Текст книги "Час Ведьмы"

11

Муж, который бьет жену или груб с ней, предает свое вероисповедание и нагло преступает божественный закон, чем оскорбляет нашего Господа и Спасителя.

Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

В субботу падчерица Мэри с мужем и двумя маленькими детьми преподнесла ей сюрприз, придя с визитом в дом к ее родителям. Мэри сидела за прялкой, когда после обеда Перегрин, Джонатан и девочки показались на горизонте. Отец был у себя на складе, а мать понесла в починку сломанную оловянную посуду. Абигейл готовила ужин, а Ханна на улице доила двух коров. Сквозь занавески Мэри увидела, что взрослые идут рядом с лошадью Джонатана, а дети сидят в седле. Оставив пряжу, она вышла наружу поздороваться и пригласить их в теплую гостиную. Девочкам было три и четыре года; Джонатан снял их с лошади и передал Перегрин, которая поставила их на дорожку. Девочки, точно щенята, метнулись мимо Мэри сразу в дом.

Мэри потерла руки и заметила, как быстро изменилась погода. Джонатан – и Мэри, как обычно, вся обмерла при виде столь красивого мужчины, когда он снял теплую вязаную шапку, – говорил Абигейл, как вкусно пахнет индейка, которую та поворачивала на вертеле.

– Мы рады тебя видеть, Мэри, – сказал Джонатан, сняв с Перегрин плащ и повесив его на колышек напротив камина.

Мэри поставила стулья к столу и предложила гостям сесть.

– Перегрин думает, что у нее снова будет ребенок, – продолжал Джонатан. – Конечно, это благословение, но мы не подозревали, что это случится так скоро.

Для Мэри новость не была неожиданной. Она подозревала, что Перегрин вскоре снова понесет; с рождения Амити прошло три года. На мгновение она замерла от этого напоминания о том, чего у нее никогда не будет.

– Это хорошая новость, – сказала она своей падчерице, сев рядом с ней за стол. Переводя взгляд с Джонатана на Перегрин и обратно, она сказала:

– Я очень за вас рада. Вы заслуживаете такого дара.

– И мы благодарны за него, – кивнул Джонатан.

– Пусть следующие месяцы пройдут легко, Перегрин. И если тебя не благословят мальчиком, пусть малютка будет так же красива, как и эти двое, – сказала Мэри, указав на девочек, которые вместе с отцом разглядывали картины и гобелены на стенах. Подобная роскошь была редкостью, и Мэри знала, что в своем доме Джонатан Кук не может ее себе позволить, но было очевидно, что он этого жаждет.

– В моей семье дети появляются быстро, – произнесла Перегрин.

Абигейл принесла им три кружки пива, прежде чем Мэри успела попросить ее подать гостям напитки. Затем девушка, почувствовав, что они хотят поговорить о чем-то личном, предложила отвести детей во двор, посмотреть скотину. Она обещала, что они с Ханной присмотрят за ними.

– И как ты теперь? – спросила Перегрин суровым тоном, когда они остались втроем.

– Как и следовало ожидать, – ответила Мэри.

– Мой тесть глубоко опечален этой разлукой, – сообщил Джонатан. – Ты, судя по всему, – тоже.

– Вы поэтому пришли навестить меня?

Джонатан сделал большой глоток из кружки.

– Да, а также затем, чтобы рассказать о новом благословении, что зреет у Перегрин внутри. И, конечно, Томас шлет тебе свое почтение, Мэри.

– Я полагаю, у него все хорошо.

– Если не считать того, что ему одиноко без тебя? Думаю, да, – сказал Джонатан и добавил: – Нотариус приходил к нему. Некто по имени Халл.

– Да, Бенджамин Халл. Моя семья обратилась к нему за помощью.

– Он приходил и к нам, – продолжал Джонатан. – Не самый приятный субъект. Думал, что я помню каждый синяк у тебя на лице.

– Он выполнял свою работу. Чей-то труд нам более приятен, чей-то – менее.

– Его вопросы меня глубоко оскорбили. И тебя тоже, верно? – он обернулся к жене.

Та кивнула, прижимая одну руку к животу. Взглядом Перегрин скользила по стенам, по карте Бостона и буфету с кружками и столовыми приборами.

– Прошу вас извинить Бенджамина, – сказала Мэри, – тем более что оскорбление исходило от меня. И я не прошу прощения за то, что мой нотариус серьезно относится к своей работе.

Джонатан посмотрел сначала на Перегрин, затем на Мэри. Он всегда был таким доброжелательным; Мэри не нравилось видеть его раздраженным, когда недовольство буквально отражалось на лице.

– Мой тесть попросил меня узнать напрямую: теперь, когда у тебя есть время подумать над своим планом, а скоро соберется губернаторский совет, не переменила ли ты свое решение?

– Нет. Оно неизменно.

– Ты живешь в том же доме, где жила в детстве, – сказал он. Затем процитировал Писание: – Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил.

– А как стал мужем, то оставил младенческое[4]4
  Первое послание к коринфянам, 13:11. Прим. пер.


[Закрыть], – ответила Мэри, закончив стих. – Я была ребенком в Англии. Не здесь. Я оставила все младенческое, когда взошла на корабль вместе с родителями и мы отплыли в Бостон. Возвращение в отцовский дом не означает, что я вновь примерила на себя детское одеяние с детскими игрушками.

– Я скучаю по тебе, Мэри. Все мы скучаем, – сказала Перегрин, меняя тему.

– Я тоже скучаю по тебе, Перегрин, и по тебе, Джонатан, – продолжила Мэри и ощутила странное напряжение в комнате, когда произнесла имя зятя. Она видела, что Перегрин пристально смотрит на нее, чуть наклонив голову. Она подозревала, что у Мэри проскальзывают нечистые мысли насчет ее мужа? На миг Мэри испугалась, что только что выдала себя голосом, – или прежде, во время трапезы, или когда они просто проводили время вместе, – но это было невозможно. Просто… невозможно.

– Но разве ты не скучаешь по Томасу? Неужели не тоскуешь по естественной для жены жизни с мужем? – спросил Джонатан подчеркнуто наставительным тоном. Его голос сейчас напоминал поучения пастора во время проповеди, когда тот задает вопросы с очевидным ответом.

Мэри потянулась к кружке здоровой рукой и сделала глоток, чтобы выиграть время. По правде говоря, она совсем не скучала по Томасу Дирфилду. Но сказать это в присутствии его дочери она не могла. Хотя она наверняка догадывается, что чувствует Мэри. У Мэри мелькнула мысль, пусть и не очень правдоподобная, что Джонатан расставляет ей ловушку, вынуждая сказать что-нибудь крамольное в присутствии его и Перегрин. Но, может быть, и наоборот: учитывая незабвенную любовь дочери к отцу и ее же стремление сохранить собственный брак, не ждет ли Джонатан, что Мэри выразит раскаяние? Со стороны Перегрин было смешно проявлять хоть толику настороженности: Мэри не представляла для нее ни малейшей угрозы. Да, пусть у нее были неподобающие мысли насчет Джонатана, но это был красивый, веселый и добрый человек. Любая женщина на ее месте могла бы подумать нечто подобное. Но она не вынашивала ни планов, ни замыслов, которые хоть сколько-нибудь могли бы показаться неестественными, порочными или (да) греховными.

Она ранит чувства дочери Томаса Дирфилда, если в ее присутствии скажет, что вовсе по нему не скучает, – это факт. Однако Мэри понимала, что приближающийся процесс в губернаторском совете будет еще более безжалостным. Наконец она поставила кружку на стол и задала собственный вопрос:

– Перегрин, ты его дочь, жила с ним большую часть своей жизни и видела, каким был его брак с твоей матерью. Как он обращался с ней?

– С моей матерью?

– Да, с Анной.

Перегрин положила вторую руку на живот и отвела глаза. Она как будто боялась, что от одного только взгляда Мэри ребенок внутри нее может зачахнуть.

– Она была его подругой жизни, – тихо сказала она. – Он был ее мужем.

Мэри выпрямилась. Она ожидала, что Перегрин будет ревностно отстаивать отношения Томаса и Анны.

– Он любил ее?

– По-своему.

– По-своему?

Джонатан переводил взгляд с одной на другую, и Мэри видела, что он тоже удивлен.

– Перегрин, – произнес он.

– Он любил ее, – ответила та, но без энтузиазма. – Как любит и тебя, Мэри.

– Он был когда-нибудь жесток с твоей матерью? Перегрин, прошу тебя, пожалуйста, скажи правду.

И снова Перегрин отвела глаза, ее взгляд блуждал по комнате, на этот раз задержавшись на портрете дедушки Мэри кисти Добсона. Затем она посмотрела на огонь в очаге и ответила:

– Нет.

– Нет? – переспросила Мэри. – Ни разу он не выказывал злости?

– Только из любви.

Порой, когда Томас наставлял Мэри (так он это называл, не она), он утверждал, что делает это только ради ее спасения. Она вспомнила его слова перед тем, как он попытался зубьями Дьявола пригвоздить ее руку к столу: «Душа твоя чересчур уязвима гордыней. Ты столь высокого мнения о своем женском разумении». Возможно, он так же обращался и с первой женой.

– Он из любви выказывал злость? – спросила Мэри. – Анна Друри была для него все равно что ребенок, которого необходимо бранить?

– В третьей главе «Откровения» детей не выделяют особо, – ответила Перегрин.

– Я знаю эти строки: «Кого я люблю, тех обличаю и наказываю». Но разве это не прерогатива родителей и Господа?

– И мужей, – поправил ее Джонатан.

– Да, конечно. И как он наставлял твою мать, Перегрин? Словами или палкой? Знаниями или тыльной стороной руки?

Джонатан протянул руку и аккуратно коснулся плеча Мэри.

– Пожалуйста. Мы пришли не для того, чтобы обвинять тебя и тревожить тяжкие чувства.

Она посмотрела на его длинные тонкие пальцы на ее воротнике, и в тот же миг он убрал их. Но их тяжесть осталась. У нее пересохло во рту, ей хотелось глотнуть еще пива, но она не осмеливалась пошевелиться. Перегрин, не моргая, наблюдала за ней и своим мужем. В маленькой комнате повисла тишина.

– Нет, конечно, я понимаю, – осторожно сказала Мэри просто потому, что нужно было что-то сказать. Буквально необходимо. Она подумала о судебном процессе – тяжком, хоть и необходимом ей, – который предстоял ей на следующей неделе, и сейчас, пока есть возможность, нужно попытаться узнать как можно больше, это крайне важно.

– Но, Перегрин, ты не ответила на мой вопрос. Говорил ли твой отец когда-нибудь слова, пусть даже из любви, которые из уст мужа звучали бы слишком резко по отношению к жене?

– Я могу сказать тебе, Мэри, что никогда не видела, чтобы он бил ее.

Ясно, что по меньшей мере однажды гнев Томаса – беспричинный и подогретый изрядным количеством крепкого пива или сидра – проявился, когда Перегрин была еще ребенком. В конце концов, сколько раз на памяти Мэри он бил ее или швырял на пол или стену с крючками? С Анной Друри Томас прожил намного дольше. Однако это не поможет вызвать Перегрин на откровенность или обвинить ее во лжи. Вполне возможно, что Томас скрыл от дочери худшие проявления своей натуры, так же как он скрывал их от Кэтрин. Поэтому Мэри просто сказала:

– Но это не значит, что этого никогда не случалось.

– Я никогда не видела ничего подобного, и наши слуги – тоже, – ответила та.

Джонатан покачал головой.

– Мэри, он застрелил лошадь, которая сломала шею его жене. Он застрелил ее. Он любил Анну. Он был сам не свой от горя, когда она умерла.

– Я знаю, – ответила Мэри.

– И не забывай, – напомнил он ей, – дом, где выросла Перегрин, непохож на замок. Она все понимала.

Его как будто все сильнее огорчало то, какой оборот приняла беседа, и он принялся теребить пряжку брюк на колене. Обе женщины молчали. Он посмотрел на них и спросил:

– Мэри, понимаешь ли ты, чем рискуешь? Ты бросаешь вызов всему, что мы пытаемся здесь построить. Отвергаешь естественный порядок вещей, установленный Господом, и можешь навлечь на себя Его немилость.

– Ты уже второй раз говоришь мне о естественном порядке вещей. Но женщина – не змея, чтобы быть раздавленной сапогом мужа, – ответила Мэри. Она надеялась, что ее слова не прозвучали слишком резко. – Нет, я не могу вернуться, – сказала она мягче. – Не могу.

– Знаешь, что скажет Кэтрин? – спросила Перегрин, и Мэри поняла, что ее падчерица с самого начала не хотела поднимать эту тему. Это была крайняя мера.

– Я догадываюсь, – ответила она. – В ее нелепых и сумасбродных обвинениях нет ни толики истины.

– Пусть они и сумасбродные, – сказал Джонатан, – но в этом мире с ума сходят многие. Для их вразумления нам необходимы как Библия, так и каратели.

Он сделал глубокий вдох, явно не желая ссориться.

– Прошу тебя, Мэри, подумай над нашим предупреждением. Томас хочет, чтобы ты вернулась, и мы хотим того же. Мы – одна семья.

Перегрин собственнически накрыла руку мужа своей, и Мэри прекрасно понимала, что значит этот жест. «Мы хотим, чтобы ты вернулась, – говорил он, – но не заблуждайся: это мой мужчина».

– И что же, Джонатан? – спросила Мэри. – Я всей душой надеюсь, что мы втроем, ваши девочки и дитя в твоем лоне, Перегрин, останемся семьей. Или, по крайней мере, друзьями. Но я предстану перед губернаторским советом и, когда настанет мой черед говорить, поведаю свою историю.

– Ты тверда в своем решении, – сказал Джонатан, печально и обреченно.

– Верно.

Какое-то время они сидели молча, и Мэри слышала, как снаружи громко верещат чайки. Затем Перегрин поднялась, опершись обеими руками на стол, и ее муж встал вместе с ней. Он сказал, что приведет детей.

– Прощай, – непроницаемым тоном сказала Перегрин, когда они остались одни.

– Молись обо мне и не забывай, – ответила та.

Перегрин посмотрела ей в глаза.

– Да, – сказала она. – Не забуду.

И вслед за мужем вышла во двор, где ее уже ждали дети.

Преподобному Джону Нортону было пятьдесят шесть лет, то есть всего на год больше, чем отцу Мэри, и на три года больше, чем ее матери. Но выглядел он значительно старше. Нет, его нельзя было принять за тщедушного старца. Но было в его наружности нечто почтенное. Даже теперь его рост составлял не менее шести футов, а борода еще не совсем поседела. В колонии он жил с 1635 года, но тогда он ездил в Англию и обратно вместе с губернатором Брэдстритом, чтобы после реставрации засвидетельствовать свое почтение королю Карлу II и урегулировать законодательные вопросы. Это был убежденный пресвитерианин, желавший собственными глазами видеть, как квакеры страдают за свое безумие, а грешники в его приходе подвергаются соответствующей епитимье.

В понедельник, после воскресного дня, родители Мэри вместе с ней пришли к преподобному. На то не было ни ее желания, ни отца с матерью. Преподобный вызвал их. Джеймс и Присцилла Берден хорошо знали главу материнской церкви. Джеймс заверил свою дочь, что Томас не будет присутствовать на аудиенции; священник ясно дал понять, что это будет репетиция судебного процесса, но на данном этапе он только хотел выяснить подробности семейного разлада.

– Я устала объяснять всем и каждому, почему я иду на это, – не выдержала Мэри, когда отец сообщил ей, что преподобный непременно хочет видеть их. – К тому времени, когда я предстану перед советом, моя история всем опостылет, в том числе и мне.

Тем не менее она понимала, какой властью располагает священник, поэтому согласилась прийти.

Теперь, когда она рассказала преподобному о том, как Томас бил ее, об инциденте с вилкой, как муж жестоко разговаривал с ней, она откинулась на мягкую спинку стула в доме священника. Это были самые роскошные и удобные стулья, какие она только видела в Бостоне, обитые дорогой французской тканью с узором из синих ирисов. Ее родители сидели на стульях с жесткими спинками, которые ее отец и священник перенесли из обеденного зала в кабинет. Джон Нортон наклонился над столом и сказал:

– Мне очень жаль, что вам пришлось пройти через все это, Мэри.

– Благодарю вас.

– В этом нет нужды. Я не осуждаю вас за то, что вы предприняли столь отчаянный шаг.

Мэри наблюдала за реакцией отца. Эти слова его обрадовали? У него тоже создалось впечатление, что самый могущественный в округе священник готов поддержать ее прошение о разводе? Но тут Джон Нортон продолжил:

– Томас отрицает, что бил вас.

– Значит, к своим грехам он прибавляет еще и ложь, – ответила она.

– Возможно. Но он почтительно отзывается о вас, говорит с должным уважением и заявляет, что не понимает, почему на него льется ваш женский яд.

– Во мне нет яда – ни женского, ни какого-либо другого. Я не змея и не ищу сношений с ними – ни с настоящими, ни с теми, кто прячется за другим фасадом.

Взгляд священника стал чуть холоднее. Она не дерзила, но и не проявляла почтительности.

– Как добропорядочным христианам нам следует подтверждать правомерность своих действий, – сказал он. – Господь не терпит дерзости. Не будем забывать о том, какой ценой нам обходится бунт.

– Я не бунтую против Господа. Я всего лишь пытаюсь развестись с мужем.

Краем глаза она увидела встревоженное лицо матери.

– Нотариус Бенджамин Халл приходил ко мне и просил, чтобы я явился на слушание, – сообщил преподобный.

– О чем он просил вас? – поинтересовался Джеймс.

– Он считает, что вашей дочери пойдет на пользу, если я выскажу мнение церкви о том, может ли муж бить свою жену.

– Благодарю вас, – сказал Джеймс.

– Я еще не решил, приду ли я туда лично. Возможно, просто дам показания, которые он сможет записать и предъявить магистратам.

Преподобный вновь повернулся к Мэри.

– До меня дошли слухи об этих трезубых вилках. И многие обсуждали ваше мнение по поводу их использования.

– Это просто столовые приборы, Джон, – сказал ее отец, прежде чем Мэри успела ответить.

– Использовать трезубый прибор, когда все всегда довольствовались двузубыми, кажется довольно бессмысленным, – заметил преподобный.

– Во время резки мяса они удобны, – ответил Джеймс.

Мэри закрыла глаза, расстроенная тем, какой оборот принял разговор. Но она тут же открыла их, когда услышала слова преподобного:

– Мне всегда было достаточно ножа и ложки, но я полагаю, что, если бы Дьявол замыслил искусить кого-либо, он использовал бы средства получше вилки.

– Согласен, – подтвердил Джеймс. – Если хочешь попробовать…

– Нет, но благодарю за предложение.

– С точки зрения Томаса, это просто оружие, – напомнила им Мэри. Она чувствовала, что это важно: напоминать им, как муж набросился на нее с вилкой, – что это стало для нее последней каплей. Разве они не чувствуют ее желание освободиться от него, столь же ощутимое, как солнечные лучи на коже в жаркий июльский день?

– Всего несколько минут назад я подробно рассказала вам, как он проткнул меня ею.

– Я понимаю, Мэри, все понимаю, – кивнул Нортон. – Сейчас об этом известно далеко не всем, но, уверен, ваш отец знает: шесть лет назад я был против казни Анны Гиббенс.

– Я помню, – сказал Джеймс. Лицо Присциллы побелело. Анну Гиббенс повесили по обвинению в колдовстве в 1656-м здесь, в Бостоне, и ни ее богатство, ни тот факт, что она приходилась невесткой бывшему губернатору колонии, не спасли ее от петли. Приговор вынес сам Джон Эндикотт[5]5
  Джон Эндикотт (1600–1665) – губернатор колонии Массачусетского залива, пуританин, известный своей религиозной нетерпимостью. Прим. пер.


[Закрыть]. Сама мысль о том, что призрак Анны Гиббенс мелькнул в их беседе, внушала ужас: прошение Мэри было о разводе, но его, точно опавший лист, несло ветром к Сатане.

– Я бы предпочел отлучить ее от церкви, – продолжал священник. – Но я уверен, до вас доходили новости из Хартфорда о том, как в этом году там собрались прислужницы Дьявола.

– Да, мы слышали об этом, – ответил Джеймс.

– Если вы настаиваете на своем прошении, Мэри, вас неизбежно попытаются оклеветать. Возможно, против вас даже выдвинут обвинения, – сказал преподобный.

– Но на суде есть место и правосудию, – ответила она.

– Возможно. Возможно, нет. Мы смертные, и, как бы ни пытались, все равно наше видение останется искаженным. Среди тех, кто, по моим представлениям, придет свидетельствовать против вас, будут ваша служанка, Кэтрин, матушка Хауленд и доктор Пикеринг. Могут быть и другие.

– Но я ничего не сделала! Почему матушка…

Отец положил ладонь на ее руку и сжал, призывая к молчанию.

– Это был мудрый совет, Джон. Благодарю тебя за эту откровенность.

– Мэри, я предлагал вам изменить решение и понимаю, что вы этого не сделаете. Это ваш выбор. Я также понимаю, что вы не заинтересованы в ходатайстве церкви. Это тоже ваш выбор, поэтому я не привлекаю старост к этому делу. Но если вы готовы принять от меня два небольших совета, то вот они.

Она в тревоге ждала.

– Первый: с нынешнего дня и до самого процесса не пытайтесь как-либо повлиять на мнения матушки Хауленд и Кэтрин Штильман.

– А второй? – спросила она.

– Доверьтесь своему отцу и мне. Я не хочу еще одной Анны Гиббенс на своей совести, а также чтобы хартфордское безумие коснулось и нас.

И она поняла, что он имеет в виду. По крайней мере, думала, что поняла. Она видела, как ее родители и преподобный Джон Нортон украдкой переглядывались, точно заговорщики. Заметила по их глазам, что, если она не будет осторожна, ей грозит участь куда более худшая, чем жизнь с Томасом Дирфилдом.