Текст книги "Фиалка Пратера"

– Хотите переснять, сэр?

– Да, непременно переснимем. Вдруг получится еще хуже. Сомневаюсь, конечно, но давайте попробуем.

Элиот нервно улыбнулся, делая вид, что понял шутку.

– Вам это кажется смешным? – резко обернулся к нему Бергманн. – Вы мне не верите? Что ж, ладно, посмотрим, как вы сами снимете эту сцену.

– У меня не выйдет, сэр, – испуганно ответил Элиот.

– Отказываетесь? Наотрез? Вы это хотите сказать?

– Нет, сэр. Разумеется, нет. Просто…

– Мне попросить Дороти?

– Нет… – Элиот, бедолага, чуть не плакал.

– Так подчиняйтесь! – взревел Бергманн. – Делайте что говорю!

На целую неделю в него словно вселился дьявол. Он ссорился со всеми, даже с преданными Тедди и Роджером. Мы переместились на соседнюю небольшую площадку – палату в Бороданском дворце. Харрис был там, когда Бергманн осматривал декорации. Я так и ждал беды.

Бергманн во всем видел недочеты.

– В каком стойле, – спросил он Харриса, – вы отыскали эти шторы?

Потом он выяснил, что одна из дверей не открывается.

– Простите, сэр, – оправдывался плотник, – нам не сказали, что она должна работать.

Бергманн запальчиво хмыкнул, подошел к двери и остервенело ударил в нее ногой. Мы ждали, что будет дальше, а он внезапно обернулся к нам.

– Стоите тут, лыбитесь, как злые упрямые козлы!

С этими словами он вышел вон, а мы остались стоять, не глядя друг на друга. Прозвучало, конечно, глупо, но гнев Бергманна был таким неподдельным и отчего-то трогательным, что смеяться совсем не хотелось.

Спустя мгновение он, точно разъяренный клоун, просунул голову в окно декорации:

– Не так! Не козлы! Ослы!

Было бы, наверное, милосерднее заорать в ответ, позволить ему это утонченное облегчение ссоры. Однако никто из нас не решился. Кто-то жалел Бергманна, кто-то обиделся, кого-то он смутил, кого-то напугал. Я и сам был немного напуган. Другие считали, что у меня получится его урезонить, но они глубоко заблуждались.

– Поговори с ним, Крис, – просил меня Тедди, а один раз даже, решив, что его осенило, добавил: – Поговори с ним по-немецки. Пусть почувствует себя как дома.

Ну что бы я сказал Бергманну? Не оправдывать же его было перед ним самим! Я бы только хуже сделал, а он и так минут через пять остывал и жалел о сказанном. Бергманн вообще едва ли замечал меня, словно я собака, которая скрашивает одиночество. Ситуацию мне было не исправить.

Я сидел с Бергманном почти каждый вечер, пока он, изможденный, не отправлялся в кровать, где лежал неподвижно. Вряд ли он спал. Я предложил бы заночевать у него на диване в гостиной, но он точно возмутился бы: нельзя же с ним как с инвалидом!

Как-то вечером в ресторане к нашему столику подошел человек по фамилии Паттерсон. Журналист, который вел в ежедневной газете колонку со сплетнями из мира кино. Он и к нам заглядывал раз или два в неделю, поговорить с Анитой. Беспардонный, глупый, толстокожий; впрочем, в его профессии таких и ценят.

– Ну, мистер Бергманн, – тепло начал Паттерсон, следуя шакальему инстинкту, – что думаете о событиях в Австрии?

У меня замерло сердце. Я вяло попытался вмешаться и сменить тему, но было уже поздно. Бергманн напрягся, сверкнул глазами и с обвиняющим видом резко подался вперед.

– А вы что о них думаете, мистер Паттерсон?

Журналист сильно опешил, как и всякий его собрат, если ему самому задать вопрос.

– Ну, я вообще-то… само собой, ужасно…

Бергманн подобрался и ужалил его, точно змея:

– Я скажу, что вы думаете. Вы не думаете ничего. Вообще ничего.

Паттерсон моргнул. Впрочем, скудоумный и не знает, когда надо отступить.

– Разумеется, – сказал он, – я даже не делаю вид, будто разбираюсь в политике, зато…

– Политика тут ни при чем. Это касается простых мужчин и женщин, а не актрис и легкомысленных шлюх. Это связано с плотью и кровью, но вы о таком не думаете. Вам совершенно наплевать.

Паттерсона и сейчас не проняло как следует.

– Так ведь, мистер Бергманн, – оправдываясь, заговорил он с глупой бездушной улыбкой, – это не наше дело, не забывайте. Не считаете же вы, что англичанам есть дело…

Бергманн хватил кулаком по столу, так что зазвенели вилки и ножи.

– Каждому должно быть дело! Если он не трус, кретин или кусок грязи! Весь этот чертов остров должен опомниться! Я вам кое-что скажу: если кому-то сейчас плевать, скоро ему придется передумать. Вы все передумаете. Вас закидают бомбами, выкосят и покорят. И знаете, что стану делать я? Сяду в сторонке, буду хихикать, покуривая сигару и приговаривая: «Ой, вот ужас-то, но мне плевать. Совершенно наплевать».

Наконец-то Паттерсон хоть немного испугался.

– Поймите правильно, мистер Бергманн, – поспешно заговорил он, – я с вами согласен. Я полностью на вашей стороне. О, да… Знаете, мне пора. Рад встрече. Нам с вами надо как-нибудь побеседовать… Доброй ночи.

Мы остались одни. Бергманн все еще не остыл. Он пыхтел, поглядывая на меня краешком глаза. Ждал, что я что-нибудь скажу.

А я, как никогда опустошенный, не находил слов. Требовательный и неустанный, Бергманн сам же выкачал из меня все силы. Я больше ничего не чувствовал, только знал, что надо чувствовать в такой момент. Родилась вялая обида – на Бергманна, на Паттерсона и себя.

«Оставьте меня в покое!» – в негодовании подумал я. Но «я», которое это подумало, было и Паттерсоном и Бергманном, и англичанином и австрийцем, и жителем острова и с континента. Оно разделилось и ненавидело это разделение.

Я знал, что мне положено чувствовать, что для моего поколения чувствовать модно. Нам было дело до всего: фашизм в Германии и Италии, захват Маньчжурии, индийский национализм, ирландский вопрос, рабочие, негры, евреи. Мы распростерли свои чувства на весь мир, а мои раскинулись так широко, что истончились. Мне было дело – о да, еще как было – до австрийских социалистов. Однако так ли сильно я переживал за них, как говорил и как воображал? Нет, не настолько сильно. Я разозлился на Паттерсона, но он хотя бы говорил честно. Что проку в сочувствии, если ты не готов отдать жизнь за идею? Толку мало, очень мало.

Должно быть, Бергманн догадался, о чем я думаю, и после долгой паузы тепло и нежно произнес:

– Вы устали, дитя, идите спать.

Мы расстались у двери ресторана, и я провожал Бергманна взглядом, пока он, задумчиво опустив голову, не скрылся в толпе.

Я подвел его. Из-за собственного бессилия не смог ничего предпринять.

В ту ночь Бергманн, мне кажется, познал всю глубину своего одиночества.

* * *

Наутро в павильон пришел Эшмид. Зачем – не объяснил. Он лишь молча кивнул Бергманну и встал в сторонке, загадочно улыбаясь и наблюдая за процессом.

Наконец Бергманн удалился в угол к Дороти, и вот тогда Эшмид, будто ждавший этого, приблизился ко мне.

– Ишервуд, не уделишь мне минутку своего драгоценного времени?

Мы с ним отошли в другой конец павильона.

– Знаешь, – тихо и елейно заговорил Эшмид, – Четсворт тебе очень благодарен. Вообще, мы все признательны.

– О, правда? – Меня такое начало насторожило, даже вызвало подозрения.

– Мы прекрасно осознаем, – тщательно подбирая и смакуя каждое слово, с улыбкой продолжал Эшмид, – что ты в довольно-таки затруднительном положении, однако проявляешь недюжинное терпение и такт. Мы это ценим.

– Боюсь, я тебя не понимаю, – сказал я. Теперь-то мне стало ясно, к чему он клонит.

Эшмид это заметил и наслаждался своей маленькой игрой.

– Буду откровенен, хотя это, разумеется, между мной и тобой… Четсворт тревожится. Он перестал понимать Бергманна.

– Какой ужас! – идеально невыразительным тоном произнес я.

Эшмид никак не отреагировал.

– На него все жалуются, – доверительно продолжил он. – Анита вчера сказала, что хочет уйти из картины. Нас такое, понятное дело, не устраивает, и все же винить ее нельзя. Она крупная звезда, а Бергманн обращается с ней как со статисткой… Впрочем, не она одна недовольна. Харрис разделяет ее настроение, как и Уоттс. Они все готовы мириться с причудами режиссера, однако всему есть предел.

Я не ответил. Мне претило соглашаться с Эшмидом.

– Вы с Бергманном по-прежнему большие приятели, ведь так? – Прозвучало как игривое обвинение.

– Больше, чем когда-либо, – с вызовом ответил я.

– Ну так, может, ты объяснишь, что с ним творится? Ему здесь плохо? Чем мы ему насолили?

– Ничем… Это трудно объяснить… Ты в курсе, что он переживает из-за близких…

– А, да, австрийские дела… Но ведь там все уже закончилось?

– Напротив. Скорей всего, только начинается.

– Я про бои – они закончились. Семье Бергманна ничего не грозит. Чего же ему не хватает?

– Послушай-ка, Эшмид, – сказал я, – толку мусолить это нет. Тебе все равно не понять… Ты только ждешь готовый материал, я же вижу. Потерпи немного, Бергманн скоро придет в себя.

– Дай-то бог. – Эшмид одарил меня игривой усмешкой. – Студии он дорого обходится.

– Бергманн оправится, – уверенно повторил я. – С ним все будет хорошо.

Однако уверен я не был, и Эшмид это знал.

* * *

Два дня спустя Джойс что-то сказала Кларку об Эдди Кеннеди. Я бы и внимания не обратил, если бы они при виде меня не замолчали с виноватым и чуть ликующим видом.

За утро я еще несколько раз услышал о Кеннеди: его упомянул Фред Мюррей, Роджер говорил о нем в беседе с Тимми… Принц Рудольф пробормотал его имя графу Розаноффу, пока они ждали репетиции. Оба взглянули на Бергманна, и на их лицах мелькнуло скрытое удовлетворение.

Потом, когда мы с Роджером сидели в будке синхронной камеры, он мне сказал:

– Слыхал, наверное, что Эдди Кеннеди этим утром глянул на то, что мы отсняли?

Я не сразу понял, о чем он говорит.

– Странно. Я был в проекционной и не видел его там.

Роджер улыбнулся.

– Еще бы. Он заходил позднее, когда вы с Бергманном ушли.

– Зачем, интересно знать?

Роджер посмотрел на меня так, будто я только изображал невинность.

– Крис, ответ один. Сам угадай.

– Хочешь сказать… его поставят режиссером нашей картины?

– Ну.

– Черт, надо же…

– Как думаешь, Бергманн в курсе? – спросил Роджер.

Я отрицательно помотал головой.

– Он сказал бы мне.

– Бога ради, Крис, не говори, что узнал о замене от меня.

– Как будто мне охота говорить о ней.

– Жаль Бергманна, – задумчиво произнес Роджер. – Не повезло ему у нас. Плевать, что он порой всех распекает, матерому морскому волку можно… Жаль, что так вышло. К тому же Эдди с этой картиной управится не лучше, чем с пьяной коровой.

У меня мелькнула трусливая мыслишка: Бергманн должен узнать новость от кого-то другого и лучше бы в мое отсутствие. В обед я попытался улизнуть с площадки. Не вышло.

– Идем, – позвал меня Бергманн, – отобедаем в отеле.

Этого-то я и боялся.

Само собой, в ресторане мы встретили Кеннеди с Эшмидом. Они о чем-то увлеченно говорили, Кеннеди как будто объяснял Эшмиду некий план: сложив на столе нож, вилку и ложку в квадрат, показывал что-то при помощи перечницы. Ни тот, ни другой не обратили на нас внимания, но, когда мы проходили мимо, Эшмид взглянул на Кеннеди и по-свойски, льстиво рассмеялся. Еще несколько буллдоговских режиссеров и руководителей посматривали на нас с опаской. Я спиной ощущал их взгляды.

За едой Бергманн держался задумчиво и угрюмо. Мы едва разговаривали, а я буквально запихивал в себя еду и боялся, как бы не вырвало. Сказать ему? Нет, духу не хватит.

Мы уже заканчивали, когда в ресторан вошел журналист Паттерсон.

Он со всеми здоровался, останавливаясь у каждого столика, чтобы пошутить и перекинуться фразой-другой. Я инстинктивно понял, что направляется Паттерсон к нам. Он прямо сиял злорадством глупца, который верит, что вот-вот сорвет куш.

– Так-так, мистер Бергманн, – начал он, не дожидаясь приглашения и присаживаясь. – Что я слышал! Это правда?

– Что – это? – с отвращением спросил Бергманн.

– Насчет картины. Вы ее бросаете?

– Бросаю?

– Отказываетесь. Уходите.

Некоторое время Бергманн с трудом переваривал его слова. Затем он отрывисто произнес:

– Кто вам такое сказал?

– О, ну знаете, – ехидно заюлил Паттерсон, – всё слухи, слухи…

Он пристально следил за лицом Бергманна, потом обернулся ко мне и с откровенно наигранным волнением спросил:

– Я лишнего не ляпнул?

– Не обращаю внимания на студийные слухи, – неосторожно ответил я.

Бергманн немедленно ко мне обернулся и очень зло спросил:

– Так вы тоже слышали?

– Наверняка это ошибка. – Паттерсон уже не скрывал злорадства. – Если уж вы ничего не знаете, мистер Бергманн… Хотя странно. До меня слух дошел с самого верха, так что сомнений быть не должно. Упоминали Эдди Кеннеди…

– А, ну если только в этом дело… – я отчаянно пытался дать Бергманну шанс притвориться, будто он в курсе, – то все легко объяснить. Кеннеди сегодня утром смотрел наш черновой материал… Такое легко истолковать неправильно…

Однако Бергманн отринул всякую дипломатичность.

– Кеннеди смотрел нашу пленку? А я ничего не знаю! Ничего! Мне не сказали! – Он снова развернулся ко мне: – Зато знаете вы? Вступили в сговор против меня?

– Я… я не подумал, что это важно…

– Не думали, что важно? О, совершенно не важно, если меня предают и обманывают! Не важно, когда мой единственный друг встает на сторону врага! – Он резко обернулся к Паттерсону. – Кто вам это сказал?

– Понимаете, мистер Бергманн… мне нельзя говорить.

– Еще бы вам нельзя говорить! Вы же у них на зарплате! Отлично, я сам скажу, кто это был. Эшмид!

Паттерсон попытался сделать непроницаемое лицо. Не получилось.

– Эшмид! – победно вскричал Бергманн. – Ясно же! – На нас обернулись люди за соседним столиком. – Уж я ему покажу за это бесстыжее вранье! Здесь и сейчас!

Он выскочил из-за стола.

– Фридрих! – Я схватил его за руку. – Постойте, не сейчас.

Должно быть, в моем голосе сквозило такое отчаяние, что прозвучал он повелительно. Бергманн смущенно замер.

– Поговорим с ним в студии, – продолжил я. – Так будет лучше. Сперва все обдумаем.

Бергманн кивнул и сел на место.

– Ладно, поговорим с ним позже, – тяжело дыша, согласился он. – Сперва надо увидеть его хозяина. Немедленно. После обеда.

– Хорошо. – Я только хотел угомонить его. – После обеда.

– Боюсь, я доставил вам дурные вести, – усмехнулся Паттерсон. Как же я ненавидел его в тот момент.

– Послушайте, – сказал я, – это ведь не отправится в печать?

– Ну… – тут же сделался уклончивым Паттерсон. – Естественно, я должен получить подтверждение… Если мистер Бергманн соизволит сделать заявление…

– Не соизволит, – твердо перебил я.

– Сделаю, – сказал Бергманн. – Я, несомненно, должен сделать заявление. Это уже не тайна. Пусть весь мир знает о предательстве. Я во все газеты напишу. Раскрою, как в этой стране предали иностранного режиссера, гостя. Для меня это откровенно нож в спину. Ущемление прав. Гонение. Я предъявлю иск о возмещении убытков.

– Я более чем уверен, – сказал я Паттерсону, – что есть разумное объяснение. К вечеру вы все узнаете.

Бергманн лишь хмыкнул.

– Ну, – издевательски улыбнулся Паттерсон, – очень на это надеюсь… Прощайте, мистер Бергманн.

Довольный, он покинул нас и направился прямиком к столику Эшмида.

– Грязный шпион, – прошипел Бергманн. – Пошел докладывать.

Через несколько минут мы покидали ресторан. Паттерсон, Эшмид и Кеннеди задерживались, и я взял Бергманна под руку, решительно настроенный остановить его, случись ему вдруг накинуться на них. Однако он ограничился громкой фразой, когда мы проходили мимо:

– Иуда Искариот советуется с первосвященниками.

Ни Эшмид, ни Паттерсон не подняли взгляда, зато Кеннеди довольно улыбнулся и позвал:

– Здорово, Бергманн, как дела?

Бергманн не ответил.

Я рассчитывал, что за время поездки в такси он остынет. Увы, стоило нам войти в студию, как он обратился к Дороти:

– Позвоните мистеру Четсворту и скажите, что я требую немедленной встречи.

Дороти позвонила наверх, и ей ответили, что Четсворт еще не вернулся с обеда. Бергманн, услышав это, угрожающе запыхтел.

Пришел Элиот.

– Все готово к репетиции сцены в ресторане, сэр.

Бергманн зло посмотрел на него.

– Сегодня съемок не будет.

– Не будет? – глупо повторил Элиот.

– Вы меня слышали.

– Но, мистер Бергманн, мы и так выбились из графика, и…

– Сегодня съемок не будет! – заорал на него Бергманн. – Вам понятно?

Элиот съежился.

– В котором часу собираемся завтра? – наконец решился спросить он.

– Не знаю и знать не желаю!

Я взглядом дал Элиоту понять, чтобы нас оставили, и он со вздохом удалился.

– Позвоните Четсворту еще раз, – приказал Бергманн.

Четсворта так и не было. Спустя полчаса он, правда, объявился, но сразу же устроил совещание и даже спустя час не освободился.

– Ладно, – сказал Бергманн. – Мы тоже сыграем в крысы-мышки. Едем домой. Я сюда не вернусь. Пусть Четсворт сам приезжает ко мне, а я буду слишком занят. Так ему и передайте.

Он яростно втиснулся в пальто, и тут зазвонил телефон.

– Мистер Четсворт примет вас, – сообщила Дороти.

Я облегченно ахнул, а Бергманн разочарованно нахмурился.

– Идем, – сказал он мне.

В приемной, как назло, нас задержали. За время ожидания гнев Бергманна вновь достиг точки кипения. Бергманн принялся что-то бормотать, а когда прошло пять минут, сказал:

– Хватит с меня этого фарса. Идем. Уходим.

– А может… – в отчаянии обратился я к барышне за столом, – может, скажете, что это срочно?

– Мистер Четсворт ясно просил меня, – возмущенно ответила барышня, – не беспокоить его. У него звонок в Париж.

– Довольно! – вскричал Бергманн. – Мы уходим!

– Фридрих! Прошу, еще минуту!

– Вы меня покидаете? Прекрасно! Я ухожу один.

– Ну хорошо, хорошо… – Я неохотно поднялся на ноги.

В этот момент открылась дверь в кабинет, и показался Эшмид.

– Не соизволите ли войти? – пригласил он нас, улыбаясь во весь рот.

Бергманн на него даже не взглянул. Угрожающе хмыкнув и опустив голову, он, точно бык, выходящий на арену, проследовал в кабинет. Четсворт хохотал за столом, держа в руке сигару. Широким жестом он указал нам на стулья.

– Прошу садиться, джентльмены!

Бергманн остался стоять.

– Во-первых, – чуть не кричал он, – я требую, чтобы этот Фуше[47]47
  Жозеф Фуше (1759–1820) – французский политический и государственный деятель, ярый сторонник революции, противник религии. Выступал за казнь Людовика XVI. На службе при новом правительстве отметился жестокими, кровопролитными мерами, которых впоследствии ничуть не стеснялся, а в качестве министра полиции умело наладил сеть шпионов и провокаторов.


[Закрыть], этот шпион покинул комнату!

Эшмид продолжал улыбаться, хотя и помрачнел. Четсворт смотрел на Бергманна сквозь толстые стекла очков.

– Не глупите, – весело сказал он. – Никто никуда не уйдет. Если вам есть что сказать, так говорите. От Сэнди у меня секретов в этом деле нет.

Бергманн прорычал:

– Так вы его защищаете?

– Конечно, – невозмутимо ответил Четсворт. – Я защищаю всех подчиненных. Пока не уволю их. А я увольняю.

– Меня не уволите! – проорал Бергманн. – Я вам такой радости не доставляю. Сам ухожу!

– Уходите, значит? Ну, у меня режиссеры постоянно уходят. Все, кроме паршивых, как ни жаль.

– Например, мистер Кеннеди?

– Эдди? А, этот с каждого фильма убегает. Он великолепен.

– Вы смеетесь надо мной!

– Простите, старина, вы уморительны сами по себе.

Бергманн был так зол, что не сумел ответить. Он резко развернулся и зашагал к двери. Я же стоял в нерешительности и смотрел на него.

– Послушайте, – произнес Четсворт настолько властным тоном, что Бергманн остановился.

– Не стану я ничего слушать. Оскорблений от вас – точно.

– Никто не собирается вас оскорблять. Присядьте.

Бергманн, к моему удивлению, сел. Четсворт с каждой секундой рос в моих глазах.

– Послушайте… – Конец каждого предложения Четсворт отмечал облаком сигарного дыма. – Вы бросаете работу, разрываете контракт, тут все ясно. Полагаю, вы знаете, на что идете. Это ваше дело и дело юристов. Однако этот проклятый фильм доснять надо…

– Мне неинтересно! – перебил Бергманн. – Картина для меня больше ничего не значит. Это уже дело абстрактной справедливости…

– Кто-то, – невозмутимо продолжал Четсворт, – должен доснять фильм. И я обязан обеспечить…

– Ко мне приставили соглядатаев. У меня за спиной черновики показывают дремучему кретину…

– Давайте начистоту. Сэнди показывал черновики Эдди не официально, он беспокоился о том, куда катится работа. Хотел услышать мнение постороннего. Я об этом ни сном ни духом. Сэнди, строго говоря, нарушил правила на свой страх и риск. Мне следовало отчитать его, но в данных обстоятельствах он просто молодец… Знаю, вам в последнее время нелегко. Знаю, что ваши жена и дочь были в Вене во время того досадного инцидента, и я, черт подери, вам соболезную. Именно поэтому я так долго молчал. Однако я не могу выбрасывать на ветер деньги студии из-за ваших, из-за своих или еще чьих-то личных печалей…

– За тем и пригласили на мое место этого недотепу?

– Я пока еще не думал заменять вас. Не знал, что вы уходите.

– И вот вы поручите работу Кеннеди, который методично, кадр за кадром убьет то, что мы с Ишервудом создавали все эти месяцы с такой любовью…

– Признаю, во многом получилось чертовски хорошо… Но что мне делать? Вы поставили нас в тяжелое положение.

(Ого, подумал я, да он умен!)

– Все разрушено, уничтожено. Низведено до вопиющей чепухи. Ужасно. Ничего не поделаешь.

– Вы-то чего печалитесь? Картина вам неинтересна.

– Кто вам такое сказал? – сверкнул глазами Бергманн.

– Вы сами.

– Я ничего такого не говорил. Мне неинтересна картина, которую склепает ваш Кеннеди.

– Вы сказали, что она вам неинтересна… Сэнди, он ведь сказал?

– Ложь! – Бергманн зло посмотрел на Эшмида. – Я бы не посмел! Как моя же картина может быть мне не интересна? Я вложил в нее все: время, мысли, заботу, силы… Столько месяцев! Как можно говорить, что мне она не интересна?

– Ай, молодец! – Четсворт от души расхохотался. Встав и выйдя из-за стола, он хлопнул Бергманна по плечу. – Вот это дух! Вам еще как интересно! Я же знал. Если кто скажет, что вам неинтересно, я лично помогу вам выбить из него дурь. – Он замолчал, как будто в голову ему внезапно пришла мысль. – А пока вот что: мы с вами и с Ишервудом сейчас пойдем и взглянем на черновики. Сэнди брать не станем, будет ему, грязному псу, наука.

К этому моменту он успел подвести Бергманна к двери. Бергманн шел как оглушенный, не сопротивляясь. Четсворт придержал нам дверь, и я, проходя мимо, заметил, как он подмигивает через плечо Эшмиду.

В проекционной нас уже ждали. Мы отсмотрели все, что было снято за день, а после Четсворт обыденным тоном предложил:

– Отсмотрим, думаю, снятое за последние две недели?

Теперь я все понял ясно и шепнул Лоуренсу Дуайту:

– Когда Четсворт распорядился приготовить материалы к просмотру?

– Сегодня рано утром, – ответил Лоуренс. – А что?

– Так, ничего. – Я улыбнулся сам себе в темноте. Вот, значит, как.

Когда все отсмотрели и зажегся свет, Четсворт произнес:

– Ну и как вам?

– Ужасно, – угрюмо произнес Бергманн. – Определенно, это ужасно.

– О, я бы не стал заходить так далеко, – вкрадчиво, попыхивая сигарой, сказал Четсворт. – Сцена с Анитой чертовски хороша.

– Ошибаетесь. – Бергманн моментально просиял. – Она кошмарна.

– Мне нравятся ваши ракурсы.

– Ненавижу их. Они бедны, унылы, в них нет искры. Как в паршивой кинохронике.

– Не представляю, как можно было снять лучше.

– Вам не понять, – уже с улыбкой проговорил Бергманн, – зато мне все видно. Видно ясно. Подход неверный. Теперь я прозрел, а до того блуждал во тьме, как старый идиот.

– Думаете, сумеете поправить?

– Завтра же начну, – решительно ответил Бергманн. – Переснимаю все. Работать буду денно и нощно. Теперь я вижу все отчетливо. В расписание уложимся. Сделаем вам великую картину.

– Еще бы! – Четсворт одной рукой обнял Бергманна за шею. – Только сперва все новые идеи показывайте мне… Смотрите, мы сегодня поужинаем втроем, а затем уже приступим к делу.

* * *

И мне еще казалось, что мы перерабатываем! Следующие дни были ни на что не похожи. Я потерял чувство времени и пространства, я сильно уставал. Выматывались все, однако работали как никогда хорошо. Даже актеры перестали хандрить.

Бергманн всех вдохновлял. Его абсолютная определенность подхватила нас, как течение. Повторных дублей почти не делали. Необходимые правки в сценарий придумывались сами собой. Бергманн точно знал, чего хочет, а мы покорно все принимали.

Окончание съемок подкралось незаметно. В одну ночь (возможно, даже в последнюю) мы заработались особенно допоздна – над большой вступительной сценой в Пратере. В тот день Бергманн был незабвенен. Осунувшийся и постаревший, сверкая темными глазами, он правил нами, как ему вздумается, – расплавив всех и слив в единый организм, в котором у каждого имелась своя роль. Выжатые, мы, однако, смеялись. Как на вечеринке, где хозяином был Бергманн.

Когда был снят последний дубль, он торжественно подошел к Аните и при всех поцеловал ей ручку.

– Благодарю, моя дорогая. Вы великолепны.

Тронутая, Анита даже прослезилась.

– Фридрих, простите меня, я порой зарывалась. Больше у меня никогда такого опыта не будет. Вы самый чудесный в мире мужчина.

– Ну, Культя, – обратился к своему протезу Лоуренс Дуайт, – теперь мы видели все.

* * *

Артур Кромвель жил на квартире в Челси. Может, всем к нему, пропустить по стаканчику?.. Анита согласилась. Согласились и мы с Бергманном. К нам присоединились Элиот, Лоуренс и Харрис. Бергманн настоял на том, чтобы прихватить Дороти, Тедди и Роджера. И вот, когда мы уже начали собираться, появился Эшмид.

Я было испугался ссоры, однако ничего такого не произошло. Бергманн слегка напрягся, и Эшмид отвел его в сторонку, где произнес что-то тихо, улыбаясь своей неуловимо льстивой улыбкой.

– Поезжайте со всеми, – сказал мне Бергманн. – Я задержусь, у нас разговор.

Не знаю, какие слова нашел Эшмид, но когда мы встретились у Кромвеля, то стало ясно, что имело место примирение. Бергманн сиял, а улыбка Эшмида сделалась душевной. Несколько минут, и он уже звал Бергманна «Фридрих». Что еще чуднее, Бергманн при всех называл его Зонтиком.

Весь вечер Бергманн блистал: фиглярствовал, травил байки, пел, пародировал немецких актеров, учил Аниту танцевать шухплаттлер[48]48
  Традиционный баварский и тирольский танец, включает прыжки, притопы, а также хлопки по коленям и пяткам.


[Закрыть]. В его глазах сиял огонь, который на последнем издыхании выжимают из себя, подкрепившись несколькими стаканчиками спиртного. Я очень радовался его успеху. Так радуешься, когда твой папа завоевал любовь твоих друзей.

Распрощались мы и пожелали друг другу спокойной ночи часа, наверное, в четыре. Элиот предложил нас подбросить. Бергманн ответил, что лучше прогуляется.

– Я с вами, – вызвался я. Знал, что все равно не усну, потому что был взведен, как часовая пружина. А в Найтсбридже, наверное, поймаю такси и поеду домой.

* * *

Был тот час ночи, когда уличные фонари светят каким-то нереальным светом, точно далекие безжизненные планеты. Влажно-черная Кингс-роуд была пустынна, точно лунный пейзаж. Она не принадлежала ни королю[49]49
  Англ. King’s Road буквально означает «королевская дорога». Прогулочная улица, вдоль которой расположены одни из самых модных и дорогих бутиков города.


[Закрыть], ни кому-либо из живых. Маленькие домики стояли запертые, не желая видеть чужаков, в тихом ожидании рассвета, дурных вестей и молока. Кругом никого не было. Даже констеблей. Даже кошек.

Был тот час ночи, когда человеческое эго почти спит. Когда чувство себя, той личности, что обладает именем, адресом и телефонным номером, стирается в тончайший слой. Был тот час, когда человек дрожит, подтягивает выше воротник пальто и думает: «Я странник. У меня нет дома».

Бергманн, мой попутчик, шел рядом: чужое, потаенное сознание, запертое в себе, далекое, как Бетельгейзе[50]50
  Звезда ярче Солнца, красный сверхгигант, альфа Ориона.


[Закрыть], которое на краткий срок примкнуло ко мне в блужданиях. Сильно подавшись вперед, нахлобучив шляпу на густую шевелюру, укутав шею шарфом и заложив руки за спину, он шел, как и я, своим путем.

О чем он думал? «Фиалка Пратера», супруга, дочь, я, Гитлер, стихотворение, которое он еще напишет, детство, завтрашнее утро? Каково жить в этом коренастом теле, смотреть на мир этими темными древними глазами? Каково быть Фридрихом Бергманном?

Есть вопрос, который мы редко задаем друг другу, ведь он слишком груб. Тем не менее только его и стоит задавать попутчикам: что заставляет тебя жить? Почему ты не убьешь себя? Как ты это выносишь? Что тебя держит?

Ответил бы я сам? Нет. Да. Возможно… Я смутно подозревал, что дело в некоем равновесии, когда детали жизни находятся в упругой связке. Ты просто делаешь то, что дальше по списку. Ешь, дописываешь одиннадцатую главу, говоришь по телефону, едешь куда-то на такси… Работа, увеселения, люди, книги, покупки в магазинах… Всегда есть что-то новое. Иначе никак. Иначе равновесие будет нарушено, и натяжение провиснет.

Казалось, я вечно следую чужим рекомендациям. Вот ты родился – и как будто пришел в ресторан. Подходит официант и предлагает много всякой всячины. Ты спрашиваешь: «Что посоветуете?» И съедаешь поданное блюдо, решив, что оно вкусное, потому что дорого стоит или его любил король Эдуард Седьмой. Официант советует плюшевых мишек, футбол, сигареты, мотоциклы, виски, Баха, покер, древнегреческую культуру, но больше всего он рекомендует Любовь – очень странное блюдо.

Любовь. Одно упоминание этого слова, его вкус и запах заставляли все внутри меня трепетать. Ах да, Любовь в то время звали Дж.

Весь этот месяц я любил Дж. С тех самых пор, как мы познакомились на вечеринке. С тех самых пор, как наутро мне пришло письмо, открывшее путь к тому, на что я и не надеялся, о чем не думал, но о чем, в принципе, задуматься было можно, и – как мне казалось теперь – к совершенно неизбежному счастью, которому мои друзья слегка завидовали. Через неделю или сразу, как закончатся мои дела с «Буллдог», мы уедем. Думаю, на юг Франции. Мы будем купаться, загорать, фотографироваться, сидеть в кафе и, взявшись за руки, по ночам смотреть с балкона гостиничного номера на море. Благодарный и сильно польщенный, я буду прятать свои чувства. Волноваться, ревновать, проказничать и демонстрировать свои обычные ярмарочные чудеса. А в конце (в конце, о котором никогда не думаешь) я устану от трюков, или они наскучат Дж., и мы очень трепетно, с ностальгией и теплыми словами разойдемся. Расстанемся лучшими друзьями. Расстанемся и в будущем не поддадимся яду, который вызывает особый приступ ревности и страсти, когда на какой-нибудь вечеринке ты видишь, что тебе нашли замену.

Я был рад, что так и не рассказал Бергманну о Дж. Он бы эту связь присвоил, как присваивал все. Я же оставил ее при себе, при мне она и останется. Даже если мы с Дж. всего лишь трофеи, вывешенные друг у друга на стенах музея тщеславия.

После Дж. будет К., Л. и М., прямо по алфавиту. Нет смысла быть сентиментально циничным или цинично сентиментальным, ведь Дж. – совсем не то, чего я хочу. Просто хорошо, что сейчас у меня есть Дж. Когда Дж. уйдет, останется потребность. Потребность вернуться в темноту, в кровать, в теплые объятия нагишом, когда Дж. – не более Дж., чем К., Л. или М. Когда нет ничего, кроме близости и болезненного отчаяния, с которым прижимаешься к чужой плоти. Боль исконного голода и конец всякого акта любви, сон без грез после оргазма, подобный смерти.

Смерть. Ее желают и боятся. Сон, которого страждут и перед которым трепещут. Смерть. Война. Огромный спящий город, обреченный на бомбардировку. Рев приближающихся моторов. Выстрелы. Крики. Руины домов. Всеобщая погибель. Моя собственная смерть. Смерть увиденного, знакомого, испробованного и осязаемого мира. Смерть и ее армия страхов. Не признанных страхов, а страхов, нам проданных и самых страшных – страхов из детства. Это страх спрыгнуть с высоты в воду, страх фермерской собаки и пони викария, страх чуланов, темных коридоров и страх рассадить себе ноготь зубилом. А за ними – самый невыразимо ужасный из всех, наш архистрах, страх страха.