Текст книги "Час Ведьмы"

12

То, что я увидела, потрясло меня до глубины души. Я говорю как свидетель, не сплетничаю.

Показания Абигейл Гезерс, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Бенджамин Халл зашел в дом Джеймса Бердена, чтобы уведомить Мэри, что ее прошение будет заслушано губернаторским советом во второй половине недели, скорее всего в четверг. С учетом других задач на повестке он полагал, что до дела Мэри дойдут вскоре после обеда. Она не спрашивала, чьи заявления будут рассматривать вместе с ее, так как боялась, что эта информация только добавит ей беспокойства. Но Халл сообщил, что о разводе просила только она. Неудивительно.

После того как нотариус ушел, Мэри прошла в свою комнату и поставила к окну маленький стул. При дневном свете она писала в дневнике, чернила стояли на подоконнике, а тетрадь лежала на коленях. Она рассказывала не о грядущем суде, не о своих страхах по поводу обвинений, которые обрушатся на нее, точно дробь из дула охотничьего ружья. Она также не упоминала красивого индейца, которого видела торговавшим на рынке, и то, что искры и пламя в кузнечной лавке сегодня утром потрясли ее больше, чем недавний закат. Вместо всего этого она писала о том, как маленькой девочкой в Англии скатывалась с холма в поместье, где теперь ее брат Джайлс держит овец. В то лето ей было семь, воздух был липкий от жары, но ее это не смущало. Сначала она была одна, потом к ней присоединился младший брат Чарльз, и дети представляли, будто они бревна, катящиеся в овраг, и, когда они поднимались на ноги у подножия холма, весь мир кружился перед глазами, ноги не слушались, и они делали вид, будто перебрали в таверне. Они невнятно произносили слова, картинно падали на землю, но потом кое-как вставали на ноги, поднимались на холм, и все начиналось по новой.

Мэри перечитала последние записи. Раньше она представляла, как когда-нибудь придет на тот холм понаблюдать за своей дочерью – в ее воображении у той под чепчиком были золотисто-каштановые волосы, а глаза – веселые и большие – и увидит, как ее ребенок точно так же катается на лугу. Но нет. Нет. Видимо, этому не суждено сбыться.

Она вспомнила, как в Англии взрослые играли в карты. Даже ее родители. Она скучала по их смеху за игрой.

И тосковала по Рождеству.

Мэри закрыла глаза, потому что сейчас Рождество, но карты принесли бы ей лишь зло. Она прилагала все усилия, чтобы жить по заповедям. Но, видимо, этих усилий было недостаточно. Возможно, в лучшем случае ее можно назвать легкомысленной, а в худшем – нечестивой. Она открыла глаза и обернулась к кровати, вспомнив, что делала на ней прошлой ночью, оставшись одна в темноте, когда все ее мысли были только об одном мужчине – Генри Симмонсе, который не приходился ей мужем.

В какой-то момент женщина взглянула в окно и увидела огромную стаю гусей, направлявшихся на юг, – их клин просто поразил ее своими размерами. Грядет зима. Холод, лед и снег.

Она твердила себе, что найдет справедливость в губернаторском совете и должна быть благодарна за то, что живет здесь, в Бостоне, где, по крайней мере, есть возможность развестись. Но она также помнила, какими взглядами обменивались ее родители с преподобным Нортоном, и боялась, что продолжает быть наивной.

Она стерла грязное пятно с оконного стекла в форме пятигранника. В аду полыхает пламя. Мэри это знала. И Бог не станет щадить нечестивых. Это ей тоже известно.

Но этот постылый мир Новой Англии! Он так мало походил на Небеса.

Когда в тот вечер Мэри, ее родители и служанки заканчивали ужинать, они услышали снаружи ржание лошади. Ханна открыла дверь – на пороге стоял Томас Дирфилд со шляпой в руке, лошадь была привязана к столбику на краю двора.

– Ханна, – сказал он.

Мэри и ее мать не сдвинулись с места, но отец поднялся из-за стола.

– Что привело тебя сюда, Томас? – спросил Джеймс Берден.

– Надеюсь в последний раз поговорить с вашей дочерью. Я по-прежнему открыт для сотрудничества с церковью, даже если это будет значить, что вся моя жизнь окажется как на ладони перед старостами. Я все еще молюсь, чтобы нашелся способ остановить это безумие, прежде чем оно дойдет до ратуши.

– Такого способа нет, – сказал Джеймс, и Мэри растерянно посмотрела на родителей и на Ханну с Абигейл. Все они глядели на Томаса или друг на друга. Ее как будто и не было здесь.

– Томас, если хочешь поговорить со мной, то говори, – предложила она, встав с места. – Не знаю, какой толк из этого выйдет, но я тебя выслушаю.

– Благодарю тебя, – продолжал он.

– Мэри, ты не обязана этого делать, – предупредил ее отец.

– Нет, – возразила она, – я должна.

– Мы можем поговорить наедине? – спросил Томас, и его голос прозвучал так кротко, как будто он юноша, ухаживающий за ней, а не мужчина, почти ровесник ее отца.

– Хорошо, – согласилась она и сняла свой плащ с крючка рядом с камином. – Давай поговорим снаружи, – сказала она ему и кивнула родителям в надежде убедить их, что она в порядке и эта беседа ей не повредит. Мэри плотно закрыла за собой входную дверь, и вот они оказались одни в ночи, которая была бы совершенно непроглядной, если бы не свет от свечей и камина, лившийся из окон.

Долгое время он просто смотрел на нее. С паром, выпускаемым его ртом вместе с дыханием, она почувствовала запах пива, которое он выпил за обедом или после в таверне. Но по нему нельзя было сказать, что он пьян. Наконец муж заговорил:

– Я скучаю по тебе, Мэри.

– Благодарю, – ответила она. – Но наша любовь теперь подобна яблокам, упавшим с дерева, которые никто не собрал.

– Я не согласен. В моем сердце нет гнили. Плод в нем так же свеж, как в тот день, когда я впервые тебя увидел.

Она подняла вверх левую руку, отметины на которой пусть и заживали, но значили для нее намного больше, чем любые слова. Потом указательным пальцем коснулась лица в тех местах, куда он бил ее за все время их брака.

– Правда? Для тебя мое лицо было лишь плодом, который ты мог разукрасить.

– Да, я согрешил, – признался он, и она заметила мелькнувшее сожаление в его глазах. – Но больше этого не повторится. Клянусь тебе: если ты вернешься, я больше никогда тебя не обижу. Никогда.

– Ты и раньше давал это обещание.

– Но ни разу прежде я не испытывал горечи оттого, что могу по-настоящему потерять тебя.

Она задумалась, по чему на самом деле он соскучился. По ее телу, когда на него находило настроение? По тому, как она выполняла свои обязанности жены и подруги жизни? По чистым ее стараниями наволочкам? Конечно, у него осталась Кэтрин, но, без сомнения, теперь ему приходилось намного больше работать по дому и во дворе. Наверное, ему придется нанять еще прислугу. Или, может быть, им просто двигали тщеславие и стыд и он боится общественной огласки после развода, мыслей о позоре.

– По чему ты скучаешь больше всего?

Он посмотрел на небо, где луна и звезды спрятались за облаками.

– Это допрос?

– Я задала всего один вопрос.

– А я пришел к тебе пристыженный и смиренный. Этого недостаточно?

– Мне не нужна твоя похвальба; когда-то мне нужна была только твоя любовь. Но ты, видимо, считаешь пристыженность прочным основанием для брака.

– Чего ты хочешь, Мэри? Я тебе поклялся.

– Чего ты хочешь, Томас? – спросила Мэри в ответ. – Ты не можешь ответить мне, по чему ты соскучился за то время, что я живу у родителей.

– По твоей непокорности я не скучал.

– Я была покорной женой.

– Хорошо. Я скучаю по твоей покорности.

– Это лишь песок. А дом стоит строить на камнях.

– Покорность – это больше чем песок. Если ты намерена засыпать меня цитатами из Писания, не плюйся в меня словами, будто ты…

– Будто я кто? Будто я лишь женщина с белым мясом вместо мозгов?

Он скрестил руки на груди и вперился взглядом в свои сапоги.

– Иногда твой образ мыслей выводит меня из себя. Ты не глупа, но не понимаешь, когда нужно подчиниться.

– Мои колени существуют только для того, чтобы преклонять их?

– Я причинил боль и себе, когда ударил тебя. Ты можешь этому не верить, но это правда. Я знаю, чего наш Господь Бог хочет от нас. У меня нет желания причинять тебе страдания, но некоторые укоры будут жечь больнее остальных. Я предпочту, чтобы ты испытывала боль, которая пройдет в этом мире, чем агонию, которая никогда не закончится в следующем.

– Не думаю, что у кого-либо из нас хватит дерзости читать в уме Господа.

Томас громко и протяжно выдохнул. Он уже начинал злиться.

– Именно об этом я и говорил.

– Значит, у меня мозг из сыра, потому что я думаю, – сказала она. – Такова твоя логика?

– Мужчина несовершенен, Мэри. Я – всего лишь мужчина.

– А я – несовершенная женщина и…

– Да, – согласился он, оборвав ее, – именно так. И каждый раз, наставляя тебя, я поступал так из страха за твою душу. Я говорил это прежде и скажу сейчас: я искренне трепещу перед нашим Господом, и у меня вовсе нет уверенности, что ты разделяешь мой страх.

Его лицемерие и наглость, будь то ложь или грандиозный самообман, привели Мэри в ярость, но ей удалось сдержать себя. Она и раньше выслушивала от него подобные оправдания жестокости.

– Возможно, вместе наши несовершенства в лучшем случае порождают лишь иллюзию благополучия, а в худшем – гнев и страдания, – предположила она.

– Во всяком случае, они точно не породили ребенка.

Она кивнула в ответ на ядовитое замечание. Он говорил по привычке, не задумываясь. Люди не меняются.

– Увидимся в ратуше, Томас.

Он схватил ее за руку и сильно сдавил.

– Если думаешь, что треть моей мельницы и моего дома когда-либо будут твоими, то ты идешь на поводу у пустых надежд.

– Моей компенсацией станет будущее без тебя – то, в котором я смогу жить без страха перед мужем, считающим меня не более чем животным, которое можно колотить, когда ему вздумается.

– Я никогда не бил тебя потому, что мне так вздумалось. Я уже сказал тебе: я никогда не хотел причинять тебе боль. Ты не оставляла мне выбора.

Он на самом деле верит в это? Она не могла понять. Хотя ей было все равно. Она вырвала руку и положила ладонь на ручку двери. Заблуждения Томаса были не менее сильны, чем его склонность к насилию. Она пожалела, что резко ответила ему, потому что невозможно переспорить человека, неразумного до такой степени. Она вспомнила, чему Иисус учил людей в Нагорной проповеди.

– Давай не будем говорить друг с другом в таком тоне, – тихо сказала она. – Я верю, что когда-то ты любил меня; когда-то я любила тебя. Ты ударил меня по правой щеке, я обратила к тебе левую.

Он улыбнулся, но его улыбка была ехидной и зловещей.

– И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, – продолжил он, цитируя следующий стих, – отдай ему и верхнюю одежду[6]6
  От Матфея, 5:40.


[Закрыть].

Он снял свой темно-зеленый плащ и бросил его ей под ноги.

– Забирай его, Мэри. Но я говорю тебе, и это так же верно, как восход солнца: это все, что ты когда-либо от меня получишь.

Он направился к столбу, где стоял его конь, сел в седло и пустил лошадь галопом по улице.

На следующий день пришло письмо от брата Чарльза. Оно прибыло вчера на громадной стотонной бригантине под названием «Благословенная Мэри», и Присцилла Берден сочла это добрым знаком, что корабль с таким именем привез письмо из дома. Да и новости оказались сплошь хорошими: никто не заболел, еще один ребенок родился благополучно – на этот раз дочка, – и дождей и солнца было как раз столько, сколько нужно. В тот день во время молитвы перед обедом Джеймс Берден вознес благодарности Господу. После обеда он отправился в Норт-Энд, а не на свой склад в гавани, и, когда Мэри спросила у матери, куда поехал отец, та ответила, что у него там дела, но это ненадолго, и потом он вернется в свою контору у доков. Мэри попыталась вытянуть из нее подробности, но мать сказала, что больше ничего не знает.

Через какое-то время Мэри решила прогуляться в сторону гавани. Отец говорил, что «Благословенная Мэри» скоро вернется в Лондон, и она хотела посмотреть на корабль до того, как он отчалит, хотя бы только из-за названия. Джеймс был весь в предвкушении, потому что со дня на день должно было прийти судно из Барбадоса с большим грузом сахара, соли и красителей. Но в глубине души Мэри знала, что если пойдет к докам, то в том числе и затем, чтобы увидеть Генри Симмонса, а этого искушения она твердо намерилась избежать. Поэтому вместо этого она пошла на запад, к холму Страж, хотя ее стремление держаться подальше от Норт-Энда и мельницы мужа было столь же сильно, как и избегать встреч с Генри Симмонсом.

Мэри стояла на вершине холма и смотрела на город и за его пределы. С одной стороны за горизонт по-прежнему тянулся лес: мир зверей, индейцев и отлученных от церкви. С другой раскинулись обработанная земля и фермерские поля, с которых уже собрали весь урожай, и Мэри сомневалась, что обладает хотя бы толикой смелости женщин и мужчин, живущих и работающих здесь. Она знала двух вдов, живших в одиночестве в своих маленьких хижинах, вдали от семей, соседей и тех, кто мог помочь. Что удивительного в том, что женщины, подобные им, обращались к Дьяволу за помощью?

Мэри решила, что стоит чаще бывать в этой части города. Здесь было не так, как на рыночной площади и в гавани: намного тише. В этом месте летали другие птицы, не только чайки. На обратном пути она быстро прошла мимо улицы, где располагалась мельница Томаса.

Придя домой, Мэри с удивлением обнаружила, что Дьявол и сюда привел свои искушения: пока Абигейл готовила ужин, с ней мило болтал Генри Симмонс. Сегодня на нем был зеленый камзол, темные волосы были аккуратно причесаны. Он стоял за кухонным столом. Когда Мэри вошла, он помог ей снять плащ – красивый жест, но тем не менее Мэри он показался чересчур фамильярным.

– Где мама? – спросила она Абигейл.

– В аптеке, мэм.

– А что привело сюда вас, Генри Симмонс?

Он указал на бутылку на столе.

– Ром – подарок моего дяди его друзьям Берденам и, разумеется, их дочери.

– Благодарю вас.

– Благодарить стоит только моего дядю Валентайна. Я всего лишь посыльный.

– Вы много для него делаете.

– И большей частью это не труднее, чем разбить яйцо.

В этот момент Абигейл подняла взгляд от миски с творогом и кукурузной мукой и улыбнулась.

– Мне приходилось видеть, что многие мужчины неспособны нормально разбить яйцо, – сказала она.

– Но я неплохо с этим справляюсь.

– Разрешите не поверить вам на слово, – продолжила Абигейл. – Мне почему-то кажется, что вашим способностям находится применение вне кухни.

– О, я пока не знаю наверняка, где бы хотел их применять.

– Явно не на поприще разбивателя яиц, – заметила служанка, и, хотя Мэри чуточку ревновала Генри, когда Абигейл так флиртовала с ним, ей в основном было просто интересно. Ей нравилась смелость девушки, которая получала удовольствие от этого обмена репликами.

– Возможно, именно за этим я и приехал в Бостон. В колонии наблюдается существенный недостаток мужчин, способных навести на кухне кромешный беспорядок.

Служанка закатила глаза, потом вытерла руки о фартук и сказала:

– Сейчас мне понадобится очень много яиц, чтобы приготовить пончики. Поберегите свои руки, а когда я вернусь, сможете продемонстрировать мне свои таланты.

И она удалилась на задний двор, чтобы принести из курятника яйца.

– Она всегда настолько дивно прямолинейна? – спросил Генри у Мэри, пока служанки не было в комнате.

– Нет. Это вы пробуждаете в нас все дурное, Генри, – ответила она ему, но шутливым, а не серьезным тоном.

– А вот это уже благородное призвание. Достойная причина того, чтобы проделать путь до вашего дома.

– О, Дьявол может быть хорош собой, но требуется нечто большее, чтобы сбить человека с пути.

– Я хорош собой? Приятно это слышать.

– Вам это и без того отлично известно.

– И вновь: гордыня, самый смертный из всех грехов. Я часто поддаюсь ему. Он и принесет мне смерть.

– Но кто же из нас будет искусителем?

– Не вы, – сказал он и подошел к ней. Он стоял так близко, что она чувствовала его дыхание на своем лице.

– Почему вы так думаете?

Он пристально смотрел на нее.

– Потому что, как полагаю, мы очень похожи.

– В каком смысле? Мы едва знакомы.

– Сокол узнает своего сородича с большого расстояния.

– Как и свою жертву.

Он улыбнулся.

– Именно. Я в ваших когтях, – он наклонился еще ближе и взял ее правую руку в свою. – И, Мэри, никогда не забывайте: ваша красота во сто крат превосходит мою. Это так же верно, как то, что в гавани плещутся волны или что листья краснеют перед тем, как опасть.

Она поняла, что он собирается поцеловать ее, и от этой мысли вся обмерла. Но не успела она что-либо сообразить, как ее тело, охваченное желанием и порывом, поступило по собственной воле, она встала на цыпочки и открыла губы навстречу его губам.

И именно в тот миг она услышала, как упала миска и разбились яйца: Абигейл стояла напротив них, прижав руки ко рту.

13

Деяния Дьявола проявляются в искушениях, которыми он манит нас, и особенно явственно – в посулах, которые он обещает бездетным, соблазнах, которыми он завлекает бесплодных.

Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

В тот день, когда должны были заслушать ее прошение о разводе, Мэри мало ела за завтраком. За обедом, поддавшись настояниям матери, она проглотила немножко кислого хлеба, поковыряла вилкой в тарелке с репой и откусила немного мяса с ножки индейки. Абигейл и Ханна почти ничего не сказали ей, но они практически перестали разговаривать с тех пор, как Абигейл застала молодую хозяйку стоящей на цыпочках перед Генри Симмонсом, рука в руке. Теперь Мэри жила под одной крышей с Абигейл и знала девушку с тех пор, как та приехала в колонию, но они внезапно стали как будто чужими. Мэри понимала, в чем затруднения Абигейл: ее показания могут разозлить хозяев, но последствия лжи могут быть куда более печальными, так как от них не будет спасения в вечности. Мэри в точности описала родителям, что произошло между ней и Генри и что видела Абигейл, и отец Мэри провел с девушкой беседу по поводу того, что она должна говорить в суде.

– Надеюсь, Абигейл, – сказал он ей в присутствии Мэри, – мы никогда не забудем, какие раны Томас Дирфилд нанес моей дочери. Посмотри на ее руку. Вспомни, как она выглядела, когда Мэри только вернулась к нам. Ее и без того могут оклеветать так, что ей до конца жизни придется жить с этим бременем. Мысленно рассуди, какую малость ты могла видеть и как необратимо может пострадать репутация моей дочери, если это слушание выйдет за рамки простого обсуждения подлости ее мужа.

– Я буду помнить об этом, сэр, – пообещала служанка, но Мэри чувствовала скорее неловкость, чем облегчение. Она понимала, что натворила. Знала, что ее искусили и как дорого может обойтись ей миг слабости. Ее отец также навещал Генри Симмонса. Он не сообщил ей подробности беседы с молодым человеком, но заверил ее, что в случае, если на суде всплывет вопрос неверности, Генри готов взять всю вину и последствия на себя. Отец напомнил Мэри, что Абигейл видела только поцелуй, и потребовал от дочери подтвердить, что дальше поцелуя дело не зашло. Обвинение в неверности грозило смертной казнью.

Тем не менее Мэри знала, какие чувства испытывает к Генри. Это соблазн. Искушение. В присутствии Генри она ощущала волнение, которого Томас никогда не пробуждал в ней. Вот уже на протяжении нескольких недель она думала о нем как в течение дня, так и по ночам, лежа одна в постели.

Мэри и ее родители знали, что ее муж нанял адвоката, который вчера приходил поговорить с обеими служанками Берденов. Этот один из немногих в колонии адвокатов был пухленьким человеком, с мохнатыми, точно гусеницы, черно-белыми бровями, по имени Филип Бристол. Все его дружно ненавидели, в основном из-за профессии, но интеллект его ни у кого не вызывал сомнений. Хотя была веская причина нанимать именно нотариуса, такого как Бенджамин Халл, ибо просить адвоката представлять ваше дело перед губернаторским советом – нечто совсем иное. Это выглядело непрезентабельно. Однако среди магистратов были и прошедшие официальное обучение в Англии, поэтому появлению в ратуше адвоката уже никто не удивлялся.

Филип Бристол попросил служанок детально описать действия Мэри в то утро, когда она вернулась в родительский дом. Абигейл заверила Джеймса Бердена, что адвокат не задал ни одного вопроса о Генри Симмонсе. «С чего бы ему?» – риторически вопросила она. И пока в суд вызвали только Абигейл. В этом чувствовалось некое дурное предзнаменование, потому что теперь Мэри была не уверена в ее показаниях.

В течение этой недели Мэри не раз вспоминала свои разговоры с Томасом, пытаясь понять, что заставляло его прилагать столько усилий для сохранения их брака. Гордость? Страх потерять треть собственности? Или он на самом деле любит ее? Ответа она не знала, но полагала, что третий вариант наименее правдоподобен. В конце концов, в его глазах она была не более чем вздорной бабенкой либо возгордившейся грешницей и в обоих случаях остро нуждалась в поучениях в виде грубостей и побоев.

Почти весь день в ту среду она провела вместе с Бенджамином Халлом и матерью за столом в доме родителей, перечитывая показания, которые Халл скрупулезно выписал. Но Мэри не понимала, каким образом хоть что-нибудь из этого поможет ей. В какой-то момент ей стало так плохо – ей внушали страх незапятнанная репутация Томаса Дирфилда и одержимость колдовством и вилками Кэтрин Штильман, – что она вышла в сад, и там, за небольшим курятником, ее вырвало. Вытирая рот фартуком, она увидела рану, навек обезобразившую ее левую руку. Носик чайника? Кто вообще поверит в это? Следы от трех зубьев все еще можно было различить.

Но только если приглядеться.

Мэри полагала, что кость срастается, но рука по-прежнему болела, и, работая по дому, она старалась действовать только правой рукой.

Когда она вернулась в дом, мать спросила, плохо ли ей от волнения или она на самом деле заболела. Мэри ответила, что с ней все в порядке. С тех пор как она оставила Томаса, у нее не шла кровь, и в ее голову даже закралось подозрение, что она беременна. Но дело обстоит вовсе не так, она уверена в этом.

Как и в том, что никогда не забеременеет.

Нотариус сообщил, что отнес в ратушу некоторые показания, но имеются и другие, которые он не предоставил магистратам. Они были не бесполезны, пояснил он, просто им не помогли бы. Халл добавил, что в тот же день собирается обойти еще нескольких человек и попросить их завтра дать в ратуше устные показания насчет отношений Томаса и Мэри и того, чему они были (или не были) свидетелями.

– Скажите мне кое-что, – обратилась Мэри к нотариусу.

Он откинулся на стуле и молча ждал. Как и ее мать.

– Когда все выскажут обвинения в мой адрес и меня признают грешницей, недостойной ангелов…

– Продолжайте, – подбодрил ее Халл, но на лице матери отразилась более сильная тревога, чем когда, чуть ранее, Мэри выходила в сад.

– Когда магистратам будет очевидно, что я своевольная, гордая женщина, предающаяся самым греховным удовольствиям, что я, может быть, уже стала прислужницей Сатаны…

– Прекрати, – приказала ей мать. – Никто не подумает про тебя ничего подобного.

– Ох, мама, подумают. Так и будет. Ты видела записи Бенджамина. Мы все знаем, что скажет Кэтрин и что видела Абигейл.

Нотариус смотрел то на Мэри, то на ее мать.

– Пожалуйста, Мэри, продолжайте.

– Что со мной будет, как вы думаете? Вы столько дней провели в ратуше. Видели, как магистраты вершат суд и как грешников штрафуют, секут плетьми и отправляют на каторгу. Есть у меня хоть какие-нибудь шансы?

– Я не беру на себя смелость предсказывать будущее, – ответил нотариус, переглянувшись с ее матерью. – Но мужчина не имеет права бить свою жену. Закон ясно об этом говорит. Каторги в вашем будущем я определенно не вижу.

– А что насчет виселицы? – спросила она, намеренно игнорируя его оптимизм.

Мать взяла ее за руку и сказала:

– Мэри, не глупи. В твоей душе нет такой черноты, чтобы завтра кто-либо в самом деле поверил бреду Кэтрин Штильман. К тому же эти вилки привез твой отец.

– И люди скажут, что это я их закопала.

– Но ты этого не делала, – возразила Присцилла Берден.

– В первый раз я этого не делала.

– Да. В первый раз, – повторил нотариус почти шепотом.

– Мы не знаем, были ли то мужчина, женщина или демон, кто в первый раз воткнул в землю эти вилки и пестик. Я только знаю, что это была не я, – продолжала Мэри.

Бенджамин окунул перо в чернильницу и написал себе короткую пометку. Потом сказал:

– Давайте не будем топтаться на этих деталях, Мэри. Как сказала ваша матушка, в этом отношении вам бояться нечего.

И вновь на кратчайший миг глаза старших встретились, подтверждая некий тайный сговор, как и в тот раз, когда ее родители беседовали с магистратом Ричардом Уайлдером и преподобным Джоном Нортоном. Мэри не знала, стоит ли ей бояться или уповать на замыслы, что зрели в умах этих достойнейших представителей своей веры.

Местные суды были в Кембридже, Бостоне, Салеме, Спрингфилде, Ипсвиче и Йорке. Как низшие судебные инстанции они разбирали только те гражданские споры, где доля была меньше десяти фунтов. Но они также заслушивали дела о мелких преступлениях: тех, где виновного не приговаривали к изгнанию, к отсечению конечности посредством ножа или топора или к смерти через повешение. Здесь призывали к порядку праздных, наказывали тех, чье платье признавалось слишком нарядным, и штрафовали всех, кто торговал с дикарями без соответствующей лицензии.

Выше стоял колониальный губернаторский совет. В него входили губернатор, заместитель губернатора и двенадцать избираемых помощников, но редко когда все четырнадцать магистратов присутствовали в течение всего заседания. Это были занятые люди, и достаточно было присутствия семерых из них, чтобы вынести вердикт по гражданским вопросам – таким как прошение о разводе Мэри Дирфилд – или представленным им обвинениям в преступлении. Они слушали, задавали вопросы и порой удалялись на закрытое совещание. Затем голосовали, и решение было за большинством.

В тот день в суде присутствовали одиннадцать магистратов, в том числе друг Берденов Ричард Уайлдер, когда Мэри, ее родители и Бенджамин Халл поднялись на второй этаж городской ратуши. Губернатор Джон Эндикотт также присутствовал на скамье. Ему было около семидесяти пяти, и Мэри он показался тщедушным стариком, когда с трудом вышел за кафедру перед большим собранием. Вокруг было полным-полно просителей и свидетелей, человек тридцать или тридцать пять, и тут в толпе она увидела Томаса. Он стоял, прислонившись к стене и сцепив перед собой руки, рядом был его адвокат. Мэри кивнула Томасу и почтительно поклонилась, после чего мысленно выбранила себя за рефлекторное раболепство. Томас смотрел непривычно мягко, а лицо его казалось добрым. Мэри предположила, что такова его стратегия.

Прочие магистраты сидели за длинной полированной дубовой стойкой, на внушительно высоких скамьях, в черных судейских мантиях. Мэри окинула взглядом толпу, но больше знакомых лиц не увидела. Однако от этого ей не стало легче, так как она знала, что в суд вызвали служанку ее родителей Абигейл, и матушка Хауленд тоже намеревалась выступить. Все они, кому предстояло давать показания, наверняка были где-то в толпе на площади или в ратуше и появятся, когда их вызовут.

– Перед твоим делом выслушают не более трех-четырех прошений, Мэри, – предупредил ее Халл. – Все довольно стандартные, и, я думаю, с ними быстро покончат. Но никогда не знаешь наверняка. Порой даже самые очевидные решения выносятся с придирчивостью, граничащей с привередливостью.

Мэри кивнула, но ничего не ответила. Скоро она заговорит от своего имени. Чтобы не вызвать к себе гнева магистратов, она не стала обращаться за помощью к адвокату; Томас избрал противоположную тактику, но она полагала, что ему все равно придется отвечать на вопросы. Женщина нервничала, но тревога не истощала ее самообладания. Последние несколько недель она тщательно репетировала свои ответы, готовясь так же прилежно, как некогда в детстве в Англии, когда учитель давал ей задания. Отец позаботился о том, чтобы Мэри получила достойное образование, и приглашал учителей английского языка и музыки. Другим девочкам также давали уроки танцев, иногда это было нормой даже в тех семьях, которые планировали позднее переехать в Новую Англию. В конце концов, Библия не запрещает танцевать. Мэри помнила, как завидовала тем девочкам, но отец был тверд в своем решении: танцы развивают склонность к распутству. Однако к нынешнему дню Мэри готовилась куда серьезнее, отчаянно стремясь к цели, которой не имела в детстве.

Она размышляла над тем, что скажет и как будет отвечать на вопросы магистратов, когда пристав губернаторского совета ударил по полу жезлом и призвал к тишине. Толпа стихла, и все как один повернулись к магистратам. Губернатор только-только надел свою черную мантию.

Затем пристав объявил, что сегодня не будут рассматриваться прошения, касающиеся состава заседателей, их заслушают завтра. Он сообщил, что в первую очередь будет рассматриваться дело о столкновении двух лодок в гавани, в результате чего сломал ногу мужчина по имени Найт. Рыбак также лишился своей лодки, которая попросту пошла на дно. Свидетели заявили, что ответчик, Льюис Фаррингтон, был пьян и небрежно управлял своим суденышком. Какое-то время Мэри с интересом наблюдала за прениями; ни Найт, ни Фаррингтон не обращались к адвокатам, но Найт нанял нотариуса и, несмотря на костыли, предъявлял бумаги: показания, собранные нотариусом, в том числе у моряков, которые выловили несчастного из воды. Однако итог казался настолько очевидным, что Мэри это дело быстро наскучило. Вердикт вынесли именно тот, какой предугадала Мэри: Фаррингтона признали виновным. Он должен будет выплатить Найту стоимость новой лодки и двадцать фунтов сверху; вдобавок его оштрафовали еще на пять фунтов за пьянство, и послезавтрашний день он должен будет провести в кандалах.

Следом разбирали дело индейца, которого приговорили к тридцати ударам плетью за то, что он в пьяном виде вломился в чужой дом и случайно опрокинул бочку с сидром. На этот раз вердикт – как и весь процесс – вызвал у нее очень неприятные чувства. Индейцу было не более шестнадцати-семнадцати лет, и она так и не смогла понять, насколько хорошо он мог изъясняться по-английски и что понял из речей ее соотечественников. На нем были слишком широкие для его стройного тела штаны и рубашка. И она заметила в его темных глазах страх. Никто не защищал его во время процесса. Владелец бочки с сидром, красивый мужчина с золотистыми волосами, выразил негодование по поводу того, что ему не выплатят тройную стоимость сидра, но Уайлдер откинулся на сиденье и спросил истца, как, по его мнению, дикарь выплатит ему хоть один пенни. Когда индейца увели, Мэри ощутила укол жалости. Он был совсем один, и скоро его выпорют только за то, что ему ничего не известно о путях Господних.