Текст книги "Обнять необъятное. Избранные произведения"

 
На родину со службы воротясь,
Помещик молодой, любя во всем успехи,
Собрал своих крестьян: «Друзья, меж нами связь —
Залог утехи;
Пойдемте же мои осматривать поля!»
И, преданность крестьян сей речью воспаля,
Пошел он с ними купно.
«Что ж здесь мое? » – «Да всё, – ответил голова, —
Вот Тимофеева трава…»
«Мошенник! – тот вскричал, – ты поступил
преступно!
Корысть мне недоступна;
Чужого не ищу; люблю свои права!
Мою траву отдать, конечно, пожалею:
Но эту возвратить немедля Тимофею!»
 
 
Оказия сия, по мне, уж не нова.
Антонов есть огонь, но нет того закону,
Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.
 

 
На взморье, у самой заставы,
Я видел большой огород.
Растет там высокая спаржа;
Капуста там скромно растет.
 
 
Там утром всегда огородник
Лениво проходит меж гряд;
На нем неопрятный передник;
Угрюм его пасмурный взгляд.
 
 
Польет он из лейки капусту;
Он спаржу небрежно польет;
Нарежет зеленого луку
И после глубоко вздохнет.
 
 
Намедни к нему подъезжает
Чиновник на тройке лихой.
Он в теплых, высоких галошах;
На шее лорнет золотой.
 
 
«Где дочка твоя? » – вопрошает
Чиновник, прищурясь в лорнет.
Но, дико взглянув, огородник
Махнул лишь рукою в ответ.
 
 
И тройка назад поскакала,
Сметая с капусты росу…
Стоит огородник угрюмо
И пальцем копает в носу.
 

 
Quousque tandem, Catilina,
abutere patientia nostra?[9]9
  Доколе же, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение? (лат.) – Из знаменитой речи Цицерона (106– 43 гг. до н. э.), выдающегося оратора и политического деятеля Древнего Рима, направленной против его политического противника Катилины (108—62 гг. до н. э.). – Ред.


[Закрыть]
 

Цицерон

 
«При звезде, большого чина,
Я отнюдь еще не стар…
Катерина! Катерина!»
«Вот несу вам самовар».
«Настоящая картина!..»
«На стене, что ль? это где?»
«Ты картина, Катерина!»
«Да, в препорцию везде».
«Ты девица; я мужчина…»
«Ну, так что же впереди?»
«Точно уголь, Катерина,
Что!то жжет меня в груди!»
«Чай горяч, вот и причина».
«А зачем так горек чай?
Объясни мне, Катерина».
«Мало сахару, я чай?»
«Словно нет о нем помина!»
«А хороший рафинад».
«Горько, горько, Катерина,
Жить тому, кто не женат!»
«Как монахи всё едино:
Холостой ли, иль вдовец!»
«Из терпенья, Катерина,
Ты выводишь наконец!!»
 

 
Барон фон Гринвальдус,
Известный в Германьи,
В забралах и в латах,
На камне пред замком,
Пред замком Амальи,
Сидит принахмурясь;
Сидит и молчит.
 
 
Отвергла Амалья
Баронову руку!..
Барон фон Гринвальдус
От замковых окон
Очей не отводит
И с места не сходит;
Не пьет и не ест.
 
 
Года за годами…
Бароны воюют,
Бароны пируют;
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Всё в той же позицьи
На камне сидит.
 

 
Чиновник толстенький, не очень молодой,
По улице, с бумагами под мышкой,
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
Бежал рысцой.
На встречных он глядел заботливо и странно,
Хотя не видел никого;
И колыхалася на шее у него,
Как маятник, с короной Анна.
На службу он спешил, твердя себе: «Беги,
Скорей беги! ты знаешь,
Что экзекутор наш с той и другой ноги
Твои в чулан упрячет сапоги,
Коль ты хотя немножко опоздаешь!»
Он всё бежал. Но вот
Вдруг слышит голос из ворот:
«Чиновник! окажи мне дружбу:
Скажи, куда несешься ты?» – «На службу!»
«Зачем не следуешь примеру моему
Сидеть в спокойствии? признайся напоследок!»
Чиновник, курицу узревши, эдак
Сидящую в лукошке, как в дому,
Ей отвечал: «Тебя увидя,
Завидовать тебе не стану я никак:
Несусь я, точно так!
Но двигаюсь вперед; а ты несешься сидя!»
 
 
Разумный человек коль баснь сию прочтет,
То, верно, и мораль из оной извлечет.
 

 
Полно меня, Левконоя, упругою гладить ладонью;
Полно по чреслам моим, вдоль поясницы скользить.
Ты позови Дискомета, ременно-обутого тавра:
В сладкой работе твоей быстро он сменит тебя.
Опытен тавр и силен; ему нипочем притиранья!
На спину вскочит как раз; в выю упрется пятой.
Ты же меж тем щекоти мне слегка безволосое темя;
Взрытый наукою лоб розами тихо укрась.
 

 
Спит залив. Эллада дремлет.
Под портик уходит мать
Сок гранаты выжимать…
Зоя! нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять!
 
 
Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь;
Ты смягчись, покуда ночь!
Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь…
 
 
Пусть же вихрем сабля свищет!
Мне Костаки не судья!
Прав Костаки, прав и я!
Пусть же вихрем сабля свищет;
Мне Костаки не судья!
 
 
В поле брани Разорваки
Пал за вольность как герой.
Бог с ним! рок его такой.
Но зачем же жив Костаки,
Когда в поле Разорваки
Пал за вольность как герой?!
 
 
Видел я вчера в заливе
Восемнадцать кораблей;
Все без мачт и без рулей…
Но султана я счастливей;
Лей вина мне, Зоя, лей!
 
 
Лей, пока Эллада дремлет,
Пока тщетно тщится мать
Сок гранаты выжимать…
Зоя, нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять!
 

 
Желанья вашего всегда покорный раб,
Из книги дней моих я вырву полстраницы
И в ваш альбом вклею… Вы знаете, я слаб
Пред волей женщины, тем более девицы.
Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;
Не целая змея теперь во мне, но – ах! —
Зато по ползмеи в обоих шевелится.
 

 
Осень. Скучно. Ветер воет.
Мелкий дождь по окнам льет.
Ум тоскует; сердце ноет;
И душа чего-то ждет.
 
 
И в бездейственном покое
Нечем скуку мне отвесть…
Я не знаю: что такое?
Хоть бы книжку мне прочесть!
 

 
На небе, вечерком, светилася звезда.
Был постный день тогда:
Быть может, пятница, быть может, середа.
В то время по саду гуляло чье-то брюхо
И рассуждало так с собой,
Бурча и жалобно и глухо:
«Какой
Хозяин мой
Противный и несносный!
Затем, что день сегодня постный,
Не станет есть, мошенник, до звезды;
Не только есть, – куды! —
Не выпьет и ковша воды!..
Нет, право, с ним наш брат не сладит:
Знай бродит по ́саду, ханжа,
На мне ладони положа;
Совсем не кормит, только гладит».
 
 
Меж тем ночная тень мрачней кругом легла.
Звезда, прищурившись, глядит на край окольный;
То спрячется за колокольней,
То выглянет из-за угла,
То вспыхнет ярче, то сожмется,
Над животом исподтишка смеется…
Вдруг брюху ту звезду случилось увидать.
Ан хвать!
Она уж кубарем несется
С небес долой,
Вниз головой,
И падает, не удержав полета,
Куда ж? – в болото!
Как брюху быть? кричит: «ахти» да «ах»!
И ну ругать звезду в сердцах.
Но делать нечего: другой не оказалось,
И брюхо, сколько ни ругалось,
Осталось,
Хоть вечером, а натощак.
 
 
Читатель! басня эта
Нас учит не давать, без крайности, обета
Поститься до звезды,
Чтоб не нажить себе беды.
Но если уж пришло тебе хотенье
Поститься, для душеспасенья,
То мой совет (Я говорю из дружбы) —
Спасайся, слова нет,
Но главное: не отставай от службы!
Начальство, день и ночь пекущеесь о нас,
Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву,
Тебя, конечно, в добрый час
Представит к ордену святого Станислава.
Из смертных не один уж в жизни испытал,
Как награждают нрав почтительный и скромный.
Тогда – в день постный, в день скоромный, —
Сам будучи степенный генерал,
Ты можешь быть и с бодрым духом,
И с сытым брюхом!
Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде
Быть при звезде?
 

 
Путник едет косогором;
Путник по полю спешит.
Он обводит тусклым взором
Степи снежной грустный вид.
 
 
«Ты к кому спешишь на встречу,
Путник гордый и немой? »
«Никому я не отвечу:
Тайна то души больной!
 
 
Уж давно я тайну эту
Хороню в груди своей,
И бесчувственному свету
Не открою тайны сей:
 
 
Ни за знатность, ни за злато,
Ни за груды серебра,
Ни под взмахами булата,
Ни средь пламени костра!»
 
 
Он сказал – и вдаль несется
Косогором, весь в снегу.
Конь испуганный трясется,
Спотыкаясь на бегу.
 
 
Путник с гневом погоняет
Карабагского коня.
Конь усталый упадает,
Седока с собой роняет
И под снегом погребает
Господина и себя.
 
 
Схороненный под сугробом,
Путник тайну скрыл с собой.
Он пребудет и за гробом
Тот же гордый и немой.
 

 
Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра.
Спит Эстремадура.
 
 
Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.
 
 
Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколату.
 
 
Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна…
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна!
 
 
За двумя решетками
Пусть меня клянет;
Пусть шевелит чётками,
Старика зовет.
 
 
Слышу на балконе
Шорох платья, – чу! —
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.
 
 
Погоди, прелестница!
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!..
 
 
О синьора милая,
Здесь темно и серо…
Страсть кипит унылая
В вашем кавальеро.
 
 
Здесь, перед бананами,
Если не наскучу,
Я между фонтанами
Пропляшу качучу.
 
 
Но в такой позиции
Я боюся, страх,
Чтобы инквизиции
Не донес монах!
 
 
Уж недаром мерзостный,
Старый альгвазил
Мне рукою дерзостной
Давеча грозил.
 
 
Но его для сраму я
Маврою[10]10
  Здесь, очевидно, разумеется племенное имя: мавр, Мавритании, а не женщина Мавра. Впрочем, это объяснение даже лишнее, потому что о другом магометанском племени тоже говорят иногда в женском роде: турка. Ясно, что этим определяются восточные нравы. Примечание К. Пруткова.


[Закрыть] одену;
Загоню на самую
На Сьерра-Морену!
 
 
И на этом месте,
Если вы мне рады,
Будем петь мы вместе
Ночью серенады.
 
 
Будет в нашей власти
Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире;
 
 
Об улыбках, взорах,
Вечном идеале,
О торреадорах
И об Эскурьале…
 
 
Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра.
Спит Эстремадура.
 

 
Отстань, беззубая!.. твои противны ласки!
С морщин бесчисленных искусственные краски,
Как известь, сыплются и падают на грудь.
Припомни близкий Стикс и страсти позабудь!
Козлиным голосом не оскорбляя слуха,
Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха,
Безвласую главу, пергамент желтых плеч
И шею, коею ты мнишь меня привлечь!
Разувшись, на руки надень свои сандальи;
А ноги спрячь от нас куда!нибудь подалей!
Сожженной в порошок, тебе бы уж давно
Во урне глиняной покоиться должно.
 

 
Однажды нес пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
 
 
Читатель! он тебе не попадался?
 

 
В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть;
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит…
Люблю подсесть подчас к старухам,
Смотреть на их простую ткань.
Люблю я слушать русским ухом
На сходках родственную брань.
 
 
Вот собралися: «Эй ты, леший!
А где зипун?» – «Какой зипун?»
«Куда ты прешь? знай, благо, пеший!»
«Эк, чертов сын!» – «Эк, старый врун!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И так друг друга, с криком вящим,
Язвят в колене восходящем.
 
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 

 
Над плакучей ивой
Утренняя зорька…
А в душе тоскливо
И во рту так горько.
 
 
Дворик постоялый
На большой дороге…
А в душе усталой
Тайные тревоги.
 
 
На озимом поле
Псовая охота…
А на сердце боли
Больше отчего-то.
 
 
В синеве небесной
Пятнышка не видно…
Почему ж мне тесно?
Отчего ж мне стыдно?
 
 
Вот я снова дома;
Убрано роскошно…
А в груди истома
И как будто тошно!
 
 
Свадебные брашна,
Шутка-прибаутка…
Отчего ж мне страшно?
Почему ж мне жутко?
 

 
Всё стою на камне, —
Дай-ка брошусь в море…
Что́ пошлет судьба мне:
Радость или горе?
 
 
Может, озадачит…
Может, не обидит…
Ведь кузнечик скачет,
А куда – не видит.
 

 
Уж солнце зашло; пылает заря.
Небесный покров, огнями горя,
Прекрасен.
Хотелось бы ночь напролет проглядеть
На горнюю чудную звездную сеть;
Но труд мой – усталость и сон одолеть —
Напрасен!
 
 
Я силюсь не спать, но клонит ко сну.
Боюся, о музы, вдруг я засну
Сном вечным?
И кто мою лиру в наследство возьмет?
И кто мне чело вкруг венком обовьет?
И плачем поэта в гробу помянет
Сердечным?
 
 
Ах! вот он, мой страж! милашка луна!..
Как пышно, средь звезд, несется она,
Блистая!..
И, с верой предавшись царице ночей,
Поддался я воле усталых очей
И видел во сне, среди светлых лучей,
Певца я.
 
 
И снилося мне, что я тот певец;
Что в тайные страсти чуждых сердец
Смотрю я,
И вижу все думы сокрытые их,
А звуки рекой из-под пальцев моих
Текут по вселенной со струн золотых,
Чаруя.
 
 
И слава моя гремит, как труба.
И песням моим внимает толпа
Со страхом.
Но вдруг я замолк, заболел, схоронен;
Землею засыпан; слезой орошен…
И в честь мне воздвигли семнадцать колонн
Над прахом.
 
 
И к Фебу предстал я, чудный певец,
И с радостью Феб надел мне венец
Лавровый.
И вкруг меня нимфы теснятся толпой;
И Зевс меня гладит всесильной рукой;
Но – ах! – я проснулся, к несчастью, живой,
Здоровый!
 

 
Вот час последних сил упадка
От органических причин…
Прости, Пробирная Палатка,
Где я снискал высокий чин,
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий!
 
 
Мне до могилы два-три шага…
Прости, мой стих! и ты, перо!
И ты, о писчая бумага,
На коей сеял я добро!
Уж я – потухшая лампадка
Иль опрокинутая лодка!
 
 
Вот… все пришли… Друзья, Бог по́мочь!
Стоят гишпанцы, греки вкруг…
Вот юнкер Шмидт… Принес Пахомыч
На гроб мне незабудок пук…
Зовет Кондуктор… Ах!..
 

Это стихотворение, как уже указано в заглавии оного, найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в секретном деле, за время управления сею Палаткою Козьмы Пруткова. Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные господином ревизором порознь, единогласно показали: что стихотворение сие написано им, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением, когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены и испуганы громким воплем «Ах!», раздавшимся из директорского кабинета. – Они бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли его, в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную квартиру, где он мирно скончался через три дня. – Господин ревизор признал эти показания достойными полного доверия, по следующим соображениям: 1) почерк найденной рукописи сего стихотворения во всем схож с тем несомненным почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным делам и многочисленные административные проекты; 2) содержание стихотворения вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству и 3) две последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк; а последнее слово: «Ах!» даже не написано, а как бы вычерчено, густо и быстро, в последнем порыве улетающей жизни. Вслед за этим словом имеется на бумаге большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки. – На основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра финансов, оставил это дело без дальнейших последствий, ограничившись извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора Пробирной Палатки и передачею оного совершенно частно, через сослуживцев покойного Козьмы Пруткова, ближайшим его сотрудникам. Благодаря такой счастливой случайности, это предсмертное знаменательное стихотворение Козьмы Пруткова делается в настоящее время достоянием отечественной публики. – Уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного; а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.

Стихотворения, не вошедшие в Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова

 
Мне, в размышлении глубоком,
Сказал однажды Лизимах:
«Что зрячий зрит здоровым оком,
Слепой не видит и в очках!»
 

Клейми, клейми, толпа, в чаду сует всечасных,

Из низкой зависти, мой громоносный стих:

Тебе не устрашить питомца муз прекрасных,

Тебе не сокрушить треножников златых!..

Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья,

Какою гордостью горит мой ярый взор,

Как смело черпаю я в море вдохновенья

Свинцовый стих тебе в позор!

Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом

Своим бессмысленным поэта вещих слов!

Я ввек не осрамлю себя презренным торгом,

Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов.

Я вечно буду петь и песней наслаждаться,

Я вечно буду пить чарующий нектар.

Раздайся ж, прочь, толпа!.. довольно насмехаться!

Тебе ль познать Пруткова дар?!

Постой! скажи, за что́ ты злобно так смеешься?

Скажи: чего давно так ждешь ты от меня?

Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься!

Призванью своему по гроб не изменя,

Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,

С змеею желчною в изношенной груди,

Тебя я наведу, в стихах, огнем палящих,

На путь с неправого пути!

 
Еду я на пароходе,
Пароходе винтовом;
Тихо, тихо всё в природе,
Тихо, тихо всё кругом,
И, поверхность разрезая
Темно-синей массы вод,
Мерно крыльями махая,
Быстро мчится пароход.
Солнце знойно, солнце ярко,
Море смирно, море спит,
Пар густою черной аркой
К небу чистому бежит…
 
 
На носу опять стою я,
И стою я как утес,
Песни солнцу в честь пою я,
И пою я не без слез!
С крыльев[13]13
  Необразованному читателю родительски объясню, что крыльями называются в пароходе лопасти колеса или двигательного винта. Примечание К. Пруткова


[Закрыть] влага золотая
Льется шумно, как каскад,
Брызги, в воду упадая,
Образуют водопад —
 
 
И кладут подчас далеко
Много по морю следов
И премного и премного
Струек, змеек и кругов.
 
 
Ах! не так ли в этой жизни,
В этой юдоли забот,
В этом море, в этой призме
Наших суетных хлопот,
Мы – питомцы вдохновенья —
Мещем в свет свой громкий стих
И кладем в одно мгновенье
След во всех сердцах людских?
 
 
Так я думал, с парохода
Быстро на берег сходя,
И пошел среди народа,
Смело в очи всем глядя.
 

 
Пия душистый сок цветочка,
Пчела дает нам мед взамен;
Хотя твой лоб пустая бочка,
Но всё же ты не Диоген.
 

 
У кого болит затылок,
Тот уж пяток не чеши!
Мой сосед был слишком пылок
(Жил в деревне он, в глуши):
Раз случись ему, гуляя,
Головой задеть сучок;
Он, недолго размышляя,
Осердяся на толчок,
Хвать рукой за обе пятки —
И затем в грязь носом хвать!
 
 
Многие привычки гадки,
Но скверней не отыскать
Пятки попусту чесать!
 

 
Я женился; небо вняло
Нашим пламенным мольбам;
Сердце сердцу весть подало,
Страсть ввела нас в светлый храм.
 
 
О друзья! ваш страх напрасен,
У меня ль не твердый нрав?
В гневе я суров, ужасен,
Страж лихой супружних прав.
 
 
Есть для мести черным ковам
У женатого певца
Над кроватью, под альковом,
Нож, ружье и фунт свинца!
 
 
Нож вострей швейцарской бритвы
Пули меткие в мешке;
А ружье на поле битвы
Я нашел в сыром песке…
 
 
Тем ружьем в былое время
По драхвам певец стрелял
И, клянусь, всегда им в темя
Всем зарядом попадал!
 

 
Что жизнь? – Игра страстей!
Что смерть? – Предел мучений.
 

Карамзин

 
Лукавый врач лекарство ищет,
Чтоб тетке сторожа помочь…
Лекарства нет; в кулак он свищет,
А на дворе давно уж ночь.
 
 
В шкафу нет склянки ни единой,
Всего там к завтрашнему дню
Один конверт с сухой малиной
И очень мало ревеню.
 
 
Меж тем в горячке тетка бредит,
Горячкой тетушка больна…
Лукавый медик всё не едет,
Вотще лекарства ждет она!..
 
 
Огнем горит старухи тело…
Природы странная игра!
Повсюду сухо, но вспотела
Одна лишь левая икра.
 
 
Как вдруг раздался из передней
Звонок поспешный: динь-динь-динь!..
«Приехать бы тебе намедни!»
«А что?» – «Уж тетушке аминь!»
 
 
«Помочь старухе нету средства, —
Так злобный лекарь говорит, —
Осталось ли у ней наследство?
Кто мне заплатит за визит? »
 
 
И что ж? врачу ведь заплатили:
Отдали ваточный салоп!..
Старуху мертвую обмыли,
Забили в деревянный гроб…
 
 
И с этих пор, убит тоскою,
Лишенный тетушки своей,
Служивый трепетной рукою
Хранит Румянцевский музей.
 

 
Уж как мы ль, друзья, люди русские!..
Всяк субботний день в банях паримся,
Всякий Божий день жирны щи едим,
Жирны щи едим, гречневку лопаем,
Всё кваском родным запиваючи,
Мать святую Русь поминаючи,
Да любовью к ней похваляючись,
Да всё русскими называючись…
И как нас-то все бранят попусту,
Что ничего-то мы и не делаем,
Только свет коптим, прохлаждаемся,
Только пьем!едим, похваляемся…
Ах, и вам ли, люди добрые,
Нас корить-бранить стыдно б, совестно:
Мы работали б, да хотенья нет;
Мы и рады бы, да не хочется;
Дело плевое, да труда бежим!..
Мы труда бежим, на печи лежим,
Ходим в мурмолках, да про Русь кричим,
Всё про Русь кричим, – вишь, до охрипу!
Так еще ль, друзья, мы не русские?!
 

 
С улыбкой тупого сомненья, профан, ты
Взираешь на лик мой и гордый мой взор;
Тебе интересней столичные франты,
Их пошлые толки, пустой разговор.
 
 
Во взгляде твоем я, как в книге, читаю,
Что суетной жизни ты верный клеврет,
Что нас ты считаешь за дерзкую стаю,
Не любишь; – но слушай, что значит поэт.
 
 
Кто с детства, владея стихом по указке,
Набил себе руку и с детских же лет
Личиной страдальца, для вящей огласки,
Решился прикрыться, – тот истый поэт!
 
 
Кто, всех презирая, весь мир проклинает,
В ком нет состраданья и жалости нет,
Кто с смехом на слезы несчастных взирает,
Тот мощный, великий и сильный поэт!
 
 
Кто любит сердечно былую Элладу,
Тунику, Афины, Ахарны, Милет,
Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу, —
Тот чудный, изящный, пластичный поэт!
 
 
Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли,
Исполнен огня, водометов, ракет,
Без толку, но верно по пальцам расчислен, —
Тот также, поверь мне, великий поэт!..
 
 
Итак, не пугайся ж, встречаяся с нами,
Хотя мы суровы и дерзки на вид
И высимся гордо над вами главами; —
Но кто ж нас иначе в толпе отличит?!
 
 
В поэте ты видишь презренье и злобу;
На вид он угрюмый, больной, неуклюж;
Но ты загляни хоть любому в утробу, —
Душой он предобрый и телом пре дюж.