Текст книги "Не было нам покоя"

4. Эмберлин

Первый обед в одиннадцатом классе прошел на удивление неплохо. По крайней мере, Эмберлин обедала не в одиночестве. Семь лет назад, когда Гэтан вернулся в школу после смерти брата, другие пятиклассники, которые обычно сидели в столовой с ним рядом, стали его избегать. Просто не знали, что ему сказать. Один только Линк остался за его столом. Эмберлин с Линком еще учились в младших классах, когда старший брат Гэтана застрелился на заднем дворе. Их родители пошли на похороны Элайджи Келли; сами Линк с Эмберлин остались дома. Кейт и Бен Миллер посчитали, что их детям еще слишком рано посещать такие мероприятия, поэтому, пока они сами стояли на службе в церкви, брат с сестрой гостили у соседей. Мама с папой вернулись их забрать и обнаружили, что дети играют во дворе в подковы. На фоне роскошного газона родители Эмберлин напомнили ей две могильные плиты, и это навело ее на другую мысль, которую она позволила себе тем утром забыть: умер кто-то, кого она знала.

На поминках – туда Линка с Эмберлин пустили – Эмберлин пошла вслед за братом искать Гэтана. Они зашли к нему в комнату; Гэтана там не было. Строго говоря, жил он в подвале. К приходу гостей подвал вычистили, и теперь люди в черных костюмах и юбках угощались там крошечными кусочками размороженной пиццы.

А вот у Элайджи в комнате гостей не было. Конечно, вещи его еще не раздали. Тогда Эмберлин не знала, что мама Гэтана оставит комнату его брата нетронутой, даже если это значило, что сам Гэтан так и будет спать в подвале. Элайджа был на несколько лет старше Гэтана, и его комната показалась Эмберлин очень стильной. Раньше она не бывала в спальнях у подростков. Элайджа держал свою комнату в чистоте, полки были заставлены книгами. У него даже был стол для домашней работы.

Линк отодвинул дверцу шкафа и нашел внутри Гэтана. Тот сидел, вжав голову в колени и сцепив руки на затылке. Он поднял на Миллеров взгляд голубых глаз-прожекторов, но не сказал ни слова. Линк присел с ним рядом.

– Оставишь нас на минутку? – спросил он Эмберлин, шагнул в шкаф и задвинул дверцу.

Она склонилась и заглянула в шкаф сквозь щель в двери, но мальчики просто молча сидели внутри, и она оставила их в покое. Из других детей на поминках были только одноклассники Элайджи, и они казались ей огромными и старыми, как настоящие взрослые. Даже их скорбь была какой-то взрослой, тусклой. Они окружили ее, как огромные деревья в старом лесу. Она стояла рядом с родителями, пока они обменивались с другими приглушенными репликами, избегая обсуждать смерть Элайджи. Вместо этого все говорили о том, как он был молод и сколько всего не успел сделать. Она уже понимала, что такое смерть и самоубийство, но глубокое отчаяние, толкнувшее его на такой поступок, было ей неизвестно. Она чувствовала странное чувство вины за пропасть, что отделяла ее от мальчика, которого они пришли оплакать.

Первыми настоящими похоронами стали для Эмберлин похороны Линка. Так как до этого ее опыт ограничивался одними поминками, то у нее в голове сложился образ похорон, которые она почерпнула из фильмов. Там одетые в черное люди собирались на ярко-зеленом газоне кладбища, и гроб опускали в землю. Они кидали на крышку цветы и пригоршни земли. Камера постепенно отдалялась от сцены. Светило яркое солнце – либо дождь лил как из ведра, и тогда все прятались под черными зонтами.

В реальности же похороны Линка проходили в помещении, потому что его кремировали, а прах поместили в маленькую урну с желто-рыжим узором в виде солнца. Пришли одноклассники, которые до этого не общались ни с Эмберлин, ни с ее братом. А вот Ноэми осталась дома. Ческа Амато сопровождала Лайл с родителями.

На похоронах все спрашивали, где Ноэми, причем спрашивали Лайл, а не Ческу. Эмберлин ничего не сказала, а вот ее подруги свое мнение высказали. Брианна сочла ее отсутствие «подозрительным», а Карли – «оскорбительным». Это было первым, что они сказали ей на церемонии. Может, им казалось, что если говорить о чем-то обыденном, то можно притвориться, что жизнь идет своим чередом. А может – что было гораздо хуже, – даже на похоронах Линка их больше всего интересовали мелочные, злобные сплетни.

Эмберлин пожала плечами и, пока они увлеченно шушукались, ускользнула с их глаз. Хотя с Ноэми их объединяли и ежедневные поездки на автобусе, и общая школа, и Линк, Эмберлин считала ее холодной, отстраненной и непонятной. Однако ей самой ужасно не нравилось, когда другие поспешно судили о людях, и она старалась давать людям второй шанс. Может, Ноэми не пришла, потому что ей было слишком грустно. Это бы Эмберлин поняла. Ей и самой не очень хотелось приходить на похороны.

Гэтан стоял рядом с мистером Миллером, как и его дети, – точно был одним из них. Всю долгую, бесконечно долгую церемонию он злобно таращился на Лайл. Гэтан застыл в своей позе, словно горгулья, что сидели по краям крыши собора, у водостоков. Миллеры оба расплакались, Лайл тоже и несколько каких-то незнакомцев. Но Эмберлин не плакала. Нос у нее покраснел и чесался, но слез не было.

Как только служба закончилась, Гэтан спросил у Лайл:

– А Ноэми где черти носят?

– Она не смогла прийти.

– Чего это?

– Я… Ну, я не знаю. Может, плохо себя чувствовала.

– Мне тоже не очень хотелось идти, – ответил он.

Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что его никто не слышал. Эмберлин отступила на шаг, чтобы Гэтан ее не заметил.

– Ну и ничего страшного. Линку бы все это тоже не понравилось. Он бы сказал, лучше бы его смыли в унитаз. Хотя жалко, что она не пришла.

Гэтан шмыгнул носом, и на секунду Эмберлин показалось, что он расплачется – это стало бы самым ужасным, что она видела за день. Но вместо этого он отошел в сторону и вышел из похоронного зала.

– Наверное, он прав, – еле слышно сказала Эмберлин.

Лайл вздрогнула, услышав ее голос. На ней было простое черное платье-рубашка, и Эмберлин задумалась, видела ли ее вообще когда-нибудь не в брюках.

– Мы с родителями разговаривали об этом… знаешь, есть служба, которая запускает твой прах в космос. Думаю, Линку бы понравилось. Но это довольно дорого, так что… – Эмберлин подняла взгляд на лампочку в потолке, и постепенно мышцы ее лица расслабились.

– Хочешь пойти прогуляться? – спросила Лайл.

– Да!

Они дошли до конца квартала и уселись на цементную тумбу на парковке у собачьей парикмахерской. Люди вносили собак внутрь и выносили оттуда. Отрезок земли между зданием и парковкой был усыпан колотым белым камнем; девочки выбрали по одному и принялись рисовать на асфальте. Собственные имена, сердечки, спиральки – всякие легкие узоры, потому что рисовать из них всех умел толком только Линк.

Потом Эмберлин написала имя Линка и обвела в прямоугольную рамку, такую жирную, что израсходовала на это почти весь свой мелок.

Всего за неделю до смерти Линк сходил с Ноэми на выпускной бал. Строго говоря, Ноэми отказалась с ним идти, но вместо этого согласилась на антивыпускную вечеринку в лесу.

Эмберлин заметила, что между ними мелькают невидимые искры. Она спросила его, встречаются ли они, но он ничего не ответил.

Она видела, как он старается. Линк купил новый галстук – вернее, относительно новый, потому что он раздобыл его в секонд-хенде, где брал почти всю свою одежду. Пиджак он позволить себе не мог, но вместо этого нашел крутые подтяжки. С брюками пришлось повозиться: сложно было найти что-то подходящее на его высокий рост. Он купил те, которые смотрелись лучше остальных, и Эмберлин подшила штанины так, чтобы их укороченная длина казалась задумкой. Оставалось только надеяться, что Ноэми не станет смотреть на его ноги. Эмберлин помогла ему собрать еду для пикника. Ее брат радостно улыбался; он со смехом запустил кусок авокадо в ее медного цвета волосы.

Линк купил маленький букетик ярко-розовых тюльпанов, потому что заметил, что у Ноэми есть наряды этого оттенка. На большее денег у него не было: он спустил все накопления на угощения для пикника. Гвоздики были дешевле, но Эмберлин запретила ему покупать гвоздики.

Он твердо решил не курить в тот день, но еще до заката вернулся, пропахнув сигаретным дымом и с развязанным галстуком. Эмберлин спросила его, как все прошло; в ответ он лишь помотал головой и ушел наверх к себе в комнату.

Эмберлин была уверена, что Ноэми его отвергла. Может, ей надо было злиться на девушку, которая разбила сердце ее брата, но она и представить не могла, каково это – причинить боль дорогому человеку, а потом ни разу с ним не поговорить, потому что он умер.

Когда она подумала обо всем этом, ей стало понятно, почему Ноэми не захотела прийти на похороны. Вдобавок смерть Линка была трагической случайностью. Злиться было не на кого и некого было винить в своей боли, кроме злосчастных обстоятельств. Эмберлин держала свою скорбь внутри, и эта скорбь заполняла ее.

5. Ноэми

После школы Лайл отвезла Ноэми с Джонасом обратно в Шивери. Ноэми, не спрашиваясь, села рядом с ней. Джонас молчаливо смотрел в окно с заднего сиденья. Лайл всегда следовала примеру Ноэми, а сейчас ее подруга не мешала пассажиру предаваться собственным мыслям. Так что они ехали молча. Лайл не очень любила тишину и включила кассету The Clash. Они проехали поле с люпинами, а это значило, что вот-вот покажется узкая подъездная дорожка к «Лэмплайту». Лайл уже сворачивала на старое шоссе у гостиницы, когда Ноэми наконец заговорила:

– Может, завезем Джонаса и еще прокатимся? Я хочу тебе кое-что показать.

Она смотрела прямо перед собой, словно сама вела машину.

– Ладно. А что это?

– Тут дело не в том, что, а в том, где. – Ноэми теребила в руках фотоаппарат, который так и не вернулся в школьный кабинет.

– Звучит интересно. И слегка зловеще.

– Я не могу тебе рассказать, пока с нами Джонас.

Ноэми была не из тех, кто предпочитает вежливость честности. Она поймала взгляд Джонаса в зеркале заднего вида. Он внимательно смотрел на нее и не смутился, когда она это заметила.

– Я не буду шпионить, – мягко, не оправдываясь сказал он.

– Я об этом и не переживаю, – ответила Ноэми. – Я вообще ни о чем не переживаю. Просто это кое-что личное, и, мне кажется, Лайл поймет, почему это для меня важно. А тебе будет скучно.

– Дома мне будет скучнее, так что об этом можешь не переживать. А если хочешь, чтобы люди не совали нос в твои дела, не надо так таинственно сообщать о том, что ты куда-то собираешься.

Ноэми развернулась к нему.

– Ого, да ты вспыльчивый. Мы поедем в лес. Ничего интересного. Там я фотографирую. Просто в этот раз мы зайдем подальше.

– Я бы посмотрел, как ты фотографируешь.

– Я не буду сегодня фотографировать.

– Нам нужно поболтать по-девичьи, – сказала Лайл.

Это прозвучало нелепо, но Ноэми была уверена, что Лайл так хотела его утешить.

– Ладно, ладно.

Джонас выбрался из машины и пожелал им повеселиться. Похоже, искренне. Поблагодарил за поездку. Лайл дождалась, пока он зайдет в дом, и лишь потом отъехала. Ноэми его почти не знала, но ей все равно было немного стыдно смотреть, как он плетется к дому в одиночестве. Подростком и так быть нелегко, а уж новеньким – тем более.

– На вид он вежливый, – сказала ей Лайл. – Сложно поверить, что его выгнали из школы из-за драки.

– Выбил кому-то зубы, – пояснила Ноэми. – Думаю, у него была на то причина. Он и правда кажется вежливым. Таким даже агрессивно милым. Как полуостывший чай.

Лайл фыркнула и съехала на шоссе.

– Даже комплименты у тебя звучат как критика.

– Ладно, – только и ответила Ноэми, и этого было достаточно.

Она подняла стекло, чтобы не перекрикивать шум ветра.

– Даже как-то стыдно ненавидеть такого милягу.

– Тебе нечего стыдиться. Как он посмел быть милым?

Они припарковались на пятачке травы у поля с люпинами.

– А почему мы не пошли пешком? – спросила Лайл, словно обращаясь к себе. – Сказала бы… Сама я как-то не подумала.

– На самом деле даже хорошо, что на обратном пути мы сможем укрыться в машине.

Рука Лайл застыла на защелке ремня.

– Что-то ты странно себя ведешь. Мы тут одни. Просто скажи, что происходит. Если ты не хочешь фотографировать, то зачем мы приехали?

Ноэми отвернулась, обмотала фотоаппарат ремнем и спрятала его под своим сиденьем. Она никогда не смотрела людям в глаза подолгу – и Лайл не была исключением.

– Если я скажу тебе, прозвучит дико. Лучше показать.

Все лето, когда ей писали с незнакомого номера, Ноэми притворялась, что Линк еще жив. Разумом она понимала, что это не так, но в уголке сознания теплилась надежда, и Ноэми позволила этой надежде быть. Может, он сидит сейчас где-то на краю вселенной, держит сотовый телефон, печатает пальцами из плоти и костей. Нервы передают сигналы, по венам бежит кровь.

Она никому не рассказывала про эти сообщения. Люди бы подумали, что она не может смириться с трагедией и придумывает небылицы. А если бы она показала им сообщения – маме или Лайл, без разницы, – они бы сказали, что ее жестоко разыгрывают. И она больше не смогла бы отвечать, не чувствуя себя наивной дурочкой.

Незнакомец, казалось, понимал, что надо держать их переписку в тайне. Однажды она расспросила его об этом.

Кому еще ты писал?

Никому. А что?

Просто интересно, смог бы кто-нибудь еще понять?

А почему нет?

Не думаю, что кто-нибудь другой это выдержит.

Или поверит.

И Ноэми, и Неизвестный думали, что другим не понять их переписку. Она не знала, что это значило для Линка: он всегда был загадочным, даже при жизни. Но для нее эта тайна возвращала его к жизни, и рассказать Лайл или кому-нибудь еще значило услышать, что это невозможно. Если начать вдумываться и исследовать, то окажется, что она все выдумала; это было все равно что посветить фонариком на тень.

Вернуться в школу после летних каникул значило встретиться лицом к лицу с фактом, что Линка там больше нет. Кто-то другой занял его шкафчик, его парту на французском, его стул за обедом. Она не могла больше отрицать его смерть, потому что она приветствовала Ноэми за каждым поворотом. Сообщения от «Линка» противоречили его отсутствию. Кто-то еще должен был увидеть невозможное и подтвердить, что оно существует не только в ее воображении. Ей придется показать Лайл озеро.

Ноэми заставила Лайл закрыть глаза и повела ее за руку, другой ладонью прикрывая подруге глаза, чтобы та не подсматривала.

Лучше Лайл в лесу ориентировалась только Ноэми. Они все детство играли тут вместе. Ноэми тогда носила длиннющее черное платье, и его подол волочился по земле, собирая сосновые иголки и перья дроздов. Иногда она подбирала из-под деревьев совиный помет и мышиные косточки. Дома она мыла и сушила крошечные скелеты, а вернувшись, развешивала их на ветвях на нитке. Лайл, нацепив венок из золотой фольги, становилась принцем и отправлялась в лес на краю королевства, чтобы прогнать оттуда Ноэми-колдунью. Она резиновым мечом сбивала с деревьев кроны из мышиных костей. Лайл твердо знала, что в лесу нет водоема, где мог бы утонуть Линк. Увидев, как неожиданно появилось там огромное озеро, она поймет, как это важно.

– Открой глаза.

Оно простиралось у них перед глазами – такое громадное, что не видно было деревьев на другом берегу. Всего в нескольких шагах от них лодка с веслами ритмично билась о каменный причал, выросший из травы. На плоских боках лодки красовались геометрические узоры из старинного дерева.

– Какого черта? Как давно оно тут? Как мы его пропустили?

Они не заходили далеко в лес. Наверняка они уже бывали на этом самом месте: делали фотографии, играли в «Выгони ведьму».

– Я думаю, Линк утонул здесь.

Невозможность его смерти ошарашила весь город. Если бы полиция выудила его из озера размером с океан, в гибели Линка не было бы ничего загадочного. Но тайна плескалась у них перед глазами.

– Ты думаешь, кто-то вынул его из воды?

– Или озеро переместилось. Не знаю. Иногда его сложно найти. Если Линк ходил один, то никогда не находил его. Только когда мы были вместе. А потом, наверное, нашел.

Ноэми прикусила губу и перевела взгляд на водную гладь.

– Так что не ходи сюда без меня.

– А то меня схватит исчезающее озеро? Что-то я не понимаю. Ты когда успела стать суеверной?

Лайл шагнула к кромке воды и глянула вниз. В темном отражении ее лица плавали мелкие рыбешки; голову заполнила галька.

Сколько она себя помнила, Ноэми отказывалась загадывать желания, задувая свечи на день рождения. Из-за нее все первоклашки перестали верить в Санта-Клауса. Она фотографировала сказки, но сама в них не верила.

Она небрежно махнула рукой.

– Я верю в то, чему есть доказательства. Я вижу это озеро. Слышу его. Не знаю, почему полиция его не нашла, но оно тут, у нас под носом.

Она ждала, что Лайл начнет спорить, но сказать той было нечего.

– Первым я привела сюда Линка. Это было наше тайное место, только для нас двоих. Теперь я показываю его тебе.

– Почему?

– Когда мы вернулись в школу, все стало напоминать о нем… – Она на цыпочках подобралась к воде и слегка толкнула лодку носком. – Летом было лучше. Я не чувствовала, что его нет. А в школе… не знаю. Там пустота в тех местах, где должен быть он. Весной было легче, Гэтана либо не пускали в школу, либо он сам пропускал уроки. Мистера Миллера заменили, и до конца года оставалось совсем немного. А теперь вернулись все, кто его любил, и мне кажется, я что-то от них скрываю. Мне надо было кому-то рассказать. А кому еще рассказать, как не тебе.

– Значит, Эмберлин не знает?

– Конечно, нет! Что бы я ей сказала? «Хочешь услышать мою ничем не доказанную теорию о том, как твоего брата убили в волшебном озере?»

– Ну, не совсем так, конечно…

У Эмберлин было куда больше причин узнать о существовании загадочного озера, чем у Лайл, но Ноэми не хотела, чтобы еще кто-то утонул, потому что она рассказала им про озеро. Надо сначала разобраться, что тут к чему, а потом уже сообщать сестре Линка. Этот лес… Ноэми раньше думала, что хорошо его знает. Но потом океан прокрался между деревьями и изменил их, сделал странными и чуждыми. Он словно был той деталью из сна, которая дает тебе понять, что ты спишь.

Бумажная лодка

Я опустилась на колени на берегу озера. Была ночь. Призрак луны подсвечивал облака сзади: эти огромные синие фонари помогали мне видеть во тьме, точно кошке. В траве лежал лист бумаги, такой огромный, что я могла бы лечь на него, раскинуть руки в стороны и все равно не достать до краев. Я сложила из него лодку, вминая складки голыми лодыжками. Лодка получилась крепкая. Я толкнула ее в воду и прыгнула внутрь.

От озерной воды дно моей лодки совсем вымокло и стало прозрачным; белый лист подо мной почернел. Но почему-то вода не просочилась сквозь бумагу и мои ноги совершенно не намокли. Лодка не размякла.

Мою прозрачнодонную лодку отнесло далеко от берега – так далеко, что я больше не видела деревьев. В воде отражались облака над головой. Стеклянная вода, стеклянное небо. Я опустила палец за борт, и по озеру пошла рябь. Небо надо мной раскололось, повторяя узор; оно пошло трещинами, словно замерзшая лужа ранней весной. Лодка остановилась. Вода вокруг меня застыла. Моя бумажная лодочка замерзла посреди бескрайнего озера.

Что-то подо мной – по другую сторону прозрачного дна – медленно обретало форму. Под комком из водорослей и морских уточек появлялось нечто, похожее на лицо. Мне было плохо видно. Я прижала ладонь с растопыренными пальцами ко дну лодки. Между большим и указательным открылся глаз: глаз тюленя, глаз лошади, черный, точно глаз созвездия Малого Коня.

6. Джонас

Мэтт Лейк почти все время проводил дома: работал в каретнике. Это значило, что Джонас оставался в доме совсем один, не считая котов, Розенкранца и Гильденстерна. Ноэми с Лайл вечно уходили шляться по лесу. Вот и отлично. В доме жили шесть человек, и, хотя спален было на одну больше, все равно Джонасу казалось, что людей как-то многовато. Он понимал, что так практичнее, но ему жаль было расстаться со своим одиночеством. Хотя жильцы ему очень даже нравились.

Диана вечно настаивала, чтобы пауков не убивали, а выносили из дома и выпускали на траву. Одри, после целого дня на ногах в салоне, готовила ужин каждый вечер, когда была дома (альтернатива куда более заманчивая, чем «стряпня» Мэтта: он постоянно предлагал всем на ужин хлопья).

Джонас не мог пожаловаться на своих дружелюбных, щедрых соседей, но все равно их присутствие его утомляло: он привык куда более экономно расходовать свое время и энергию.

Единственным, кто его не напрягал, была – несмотря на всю свою ершистость – Ноэми. А может, и благодаря ей. Когда она возвращалась после своих загадочных вылазок с Лайл, то редко удостаивала соседей даже коротким приветствием. Если Джонас был дома один, она и вовсе его будто не замечала.

Предоставленный самому себе, Джонас нередко заходил в комнату девочки, которая не ждала от него общения тогда, когда ему хотелось стать невидимкой. Он не знал, почему Ноэми заметила его присутствие тогда за обедом. У него было на этот счет несколько теорий: во-первых, у него был слишком жалкий вид. Во-вторых, она его пожалела после того, как Гэтан Келли чуть не поджег ему волосы. В-третьих, он отвлек ее, заняв пустой стул ее мертвого парня. Последнее он допускал умом, но не сердцем. Окажись он на ее месте, чего бы он хотел: чтобы кто-то сел на этот стул или чтобы стул навеки остался пустовать? Он не знал, что бы выбрал. Джонас не рассматривал вещи Ноэми, кроме тех, что были на виду. Больше всего его заинтересовали фотографии. Приподнимая их, он читал названия, даты и имена моделей, написанные маркером на обратной стороне. До последнего лета почти все фотографии были сделаны в лесу. Часто на них попадалась Лайл, хотя на одной Джонас бы ее не узнал, если бы не надпись.

Прозрачно-белая ткань обволакивала Лайл, словно коконом. Девушка невесомо парила на фоне дерева с изъеденной червями корой. На ней то ли совсем не было белья, то ли было нечто незаметное, телесного цвета – и от этого присутствие Джонаса в комнате казалось еще более возмутительным. Сквозь ткань у лица Лайл он разглядел несколько прядок волос: тогда они еще были платиновые, а не зеленые. Черты лица размыты, лишь краснеют ярко губы. Она напоминала ленту, что застряла в ветвях дерева и почему-то начала превращаться в человека: лишь часть лица вокруг губ успела проявиться со всей яркостью.

«Сон: Куколка», значилось на обратной стороне.

Менее сюрреалистичный портрет: лицо Ноэми крупным планом. Голая древесная ветвь растопырила пальцы у нее над головой; тонкие кудряшки тянулись вверх и обвивались вокруг древесных побегов. Ноэми что-то сделала со своими веснушками, закрасила их то ли тональным кремом, то ли фотошопом: остался лишь завиток из пятнышек на одной стороне лица. Он вился из уголка глаза по щеке, словно хвост от кометы. Размытый фон и запутавшаяся в волосах ветка создавали впечатление, что фото сделали зимой, хотя плечи Ноэми были обнажены и по одному из них сбегали веснушки.

И тут его осенило. Девочки снимались полуобнаженными в лесу у «Лэмплайт». Разумеется, поэтому они его и не приглашали с собой. Джонас нашел лишь одно фото с изображением парня, куда более прямолинейное, чем остальные. Кадр не висел на стене; он лежал, позабытый, на столе. Серо-голубой глаз выглядывал из-за фотографии с Гильденстерном, который смотрел на дождь сквозь оконное стекло.

Джонас осторожно вытянул карточку из-под кошачьего снимка, беспокоясь, что Ноэми заметит, что ее тщательно организованный хаос потревожили.

Человек на фотографии не был обнажен. На нем был угольно-черный свитер на молнии; поистрепавшийся капюшон над головой казался темным нимбом. Длинные – длиннее, чем у Джонаса, – светлые рыжеватые волосы мальчика обрамляли острые углы лица и спускались до линии челюсти. Нахмуренные брови приподняты, словно его напугал щелчок затвора. На обратной стороне фото тем же почерком значилось (на сей раз зеленым маркером): Линк. И все.

Джонаса удивило, что Линк выглядел совершенно обычно. Мелочная неуверенность в себе покалывала ему легкие. Чем больше он об этом думал, тем больше ему хотелось, чтобы мертвый парень был больше похож на Гэтана: по тому было сразу видно, за что им можно восхищаться. Но Линк… Что бы ни выделяло его из толпы, оно было невидимым. Наверное, что-то такое, что надо почувствовать или понять. И все же единственное, что было известно о нем Джонасу, – это то, что он утонул и что все считали это странным.

Джонас сглотнул слюну. Он не понимал, почему его так тревожит тень, которую бросил этот погибший мальчик на его новую жизнь. Линк Миллер даже не жил в «Лэмплайт». Джонас не занял его место. Какая разница, кто что думал о мертвом парне.

Никакой разницы.

Совершенно никакой.

Один парень покидает город; другой приезжает. Это вовсе не значит, что новому обязательно занимать место прежнего. Мэтт даже не знал, как зовут Линка. У Джонаса нет никаких причин соревноваться с Линком за чье-то внимание.

Да и если честно, Джонас и раньше никогда не чувствовал себя на своем месте. И ему необязательно было искать свое место в Шивери лишь потому, что он сюда переехал. Если бы город был пазлом, Джонас бы все равно был деталью из какого-то совершенно другого набора, частью космического пейзажа посреди люпинового поля. И так было всегда. Он положил фото обратно на стол, прикрыл кошачьим портретом и вернулся в комнату, которая принадлежала ему, но не совсем.