Текст книги "Фиалка Пратера"

– Как сцена? В таком виде хороша?

– Да, полагаю, годится. – Пытаюсь говорить уверенно. Этим утром на меня напала апатия, и суетиться не хочется. Мы читаем каждый свой экземпляр сценария; я, во всяком случае, делаю вид, что читаю. Глаз уже давно замылился.

Бергманн хмурится и хмыкает.

– Я подумал, а не украсить ли ее? Какая-то она голая, блеклая… Могла бы, например, Тони сказать: «Я не стану продавать фиалки со вчера. Они несвежи»?

– Я не стану продавать вчерашние фиалки. Они увяли.

– Славно, славно, запишите.

Я делаю пометку на полях, и тут к нам выходит Элиот.

– Мы готовы к репетиции, сэр.

– Идем. – Бергманн ведет нас с Элиотом назад в павильон, и мы следуем, точно штаб за генералом. Все смотрят на нас, гадая, не решено ли что-то важное. Есть в этом некое ребяческое удовольствие – томить людей в ожидании.

Элиот подходит к двери передвижной гримерки Аниты Хейден.

– Мисс Хейден, – робко зовет он, – выходите, пожалуйста. Мы готовы.

Анита с видом капризного ребенка выходит на площадку; на ней цветочное платье, фартук и нижняя юбка с рюшами. В жизни она ниже ростом, как и почти все кинозвезды.

Подхожу к ней, опасаясь неприятного разговора. Начинаю с улыбки.

– Прошу прощения! Мы снова изменили реплику.

Однако у Аниты хорошее настроение.

– Садисты! – кокетливо восклицает она. – Ну ладно, давайте послушаем дурные вести.

Элиот дует в свисток.

– Тишина! Полная тишина! Генеральная репетиция! Зеленый свет! – Последняя фраза адресована вахтеру, который сейчас зажжет табличку «Репетиция. Входить тихо» над дверью в павильон.

Наконец мы готовы. Репетиция начинается.

Тони стоит у окна и задумчиво смотрит на улицу. Вчера она встречалась с Рудольфом, а сегодня получила записку со словами любви и прощанием. Написано загадочным языком, ведь Рудольф не может прямо сказать о том, что он – принц и уезжает, потому что его вызвали в Бороданию. Сердце Тони разбито, она ошарашена. Ее глаза полны слез. (Эту часть сцены снимают крупным планом.)

Дверь открывается. Входит отец Тони.

Отец: В чем дело, Тони? Почему ты не в Пратере?

Тони (придумывает отговорку): У меня… цветов не осталось.

Отец: Ты вчера продала все?

Тони (взгляд устремлен вдаль, а значит, ответ – символичен): Я не стану продавать вчерашние фиалки. Они увяли.

Всхлипывая, она выбегает из комнаты и хлопает дверью. Отец недоуменно смотрит ей вслед. Потом пожимает плечами и морщится, как бы говоря, что женские причуды – вне его разумения.

– Стоп! – Бергманн выскакивает из кресла и подходит к Аните: – Мадам, позвольте замечание. Дверь вы распахиваете просто великолепно. Даже слишком великолепно. Вы наполняете это движение таким глубоким смыслом, что рядом с ним убийство Распутина – как легкий завтрак.

Анита благодушно улыбается.

– Простите, Фридрих. Я решила, что так будет правильно. – У нее правда хорошее настроение.

– Я вам покажу, всего разок… – Бергманн становится у столика. Губы у него дрожат, глаза влажно поблескивают. Он – прекрасная девушка, готовая расплакаться. – Я не стану продавать фиалки от вчера… Они вянут…

С этими словами он, отвернувшись, выбегает. Из-за декорации раздается грохот, потом приглушенное: «Verflucht!»[42]42
  Черт подери! Проклятье! (нем.)


[Закрыть] Должно быть, Бергманн запнулся о кабель. Мгновение – и он, чуть запыхавшись, с улыбкой возвращается.

– Понимаете, о чем я? Легче, легче. Не надо так хлопать дверью.

– Да. – Анита серьезно кивает, уловив намек. – Вроде поняла.

– Вот и славно, милая. – Бергманн похлопывает ее по руке. – Снимаем один дубль.

– Где Тимми? – Напевно и скучающе зовет Анита. К ней выбегает гример. – Тимми, дорогуша, у меня с лицом все хорошо?

Она подставляет ему лицо столь же бесстрастно, как подставляют туфли под щетку чистильщика. Эта встревоженная красивая маска – ее работа, источник дохода, инструмент. Тимми ловко поправляет грим. Анита смотрится в карманное зеркальце холодно, без тщеславия. Ассистент оператора лентой замеряет расстояние от объектива до кончика ее носа.

Парень по имени Джордж спрашивает у помощницы режиссера номер сцены. Число предстоит записать мелом на табличке, которую он поднесет к объективу перед началом дубля.

Из звуковой кабинки меня зовет Роджер:

– Зайди, Крис. Мне нужно алиби.

Он часто говорит так – шутя и в то же время затаив обиду. Это шпилька в адрес Элиота. Добросовестный Роджер всякую критику воспринимает в штыки.

Втискиваюсь к нему в кабинку, которая размером чуть ли не с телефонную будку, Элиот принимается орать:

– Отлично, готовы, сэр? Готовы, мистер Уоттс? Звонок, пожалуйста. Двери! Красный свет! – Некоторые все еще шатаются по площадке, поэтому он кричит: – Тихо! Снимаем!

Роджер надевает наушники и подключает их к синхронной камере – она в будке на галерее с видом на площадку.

– Готов, Джек? – спрашивает он.

В ответ – два гудка, означающие «да».

– Все готовы? – спрашивает Элиот и через мгновение: – Включай!

– Поехали, – отвечает парень за пультом.

Джордж подносит к объективу камеры табличку с номером сцены.

Роджер дважды дает гудок синхронной камере. В ответ – тоже два гудка. Роджер дважды гудит для Бергманна, давая понять, что звук готов.

Кларк, парень с хлопушкой, громко произносит: «Сцена сто четвертая, дубль первый», – и хлопает.

Бергманн в кресле шипит сквозь стиснутые зубы:

– Камера!

Я наблюдаю за ним весь дубль. Мне даже на площадку смотреть не нужно: ход сцены отражен у него на лице. Бергманн не сводит с актеров взгляда ни на мгновение. Будто гипнотической силой контролирует каждый жест и интонацию. Он шевелит губами и то и дело хмурится; он то подастся вперед, то откинется на спинку, взмахнет руками, отмечая фазы сцены: отвел Тони от окна, напомнил о легкости, подбодрил отца, попросил больше экспрессии… а вот он боится, что не выдержат паузу, восхищается темпом и снова боится, а вот по-настоящему встревожен, вот он уверен, а вот тронут, а тут доволен, тут очень доволен, осторожничает, взволнован, обрадован. Сосредоточенность Бергманна чудесна в своей целеустремленности. Это акт творения.

Когда все закончено, Бергманн вздыхает, будто проснулся, тихо и с любовью говорит:

– Снято. – Оборачивается к оператору: – Ну, как прошло?

– Все хорошо, сэр, но я бы хотел прогнать еще разок.

Роджер дает два гудка.

– По звуку все хорошо, – говорит Тедди.

Джойс, помощница режиссера, ведущая запись съемки, проверяет у оператора отснятый материал. Роджер высовывает голову из кабинки.

– Тедди, будь добр, чуток развернись к мисс Хейден. Чертова камера покоя не дает.

Вечно эта камера тарахтит. Мы даже накрыли ее пледом, и сейчас она напоминает пуделька в зимней одежке. А шум так никуда и не делся! Бергманн хандрит и ругается. Однако этим утром он в дурашливом настроении. Подходит к камере и обнимает ее.

– Дорогой мой старый друг, совсем мы тебя загоняли! Какие же мы эксплуататоры! Ну ничего, мистер Четсворт назначит тебе пенсию и отправит на луг пастись с другими отставными клячами.

Все смеются. Бергманна на площадке любят.

– Ишь, комедиант, – говорит вахтер. – Если хоть половину души вложит в кино, дельце выгорит.

Мистер Уоттс с оператором камеры решают, как убрать тень от микрофона. Этот первородный грех звукового кино, как зовет его Бергманн, так и норовит незаметно влезть в кадр. Есть в этом нечто зловещее, как в «Вороне» у По. Злой дух притаился и слушает.

Из будки синхронной камеры раздается длинный гудок. Роджер надевает наушники и докладывает:

– Синхронную камеру перезаряжают, сэр.

Бергманн, хмыкнув, удаляется в угол и там диктует Дороти поэму. Почти каждый день посреди суеты он находит время сочинить что-нибудь новое. Фред Мюррей орет, указывая, куда направить «твиты», «снуки» и «беби». Джойс пишет на машинке пообъектный сценарий: точный текст каждой сцены, что и как сыграно, детали отснятого материала, экранное время, часы работы и прочая, прочая.

– Ну же! – кричит Элиот. – Мы что, еще не готовы?

Роджер обращается к будке синхронной камеры:

– Еще прогон, Джек.

Тедди замечает, что Элиот нечаянно встал у окна Роджера, загораживая нам вид на площадку. Злобно улыбнувшись, он произносит, явно пародируя самый назойливый тон Элиота:

– Уйдите от будки, пожалуйста!

Элиот краснеет и отходит в сторону, бормоча:

– Прошу прощения.

Роджер подмигивает мне, а Тедди, довольный собой, разворачивает штангу микрофона. Присвистнув, он кричит команде:

– Берегите головы, храбрые мои!

Обычно Роджер позволяет мне дать звонок, призывая к тишине, и два гудка. Это одна из редких возможностей для меня отработать гонорар. Однако сейчас я сачкую. Смотрю, как Бергманн говорит что-то смешное Мюррею. Интересно, что? Приходится Роджеру самому дать сигналы.

– Эх, расклеился ты, Крис, – говорит он мне, а потом поворачивается к Тедди: – Я уж хотел дать Крису увольнительную на берег, да, видно, не судьба.

Моряцких фразочек Роджер набрался, еще когда служил радистом на пассажирском судне. Что-то в нем от морского офицера еще остается: уверенность и четкость, добросовестность, выражение готовности на обветренном лице. Между дублями он читает у себя в будке журналы о яхтенном спорте.

– Тихо! Все по местам. Готовы? Включай.

– Поехали.

– Сцена сто четвертая, дубль второй.

– Камера…

– Снято.

– Все хорошо, сэр.

– Звук есть, мистер Бергманн.

– Ладно, в печать[43]43
  Имеется в виду создание фильмокопии – отпечатанной на позитивной пленке копии оригинального негатива.


[Закрыть].

– Еще дубль, сэр?

– Один, по-быстрому.

– Хорошо. Так, эту бобину в коробку.

Однако третий дубль срывается. Анита запарывает реплику. В середине четвертого камеру заедает. Пятый получается, и он идет в печать. Наконец обед.

* * *

На выбор было три места. Во-первых, кафетерий в здании «Империал буллдог»; к нашему приходу туда успевали набежать секретари, актеры эпизодических ролей и массовки, так что присесть уже было негде. Во-вторых, вполне недурная закусочная через дорогу, этакое прибежище студийной интеллигенции: писателей, монтажеров, музыкантов и членов отдела искусств. Как ни пытался я затащить Бергманна туда, он настаивал на третьем варианте – крупном отеле в Южном Кенсингтоне, где обедали наши руководители и режиссеры. Ходил туда Бергманн из принципа.

– Надо показаться, – говорил он. – Звери должны видеть укротителя.

Полушутя, Бергманн поделился со мной теорией заговора, мол, шишки «Буллдог» хотят избавиться от него, и надо всячески о себе напоминать.

Ресторан при отеле был с претензиями на континентальную кухню, но еду подавали отвратную. Бергманн входил, напустив на себя самый мрачный и величественный вид, угрожающе сдвинув брови и сурово глядя по сторонам. Встречаясь взглядом с коллегами, он сдержанно кивал; заговаривал редко. Мы облюбовали маленький столик, за которым сидели всегда, если только нас не приглашали в компанию.

Обедать в отеле не хотелось: тоскливо, а самое главное – дорого. Начав прилично зарабатывать, я вдруг сделался скаредным, мне было жаль тратиться на пищу. Говоря, что не голоден, я с каждым разом ел все меньше, а ограничиваясь тарелкой супа или десертом, сократил чек примерно до двух шиллингов в день.

Ни Бергманн, ни остальные не находили это странным. Многие и так из-за сидячей работы страдали дурным пищеварением и блюли диету. Однако был в ресторане один невысокий официант, который отчего-то проникся ко мне симпатией. Когда я приходил, мы с ним обменивались парой фраз, а в один день, когда я сидел в большой компании и заказал, как обычно, самое дешевое в меню блюдо, он подошел ко мне сзади и шепнул:

– Может, омар «Ньюберг», сэр? Все ваши заказали его, и еще один может пройти незаметно. Я вас не посчитаю.

* * *

После суетного утра день продолжается в ленивом, разнеженном темпе. Мы переместились к другим декорациям, в спальню Тони. Первая сцена, которую предстоит снимать, прямо предшествует прибытию письма Рудольфа. Тони в постели, улыбается во сне. Ей снится возлюбленный и вчерашняя романтическая встреча. Снаружи – яркое весеннее утро. Тони ворочается, просыпается, потягивается, выскакивает из постели, подбегает к окну и распахивает его, с наслаждением вдыхает аромат цветов и затягивает заглавную песню фильма.

Анита где-то за пределами площадки как раз ее репетирует, а Пфеффер аккомпанирует ей на фортепиано:

 
И проснулась весна,
Гонит зиму она,
Тают лед и снега,
Прочь летят холода.
В небо утра смотрю,
Как в твои я глаза,
А ответ с высоты не гроза,
Но жаворонка песнь…
 

Анита резко прерывается:

– Черт, снова сфальшивила. Прости, дорогой. Давай еще раз.

 
И проснулась весна,
Гонит зиму она,
Тают лед и снега,
Прочь летят холода…
 

Тем временем плотники с великим непочтением к Искусству работают молотками и зубилами, заканчивая подоконник в спальне. Джордж, романтик, мыча мелодию и мечтательно улыбаясь, пишет мелом на табличке. Он – ирландец, миловидный брюнет, полный невинного тщеславия. Заигрывает с Дороти, Джойс и даже статистками, которые ему приглянутся. Не сомневаюсь, его фантазии распространяются и на саму Аниту. Джойс он нравится; Дороти – не впечатляет.

– От парней в его возрасте больше неприятностей, – говорит она. – Мне нравится, когда мужчина опытный, если ты понимаешь, о чем я.

 
Серый лист облетел
Прошлогодних цветов.
День вчерашний минул,
Был таков.
 

Джордж подходит к нам с Роджером и Тедди. Он широко улыбается и мычит песенку. Когда Анита доходит до рефрена, подхватывает, и получается нечто вроде дуэта на расстоянии:

 
Мне не жаль, если цвет
Увядает в свой срок,
Но других таких нет,
Как фиалка Прате-е-ера.
 

Роджер с Тедди насмешливо хлопают. Джордж кланяется, беспечно принимая аплодисменты за чистую монету.

– Знаете, – признается он, простодушно улыбаясь, – мне нравится эта старина. Пронимает.

– Как сегодня Великий Любовник? – спрашивает его Тедди. – И кто та маленькая красотка, с которой ты ходил в кафетерий?

Джордж хихикает:

– Так, подруга.

– Она тебе во внучки годится, ты, старый развратник!

– В яслях больше не безопасно, – говорит Роджер. – Надо бы начистить семейный мушкетон. Кстати о птичках, Тедди, приятель, когда мы услышим свадебный перезвон?

Тедди заливается краской и становится серьезным. Его помолвка с девушкой из отдела искусств – предмет постоянных шуток на студии.

– Вообще-то, – мрачно сообщает Тедди, – мы с Мэри вчера об этом поговорили. Условились немного обождать. Хочу получить работу получше. Лет через пять…

– Пять лет! – искренне поражаюсь я. – Тедди, за пять лет может случиться что угодно. А вдруг война?

– Все равно, – невозмутимо отвечает Тедди, – парень должен быть в состоянии обеспечить жене достойный дом.

Вот такой он, наш Тедди. Запросто переждет пять лет, лишь бы Мэри согласилась. Он парень стойкий и верный. В сорок, в пятьдесят и в шестьдесят ничуть не изменится. Откладывает деньги и по субботам играет в регби. Раз в неделю они с Фредом Мюрреем ходят на бои без правил. Оба – заядлые фанаты, могут до хрипоты спорить о достоинствах своих фаворитов, Мясника Нормана и Золотого Ястреба.

 
Мне не жаль, если цвет
Увядает в свой срок,
Но других таких нет,
Как фиалка Прате-е-ера.
 

Плотники по-прежнему работают над окном, а Бергманн внизу, в проекционной – на рабочем просмотре того, что наснимали вчера. Похоже, съемок нам ждать еще как минимум час. Я отправляюсь побродить и посмотреть, как там дела на других площадках.

На одной возводят крупные декорации нашего ресторана, для последней сцены фильма. Именно здесь, по пересмотренной версии сюжета от Четсворта, Тони свершит свою месть над Рудольфом, притворившись любовницей печально известного барона Гольдшранка. Барон, ее давний поклонник, довольно неохотно соглашается подыграть в спектакле. Тони эффектно выходит на верхнюю ступень лестницы, с бароном под руку, в сиянии одолженных алмазов. Рудольф, сидящий в зале, вскакивает и дает барону по зубам. Дуэль, на месте, сей же час – несмотря на смущение барона и объяснения Тони. Барон, как оскорбленная сторона, намерен стрелять первым, а Рудольф строит из себя героя, но тут вбегает граф Розанофф и, вклиниваясь между дуэлянтами, восклицает: «Лучше убейте меня, только не чините вреда его королевскому высочеству!» Ибо злобного дядюшку свергли, король обо всем знает и дает благословение, а Рудольфу открыта дорога домой в Бороданию с невестой, Тони.

Что-что, а музыка и правда хороша.

В другом павильоне Эдди Кеннеди снимает «Десятый месяц – медовый». Это подвижный красномордый мужчина с выпученными глазами и прокуренным голосом, мастер комедий в американском стиле – когда полно ужимок и скользких шуточек. Он год провел в Голливуде, где поднабрался опыта. Одевается соответственно: ходит без пиджака, в шляпе и жует в уголке рта сигару. Актеров называет «приятель», «детка», «сладкая моя». Работает быстро и уверенно, кричит, ругается и не дает команде киснуть. Я задерживаюсь надолго, смотрю, как комедиант спасает толстую даму из переносной бани. Ассистент режиссера гордо сообщает мне, что картину закончат в конце недели, на пять дней раньше срока.

Я возвращаюсь в наш павильон. Бергманн пришел, и Анита уже в постели в свете батареи огней, готовая к крупному плану. Роджер разговаривает с Тимми, гримером, и Кларком.

– Привет, Крис, – приветствует меня Роджер. – Тебя Анита спрашивала.

– Правда?

– Сказала, чтобы ты забрался к ней под одеялку и согрел постель. Ей одиноко.

– Что же вы, джентльмены, не вызвались помочь?

– Я бы не прочь, – на полном серьезе говорит Кларк, высокий тощий парень с хоречьими глазками и неприятно маленьким ртом.

– Она замужем, разве нет? – спрашивает Роджер.

– Была замужем, – говорит Тимми, – за Оливером Гилкристом. Они развелись.

– Отлично его понимаю. Как с ней жить? Она же сущий дьявол! – Роджер пародирует ее: – «Не сейчас, дорогой, у меня сильно болит голова, да еще я волосы вымыла». А потом рассказывает подружкам: «Мужикам только одного и надо. Скоты».

Тимми закатывает глаза и тихонько напевает:

 
Но сомнения нет,
Всем открыт дивный свет
Фиалки Прате-е-ера.
 

– Ну, все готовы? – кричит Элиот, поглядывая на нас с неодобрением. – Начинаем.

Мы разбегаемся по местам.

Съемки крупным планом занимают почти два часа. Уоттс непрерывно суетится из-за освещения. Камеру клинит. Анита впадает в хандру. Артур Кромвель начинает брюзжать – у него пропадает свидание, почему было не снять эту сцену первой? (Она относится к последнему эпизоду, когда отец Тони поздно приходит домой и видит, что дочь не вернулась.)

– Мне кажется, я имею право на свое мнение, – грустно говорит мне Артур. – В конце концов, пятнадцать лет был звездой.

В самый разгар процесса к нам заглядывают Эшмид на пару с мистером Харрисом. Они слышали, что в Эссексе есть местечко, подходящее для натурных съемок. Может, Бергманн съездит туда с Харрисом в следующие выходные и глянет?

Бергманн несгибаем. Он улыбается самой своей вежливой и непринужденной улыбкой:

– Не проведи воскресенье в компании Харриса – моя личная заповедь.

Харрис с Эшмидом через силу усмехаются. Бергманн Харриса не любит (за глаза зовет его душителем искусства), и Харрис это знает. Озадаченные, они с Эшмидом уходят.

В пять часов по площадке расходится слух, что работаем допоздна. Членам профсоюза за переработки доплачивают, но они все равно бурчат, как и остальные. Особенно недоволен Кларк, у него срывается уже третье свидание.

– У Эдди Кеннеди, – ворчит он, – с самого начала никто не перерабатывал. Нам нужно больше организованности.

Для Тедди, глубоко преданного Бергманну, это уже слишком.

– Дешевые комедии – дело другое. В таком высококлассном кино, как наше, спешка неуместна. Тут важно искусство.

Я иду к телефону и набираю мамин номер.

– Алло.

– О, Кристофер… Я так понимаю, ты снова не придешь к ужину?

– Боюсь, что да.

– А у нас рыбные пироги!

После крупного плана идет длинный кадр, и к нему надо подготовиться: тележка, на которой камера отъезжает от окна при появлении Тони, очень скрипит, и микрофон записывает эти звуки. Пока тележку смазывают и проверяют, мы с Роджером выходим покурить на пожарную лестницу. Уже стемнело, но не холодно. На углу здания рдеет электрическая вывеска «Буллдог».

Роджер подавлен.

– И чего я так за эту работу цепляюсь? Платят дай боже, но это ведь путь в никуда… Через месяц мне тридцать четыре. Знаешь, как я коротаю вечера, Крис? Проектирую лодку. Я все просчитал, вплоть до фурнитуры кабины. Собрать ее тоже будет недорого, я кое-что скопил.

– На что тебе лодка?

– Возьму и уплыву.

– Ну и почему же не строишь?

– Не знаю… Везде все одинаково, я успел поездить.

– Жениться не думал?

– А, и это пробовал, по молодости… Она умерла.

– Соболезную.

– Чудес особых не случилось, но девушка была хорошая… Знаешь, я порой задумываюсь, для чего мы живем? Почему спокойно не убить себя?

– Мы все об этом подумываем. Только не решаемся.

– Ты ведь не дурак? Не веришь, что после смерти там что-то будет?

– Может, и верю. Впрочем, нет, вряд ли… Хотя какая разница?

Стоило нам опуститься на самое дно, как Роджер внезапно веселеет.

– Знаешь, что меня еще радует, Крис? Славный неожиданный перепихон.

И он рассказывает, как закрутил с одной замужней дамой в отеле в Бертоне-на-Тренте.

В половине восьмого посыльный из кафетерия приносит чай и сэндвичи. Совместная трапеза поднимает всем настроение. Анита закончила сцену, потом еще один крупный план и отправилась домой; когда ей надо, она здорово умеет работать в коллективе. Сцена с Артуром Кромвелем много времени не займет. К девяти все равно должны закончить.

Из монтажной посмотреть на нас поднимается Лоуренс Дуайт.

Он как всегда сердит, но сразу видно, что доволен собой. День у него задался.

– Добрый вечер, герр Монтажмейстер. Как там ваши образы?

– Образы, черт подери, отменные, и вы их не заслуживаете, – отвечает Лоуренс. – Прислали мне мусор, я нарежу и склею из него конфетку, а все лавры достанутся вам.

– Скромняга ты наш.

Бергманн, как обычно перед дублем, расхаживает по площадке. Подходит к нам и некоторое время рассматривает наши лица мрачным, встревоженным взглядом. Неожиданно разворачивается и в некоем подобии транса уходит.

– Итак, – кричит Элиот, – приступаем! Не хватало еще на ночь задержаться.

– Талант в землю зарывает, – говорит Лоуренс. – Он же идеальная воспитательница!

– Прошу полной тишины!

К десяти минутам девятого заканчиваем. Отсняли две тысячи футов пленки, что равно четырем с половиной минутам фильма.

– Что вечером делаешь? – спрашивает Лоуренс.

– Да так, ничего особенного, а что?

– Пойдем в кино?

* * *

– Бедняжка доктор Бергманн, – сказала мама, когда я одним февральским утром вышел к завтраку. – Боюсь, он сильно переживает за свою семью.

– В каком смысле?

– Они же до сих пор в Вене? Там сейчас такое творится…

Я схватил газету. Слово «Австрия» так и бросалось в глаза с заголовков. От перевозбуждения я ничего прочесть не смог, только улавливал обрывки предложений, имена: «В Линце, после тяжелых боев… Фей…[44]44
  Эмиль Фей (1886–1938) – австрийский политический деятель, лидер правой военизированной организации хеймвер («Союз защиты родины»), созданной для борьбы с рабочим движением.


[Закрыть] Штаремберг…[45]45
  Эрнст Рюдигер Штаремберг (1899–1956) – австрийский государственный и политический деятель, принимал участие в Пивном путче, возглавлял австрийских фашистов, а в разные годы занимал посты министра внутренних дел Австрии, вице-канцлера и лидера хаймвера. Однако перед самым аншлюсом внезапно изменил своим взглядам и бежал из страны. В годы Второй мировой добровольно сражался в рядах французских ВВС против нацистов.


[Закрыть] комендантский час… сотни арестов… всеобщей стачке не удалось… венские рабочие попали в окружение… выловить гиен социалистов, призывает Дольфус…[46]46
  Энгельберт Дольфус (1892–1934) – австрийский политический деятель, в 1932 году был избран канцлером Австрии. Будучи противником аншлюса, заручился поддержкой Муссолини, по рекомендации которого запретил в стране левые партии и нацизм, установил авторитарную политику австрофашизма. После подавления рабочего восстания в феврале 1934 года был убит путчистами-нацистами, когда те попытались захватить федеральную канцелярию.


[Закрыть]»

Отбросив газету, я устремился в коридор и набрал номер Бергманна. Он снял трубку после первого же гудка.

– Алло, да…

– Здравствуйте, Фридрих.

– А… Кристофер, – устало и разочарованно ответил Бергманн. Не моего звонка он ждал.

– Фридрих, я тут новости прочитал…

– Да, да, – уже совсем безжизненно произнес он.

– Я могу как-то помочь?

– Никто из нас ничего поделать не может, дитя.

– Мне прийти?

Бергманн вздохнул.

– Да, хорошо, если хотите.

Я нажал на рычаг и вызвал такси. Пока ждал машину, наспех проглотил завтрак. Мама с Ричардом молча наблюдали за мной. Бергманн стал частью их жизни, пусть они и видели его всего раз, несколько минут – в тот день, когда он заехал за мной. Его трагедия стала и нашей.

Когда я пришел, Бергманн сидел у телефона, положив подбородок на руки. Выглядел он поразительно усталым и постаревшим.

– Servus, – не поднимая глаз, приветствовал меня Бергманн. Он явно плакал перед моим приходом.

Я присел рядом и обнял его одной рукой.

– Фридрих… не надо тревожиться. С вашей семьей все будет хорошо.

– Я звонил им и звонил, – устало произнес Бергманн. – Тщетно. Связи нет. Я только что телеграмму отправил, но она задержится на много часов. Если не дней.

– Я уверен, что с вашей семьей ничего не случится. В конце концов, Вена – город крупный. В газете сказано, что бои сосредоточены в одном месте. Вряд ли они затянутся.

Бергманн покачал головой:

– Это только начало. Сейчас что угодно может произойти. Гитлер получил желанный шанс: несколько часов – и он развяжет войну.

– Не посмеет, Муссолини его сдержит. Вы читали, что писал римский корреспондент «Таймс»?..

Бергманн задрожал всем телом и, беспомощно всхлипывая, спрятал лицо в ладони. Наконец он ахнул:

– Я так боюсь…

– Не надо, Фридрих. Прошу, не надо.

Немного погодя он слегка оправился. Поднял взгляд, затем встал и принялся расхаживать по комнате. Долгое время царила тишина.

– Не получу вестей к вечеру, – внезапно и решительно произнес он, – уеду.

– Фридрих…

– А что мне остается? Выбора нет.

– Вы ничем им не поможете.

Бергманн вздохнул.

– Вы не понимаете. Разве можно в такое время бросить семью? Они и так настрадались… Вы очень добры, Кристофер. Кроме вас, у меня в этой стране друзей нет, однако вы не понимаете. Вам никогда и ничего не грозило, ваш дом в безопасности и защищен. Вам не понять, каково это быть в изгнании, на чужбине… И мне ужасно стыдно, что я сижу тут, в тепле и комфорте.

– Вряд ли жена и дочь хотели бы вашего приезда. Они наверняка рады, что вы в безопасности. Вы лишь скомпрометируете их. В конце концов, о ваших политических взглядах многие знают. Вас могут арестовать.

Бергманн пожал плечами.

– Все это не важно. Вы не понимаете.

– К тому же, – опрометчиво продолжил я, – вам не дадут бросить картину.

И тут уже Бергманн не выдержал и взорвался.

– Картина! Срал я на картину! Бездушная грязь! Гадкий, лживый цирк! Каким бессердечным надо быть, чтобы в такое время снимать ее. Это преступление, мы только помогаем Дольфусу, Штарембергу, Фею и их головорезам. Лишь прикрываем лепестками розы, лепестками этой лицемерной реакционерской фиалки смердящую сифилитическую язву. Она лживо заявляет, будто воды чудного Дуная голубы, тогда как они алеют от крови… И я наказан за пособничество. Мы все понесем наказание…

Зазвонил телефон, и Бергманн схватил трубку.

– Да, слушаю. Да… – Он помрачнел. – Это со студии, – сказал он мне. – Говорите вы.

– Алло, мистер Ишервуд? – бойко спросил голос четсвортского секретаря. – Надо же, как вы сегодня рано! Что ж, прекрасно, ведь мистер Харрис слегка обеспокоен. У него некоторые сомнения по поводу новых декораций. Могли бы вы приехать, чтобы обсудить все до начала съемок?

Я накрыл микрофон ладонью и спросил Бергманна:

– Сказать, что вы себя неважно чувствуете?

– Момент… Постойте… Нет, не говорите. – Он глубоко вздохнул. – Мы должны ехать.

Это был ужасный день. Бергманн пребывал в каком-то ступоре, а я со страхом наблюдал за ним, опасаясь, что он сорвется. Во время дублей он напоминал манекен, которому плевать на происходящее. Когда к нему обращались, отвечал коротко и равнодушно. Никого не критиковал и никому не возражал. Отснятое отправлялось в печать, если только Роджер или оператор кинокамеры не говорили «нет», а мы тем временем тупо приступали к следующей сцене.

Настроение Бергманна сказывалось на всей команде. Анита капризничала, Кромвель халтурил, Элиот суетился, как идиот, электрики никуда не спешили, мистер Уоттс часами возился со светом. И только Роджер с Тедди работали усердно, спокойно и сосредоточенно. Когда я попытался объяснить им, что переживает Бергманн, Тедди только и сказал:

– Вот не повезло.

Впрочем, говорил он искренне.

Вечером, когда мы уже заканчивали работу, пришла телеграмма из Вены:

«Фридрих, дорогой, не глупи. Сам знаешь, газеты сгущают краски. У Инги каникулы, она в горах с друзьями. Я испекла пирог. Мама говорит, что вышло вкусно, и шлет тебе свою любовь. Целую крепко-крепко».

Бергманн, улыбаясь и плача, показал ее мне.

– Моя жена великолепна. Просто великолепна.

Личное горе, однако, уступило место волнениям и гневу уже на политической почве, которые росли день ото дня. Во вторник и среду борьба рабочих не окончилась: без четкого руководства, без лидера, отрезанные и разбитые на небольшие группы, они продолжали биться. Что им оставалось? Их дома, великолепные, современные многоквартирники, которыми вся Европа восхищалась как архитектурой нового и лучшего мира, теперь преподносились прессой как «красная твердыня», а артиллерия правительства разносила их на куски. Лидеры социалистов, опасаясь такого крайнего случая, устроили схроны с оружием и боеприпасами, но их самих к этому времени либо арестовали, либо они скрывались. Где тайники, никто не знал. Люди в отчаянии рылись во дворах и подвалах.

Дольфус гонял чаи с папским нунцием; Штаремберг при виде сорока двух мертвых тел в захваченном Гётехофе сказал: «Что так мало?» – а в Берлине следили за происходящим со злорадной усмешкой. Гитлер, не запачкав рук, созерцал гибель очередного врага.

Бергманн слушал каждый новостной выпуск по радио, покупал все специальные выпуски газет. В первые два дня, пока рабочие еще держались, он вопреки всему надеялся: вдруг уличные бои перерастут в революцию, вдруг Рабочие всего мира заставят Сильных мира сего вмешаться. Шанс был маленький, один на миллион… а потом не стало и его.

Бергманн рвал и метал. Хотел уже писать в консервативную прессу, протестуя против их выверенного нейтрального тона. Письма он подготовил, но я отговорил их посылать. Ему нечем было подкрепить свою точку зрения, а газеты, по своим стандартам, оставались идеально честны. Ждать от них большего было бы глупо.

К началу следующей недели все закончилось. Дома рабочих вывесили белый флаг. Энгельсхоф переименовали в Дольфусхоф. Всех мужчин из Шлингерхофа старше восемнадцати, даже больных и калек, арестовали. Начался экономический терроризм, когда новый закон отменил пособие по безработице арестованным. А фрау Дольфус тем времен ходила по рабочим семьям и раздавала пироги. Сам же Дольфус искренне печалился: «Надеюсь, кровь, обагрившая нашу землю, приведет людей в чувство».

Остальные очаги сопротивления – в Граце, Штайре и Линце – тоже подавили. Бауэр, Дойч и многие другие бежали в Чехословакию. Валлиша поймали у границы и повесили в Леобене, в ярко освещенном дворе, на глазах у товарищей-социалистов.

– Да здравствует социал-демократия! Свобода! – успел он прокричать напоследок, когда палач с помощниками столкнули его с опоры и повисли у него на ногах.

Бергманн сидел в кресле на площадке, мрачный и притихший, точно дух-обвинитель. Однажды утром Элиот осмелился спросить, как ему дубль.

– Понравился, – странным голосом ответил Бергманн. – Понравился. Он был невыразимо ужасен. Просто образец мерзости. Ни разу в жизни не видал такого идиотизма.