроб, а старика ведут под руки, а он плачет, не хочет хорониться.

* * *

Хоронят женщину. Над нею плачет осиротелая дочь. Девочку уговаривают, чтобы она перестала, но она продолжает рыдать.

– Какая непослушная! – возмущается Юрик и, желая, чтобы его похвалили, спешит заявить своей матери: – Вот когда ты умрешь, я ни за что плакать не буду.

* * *

– Мама! Поехал покойник, а за ним идет большая очередь.

* * *

Мать моей правнучки Машеньки Костюковой пишет: «Вот примерная эволюция ее представлений о смерти. Сперва девочка, потом – тетя, потом – бабушка, а потом – снова девочка (в два с половиною года). Тут пришлось объяснить, что очень старенькие бабушки и дедушки умирают, их закапывают в землю.

После чего она вежливо спросила у бабеньки:

– А почему вас еще в земельку не закопали?

Одновременно с этим возникла боязнь смерти (в три с половиною года):

– Я не умру! Не хочу лежать в гробике!

– Мама, ты не будешь умирать, мне без тебя скучно будет! (И слезы.)

Однако к четырем годам примирилась и с этим».

* * *

Когда дети становятся старше, эгоистическая забота о личном бессмертии и о бессмертии ближайших родных начинает сменяться у них бескорыстной мечтой о бессмертии всего человечества. Украинский ученый Н. Н. Гришко сообщил мне о таком разговоре:

– Мама, я тоже умру? – спросила девятилетняя Галка.

– Непременно.

– А скоро?

– Лет через сто.

Галка заплакала.

– Не хочу, мамочка, умирать, хочу жить тысячу лет.

Пауза.

– Я, знаешь, мама, буду учиться на «отлично», потом буду докторшей и выдумаю такое лекарство, чтобы люди никогда не умирали.

– Это тебе не удастся.

– Ну тогда, чтобы люди жили не меньше ста лет. Я буду обязательно такое лекарство выдумывать.

Этот разговор замечателен тем, что в нем детский эгоцентризм сменяется (буквально у нас на глазах) заботой обо всем человечестве.

* * *

Ляля пяти лет говорит:

– Вот ведь большие дяди и тети, а чем занимаются – хоронением! Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко – хороняют и хороняют, ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию – ведь жалко людей-то!

* * *

Буквально такое же не личное чувство прорвалось у пятилетней Сашеньки:

– Зачем люди умирают?.. Мне жалко. Мне всех людей жалко, и чужих жалко: зачем они умирают? (Дневник Ф. Вигдоровой.)

* * *

Е. Калашникова пишет мне про пятилетнего Мишу, который, услышав о смерти знакомого, сообщил одному из гостей:

– Дядя, а ведь, знаете, умереть – это очень плохо. Ведь это на всю жизнь!

* * *

Двое ребят:

– Не ешь зеленых вишен, умрешь.

– Нет, не умру.

– Видел: вчера хоронили дедушку? Когда он был маленький, он ел зеленые вишни – вот и умер.

* * *

Художник В. М. Конашевич о своей внучке Аленушке:

«Уговаривает нас с бабушкой не умирать, пока она не вырастет: она изобретет лекарство от старости и от смерти. Потому что смерти не должно быть».

* * *

Пятилетняя Лена обещает отцу:

– Я всегда буду тебя помнить – даже когда ты умрешь.

И тотчас перебивает себя:

– Нет, лучше мы вместе умрем. А то мне будет очень жаль, если ты умрешь скорей меня.

* * *

Трехлетняя Наташа не играет, не прыгает. На лице у нее трудная дума.

– Наташа, о чем ты задумалась?

– Кто будет хоронить последнего человека?

Вопрос деловой, практический: кто похоронит покойника, когда и похоронщики будут в могиле?

* * *

У Елизаветы Шабад, в ее книжке «Живое детское слово», приводится такой разговор маленького здравомысла с отцом:

– Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

– Может быть.

– А от тебя ничего не останется?

– Нет.

– Даже точки?

– Да, а ты меня будешь жалеть?

– Чего же жалеть, если ничего не останется![61]61
  Е. Ю. Шабад. Живое детское слово. Из работ первой опытной станции Наркомпроса. М., 1925, с. 51–52.


[Закрыть]

* * *

Пятилетнему Юре читают стихотворение Некрасова.

– «Смерть крестьянина. Часть первая…»

Юра:

– А разве он умирал по частям?