Текст книги "Час Ведьмы"

6

…Именно поэтому я знаю, что вилка может стать наистрашнейшим оружием.

Показания Мэри Дирфилд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Юный Эдвард Хауленд, десятилетний мальчик, постучался к ним во время дождя, когда Мэри и Кэтрин готовили завтрак, а Томас одевался наверху. Мальчик заметно нервничал, и Мэри сразу же связала его тревогу с той небольшой взбучкой, которую она задала ему на днях. Эдвард запыхался, переминался с ноги на ногу и смотрел исключительно в пол. И хотя мальчику могло быть не по себе в том числе по этой причине – на этот раз поблизости не было сквайра Уилларда, чтобы заступиться за него, – Мэри быстро поняла, зачем Бет послала его. Уильям, брат Кэтрин, либо умер ночью, либо должен отойти к обеду, и Кэтрин должна быть рядом.

– Прошу вас, Кэтрин нужно пойти сейчас, – сказал мальчик, передав слова матери, что никто не знает, будет ли Уильям жив после завтрака.

Мэри отослала мальчика домой и сообщила Кэтрин, что время пришло и она пойдет с ней. Затем надела плащ и сказала Томасу, что они с Кэтрин пойдут к Питеру Хауленду, а его завтрак тушится на сковороде. Исключительно из надежды или по привычке, но она взяла с собой корзину с лекарственными травами. Никто не знает, когда и какие чудеса Господь может ниспослать им.

Мэри знала, что за последний месяц было сделано ради спасения жизни Уильяма помимо лечения травами, которые Мэри сама собирала, и церковных молитв. Ему давали питье из лимонов, которые в Бостоне осенью на вес золота, и полыни, протертой с солью, в надежде остановить рвоту; вдували в горло пепел совы (из перьев и всего остального), чтобы смягчить жжение. В язык ему втирали выделения лангуста. Врач, доктор Роджер Пикеринг, готовил питье на основе яиц, фенхеля и рома и давал ему мускатный орех и кардамон, надеясь смягчить боль. Потом он пускал Уильяму кровь и ставил банки. А когда у Уильяма началось кровотечение из носа, доктор завернул в тряпку пауков и жаб и заставил больного дышать их испарениями. Затем, сварив, высушив и смолов жаб в труху, лекарь соломинкой затолкал получившийся порошок Уильяму в ноздри. Кровотечение остановилось, больному дали слабительное и снова поставили банки.

Однако человек все слабел. Язвы с шеи и рук перешли на все тело, а разум помутился.

Мэри продолжала навещать его, она приносила то хмель, то щавель, дважды пыталась унять боль валерианой (оба раза ей на ум приходил старый заговор: «Валерьяна и укроп не пустят ведьму на порог»), но от ее лекарств было не больше проку, чем от действий врача. После молитвы Кэтрин становилось легче, возможно, молитвы помогли бы и другим родственникам Уильяма, но из всех них в Бостоне жила только Кэтрин.

Мэри увидела, что язвы на руках и шее Уильяма снова открылись и на покрывале остались пятна цвета подгнивших яблок. На мгновение ей показалось, что мальчик умер, пока Эдвард ходил за ними. Уильям лежал на кровати, укрытый одеялом так, что открыты были только голова и руки, и ткань на его груди была такой же неподвижной, как гладь пруда в безветренный день. Мэри потрогала его стопы под одеялом – они были холодные. Только ощутив, что от его лба идет жар, как из печки, она поняла, что Уильям еще жив. Однако ей пришлось приложить ухо к его губам, чтобы услышать тихое, почти неощутимое хриплое дыхание.

– Мы послали за священником, – сообщила Бет, стоявшая в дверях со скрещенными руками. – Но что-то мне не верится, что преподобный Нортон придет самолично. Думаю, будет кто-то из старост.

Мэри отступила от кровати, чтобы Кэтрин могла сесть рядом с братом, и пошла на кухню за тряпкой. Намочив ее в холодной воде, она направилась обратно к ложу Уильяма, но путь ей преградила Бет.

– И чего ради ты это делаешь, скажи на милость? – спросила она.

– От этого ему станет лучше, – ответила Мэри.

– Ему уже не может быть легче. Отпусти его. Из-за тебя он только дольше будет мучиться.

– Я с радостью поступлю так, если на это воля Господа. Но пока что ему нет смысла страдать.

– Страдать? Ты на самом деле думаешь, что он еще что-то чувствует? Каких-нибудь десять минут назад он даже не дышал. Он…

Мэри посмотрела за спину Бет, где сгустились тени и сумрак, и обошла ее.

– Мэри…

– Я позабочусь о нем, – ответила она и, побоявшись показаться грубой, добавила: – Ты сделала больше, чем можно было просить.

Кэтрин держала брата за руку, массируя ему костяшки, и говорила, что напишет отцу обо всем, чего Уильям добился в Бостоне: о том, как ревностно он служил, сколь многих друзей приобрел. Она расскажет, что дети в доме Хаулендов души не чаяли в его сыне и что Уильяма всем будет не хватать.

Мэри наклонилась над кроватью и положила больному тряпку на лоб, затем опустилась на колени на пол рядом с его сестрой. Она пробыла у его одра совсем недолго, когда дыхание, и прежде слабое, остановилось, и без предсмертных спазмов или дрожи Уильям Штильман скончался.

В тот вечер за ужином Томас пересказывал байки знакомых, принесших ему на мельницу зерно из Роксберри и Салема, и говорил, как высоко для этого времени года поднялась вода в Мельничном Ручье. Он был в хорошем расположении духа, и Мэри пришлось напомнить ему, что Уильям отошел. Томас нахмурился, но все-таки перевел взгляд на Кэтрин и выразил ей соболезнования. Минутой позже, в прежнем приятном опьянении, он вернулся к своим байкам, а Кэтрин слушала его то ли с редкостным терпением, несвойственным ее летам, то ли с обожанием, не совсем уместным и, учитывая, как мало о нем думала Мэри, незаслуженным.

Однако Кэтрин действительно любила его. Своего хозяина. Мэри это было ясно. Но видела ли та в нем замену отцу, оставшемуся в Англии, или кого-то большего, было непонятно. По возрасту он годился ей в отцы и мог бы временно заменить ей родителя, но во взгляде девушки читалось нечто другое. Конечно же, ей известно, что он женат. Однако было что-то в ее глазах, что безошибочно говорило о влюбленности. Это вовсе не значило, что в ее планах увести его из семьи. Так что, может быть, подобные чувства нельзя назвать неуместными. Скорее, они напрасные и обманчивые, и девушка не может полностью их сдержать. Нечто рефлекторное.

Может быть, это следствие той искры, что некогда вспыхнула между ней и Джонатаном Куком, но так никогда и не разгорелась до пламени. Нечто безвредное.

Мэри перевела взгляд на свою тарелку и представила, как бы она ела той вилкой. Едва заметно качнула головой, чтобы отогнать непрошеные мысли, и вновь обратила внимание на своего мужа и Кэтрин. Она знала, что Питер и Бет Хауленд не станут платить резчику, чтобы тот вытесал надгробие Уильяма, поэтому сказала служанке, что ее отец оплатит похороны. Мэри пошла к нему сразу же после смерти мальчика, и отец согласился.

После заката, когда они поднялись наверх и погасили свечи, Мэри какое-то время лежала на кровати рядом с Томасом, потом сказала:

– На самом деле об Уильяме мы знали только то, что говорила нам Кэтрин. Мне жаль, что мы не познакомились с ним ближе и не проводили с ним больше времени до того, как он слег.

Томас ничего не ответил, и она поняла, что он уже спит. И хотя Мэри лежала на кровати по меньшей мере минут пятнадцать, от волнения она все равно не могла уснуть, поэтому встала, взяла с ночного столика длинную свечку и спустилась вниз. Она осторожно обошла Кэтрин, которая тоже как будто спала, зажгла свечу от одного из последних догоравших углей в очаге и вышла на улицу.

Луна была почти полной, а воздух – холодным и влажным, точно океанская вода. Сегодня точно ударят заморозки, которые добьют сад, а значит, завтра они с Кэтрин будут нарезать большие темные тыквенные листья на удобрения. Откуда-то с улицы до нее донеслись конское ржание и мужской смех, и она подумала, что это гуляки направляются в питейные заведения или же покидают их. Она была уверена, что Томас тоже пошел бы кутить сегодня ночью, не выпей он так много по дороге домой. Может ли быть такое, что он чувствовал боль Кэтрин и то, как весь дом опечалился со смертью Уильяма? Нет, не может быть. Все это Томасу несвойственно.

Мэри не обувалась, так как не собиралась долго стоять на улице. Она подошла к тому месту, куда заново воткнула серебряные вилки, и провела кончиками пальцев по земле. Нащупала ручки, но рядом было что-то еще: гладкое и круглое. Поначалу она решила, что это камень, но, разрыв землю вокруг, поняла, что дерево. Она вытащила предмет из земли и увидела пестик, он был воткнут в землю вертикально, так же, как и вилки. Но не ее, она сразу поняла, так как этот был из более темного дерева (и она была уверена, что не только из-за земли пестик отливает таким темно-каштановым оттенком), к тому же на ручке было что-то вырезано. Поднеся к нему свечу, она увидела, что кто-то вырезал на дереве трезубец: копье с тремя наконечниками. Она вытащила из земли одну из вилок, как морковку, и сравнила с рисунком на пестике. Он совпадал с зубьями вилки.

Мэри услышала, что за ее спиной открылась дверь, и в проеме показалась Кэтрин в ночной сорочке.

– Это были вы, – сказала Кэтрин дрожащим голосом. – Вы обвинили меня, что я засунула вилки в землю, но это были вы! Вы ведьма!

– Нет! Я…

Служанка шагнула назад.

– Что вы сажаете при лунном свете? Что это за заклятие?

– Это пестик, – сказала Мэри и шагнула к Кэтрин, но та попятилась.

– Не подходите! – всхлипнула она. – Умоляю! Я не причиню вам зла. Я сохраню ваши тайны.

Мимо с писком пролетела летучая мышь, и обе пригнулись. На камни закапало сало со свечи.

– Я не втыкала эти вилки и ничего не зарывала сегодня ночью, – повторила Мэри.

– Нет, это не так, я вас видела!

Она метнулась в дом, громко хлопнув дверью. Мэри последовала за ней, держа в одной руке вилку и пестик, а в другой – свечу, и нашла девушку съежившейся у очага.

– Умоляю, оставьте меня, – проскулила Кэтрин.

– Кэтрин, встань, – сказала Мэри. – Ты ведешь себя как ребенок.

Кэтрин встала и вдруг широко распахнула глаза. Мэри поняла: ее что-то осенило.

– Вы убили моего брата. Вы не помогали врачу со своими травами, вы убивали его.

– Нет!

– Да, – прошипела она. – Да, это правда. Вы ученица Констанции Уинстон…

– Я не видела Констанцию Уинстон много месяцев! Может, уже год!

– Но вы учились у нее, были ее ученицей. А теперь вы последовательница Нечистого!

– Ничего подобного! Ты прекрасно знаешь, что я…

Но девушка уже не слушала. Метнувшись мимо Мэри, она выбежала на улицу, в ночь.

– Кэтрин! – крикнула Мэри, но та была уже во дворе. Она не знала, куда может пойти бьющаяся в истерике девушка, но была уверена, что та скоро вернется. Какой у нее еще выбор?

Мэри обернулась, когда услышала тяжелую поступь мужа на лестнице.

– Ну и что у нас здесь? – спросил он тоном раздраженного патриарха или отца семейства, недовольного поведением непослушных чад. – Где Кэтрин?

Мэри подумала над нелепым обвинением девушки. Затем ровным голосом ответила:

– Кэтрин считает, что я ведьма.

Томас кивнул, заметно успокоенный тем, что суматоха началась по совершенно абсурдному поводу.

– С чего бы вдруг? Я не вижу никаких признаков одержимости.

– Потому что кто-то оставил у нас в саду две вилки и пестик.

– Вилки поженились и родили пестик? – ехидно поинтересовался он.

– Кто-то замыслил нечто злое.

Томас почесал затылок. Он злился, что его разбудили. Ему не нравилось, что служанка куда-то ушла.

– Ей не стоит беспокоиться. Мэри Дирфилд слишком проста, чтобы быть ведьмой. Для такого у моей жены слишком бесплодное лоно.

Хотя, возможно, и неприятно, если будят среди ночи, но такого ответа Мэри не ожидала. Она сразу же насторожилась.

– Томас, – аккуратно начала она, – я знаю, что на самом деле ты не считаешь меня недалекой. Почему ты думаешь, что сейчас необходима подобная… подобная жестокость?

Он слегка выпрямился и свысока посмотрел на нее.

– Жестокость? Я уверен, что в этом городе не найдется ни одного мужчины и ни единой женщины, которые назвали бы меня жестоким. Большинство людей считают, что я кроток как ягненок.

– Они не считают…

– Придержи язык и не смей оспаривать мою репутацию. Я знаю граждан Бостона столько же, сколько ты живешь на свете.

– Прошу прощения. Я хотела сказать…

– Знаю, что ты хотела сказать, – он вздохнул. – Мэри, душа твоя чересчур уязвима гордыней. Ты столь высокого мнения о своем женском разумении. Ты…

Она чуть было не попросила его продолжить, но испугалась, что он сочтет это наглостью. Поэтому она молча ждала, хотя пауза затянулась. Наконец он продолжил:

– Ты не ценишь и не миришься с положением, которое всемогущий Господь определил нам. Мужу и его жене.

– Это не так, – возразила она, надеясь, что в ее голосе прозвучит раскаяние, которого она на самом деле не испытывала.

– Нет, так, – продолжил он, подошел к ней и посмотрел на вилку и пестик в ее руке. Забрал их и положил на стол. Потом взял у нее свечу и поставил на подсвечник.

– Это ты оставила их в саду? – спросил он, указав на предметы на сосновой столешнице.

– Нет.

Он протер глаза.

– В таком случае давай проверим, действительно ли ты ведьма. Что скажешь?

Мэри не могла взять в толк, что у него на уме. Ясно было одно: он разозлился, устал и пребывает в особенно отвратительном настроении. Левой рукой он схватил ее за левое запястье и прижал ладонью к столу. Широко раскрыл ей пальцы, а другой рукой взял вилку. Она сразу же поняла, что он задумал, и в ужасе попыталась вырваться, но было поздно.

– Нет, Томас, нет! – взмолилась она, но напрасно.

Он вонзил зубья вилки в кости с тыльной стороны ее руки. Мэри пронзительно закричала от боли, закрыла глаза, но на обратной стороне век плясали огни; а потом она заплакала и почувствовала, как закружилась голова, в то время как острая боль расползалась по всей руке и телу. Она чувствовала боль везде. Везде. Когда она открыла глаза, то открыла и рот и каким-то образом поняла, что сейчас ее лицо выглядит как маска ужаса: сплошь зияющие отверстия и мука.

Он отпустил ее и деловито осмотрел плоды своих трудов. Черенок вилки погнулся до того, как зубья успели пробить хрупкие кости; он не пригвоздил ее к столу. Но стоило ей поднять руку, как кровь потекла по коже, точно разлитое вино, и от страшной боли ей показалось, что кости сломаны. Она рухнула на стул, оглушенная как поведением мужа, так и пульсирующей болью, парализовавшей все ее существо.

– Ну, ты вроде как кровоточишь, Мэри. Кровь идет сильно, – сказал Томас. – Ты кровоточишь каждый месяц. Поэтому, полагаю, мы можем заключить, что моя служанка ошиблась и что моя жена с белым мясом вместо мозга не является ведьмой. Возможно, она игнорирует место, которое определил ей в своем плане Господь. Возможно, ее посещают блудные мысли. О, я вижу тебя насквозь, Мэри. Я знаю тебя. И я знаю, что угли нужно ворошить. Когда придешь в себя, вымойся. Надеюсь, этот урок прорастет и даст свои плоды. Потому что это урок послушания. Это боль, причиненная неспроста. А теперь я иду спать.

Довольный собой, он тряхнул головой и потащился вверх по лестнице.

Мэри аккуратно прижала рукав сорочки к ране, потом еще сильнее. Приходилось искать баланс: кровь нужно остановить, но от давления усиливалась боль. Постепенно ее мысли прояснились, и она решила, что, когда будет в состоянии, действительно попробует поспать. Она поднимется наверх и ляжет обратно в постель рядом с чудовищем. Но наутро, как только они с Кэтрин приготовят ему завтрак – конечно, если девушка вернется – и он уйдет на мельницу, она соберет вещи и пойдет жить к родителям. Отец подскажет, стоит ли идти сначала к констеблю или сразу обратиться к кому-нибудь из магистратов. Но она слышала заветное слово, и до нее доходили разные истории. Слово было «развод». Ее муж не служит в церкви, и, пока Мэри смотрела, как наливается вишневым цветом рукав сорочки, чувствовала кожей влажную ткань и ее трясло от боли, она решила, что разведется с Томасом Дирфилдом.

7

Я видела, как моя хозяйка втыкала зубья Дьявола глубоко в землю, но с какой целью – мне неизвестно.

Показания Кэтрин Штильман, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Она поняла, что они пересекли черту и назад дороги нет. Его поступок был страшно зверским, очень жестоким. К тому же Томас был трезв, когда вонзил вилку ей в руку. И на этом основании напрашивались тревожные выводы. И его заявление, что это ей урок? Что он спасет ее душу? Это пугало ее: значит, теперь она не будет в безопасности, даже когда он не пьян.

Наутро он настоял, чтобы она развернула повязку и показала ему рану. Она начала затягиваться, и три следа от зубьев уже не были так заметны под тонкой студенистой субстанцией, которую ее тело сформировало поверх поврежденной плоти. Вокруг них расползался зловещий лиловый синяк, по форме похожий на веер и напоминавший ей об астрах в саду, совсем недавно уничтоженных морозом. Посинела вся кожа от костяшек до запястья. Мэри чувствовала, что ее сердце бьется в ране и сломанных костях.

– Ты поправишься, – сказал он ей. Он не извинился. Возможно, Томас тоже понимал, что они ступили на шаткую почву. Мэри ничего не ответила. Пульсирующая боль вместе с гневом не давали ей спать почти всю ночь, а тревога и усталость подточили ее душевные силы.

Томас заметил, что никто не растопил печь и завтрак не готовится.

– Вижу, Кэтрин еще не вернулась, – изрек он.

– Нет.

– Думаю, она пошла к Хаулендам. Сомневаюсь, что она рискнула присоединиться к дикарям или молящимся индейцам в лесу. Она вернется. Она еще должна мне пять лет выслуги. Она не захочет, чтобы этот срок увеличился. Закон… в общем, закон ей известен.

Мэри не наблюдала в матушке Хауленд особенного великодушия, но согласилась с тем, что, скорее всего, она разрешила Кэтрин провести ночь на ложе ее покойного брата. Но она не знала, как эта женщина и ее муж Питер воспримут бредовые заявления девушки, что ее хозяйка – ведьма. Бет не любит ее, это Мэри было известно, на днях в доках матушка сурово ее отчитала. Она завидовала ее родителям. Зависть, как смертный грех, пустила глубокие корни во всех сердцах, она словно одуванчик, росла как сорняк, от которого нельзя избавиться и с которым учатся жить. Этот недостаток менее отвратительный, чем злобная наклонность, побуждающая супруга вонзать вилку в руку жене.

Но все-таки в какой заповеди Господь Бог запретил мужу ранить жену? Убийство – это грех; вонзать вилку жене в руку… что это? Томас заявил, что это поучительный урок. Мэри даже не знала, что законы колонии утверждают в случаях, когда муж ведет себя жестоко по отношению к жене.

Мэри подумала о том, что, может, стоит разогреть «паука» и предложить мужу завтрак. Но быстро отказалась от этой мысли. Это была привычка, выработанная за те годы, что она выполняла свой долг. Она подумала, не ждет ли он, что она начнет готовить ему еду.

Видимо, не ждал.

– Если Кэтрин не вернется к обеду, приходи на мельницу, – сказал он. – Я схожу за ней. Сомневаюсь, что Питер захочет кормить ее или выкупит ее у меня. Судя по всему, у нее, как и у тебя, серьезно поврежден мозг.

Он покачал головой и осклабился.

– О тебе можно многое сказать, Мэри. Но я никогда не вписал бы слово «ведьма» в список твоих грехов.

После этого он развернулся и вышел из дома. Она слышала, что он оседлал лошадь и вскоре уехал.

Мэри собиралась в то утро сама пойти к Хаулендам и узнать, какую чепуху наговорила им девушка, но боль многократно пронзала ее руку, когда она надевала плащ и натягивала чулки. Поэтому Мэри сразу направилась к дому родителей. Она поговорит с матерью, и они вместе пойдут к отцу. Джеймс Берден был в дружеских отношениях с губернатором и магистратами, и он точно знает, как начать процесс развода с Томасом Дирфилдом.

– Что с тобой случилось? – спросила мать, явно встревоженная, когда Мэри сняла повязку с раны.

Они стояли в гостиной в доме ее родителей, одном из самых роскошных в колонии. На стене висел гобелен с английским пейзажем: на нем был изображен луг на территории семейного поместья, где до сих пор жил дядя Мэри, – он служил напоминанием о том, какой упорядоченной была даже дикая природа в Старом Свете по сравнению с Новым. На второй этаж вела широкая лестница, на нее выходило окно. Буфет был почти во всю стену, в нем, как и на каминной полке, стояла дорогая посуда. На другой стене висел портрет дедушки Мэри – аристократа, которого она видела, будучи еще ребенком, умершего до того, как они успели познакомиться ближе, – кисти Уильяма Добсона[3]3
  Один из выдающихся английских портретистов XVII века. Прим. пер.


[Закрыть]. Там же висели вставленные в рамки карты Бостона и Нового Света. Здесь даже стояло два дорогих кресла, которые Джеймс привез ранее в этом году, другие шесть экземпляров были проданы губернатору, церковному старосте и магистратам.

Прежде чем ответить на вопрос матери, Мэри спросила, где слуги. У ее родителей служили двое: Абигейл Гезерс и Ханна Доу. Девушки приехали вместе в позапрошлом году, но были совершенно непохожи. Абигейл было восемнадцать, она была высокой, стройной, болтушкой, которая, скорее всего, в ближайшее время найдет себе жениха в своем окружении; Ханне было семнадцать, невысокая, застенчивая, она панически боялась мужчин. Способности Абигейл вовсю проявлялись на кухне: так, она изобрела сочетание специй для тушеной тыквы – рецепт, которым Мэри поделилась с Ребеккой Купер.

– Они на заднем дворе. Мэри доит корову, а Ханна возится со свиньями, – ответила мать. – Можешь спокойно рассказывать.

Мэри глубоко вздохнула и ответила:

– Муж взял одну из вилок, которые ты принесла в наш дом, и попытался пригвоздить мою руку к столу.

– Что?

– И он бил меня, мама. Я никому не говорила до этого момента. Но больше не могу жить с ним. Я не могу жить с человеком, который направил зубья Дьявола на свою жену.

– Синяк у тебя на лице…

– Да. Тот синяк. И другие.

Они сели за стол на кухне, и Присцилла Берден пристально осмотрела руку дочери.

– Давай смажем ее вином. Потом сделаем припарку. Со вчерашнего ужина у нас остался пепел в очаге и немного жира.

– Мне кажется, кость сломана.

– Нельзя расколоть руку. По крайней мере, мне это не под силу. Сходим к врачу.

Мэри кивнула.

– Сильно болит? – спросила мать.

– Меньше, чем вчера. Но она мучает меня.

– У меня есть валериана.

– Мама!

Присцилла молчала.

– Я не шутила, когда сказала, что больше не могу жить с Томасом.

Мать встала и взяла с полки оловянную миску. Поставила ее на стол и открыла бутылку красного вина.

– Рана свежая. Может жечь, – предупредила она, кладя руку дочери в миску.

– Я намерена развестись с ним, – продолжила Мэри.

– Я не знаю законов, голубка.

– Отец знает.

– Но мне известно, что Джоанна Хальселл пыталась развестись с Джорджем Хальселлом, но все еще живет с ним.

– Они священнослужители?

– Нет. Никто из них не служит в церкви. Но я предлагаю тебе хорошо подумать. Господь… – начала было мать, но осеклась, когда ее дочь дернулась от боли, пронзившей ее руку в месте раны от соприкосновения с алкоголем.

Мэри выдохнула и сказала:

– Судить будут магистраты, мама, а не церковные старосты.

– Возможно. Но все равно пойдут слухи.

– Ты предпочтешь, чтобы твою дочь избивало это чудовище или чтобы о ней плохо отзывались клеветники? Хочется верить, что второе.

– Сплетни – все равно что эта рана; их яд расходится медленнее, но в итоге он причиняет не меньше боли.

– Значит, пусть будет так. С этой угрозой я справлюсь. Но жить с ним я больше не вынесу.

Мать промокнула рану полотенцем. Ее голос звучал тихо, когда она сказала:

– Я с самого начала не считала, что Томас Дирфилд для тебя – идеальная партия. Останься мы в Англии, ты нашла бы более достойного супруга. Но я также никогда не считала его чудовищем. Никто не слышал, чтобы он бил Анну.

– Что ж, – ответила Мэри, – теперь люди узнают, что он бил меня.

Склад Джеймса Бердена примыкал к зданию таможни, и он как раз выходил оттуда, когда подошли Мэри с матерью. По его лицу Мэри поняла, что отец чем-то встревожен; сам по себе их визит его не удивил, так как дочь и жена часто заходили к нему. Его встревожили повязка на руке Мэри и напряженное лицо Присциллы.

– Рад вас видеть, – осторожно начал он, когда они подошли ко входу, – но, видимо, сегодня вы пришли не просто так. Мэри, что у тебя с рукой?

– Мой муж решил, что это кусок мяса, который можно проткнуть, – ответила она. – Мы только что от доктора.

И пока отец переваривал этот ответ, она начала рассказывать подробности, в то время как на широком дощатом причале работники разгружали очередной, только что вставший на якорь корабль, а трое недавно приехавших индейцев торговали мехами, которыми были доверху загружены их сани. Когда Мэри закончила, отец заметно помрачнел.

– Мы этого так не оставим. Мне стоило бы самому побить этого человека.

– Но ты этого не сделаешь, – возразила Присцилла почти сварливым тоном.

– Нет, конечно, нет. Но ему это с рук не сойдет. Я поражен. Давайте пойдем к Ричарду Уайлдеру. Он мой друг и к тому же магистрат.

Мать встревожилась.

– Ты уверен, что это будет правильно? Я боюсь церкви. Думаю, что служители, старосты и преподобный…

– А я думаю о нашей дочери, – ответил отец, перебив мать таким тоном, какого Мэри никогда не слышала от него ни в Англии, ни здесь, в Массачусетсе. – Это гражданское дело. Данный брак – всего лишь гражданский договор. Мэри и Томаса поженили магистраты, и я лично прослежу, чтобы они их и развели.

– Ты действительно этого хочешь, Мэри? – спросила мать. – Уверена?

Мэри не сомневалась в своем решении, но только сейчас начала осознавать всю его значимость. Она подумала о преподобном, с его свирепыми глазами, высоким лбом и маленькой острой бородкой. Представила, что скажут прихожане и такие ограниченные и жестокие женщины, как матушка Хауленд. И она вспомнила о Господе. Что скажет Он? Ее решимость начала таять, но в тот миг на дальнем краю пирса она увидела Генри Симмонса – того парня, служащего у Валентайна Хилла, который помог ей после того, как ее чуть не сбила повозка, – его чернильно-черные волосы, какими она их и запомнила, и глаза цвета голубики в первые недели августа. Сегодня на нем была рабочая одежда, в руках он держал учетную книгу. В тот раз Мэри подумала, что он служит у Хилла по договору, но, возможно, он не просто раб контракта, а наемный работник или ученик. В тот же миг он заметил ее и с улыбкой приподнял шапку. Мэри вдруг подумала, что эта встреча неслучайна, это знак свыше.

Она выпрямилась и сказала родителям:

– Я абсолютно уверена. Я тверда в своем решении. Моему сердцу также нужно исцеление. Чем раньше мы начнем, тем скорее оно, как и моя рука, начнет заживать.