Текст книги "Обнять необъятное. Избранные произведения"

Козьма Прутков
Обнять необъятное: Избранные произведения

Текст печатается по изданию:

Козьма Прутков.

Полн. собр. соч. М.; Л.: Сов. писатель, 1965.

Вступительная статья и примечания Д. А. ЖУКОВА

Кто такой козьма прутков?

В 1884 году было издано «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», которое вобрало в себя большую часть того, что было написано от имени чиновника – директора Пробирной Палатки, занимавшегося на досуге литературой и публиковавшего свои произведения в самых влиятельных журналах своего времени. Первые его произведения увидели свет в начале пятидесятых годов XIX столетия, но подписи Козьмы Пруткова под ними еще не было, потому что не было придумано даже само это имя.

8 января 1851 года в петербургском Александрийском театре состоялось первое и последнее представление комедии «Фантазия», авторы которой предпочли не называть своих имен. Нарочитая несуразица комедии, абсурдные реплики с самого начала вызвали недоумение публики, а потом разразился грандиозный скандал. На премьере присутствовал сам император Николай I, который, не досмотрев комедии, встал и покинул ложу. Уезжая, он сказал: «Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел». Комедия была тотчас запрещена.

Едва ли не все русские газеты и журналы писали о постановке с возмущением, а булгаринская реакционная газета «Северная пчела» даже поставила под сомнение благонамеренность людей, причастных к спектаклю. И лишь известный критик Аполлон Григорьев в статье, опубликованной в журнале «Москвитянин», высказал догадку, совершенно правильно определившую цель и смысл комедии «Фантазия».

«Со своей стороны, – писал он, – мы видим в фантазии гг. Y и Z злую и меткую, хотя грубую пародию на произведения современной драматургии, которые все основаны на такого же рода нелепостях. Ирония тут явная – в эпитетах, придаваемых действующим лицам, в баснословной нелепости положений. Здесь только доведено до нелепости и представлено в общей картине то, что по частям найдется в каждом из имеющих успех водевилей. Пародия гг. Y и Z не могла иметь успеха потому, что не пришел еще час пародируемых ими произведений».

За последними литерами латинского алфавита, которыми была подписана комедия, скрывались Алексей Константинович Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, тогда еще молодые люди, которым предстояло занять свое место в когорте выдающихся русских поэтов. Алексей Толстой еще только начинал писать свои лирические стихи, которые почти все и по многу раз будут потом положены на музыку, и едва ли не половина – Римским-Корсаковым и Чайковским. Он еще не написал своих сатир, которые в списках будут ходить по всей России. Он еще только начал работать над историческим романом «Князь Серебряный». Еще не созрел у него замысел замечательных трагедий «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис».

Толстой в полной мере обладал тем качеством русского человека, которое Пушкин называл «веселым лукавством ума», что отличало и его двоюродных братьев Жемчужниковых – Алексея, Александра, Владимира и Льва, принимавших деятельное участие в том, чему предстояло выкристаллизоваться в Козьму Пруткова.

Мать Жемчужниковых (родная сестра матери Толстого) рано умерла, они воспитывались в различных закрытых учебных заведениях. Известны их веселый нрав и похождения в более зрелые лета, мемуарная литература полна легенд об этом. Но нигде еще не приводились воспоминания Н. А. Крылова, отца замечательного кораблестроителя А. Н. Крылова.

В Первом кадетском корпусе, где он учился вместе с Жемчужниковыми, воспитанников секли. Но юные Жемчужниковы не теряли чувства юмора.

Друг друга кадеты звали только по фамилии. Однофамильцы получали порядковые номера, братья различались по цвету волос. «Так и братьев Жемчужниковых звали одного – «рыженький», а другого – «серенький», – писал Н. А. Крылов. – И вот этот «серенький» в 12—14 лет от роду так дурачил и околпачивал все корпусное начальство, что невольно остался у меня в памяти. Впоследствии он, кажется, составлял сборный псевдоним: «Кузьма Прутков», который состоял из А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых.

Первая шалость «серенького» была еще в 1-м приготовительном классе, в котором сидело 40 человек мелюзги от 10 до 12 лет. Ждали нового учителя естественной истории. Входит «серенький» и громогласно объявляет, что он сейчас видел нового учителя: гусар, высокий, стройный, красавец, усищи до плеч, шпоры золотые и сабля отточена. Под этим впечатлением все приосанились, чтобы встретить бравого гусара, и вдруг инспектор вводит штафирку с впалой грудью, маленького, тщедушного и на кривых ногах. Неудержимый хохот всего класса озадачил инспектора Кушакевича и нового учителя. Кадеты долго не могли успокоиться, часто раздавались фырканья, которые заражали весь класс…»

Именно эта мистификация юных Жемчужниковых лучше всего передает прутковский дух, комический эффект столкновения прекрасного мифа с жалкой действительностью, врожденное чувство смешного у создателей веселого образа.

Когда Жемчужниковы подросли, они чаще стали встречаться со своим старшим двоюродным братом А. К. Толстым, который читал им свои, тогда еще не опубликованные стихи. Все они посвящали вообще много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гне-дича. Декламировали стихи Бенедиктова, Щербины… Дурачась, молодые люди сочиняли шутливые подражания известным поэтам. По образцу печатавшихся в газетах изречений великих людей придумывали свои, произнося банальности с напыщенным видом. Афоризмы обычно содержат претензии их авторов на открытие непреложных истин. Молодые люди удачно подметили относительность таких «истин», поскольку нередко находился афоризм, утверждавший нечто совершенно другое.

Вот так в конце сороковых годов собрался кружок, который позже в истории литературы станет именоваться «прутковским». Но тогда этого названия еще и в помине не было. А было просто молодое озорство или, как тогда говорили, «практическиешутовства».

Академик Н. Котляревский приводил не один пример «проделок невинного, но все-таки вызывающего свойства» : «Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение».

Ныне с полной уверенностью можно сказать, что начало шутливому творчеству было положено летом 1849 года, когда молодые Жемчужниковы проводили лето в своем орловском имении Павловке. Александр Жемчужников сочинил басню «Незабудки и запятки». Эта форма «стихотворной шалости» пришлась по вкусу братьям. При содействии Алексея Жемчужникова были «составлены басни »: « Цапля и беговые дрожки », « Кондуктор и тарантул ». Дальше – больше. В Петербурге к молодым сочинителям присоединился Алексей Константинович Толстой.

После скандальной премьеры «Фантазии» решено было передать сочиненные басни сотруднику Некрасова и совладельцу журнала «Современник» И. И. Панаеву. Сделал это Владимир Жемчужников, который и в дальнейшем будет осуществлять связь нарождавшегося поэта с печатью. Панаев помещал в журнале фельетоны и заметки за анонимной подписью «Новый поэт». И уже в ноябре 1851 года он писал: «Вообще нынешний месяц я завален стихотворениями, которые слетаются ко мне со всех концов России на мое снисходительное рассмотрение. При самом заключении этих заметок, я получил три басни, с которыми мне непременно хочется познакомить читателей» . Он поместил в журнале упомянутые нами три басни без подписи и добавил: «Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».

И уже в январе следующего года знаменитый писатель А. В. Дружинин в своем «Письме иногороднего подписчика о русской журналистике» посвятил неведомому сочинителю несколько страниц, начав так: «Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов…»

Ободренные тем, что шутка их замечена и подхвачена, Жемчужниковы и Толстой продолжали развлекаться в том же роде, и у них уже скопилось так много забавных сочинений, что они стали подумывать об их отдельном издании. Подыскался и автор – Кузьма Прутков, превратившийся впоследствии в Козьму и даже Косьму Пруткова.

Художники Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович Лагорио нарисовали портрет Пруткова, известный теперь всем и каждому, но «тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание» . Тогда большая часть стихотворений и прочих произведений была передана в «Современник». Весь 1854 год печатались творения Козьмы Пруткова в особом отделе, названном «Литературным Ералашем», которому Некрасов предпослал стихотворное предисловие, начинавшееся так:

 
Кто видит мир с карманной точки,
Кто туп и зол и холоден, как лед,
Кто норовит с печатной каждой строчки
Взимать такой или такой доход, —
Тому горшок, в котором преет каша,
Покажется полезней «Ералаша»…
 

В февральской же книжке «Современника», где началась публикация «Досугов» Пруткова, было и его «Предисловие» , в котором проглядывал первоначальный замысел тех, кто потом станет называть себя «создателями», «клевретами», «друзьями» вымышленного поэта, напыщенного, взявшегося за перо лишь ради славы.

Но как же родилось это имя – Козьма Прутков?

Впоследствии некоторые утверждали, что псевдоним придуман редакцией «Современника», но Алексей Жемчужников в 1883 году с негодованием опровергал это. «В выборе псевдонима мы руководствовались нашими особыми соображениями, ни для кого, кроме нашего семейства, значения не имеющими».

В старости Алексей Жемчужников относил возникновение псевдонима едва ли не ко времени окончания работы над «Фантазией», то есть к 1850 году.

В одном интервью поэт как бы выдает «семейную тайну»: «Когда мы уже все написали, мы не знали, каким псевдонимом подписать эту общую нашу пьесу. Служил у нас тогда камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: «Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки свое имя, как будто ты ее сочинил… А все, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе ». Он согласился. « Что ж, говорит, я, пожалуй, согласен, если вы так очинно желаете… А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет? » Мы все так и прыснули со смеха. «О, нет! говорим: книга глупая, преглупая». Смотрим, наш Кузьма нахмурился. «А коли, говорит, книга глупая, так я, говорит, не желаю, чтобы мое имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших»… А? Как вам это понравится? Когда брат Алексей (гр. А. Толстой) услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 руб. «На, говорит, это тебе за остроумие». Ну, вот мы тогда втроем и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова. Вот вам и происхождение нашего псевдонима».

Камердинер Кузьма действительно существовал, но всякий, кто возьмется раскапывать историю возникновения псевдонима, опираясь на воспоминания, статьи, разъяснения, опровержения «друзей Козьмы Пруткова», вскоре поймет, что ему морочат голову.

Великая путаница – это часть игры в Козьму Пруткова. Троякое написание его имени – тоже. Библиографы откопали сборник «Разные стихотворения Козьмы Тимошурина», изданный в Калуге в 1848 году. Открывает его стихотворение «К музе», в котором есть такая строфа:

 
Не отринь же меня от эфирных объятий!..
О!., если вниманье твое получу,
Среди многотрудных служебных занятий
Минуты покоя – тебе посвящу…
 

В предсмертном стихотворении Козьмы Пруткова есть нечто похожее на вирши калужского чиновника.

 
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий.
 

В Калуге подолгу бывал Алексей Толстой, а впоследствии жил Алексей Жемчужников…

Но как чиновный бард Козьма Прутков проявил себя много позже, тогда как предисловие к «Досугам», которые начали печататься в 1854 году, помечено 11 апреля 1853 года, и в интервью есть разноголосица – то речь идет о пьесе, то о книге… Да, путаница превеликая.

После первых же публикаций стихотворений и афоризмов многие заметили, что сочинения Козьмы Пруткова весьма уловимо напоминают произведения Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Хомякова, Бенедиктова и других известных поэтов. Одни были в восторге от этих сочинений, другие возмущались.

«Писать пародии на все и всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией», – писал журнал «Пантеон». И еще: «В стихах есть пародия на балладу Шиллера, как в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».

Имелась в виду, помимо прочего, баллада Шиллера в переложении В. А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:

 
Года за годами…
Бароны воюют,
Бароны пируют;
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позиции
На камне сидит.
 

Нетрудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и создал в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же по-зицьи», которым бичуют косность вот уже который век.

Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.

«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»), – писал он, – нет цели, нет современности, нет жизни».

В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С.-Петербургских ведомостей» (1854) по поводу статьи сего последнего».

В «Письме» Козьма Прутков утверждал, что пишет не пародии, а подражания: «Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!..»

И вот тут самое время сказать о существе «подражаний» Козьмы Пруткова, безотносительно ко времени, когда они были написаны. Пожалуй, они понимались «прутковским кружком» гораздо объемнее и шире, чем обыкновенное осмеяние какого-нибудь известного произведения. Под прутковские «подражания» подпадали целые литературные школы и течения, в них много намеков на литературную и общественную борьбу своего времени. Но легко найти в них и приметы обыкновенной пародии.

Лучше других понял значение пародии Николай Остолопов. В своем «Словаре древней и новой поэзии», вышедшем еще в 1821 году, он пояснил, что пародия «выставляет на позор подверженное осмеянию; иногда выказывает ложные красоты какого-либо сочинения; а иногда служит одному только увеселению читателя, ибо случается, что пародируемое сочинение не имеет таких недостатков, кои бы заслуживали малейшее порицание».

Вскоре на самого Козьму Пруткова стали писать пародии, и это было верным признаком его славы. Вспомним Пушкина, который восхищался тем, что в Англии «всякое сочинение, ознаменованное успехом, попадает под пародию».

Сочинения Пруткова недостатков не имели, как не имело их большинство избранных им примеров для подражания. Но у каждого большого поэта был свой слог, излюбленные им слова, свой взгляд на вещи. Это подметил Прутков, «совместивший» в себе многих поэтов. Но у Пруткова было и еще одно качество, которым он отличался от всех прочих. Умение довести все до абсурда, а потом одним махом поставить все на свои места, призвав на помощь житейский здравый смысл.

Здравый смысл – это главное, чем привлекает к себе читателей Козьма Прутков. Некоторые считают, что он часто ломится в открытые двери, но истина, даже известная всем, нисколько не проигрывает от частого ее повторения…

Смешны многие пародии Пруткова, но если вдуматься в них, то можно заметить отличие их от того пародирования, когда насмешник, вцепившись в неудачный стих, старается повернуть его так и сяк, чтобы вызвать смех повтором ошибки, и даже переходит на личности, что иногда смешно, но выходит за рамки литературной этики. Прутковская пародия помогает понять дух, идею стихотворения или целого поэтического направления, но ирония ее не оскорбительна, и поэтому мы не обижаемся за любимых классиков, встречаясь с ними в веселой прут-ковской обработке.

И вообще следует осторожно подходить к оценкам произведений Пруткова, иные из которых можно принять за сатиру, но на самом деле они оказываются пародией на «обличения». Ирония их гибка, толкование ее очень и очень неоднозначно.

Алексей Толстой часто упоминал имя Ломоносова. И, наверно, он знал, что Ломоносов считал одной из самых разительных черт русского сознания «веселие духа», «веселие ума». Толстой обладал этим свойством в не меньшей степени, чем сам Ломоносов, который оставил нам образцы юмора почти в прутковском роде. В них тот же здоровый дух, больше добродушия и веселья, чем злости.

Исторически именно Ломоносов – не Сумароков с его пародийными «Вздорными одами», не Василий Майков с его бурлескным «Елисеем» и даже не сатирики века Екатерины – был пращуром А. К. Толстого и других друзей Козьмы Пруткова.

Было бы кстати вспомнить здесь и о «Нравоучительных четверостишиях» Языкова, которые, как считают, были им написаны вместе с Пушкиным. Они кажутся совсем «прутковскими». Вот, например, «Законприроды»:

 
Фиалка в воздухе свой аромат лила,
А волк злодействовал в пасущемся народе;
Он кровожаден был, фиалочка мила:
Всяк следует своей природе.
 

«Нравоучительные четверостишия» были задуманы как пародии на дидактические стихотворения И. И. Дмитриева, но об этом вспоминают лишь в примечаниях – стихи живут собственной жизнью более ста пятидесяти лет.

Пушкин был блестящим полемистом. Он любил острое слово. Он учил в споре стилизовать, пародировать слог литературного противника. Как-то он заметил: «Сей род шуток требует редкой гибкости слога; хороший пародист обладает всеми слогами».

Козьма Прутков притворялся эпигоном Пушкина, заимствовал у великого поэта мысли, ритмы, настроения. «Люблю тебя, Петра творенье…» превращается у Пруткова в «Люблю тебя, печати место…», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» – в «Гуляю ль один я по Летнему саду…».

Сколько русских поэтов отдало дань испанской теме – и до и после Пруткова! Пушкин, Кони, Плещеев и многие, многие другие окунали читателя в мир междометия «чу!», испанской ночи, кастаньет, гитар, шелковых лестниц, серенад, балконов, старых мужей и молодых соперников, севилий, инезилий и гвадалквивиров. То же сделал и Прутков в своем «Желании быть испанцем».

«Пушкин – наше все», – сказал как-то Аполлон Григорьев. Козьма Прутков подражал Пушкину во всем, и, судя по портрету, даже в одежде. Он любил кутаться в такой же широкий испанский плащ – альмавиву.

Пушкинские и лермонтовские романтические традиции были живы и в пятидесятые годы XIX столетия. Поэты пригоршнями черпали и романтические идеи и темы, так что Прутков был не одинок. «Друзья» его посмеивались над эпигонами Пушкина. Через все творчество Козьмы Пруткова проходит тема взаимоотношений поэта и толпы. Пушкин писал в стихотворении «Поэт»:

 
…Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы…
 

Или «Поэту»:

 
…Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит…
 

Козьма Прутков в знаменитом «Моем портрете» вещает:

 
Кого язвят, со злостью вечно новой,
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —
Знай: это я!..
В моих устах спокойная улыбка,
В груди – змея!
 

И в стихотворении «К толпе» он идет вслед за Пушкиным, «питомцем муз прекрасных», воспевая «треножники златые». Мы слышим в этом стихотворении и лермонтовский «железный стих, облитый горечью и злостью…», но у Козьмы Пруткова он становится еще более тяжелым – «свинцовым». Мы слышим лермонтовское: «Он некрасив, он невысок, но взор горит…» и «Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз…».

Нельзя не вспомнить и бенедиктовское: «Пускай меня язвят с насмешкой люди…»

Страдания поэта в стихотворениях часто принимали образ змеи, глодавшей сердце (Лермонтов, Тютчев, Григорьев, Мей, Бенедиктов, Тимофеев…).

Если полистать полные и неполные собрания сочинений Козьмы Пруткова, то можно заметить в примечаниях к ним невероятную разноголосицу. Всегда находятся стихотворения современников Пруткова, которые он будто бы пародирует, но имена Пушкина и Лермонтова, например, тщательно избегаются. Так и не решен вопрос, кого пародируют морские стихотворения Пруткова. Одни говорят, что Бенедиктова, другие – Тимофеева, третьи – прозу Шаликова… И это происходит потому, что Прутков шел в русле целых поэтических направлений, пародировал всю русскую поэзию и лишь некоторые выражения отдельных поэтов перерабатывал в свойственном только ему, прутковском, духе. Однако именно эта «всеядность» и делает Пруткова столь талантливым и привлекательным.

Особенное место в творчестве Пруткова занимает так называемая «антологическая» поэзия. Античной мифологией, историей и антуражем увлекались почти все более или менее выдающиеся русские поэты.

Вспомним пушкинский «Фиал Анакреона», вспомним вакхов, нимф, мирты, амуров, фебов, харит и прочее в стихах Батюшкова, Баратынского, Дельвига, Катенина, Майкова, Фета, того же Бенедиктова и, наконец, Щербины, творчество которого представляет собой апофеоз этого явления.

«Красота, красота, красота! Я одно лишь твержу с умиленьем…», – восклицал Н. Ф. Щербина, и ему вторил Прутков, создавший такие шедевры, как «Пластический грек », « Спор греческих философов об изящном », « Письмо из Коринфа», «Философ в бане», «Древней греческой старухе …»,« Честолюбие »…

Исследователи отметили любопытное соревнование двух поэтов – Пруткова и Щербины, когда последний, после прутковских публикаций, исключал некоторые стихи из своих собраний сочинений…

В XIX веке любили «жестокие романсы». Отдал дань этому увлечению и Козьма Прутков:

 
На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин…
 

И как тут не вспомнить пушкинскую «Черную шаль»:

 
В покой отдаленный вхожу я один…
Неверную деву лобзал армянин.
 

Было немало подражаний пушкинскому:

 
На походе, на войне
Сохранил я балалайку —
С нею рядом на стене
Я повешу и нагайку.
 

 
Что таиться от друзей —
Я люблю свою хозяйку,
Часто думал я о ней
И берег свою нагайку.
 

Тот же мотив звучит и в прутковском обращении «К друзьям после женитьбы»:

 
Есть для мести черным ковам
У женатого певца
Над кроватью, под альковом,
Нож, ружье и фунт свинца!
 

Козьма Прутков был очень разносторонен в своих «подражаниях».

На рубеже XVIII и XIX веков Иоганн Готфрид Гердер перевел на немецкий и обработал старинные народные эпические песни испанцев. Его «Романсы о Сиде» имели громадный успех. Ими вдохновлялись поэты во многих странах, а в России им писали подражания Карамзин, Жуковский, Пушкин, Катенин…

В этот же ряд встала очень смешная прутковская «Осада Памбы», в которой одни современные литературоведы находят реминисценции из «Романсов о Сиде» в переводе П. А. Катенина, а другие считают, что «высмеиваются» переводы В. А. Жуковского, но, по-видимому, создатели Козьмы Пруткова были знакомы и с немецкими и с русскими переводами. Пропустив их через неповторимое прутковское «я», они сотворили нечто особенное, всеобъемлющее, о чем говорит и подзаголовок стихотворения «Романсеро, перевод с испанского», в котором воплощена идея отобразить дух испанского романса вообще («романсеро» значит «собрание романсов»). Этим стихотворением восторгался Ф. М. Достоевский и воспроизвел его по памяти в «Селе Степанчикове и его обитателях».

Если бы Козьма Прутков был обыкновенным пародистом, то его ожидала бы судьба прочих представителей этой почтенной окололитературной профессии – сиюминутная забава и забвение. Но все дело в том, что его читатели (и какие читатели!) сразу восприняли Пруткова как оригинального литератора, чрезвычайно талантливого, способного создавать произведения, которые запоминались как бы сами собой, соперничая с баснями Крылова и комедией Грибоедова «Горе от ума». Создатели его нашли удачную литературную маску, развивавшуюся от публикации к публикации, но мировая и русская литература знает немало образов вымышленных литераторов, и в частности «Барона Брамбеуса», за которым скрывался О. Сенковский, или Никодима Аристарховича Надо-умко, чей образ был создан Надеждиным. О них помнят очень немногие, а Козьма Прутков стал славен сразу и на века, благодаря таланту своих «друзей», и особенно Алексея Константиновича Толстого, написавшего и «Мой портрет», и такой поэтический шедевр, как «Юнкер Шмидт».

Козьму Пруткова часто называли «гениальным» по «тупости». Сравнительно недавно один из самых проницательных исследователей его творчества В. Сквозников усомнился в этом штампованном определении сущности смешного в прутковском творчестве. Анализируя стихотворение «Юнкер Шмидт», он привел бытовавшее выражение «бесконечная ограниченность», назвав его не без иронии «изысканным» и тем самым показав несовместимость этих слов. Подкупает это стихотворение «своей трогательностью, полной незащищенностью от обличений со стороны критики, от насмешек». И даже видится не надменный петербургский чиновник с изжелта-ко-ричневым лицом, каким стал впоследствии Козьма Прутков, а уездный фельдшер или почтальон, умирающий от скуки, уныло мечтающий о неведомой красивой жизни, тайно пописывающий стишки. У стихотворения превосходная рифма («лето» – «пистолета»), мастерская чеканка ритма, а вот перенос ударения ради сохранения метра (честное) и должно быть смешным обличением провинциального рифмоплета-любителя. Но замечается и другое– добрая интонация: «Если человеку, утратившему вкус к жизни, находящемуся в состоянии подавленности, скажут: «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!» – то это будет шуткой, но ведь ободряющей шуткой!»

Если вспомнить, что стихотворение было написано Алексеем Константиновичем Толстым в 1851 году, когда он влюбился в Софью Андреевну Миллер, страдал от неясности ее ответного чувства и упреков своей матери, недовольной связью сына с чужой женой, то остается сделать всего один шаг – к состоянию Алексея Константиновича, который писал тогда стихотворения, полные боли и любви. Но он мог и взбодрить себя иронией. В стихотворении о юнкере Шмидте, иронизируя над собой, Толстой прикоснулся к большому чувству. Не потому ли это стихотворение так выделяется во всем наследии Пруткова? Оно действительно трогает.

Причастен был А. К. Толстой и к созданию всем известных афоризмов Козьмы Пруткова, иные из которых вызывали смех более ста лет назад, другие стали смешными в наше время. Поводы, которые послужили их рождению, давно забыты, но афоризмы зажили собственной жизнью и отличаются завидным долголетием.

В XIX веке литературные поденщики часто, пользуясь иностранными источниками, перекраивали изречения Паскаля, Ларошфуко, Лихтенберга и публиковали их в отечественных газетах и журналах. В свою очередь, Козьма Прутков «перерабатывал» на свой лад печатавшееся либо подражал «Историческим афоризмам» Погодина, а то брал выражение из «Капризов и раздумий» Герцена: «Нет такого далекого места, которое не было бы близко откуда-нибудь» и переделывал в свое: «Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален». Высказывалось предположение, что некоторые афоризмы родились из переосмысления «Пифагоровых законов» Марешаля, участника французской революции. Но если у Марешаля говорится: «Будь добродетелен, если хочешь быть счастливым» , то у Пруткова это превращается в неподражаемое: «Если хочешь быть счастливым, будь им!» Марешаль злоупотреблял повелительным наклонением, как и Прутков – «Бди!», «Козыряй!». Часто афоризмы возникали и в веселых разговорах А. К. Толстого и Жемчужниковых. Остроумцы не лезли за словом в карман, и тогда являлись на свет такие мудрые мысли: «Если у тебя есть фонтан, заткни его: дай отдохнуть и фонтану» или «Не все стриги, что растет».

Иронизируя по поводу рационализма, абстрактного и самонадеянного мышления, создатели Козьмы Пруткова посмеивались и над дремучей ученостью. Эта черта проявилась в «Предисловии» к «Гисторическим материалам», в котором нельзя не увидеть пародии на научные предисловия, сопровождавшие различные публикации. Великолепный юмор самих «Гисторических материалов» едва ли не с самого начала зажил собственной жизнью и воспринимается до сих пор безотносительно к истории. А. К. Толстой обладал замечательной способностью стилизовать свои шуточные письма и стихи, что дает основание приписать ему замысел и осуществление первых и главных «Выдержек из записок моего деда». Неосознаваемое влияние их «неуклюжей грации» на многих пишущих, для выражения иронии невольно сбивающихся на архаический синтаксис и полузабытую лексику, дошло до наших дней.

В свое время, в 1854 году, произведения Козьмы Пруткова, публиковавшиеся в «Современнике», имели успех самый громкий. Трудно назвать даже классика литературы того времени, не процитировавшего бы или просто не упомянувшего вымышленного поэта. Кроме разве очень глупых людей, вся читающая публика подхватила шутку, включилась в игру, предложенную Жемчужниковыми и Толстым. В списках ходило и то, что не попало на страницы журнала.

Успеху способствовало и то, что Козьма Прутков начал публиковаться в период «мрачного семилетия», которое пало на конец царствования Николая I, когда журналы были стеснены цензурой. Впрочем, это не мешало русской журналистике набирать силу, поскольку, как отмечал Герцен, за казенным фасадом империи и стеснением внешним царствовала свобода внутренняя, духовная. Все больше заявляла о себе реалистическая литература, потеснившая романтизм.

О времени, предшествовавшем появлению Козьмы Пруткова, Тургенев вспоминал: «…Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, но чисто внешней силе, которой они служили отголоском. Люди эти явились и в поэзии, и в живописи, и в журналистике, даже на театральной сцене… Что было шума и грома!»