Текст книги "Спасите игру! Ведь жизнь – это не просто функция"

Игры античной философии

Первым европейским мыслителем, который отважился сказать со всей ясностью, что игра идёт человеку, потому что соответствует его внутренней сущности, был Платон. В цитируемом пассаже седьмой главы своих «Законов» он высказал мысль о том, что проводить жизнь в игре – благо для человека. В уста одного из афинян он вкладывает следующие слова: «…Человек же, как мы говорили раньше, это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением. Этому-то и надо следовать; каждый мужчина и каждая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и противоречит тому, что теперь принято… Так что же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения, песни, пляски… даймон и бог внушат им, в честь кого и в какое время надо их совершать, чтобы, играя, снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы, ведь люди в большей своей части – куклы и лишь немного причастны истине»[14]14
  Platon: Lg. 803c–804b. Die übersetzungen folgen: Platon: Werke in acht Bänden, hrsg. v. Gunther Eigler, 2. Aufl., Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft 1990.


[Закрыть]. (Перевод А. Н. Егунова)

Мы видим, что в основании лежит здесь древняя, восходящая к Гераклиту картина мира: божественное – Платон говорит даже бог – предстаёт здесь играющим, а человек – игрушкой или игрой в его руках. Идея игры как состояния, соответствующего бытию и природе человека, прямо вытекает из этого образа мира. А раз так – человек должен проживать свою жизнь как радостную череду праздничных игр. Ведь жить так – значит соответствовать conditio humana: осознанно становиться игрой/игрушкой/игроком.

Именно это делают греки. Ни одна из известных нам культур не придавала игре такого ведущего значения, как культура древней Эллады. В игре греки добились настоящего мастерства. Мало того что они устраивали соревнования и игры по любому поводу, от рождения до похорон – центрами притяжения их культуры были панэллинские игры: Олимпийские, Дельфийские, Немейские и Истмийские. Там греческая идентичность находила своё обновление, там греки осознавали своё единство. Сама их хронология была подчинена игровым циклам: ведь греки вели счёт лет от первых Олимпийских игр, состоявшихся в 776 году, до Рождества Христова Эллада поистине была страной игры.

И главными её играми были культовые праздники во славу богов.

Сегодня мы можем этому только удивляться. Но в греческой культуре действительно нельзя отделить друг от друга культ и игру, соревнование и праздник. Прекрасный пример – гимнастические соревнования в Олимпии, которая принадлежала Зевсу, была центром культа этого могучего Громовержца. Его славили быстрым бегом, борьбой и кулачным боем. Там человек причащался силы и демонстрировал силу. Люди мерились силами, чтобы ближе подойти к недостижимой – они это прекрасно знали – мере божественной силы. Тут мы видим, что греческая идея агона ничего общего не имеет с нашей идеей соревнования. Агон греческих Игр совершался пред взором богов: богам подобало лучшее и лучшие из лучших. Не случайно венком награждали только победителей: их не потому прославляли, что они победили других, а потому, что именно в них ярче всего проявила себя божественная сущность, и их надлежало восславить. Ведь смысл игры заключался не в том, чтобы покинуть священный город с венком победителя на челе. Нет, состязание было богослужением, и любая праздничная Игра греков происходила на небесах, была способом участвовать в празднестве богов. Причём участвовать именно так, как это подобает человеку: в чётко установленных правилами границах, в скобках, за которыми сияет имя божества – Зевса и Геры в Афинах, Аполлона в Дельфах, Посейдона в Истмии, Деметры в Элевсине. Играть под их эгидой означало вступить в тесную связь с той гранью жизни и жизненных сил, которая именно в этом боге нашла своё наивысшее воплощение. Предстать перед ними, играя, означало жить в самом высшем смысле слова.

Жизнь – вот что было главным для греков. Скажем даже больше: наивысшее проявление жизненных сил и самый полный расцвет того, что они называли душой – psyché. Развёртывание души получило в древней Греции имя paideia – смысл этого понятия лучше всего передаётся словом «образование». Его основная идея состоит в таком формировании души, чтобы та могла как можно лучше развиваться; то есть в такой заботе о её росте, чтобы она могла раскрыться и принести наибольшее благо. Вопрос в том, чтобы выстроить настоящего человека, areté человеческой души: добродетель, идеал цветущей жизни, различные грани и проявления которого мы видим в образах богов. Иными словами, paideia – это воплощение вечной божественной Истины, Блага и Красоты в условиях краткого игрового времени человеческой жизни.

Указать путь к такому воплощению – задача педагога. Его работа – так развивать душу человека, чтобы через неё проступил, стал видимым идеал жизни, который греки понимали как гармонию души и тела. Найти в жизни верную меру; быть в созвучии с самим собой и с миром: вот в чём находили они высшую степень жизненности и высшую добродетель. Paideia – это сонастройка души и тела, их сплетение в прекрасную мелодию, в которой звучит настоящая жизнь; смешение чувств, порывов, мыслей, телесных функций и т. д… Это многоголосный концерт, симфония – то есть со-звучие, музыка, – в совершенном исполнении которой каждый голос играет с другими и сам в себе; в её исполнении участвуют каждый бог и богиня, проявляя и осуществляя себя особым, только им присущим образом.

Поэтому Платон, наиболее чисто и ясно выразивший педагогический импульс греков, мог высказать идею образования как homoiosis theo, уподобления души богу. В наибольшей степени уподобиться божеству, взрастить в собственной душе те жизненные силы, что нашли в нём своё совершенное воплощение – этой цели, по мнению Платона, должны служить и культ богов, и игры, посвящаемые богам. В «Законах» он говорит, что праздничные игры с их мусическими и гимнастическими представлениями являются для него своего рода эмоциональной образовательной программой, при помощи которой можно было бы доступным и радостным образом сообщить людям понимание добра, истины, прекрасного.

Игра приобретает ценность для образования благодаря своей связи с божественным. Именно в игре более, чем где бы то ни было, в конечном выражается бесконечное, в человеческом – божественное, во временном – вечное, в несовершенном – идеальное. Играющий под эгидой бога – житель двух миров: мира людей и мира богов. Поскольку он живёт в мире богов, его жизнь является серьёзным предприятием, уроком вечного и истинного бытия. Поскольку он живёт в мире людей, его жизнь – игра: танец, песнь, состязание в беге, комедия или трагедия, смесь радости и страдания, о которых говорит в «Филебе» Сократ[15]15
  Platon: Phl. 50b.


[Закрыть]; и в этой игре неразрывно переплетены трагедия и комедия.

Как детям игра помогает сформировать чувство гармонии и согласия, так и у взрослых их игровые празднества укрепляют чувство истины и добра, помогают людям ощутить и выразить в себе красоту и силу богов; для зрелой мудрости жизнь – это священная игра, в которой божественная серьёзность и человеческая радость – нити одного полотна. И мудрым можно назвать того, для кого жизнь, чем бы она ни обернулась, остаётся священной Игрой – серьёзной и вместе с тем радостной.

На этом фоне становится видна вся глубина процитированных выше слов Платона. Он очерчивает идеал мудреца, который, играя, удостоверился, что жизнь – это игра в присутствии богов, а потому игры и празднества в честь богов ему по душе.

Этот идеал мудреца нашёл своё наилучшее воплощение в личности Сократа. Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» ярко характеризует стиль беседы Учителя: в своих философских беседах Сократ «говорил шутливо и вместе с тем серьёзно»[16]16
  Xenophon: Memorab. I, 3, 8.


[Закрыть] (пер. С. И. Соболевского). Тот же Ксенофонт начинает свой «Пир» утверждением: «Как мне кажется, заслуживает упоминания всё, что делают люди высокой нравственности: не только при занятиях серьёзных, но и во время забав»[17]17
  Xenophon: Symp. I. 1.


[Закрыть] (пер. С. И. Соболевского). Совершенно в этом же смысле Платон говорит, что «муж, достигший совершенной мудрости» проверяется в мыслях, в делах и в словах, «как в играх, так и в серьёзном».[18]18
  Platon: Lg. 647 d.


[Закрыть] О ком же он думал, если не о Сократе, которого он снова и снова выводит в своих диалогах в качестве мастера вести философский диспут как бы играя? А может быть, он думал в это время о себе самом, ведь из диалога «Федр» мы знаем, что Платон описывал собственную литературную работу как «благородную игру», забаву, которая «доступна только тому, кто умеет, забавляясь сочинением, повествовать о справедливости и обо всем прочем, что ты (Сократ) упоминал»[19]19
  Platon: Phdr. 276 e.


[Закрыть] (пер. А. Н. Егунова).

Игровой характер формы философского диспута Сократа и Платона связан с тем, что оба они исходят из описанной выше идеи двойственной, земной и небесной, природы человеческой души. С одной стороны, душа влачит своё существование в отведённом ей месте и времени, с другой, она призвана воплотить в жизнь божественный идеал истины, добра и красоты. Игра жизни ограничена рамками времени и пространства. Это «всего лишь» игра, ведь каждый из играющих смертен. Но, несмотря на это, самое большее, что можно сказать о жизни человеческой, – что это такая игра, которая заключает в себе возможность воплощения божественного. А это, в свою очередь, становится возможным только потому, что игровое пространство и игровое время жизни ограничены. Эпифания вечного в конечном – в очень существенном смысле игра, и настоящее искусство жизни состоит в том, чтобы осознанно играть в неё с другими игроками.

Такая игра предполагает, что человек понимает жизнь как священную игру во славу богов. Иначе она утратит смысл, растворившись в пустой игривости и баловстве. Но, если мы играем, осознавая конечность собственной жизни и бесконечность истины, добра и красоты, которые могут в ней проявиться, душа попадает в тот чудесный лад, который звучит в жизни Сократа. В греческом языке есть для этого лада слово, которое едва ли можно перевести: тот, кто играет под населённым богами небом, тот «серьёзно весел» (anér spoudogéloios). О таком человеке Хуго Ранер пишет, что это муж «радостной свободы духа, ему присуща, если можно так выразиться, элегантность души, он обладает непробиваемой защитой, и в то же время он трагичен, он знает, что такое смех и что такое слёзы, часто он ироничен, он смотрит сквозь трагически смеющуюся жизненную маску, он измерил давящие рамки земного бытия»[20]20
  Rahner: Der spielende Mensch, S. 29.


[Закрыть].

Лучшим образцом такого «серьёзно-радостного» мужа становится Сократ из платоновского «Федона». В этом диалоге мудрец предстаёт перед нами в последние минуты своей земной жизни. Часами пытается он убедить своих друзей, что у него есть веские причины смело смотреть в глаза приближающейся смерти. Он всё перепробовал: и логические аргументы, и примеры из мифов, он обращался к ним то серьёзно, то шутя, чтобы объяснить им причины своей уверенности. И вот под конец этого долгого разговора, после всех попыток прийти к цели обходными путями, Критон ставит практический вопрос: «Но как нам похоронить тебя?» Сократ отвечает: «Да как угодно, если конечно сумеете меня схватить и я не убегу от вас!» И тут – пишет Платон – он тихо засмеялся.

Эта улыбка приговорённого к смерти Сократа – настоящий символ мудрого игрока. Столь же истинной остаётся эта мудрость и сейчас, по прошествии тысячелетий. Серьёзно-радостная беспечность смеющегося перед лицом смерти Сократа есть выражение истинного гуманизма, цветущей человечности, развитой души, исполненной добродетели и всего лучшего, что присуще человеку. Этот гуманизм взращён духом игры; это гуманизм, который за одну меру берёт смертность человека, прекрасно зная, что отведённое нам время ограничено, но правила игры устанавливает по другой – вечной и божественной мере: и эта мера – Гармония, Равновесие, Ритм.

Вот то, чему нам и сегодня можно учиться, глядя на игры древней Эллады: фундаментальная идея, заключающаяся в том, чтобы видеть в жизни игру, и жить, играя в разнообразные игры. Только так можно стать человеком и познать самые разнообразные аспекты человеческого бытия – эта идея нисколько не потеряла своей актуальности. Вопрос лишь в том, удастся ли нам не утратить связь Игры жизни и множества игр, в которые играют люди – с истиной, добром и красотой.

Если мы хотим спасти игру, это необходимо. А спасение игры в конечном итоге необходимо для того, чтобы у нас появилось место для мудрости и беспечности перед лицом смерти, пространство цветущей жизни и пылкой души. Будем честны сами с собой: нам бы оно не помешало.

Игры Нового времени

Когда Платон и другие великие философы античности вели речь о значении игры для всестороннего развития человека, они исходили из консервативных позиций: они желали обосновать и защитить ту культуру игры, которая, казалось, шатается и теряет свою естественность под просветительским натиском пятого века до нашей эры. В конце концов, она и вправду рухнула. Уже Аристотель, выдающийся ученик Платона и представитель следующего за ним поколения, уделяет игре гораздо меньше внимания. Он объясняет, что счастье – «проводить жизнь в серьёзной работе, а не в весёлой игре», а настоящим девизом для человека должно стать изречение «играй, чтобы работать», ведь игра – не что иное, как отдых[21]21
  Aristoteles: Die Nikomachische Ethik, übers. v. Olof Gigon, 2., überarb. Aufl., München: Artemis 1967, 1177a2f.


[Закрыть].

Вот сколь далеко продвинулись сами греческие мыслители в деконструкции игровой культуры, когда в первом веке до нашей эры римляне разрушили священные города – Олимпию и Дельфы – и ей на самом деле пришёл конец. С триумфом христианства она окончательно отошла в область преданий, и была забыта до тех пор, пока эпоха Возрождения вновь не вызвала к жизни почитание античного искусства, а вместе с ним и радости игры.

Конечно, в культуре, сформированной христианством, уже не было места столь невинной игре, какой она была когда-то в древних Дельфах или в Олимпии. Не успела в эпоху Ренессанса, барокко и рококо расцвести в домах знати небывалая прежде игровая культура, как одновременно под влиянием Реформации стала набирать силу волна, враждебная всякой игре, которая нашла своё разрешение во Французской Революции. Ancién Regime с его игривой лёгкостью, те, кто с ним покончил, воспринимали как бессовестно заигравшийся и проигравшийся. Сами они были насквозь пропитаны новой, тяжкой серьёзностью работы, труда, хозяйства, индустрии и политики.

Фридрих Шиллер и игра искусства

Около 1800 года в среде мыслителей, близких к искусству, началось сопротивление натиску этой всепобеждающей серьёзности. Великие теоретики и Мастера игры Нового времени – это по большей части искусствоведы и критики, которые первыми выступили против этой серьёзности, враждебной, по их мнению, самой природе человека. Как видно, мы не первыми берёмся за спасение игры: задолго до нас были те, кто стремился к той же цели. Им приходилось догадываться о том, что мы сегодня точно знаем: играть человеку свойственно по природе. И вот перед нами первый и главный Magister Ludi Нового времени: Фридрих Шиллер. Ведь это он писал: «Человек играет там, где он в полном смысле слова человек; и он только тогда вполне человек, когда играет»[22]22
  Schiller: «über die ästhetische Erziehung des Menschen in einer Reihe von Briefen», S. 618.


[Закрыть].

О Шиллере известно, что играть он любил. Посетители его дома в Веймаре и сегодня восхищаются игральными картами, на которых сохранились пометки, сделанные рукой самого мастера. Мы знаем, что летом 1788 года, в восторге от своей будущей жены Шарлотты фон Ленгефельд и её сестры Каролины, в саду родительского дома он играет в слепую корову; вполне возможно, его привлекала скрытая эротика этой игры, во время которой можно было приблизиться к любимым созданиям, не внушая никаких подозрений.

В своём страстном увлечении играми Шиллер был не одинок. В предшествовавшую Революции эпоху рококо увлечение играми среди аристократии достигло таких размеров, какие сейчас нам трудно даже вообразить. Желающим составить впечатление о том, что представлял собой мир игры в благородных семействах Европы XVIII столетия, советуем прочесть дневник герцога де Круа, недавно опубликованный Гансом Плешински под заголовком «Жизнь никогда не была столь прекрасна»[23]23
  Emmanuel de Croÿ: Nie war es herrlicher zu leben. Das geheime Tagebuch des Herzogs von Croÿ 1718–1784, übers. u. hrsg. v. Hans Pleschinski, München: dtv 2014.


[Закрыть]. Там вам будут и игры всю ночь напролёт, и прогулки на Остров любви, и озорные шутки при посещении Развесёлой фермы в Шантийи, и охота, и скачки, и театр, и опера, и всё, что душе угодно. Проникнувшись воздействием этой книги, нетрудно понять, почему дипломат XVIII века Шарль-Морис де Талейран-Перигор написал: «Кто не жил до революции, тот никогда не поймёт, сколь сладкой может быть жизнь». И культура игры – не последняя из причин этой несказанной притягательности эпохи Старого режима.

В ретроспективе истории игры времен барокко и рококо видятся исключительными эпохами: это время, когда аристократия играет в аристократию – причём достигает в этой игре непревзойдённого мастерства. Этот придворный церемониал, этот протокол, эта королевская прихожая есть единственная в своём роде социальная игра. Бесконечные балы с их сложнейшими социальными телодвижениями – то же самое. И даже политика явственно отдаёт игрой. «Искусство управления государством: политика кабинетов, политические интриги и авантюры – воистину никогда ещё не были до такой степени игрой, как в XVIII столетии», – пишет Йохан Хёйзинга. «Всесильные министры или князья (…) самолично с любезной улыбкой и любезными словами на устах подвергают смертельному риску могущество и благосостояние своих стран, словно собираются жертвовать слона или коня в шахматной игре»[24]24
  Huizinga: Homo Ludens, S. 202.


[Закрыть] (Пер. В. В. Ошиса. Й. Хёйзинга Homo ludens – М.: Прогресс-Академия,1992, С.210).

Такое впечатление, что барочные дворцы и замки – это сплошные кукольные домики и залы для игры в карты. И потом, эта безумная мода! «Вряд ли в ранние эпохи европейской цивилизации можно найти другой элемент, который бы больше годился для демонстрации игрового импульса культуры, чем парик в том виде, как его носили в 17 и 18 веках»[25]25
  Ebd., S. 199.


[Закрыть] (пер. В. В. Ошиса, С.207), совершенно справедливо замечает Хёйзинга. Ведь в самом деле, любой уважающий себя господин должен был напяливать пышнейший парик, а дама – надевать платье с глубочайшим декольте и делать изощрённейшую причёску. Пышные костюмы, в свою очередь, требовали соответствующего обрамления: архитектура превращалась в сплошную игру с перспективой; садовники создавали из лесов и лугов игровые площадки и фантастические миры, в которых галантные и фривольные господа могли бы назначать юным дамам пасторальные любовные свидания. Достаточно взглянуть на картины какого-нибудь Фрагонара, Буше или Ватто – и в глаза сразу бросится тот дух игры, что пышным цветом расцвёл в эпоху барокко и рококо.

Писатель Вольф фон Нибельшутц чудесно выразил этот дух, заметив: «Феномен эпохи барокко состоит в том, что она сознательно сделала из себя самой картинку-загадку, внешний облик которой не даёт разглядеть внутренние контуры. Глубины её неизведанны, а поверхность таинственно мерцает, её печаль завуалирована беспечной игрой, а боль прячется под маской иронической усмешки, и лишь иногда, в моменты истины, когда, например, прогремит Лиссабонское землетрясение, проступает, подобно МЕНЕ ТЕКЕЛ, затаённая мрачная догадка»[26]26
  Wolf von Niebelschütz: «Der Barock. Deutung einer grossen Epoche» (1955), in: Ders.: über Barock und Rokoko, Frankfurt/Main: Suhrkamp 1981, S. 9–39, hier S. 35.


[Закрыть]. Это блистательное прозрение: оно показывает, как много вернулось в ту эпоху от древней «серьёзно-радостной» мудрости.

И это касается не только дворянства. Было бы серьёзным упрощением думать, что в эпоху барокко игры и празднества были привилегией знати. Это далеко не так. Народ тоже играл и веселился вовсю – по крайней мере, католический народ. Сказать только, что в южных регионах Европы можно было радоваться и веселиться на 90 праздниках в году[27]27
  So Peter Hersche: Gelassenheit und Lebensfreude. Was wir vom Barock ler nen können, Freiburg/Breisgau: Herder 2001, S. 67.


[Закрыть]. Из них 34 были высочайше установлены и обязательны – согласно папской булле 1642 года Universa per orbem. Но люди не забывали чтить и местных святых – песнями, плясками, играми и весельем. Совсем не то у протестантов: календарь церковных празднеств у кальвинистов скукожился до пяти или шести главных торжеств, а у лютеран праздников осталось пятнадцать, может быть, двадцать.

Вполне возможно, в этих числах кроется одна из причин, почему барокко и рококо так любят играть: это был акт Контрреформации, реакции на кальвинистскую мораль и постное лютеранское благочестие. Такая реакция распространилась по Европе из герцогских замков и из Ватикана, словно круги по воде, и пробудила интерес к игре и древнему язычеству. К вероисповеданию было решено не относиться слишком уж серьёзно: и вот языческие боги вернулись – и куда? – в епископские сады и монастырские дормитории. Уж такого-то Лютер и Кальвин точно не желали. Реформаторы заслужили скорее почётное место в пантеоне предателей игры, чем звание Magister ludi. Игровой дух гуманизма и Ренессанса с самого начала был им как кость в горле. Им и в голову не могло прийти взяться описывать жизнь христианина в виде игры, как это отважился сделать Николай Кузанский в трактате De ludo globi («О мировой игре» или «Игра в шар» – прим. пер.). «Духовная ситуация в целом в эпоху Ренессанса есть ситуация игры» (Пер. В. В. Ошиса) – пишет Й. Хёйзинга. Духовная ситуация Реформации, напротив, была игре враждебна. Она была вся пронизана серьёзностью: это серьёзность верующего, всерьёз заботящегося о спасении своей души. А забота – убийца игры.

Наконец, именно прилежная серьёзность Реформации – как это показал Макс Вебер – окольными путями сформировала дух современной экономики и таким образом внесла свой вклад в формирование именно того человеческого типа, который выйдет на историческую арену как Homo oeconomicus. Этот «человек хозяйственный» воспринимает себя в качестве рационального эгоиста, он постоянно озабочен своей пользой, своей выгодой, он серьёзен серьёзностью человека, стремящегося к удовлетворению своих интересов. Именно против такой серьёзности, одновременно прагматичной и морализирующей, грозящей задушить всё живое и человеческое, направлял Шиллер свою программу эстетического воспитания человека: «Ныне же господствует потребность и подчиняет своему тираническому ярму падшее человечество. Польза является великим кумиром времени, которому должны служить все силы и покоряться все дарования. На этих грубых весах духовные заслуги искусства не имеют веса, и, лишённое поощрения, оно исчезает с шумного торжища века»[28]28
  Schiller: «über die ästhetische Erziehung des Menschen in einer Reihe von Briefen», S. 572.


[Закрыть] (пер. под ред. Н. А. Славятинского).

И далее в пятом письме: «Эгоизм построил свою систему в лоне самой утонченной общительности, и, не приобретя общительного сердца, мы испытываем все болезни и все невзгоды общества»[29]29
  Ebd., S. 581.


[Закрыть].

В этой ситуации Шиллер сделался апологетом игры. Она стала для него противоположностью эгоизма и бессердечия, царским путём к человечности, морали и образованию. Шиллер стремился к революционному преобразованию игры. Как он к этому пришёл?

Шиллер – дитя XVIII столетия, и великим идеалом его поколения была Свобода. Человек должен быть свободен, в свободе – его сущность и его достоинство; свобода – вот истинный гуманизм. Это было для Шиллера законом. Вопрос только: о какой, собственно, свободе речь? Это не могла быть та свобода, что строила баррикады в Париже: её на площади Согласия запятнали кровью якобинцы. Свободный рынок? Свобода преследовать собственную выгоду? Нет, для Шиллера этого было слишком мало. Взор его был устремлён к иной, истинной свободе: к свободе, чей фундамент – красота, ведь «путь к свободе ведёт только через красоту», как он утверждает в своём втором письме из цикла «Об эстетическом воспитании человека»[30]30
  Ebd., S. 573.


[Закрыть].

Проводником на этом пути к свободе может быть, по Шиллеру, только искусство – ведь искусство творит прекрасное. И вот его мысль преображает игривую и подчас фривольную свободу барокко в свободную элегантность художественного творчества. Тем самым он вызвал к жизни новый тип человека: Homo ludens – но это не серьёзно-радостный мудрец Эллады, а независимый художник, творец прекрасного, пролагающий путь к истинной и прочной свободе. Но как же Шиллер пришёл к этой мысли?

Для Шиллера человек тоже гражданин двух миров. Но не так, как это представляли себе Платон и другие древние философы, которые призывали человека в смертном воплощать божественное, а согласно образу, привычному для Нового времени со дней Декарта и обновлённому Кантом: с одной стороны, человек – гражданин духовного мира, с другой – существо, относящееся к миру природы. Поскольку он обладает духом или разумом – и это фундаментальная идея философии Нового времени, – постольку он свободен. Но поскольку он существо из плоти и крови, постольку же, как и всё живое, подлежит юрисдикции неумолимых законов природы; говоря словами Канта, он испытывает голод и жажду, следует своим страстям и вожделениям, ищет удовольствий и сексуального удовлетворения, и в этом далёк от всякой морали.

Царство морали есть царство Духа. В нём господствует – прибегнем опять к помощи Канта – нравственный закон, который диктует, что хорошо, а что плохо, и которому человек добровольно подчиняется. То есть, вообще-то, не добровольно. Ведь если он в здравом уме и не даёт чувственным страстям подчинить себе разум, ему никак не удастся обойти нравственный закон, исходящий именно от разума.

Ну, в конце концов, неважно. Для нас главное в другом: будучи гражданином двух миров, человек подвергается двойной опасности. С одной стороны, можно стать апостолом морали и, подобно якобинцам, начать устанавливать нравственный закон огнём и мечом, оказавшись рабом разума и деспотом для тела и души. И в то же время легко впасть в чувственное распутство, и тогда человек будет рабом своего тела и чувств, которые станут деспотически распоряжаться разумом, примерно как это произошло с упаднической аристократией в эпоху барокко.

Шиллер пустился на поиски золотой середины: между Революций и Реставрацией, якобинцами и аристократами, но прежде всего – между природой и духом. Должна же быть у нас возможность жить так, чтобы ни дух не угнетал природу, ни инстинкты не порабощали разум! Должно найтись промежуточное состояние, при котором обе силы в человеке пребывали бы в равновесии, в котором он не подвергался бы принуждению ни со стороны рацио, ни со стороны своей физической природы! И такое состояние, состояние внутреннего баланса и гармонии, действительно есть – состояние игры. Как это объяснить?

Этот вопрос вынуждает нас сказать ещё несколько слов о красоте – состоянии, при котором тело и дух находятся в равновесии. Лучше всего в этом можно разобраться на примере той области, в которой Шиллер чувствовал себя как рыба в воде, – литературы. Один из ключевых моментов его учения о поэтике состоит в том, что прекрасный персонаж – это тот, у кого разум не порабощает человеческую природу, а инстинкты не заставляют забыть мораль. Он одновременно естественен и разумен.

В прекрасном человеке природа и дух играют между собой.

И так как красота есть плод этой игры, то игра является непременным условием свободы; и не просто какой-то свободы, но именно той, что действительно делает человека свободным, потому что высвобождает его потенциал. Поэтому Шиллер говорит: «Человек должен только играть красотою и только красотою одною он должен играть»[31]31
  Ebd., S. 617f.


[Закрыть].

Но верно ли это? Предоставим слово самому Шиллеру: «Однако, – давно желали вы возразить мне, – не принижается ли красота тем, что она приравнивается к игре и пустейшим предметам, которые всегда обозначались именем игры? Не противоречит ли понятию разума и достоинству красоты – которая ведь рассматривается как орудие культуры – ограничение красоты простою игрою, и не противоречит ли опытному понятию игры, – которое может существовать и после исключения всего, что касается вкуса, – ограничение игры одною лишь красотою?»[32]32
  Ebd., S. 616.


[Закрыть] (Письмо 15).

В ответе самого Шиллера на этот вопрос содержится обоснование того, почему он так высоко ставит игру: «Однако что же мы назовем простою игрою теперь, когда мы знаем, что из всех состояний человека именно игра и только игра делает его совершенным и сразу раскрывает его двойственную природу?.. Встречающаяся в действительности красота вполне соответствует встречающемуся в действительной жизни побуждению к игре; однако идеал красоты, выставленный разумом, вместе с тем выставляет и идеал побуждения к игре, который человек должен иметь пред глазами во всех своих играх»[33]33
  Ebd., S. 616f.


[Закрыть].

Таким образом, результатом размышлений Шиллера об игре и красоте становится мера, точка отсчёта для того самого эстетического воспитания человека, идею которого он разворачивает: человек должен играть, и играть так, чтобы результатом игры становилось прекрасное. И когда Шиллер говорит, что человек лишь тогда в полной мере человек, когда играет, – это верно для любых игр, но лишь пока и поскольку они красивы. А красивы они, если раскрывают пространство свободы, просторы, в которых можно объединить природу и дух – будь то литература, театральные подмостки, танец или искусство разбивки сада, столь ценившееся в эпоху рококо. Самая характерная черта шиллеровского homo ludens: он связывает воедино свободно-креативную и репрезентативную стороны игры, одновременно и воспитывает при помощи красоты и воспитывается красотой. Поле его деятельности – искусство. В художественном творчестве он снова и снова воплощает игру духа и природы, приходя тем самым к жизненному равновесию. Он играет, творя.

В философии Шиллера идеалом свободного и прекрасного человека становится художник, творец, ни от кого не зависимый в своём творчестве. Этот идеал актуален и сегодня. Ведь, между нами говоря, не так уж много современное общество порождает людей свободного и прекрасного духа. Конечно, коучи и кризисные менеджеры только и твердят, что о креативности и духовной свободе, но редко кто наберётся смелости и вправду допустить такую свободу, уж не говоря о том, чтобы культивировать её или поддерживать. Но даже когда есть готовность к этому, не хватает понимания того, что для развития креативности и духовной свободы необходимы как раз такие человеческие качества, которые нам даёт игра.

Призыв «Спасите игру!», с точки зрения Шиллера, будет означать: дайте пространство и дайте время свободной игре, творящей красоту, независимой как от бизнеса, так и от потребления в сфере культуры.

Шлегель, Новалис и игры романтиков

Для поколения после Шиллера спасти игру означало даже больше – спасти жизнь! Спасти мир! Примерно такими словами можно выразить настрой поколения, которое после 1800 года унаследовало идеи Шиллера. Мы говорим о романтиках, поколении, первопроходцами которого стали Фридрих Шлегель и Фридрих фон Гарденберг, он же Новалис.

Романтики в первую очередь выступили ярыми поклонниками Шиллера. Рюдигер Сафрански с полным основанием пишет: «Шиллер своими идеями эстетического воспитания сделал большую заявку на будущее, он придал искусству и литературе беспрецедентно высокое значение. Осознание автономии искусства, смелое приглашение к масштабной игре и к возвышенному бескорыстию, обещание целого в малом – всё это вместе обеспечило романтизму широкую популярность»[34]34
  Rüdiger Safranski: Romantik. Eine deutsche Affäre, München: Hanser 2007, S. 47.


[Закрыть].