Текст книги "Смерть перед Рождеством"

– Разве его комната не опечатана?

– Обыск был вчера и сегодня утром. Они сказали, что закончили… Я позвонил Марике Францен… ну с которой вы встречались… И она дала мне ключ. Сам не знаю, что я здесь ищу… Понимаете… я просто хочу понять… То, что его нет, – чистое безумие.

– Ну и как, нашли что-нибудь?

– Нет. Сегодня выходной, суббота… Прошу прощения за беспокойство, но я не нахожу его диктофон.

– Диктофон?

– Да. Я должен был сказать вам об этом вчера… я думал, диктофон здесь, у Томаса в кабинете, но его нет… Значит, Томас должен был взять его с собой. Хочу предупредить, если вы только нашли его диктофон… не вздумайте слушать его записи… Во всяком случае, это нельзя ни публиковать, ни распространять каким-либо другим образом… Это секретные записи, в высшей степени… Вы слышите?

– Да, но… – Я вспоминаю рапорт Мауритцон, список вещей, найденных в рюкзаке Томаса Хебера, который она набросала от руки. – Не было при нем никакого диктофона, – говорю. – Можете описать, как выглядит эта штука?

– Обыкновенный темно-синий диктофон марки «Олимпус», – отвечает Келе Вальдец. – Далеко не новый.

– Я обязательно перезвоню вам.

Дав отбой, направляюсь к выходу. Передо мной разъезжаются стеклянные двери, мороз кусает щеки. На ходу застегивая пальто, я ищу тот самый автомобиль на парковке, но его нет. Или же я просто забыл, где он стоял. Высматриваю такси, устраиваюсь на заднем сиденье, окутанный запахами чистоты и дорогой кожи. С края приборной панели смотрит фотография – трое детей из страны, так не похожей на Швецию. Должно быть, полы там принято застилать коврами цвета свежевспаханного чернозема. Или же они у них просто земляные.

– «Мастер Андерс» на Пиперсгатан, пожалуйста, – говорю я смуглолицему водителю и снова берусь за телефон. Беспокою Бирка, который, судя по раздраженному, усталому голосу, совсем не рад меня слышать. Потом Мауритцон. Ни он, ни она не помнят никакого диктофона. Думаю позвонить Олауссону, но вместо этого выбираю номер Келе Вальдеца, который все еще находится в кабинете убитого коллеги.

– Что было записано на том диктофоне? – спрашиваю я.

– Его интервью.

– И они хранились у него только на диктофоне?

– Нет. Расшифрованные записи хранятся в институте, в запертом шкафу. Но… похоже, Томас намеревался сделать очередное интервью в тот вечер, когда его убили. Это видно из его последней записи, которую вы мне показывали.

– Да, похоже на то.

Вальдец молчит. Я плотнее прижимаю трубку к уху. Похоже, с тротуара кто-то отфутболил пивную банку на проезжую часть – водитель вздрагивает и чертыхается.

– Когда отправляешься на интервью, важно помнить, о чем ты говорил с этим человеком в прошлый раз, – продолжает Келе Вальдец. – Ну… чтобы не задавать тех же вопросов и вообще не повторяться. Поэтому Томас, как и я и другие исследователи, обычно сохранял на диктофоне предыдущую запись с этим респондентом… Ну чтобы освежить в памяти, так сказать, ведь между интервью могло пройти много времени. Поэтому записи с этой… как ее…

– Пятнадцать девяносто девять, – подсказываю я.

– Да… Они должны все еще быть там, в диктофоне.

* * *

Сэм. Похоже, и с ней что-то не так. Стоило ей войти в ресторан, и я почувствовал, как вокруг завибрировал воздух. Одну руку – ту, на которой всего четыре пальца – она держит в кармане пальто, другой размахивает в такт шагу. Ногти ненакрашены, лицо бледное. Она улыбается при виде меня, наполовину скрытого за колонной в дальнем углу зала. Такую улыбку Сэм обычно расточает перед теми, кого не вполне узнает.

Я выпрямляюсь на стуле, прогоняя мысли об убитом социологе, потерянном диктофоне и расследовании, к которому больше не имею никакого отношения. Пиперсгатан за окнами «Мастера Андерса» окутана вечерними сумерками. Из динамиков льется приглушенная песня, что-то вроде бесконечно повторяющегося sometimes I feel very sad…[28]28
  «Иногда я чувствую печаль…» – строка из песни группы «Бич бойз».


[Закрыть].

– Привет, – говорит Сэм. – Прости, что опоздала.

– Ты не опоздала.

– Я знаю.

Она смеется, крутит пальцем угол шейного платка.

– Но за что ты извиняешься в таком случае? – недоумеваю я.

– За то, что заставила тебя ждать… Ведь так? – Она усмехается. Мне непонятно это ее веселье. – Прости, что заставила тебя ждать.

– Ничего страшного. Ты же не могла знать, что я подъеду раньше времени.

– Нет, конечно.

С некоторых пор наши с Сэм разговоры ни о чем, но это ничто и есть наша общая боль. Так оно повелось с конца лета, когда между нами встал Грим и мы – и она, и я – чудом остались живы. Тогда Сэм рассталась с Рики, своим тогдашним сожителем, но оттого не стала мне ближе. И сейчас она одна, это видно. По ее вспыхивающему взгляду и неуверенности – как будто Сэм забыла, как нужно вести себя в обществе. Ее зеленые глаза затуманились, утратили свою неизменную ясность и блеск.

Восторженность первого момента – в ней чувствовалась радость Сэм от того, что она снова среди людей, – быстро исчезла. Каждый раз, когда она смотрит на свою руку – на которой больше никогда не сможет носить тату, – она вспоминает, что произошло с ней из-за меня. Хотя виновником всему был, конечно, Грим. Раньше я обычно звонил ей первый – когда от одиночества не мог удержаться от того, чтобы признаться, что она все еще мне нужна. Но последнее время первой все чаще бывала Сэм. Поднимая среди ночи трубку, я молча слушал ее голос или всхлипывания. Иногда же – что бывало все чаще – молчали мы оба.

Поначалу она пила таблетки – я и сам был бы не прочь пройти этот курс. Но потом прекратила. «Не хочу принимать лекарства, просто чтобы иметь возможность жить» – так сказала она. Вместо этого пошла к психотерапевту – похоже, Сэм еще долго будет нуждаться в его услугах.

Я спрашиваю себя, знает ли она о моем «Собриле». Возможно. Но что бы она сказала, признайся я, как сблевал на месте преступления позапрошлой ночью?

Я делаю глоток из бокала, а Сэм снимает пальто и вынимает руку из кармана. Краем глаза я как будто замечаю зияющую пустоту на том месте, где когда-то был ее указательный палец. Но избегаю смотреть туда ради нашего общего с Сэм блага.

– Ну как ты? – Она садится, обдавая меня волной неповторимых ароматов.

– Хорошо, – вот и все, что я могу сказать в ответ на этот вопрос.

– Хорошо, – повторяет Сэм. Листает меню одной рукой и, не поднимая глаз, спрашивает дальше: – Ты виделся с ним сегодня?

– С кем?

– Ты знаешь, кого я имела в виду.

– А… Нет.

– Но он не забывает тебя?

– Да, почти каждый день… Никогда не упускает случая послать мне сообщение. Иногда даже текстовое – ему удалось раздобыть мобильник.

– И ты отвечаешь?

– Нет. – Я открываю свой экземпляр меню. – Я звонил в клинику, попросил их забрать у него мобильник.

Последнее мое признание вызывает у Сэм смех. Вокруг глаз появляются чуть заметные морщинки.

– Отлично, – говорит она.

Ни я, ни Сэм не хотим, чтобы все закончилось как в прошлый раз. Когда мы вместе, достаточно одного-единственного слова, чтобы потерять друг друга. Наше единение хрупко, и виной тому наше общее прошлое.

Я хочу коснуться ее руки.

Мы делаем заказ. Оба пьем только воду. Я – потому что алкоголь несовместим с «Собрилом», она – потому что давно уже не употребляет спиртного. За окном по Пиперсгатан проезжает автомобиль, на мгновенье освещая фарами другой, припарковавшийся возле ресторана. В неосвещенном салоне последнего сидит человек, которого я не успеваю разглядеть, потому что в следующий момент все снова тонет во мраке. Но взгляд водителя устремлен на нас с Сэм, я его чувствую. Должно быть, это та самая машина, которую я видел возле клиники Святого Георгия.

– Лео…

– Да?

– Что случилось?

– Ничего.

Я трясу головой, как будто от этого моя ложь станет более правдоподобной.

– Просто я тут кое о чем подумал…

– О чем же?

– Что ты мне нужна.

– Я думаю о том же.

Она улыбается, чуть заметно. Опускает глаза.

Нам приносят тарелки, и мы приступаем к еде. Я замечаю, что Сэм неловко управляется с ножом. Причина тому – отсутствие пальца. В конце концов нож падает на пол.

– Я подниму, – говорю я.

– Не беспокойся. – Сэм касается моей руки. – Я привыкла.

И наклоняется за ножом сама.

За окном снова проезжает машина с включенными фарами. В их свете на этот раз я успеваю заметить буквы на регистрационном щитке припарковавшегося автомобиля: VEM. Потом все гаснет, но я различаю силуэт водителя. Мне кажется, что это Пауль Гофман.

– Когда ты последний раз был в Салеме? – спрашивает Сэм.

– Давно, – отвечаю. – У меня нет на это времени.

– Ммм… – Она мычит с набитым ртом.

– Мне, знаешь, приходится нелегко, – продолжаю я. – Отчасти из-за того, что случилось прошлым летом… Никак не могу от этого избавиться. Это как с убийцей, который возвращается на место преступления. И потом, папа…

– Ему не лучше?

– У него альцгеймер, Сэм. – Я делаю глоток из бокала, начиная жалеть, что там обыкновенная вода. – Нет, не лучше…

– Прости.

– Там брат хорошо помогает, – говорю я. – Тоже не выдерживает, но крепится ради мамы. Мике всегда был ее любимцем. Я – отцовским. Наверное, именно поэтому мне так тяжело видеть его в этом состоянии. Он уже не помнит, как вставляется батарейка в пульт от телевизора.

– Но он ведь… – Сэм запнулась, – узнает тебя?

– До сих пор узнавал. Иногда, правда, когда особенно устает, путает меня и Мике. – Я смеюсь. – Но он и раньше это делал.

Сэм хватает бокал и делает глоток.

– Ты еще общаешься с этим, как его… Рики? – спрашиваю я.

– Нет. – Она ставит бокал на стол. – Совсем не общаюсь.

– Скучаешь по нему?

Она трясет головой.

– Не так, как по тебе.

И вскакивает, словно спохватываясь, что сказала лишнее.

– Мне нужно в туалет, сейчас приду.

Когда Сэм уходит, я достаю таблетку «Собрила» и кручу между пальцами. Одно это доставляет мне удовольствие. Поиграв с таблеткой, убираю ее в карман. Смотрю в окно: автомобиль все на том же месте.

Когда мимо проезжает очередная машина с зажженными фарами – на этот раз грузовик, – мне удается разглядеть цифры на щитке с регистрационным номером: VEM 327. Я дожевываю кусок пиццы, запиваю водой и отправляю Бирку эсэмэску с регистрационным номером.

Начинаю ерзать на стуле. Не так легко сохранять хотя бы видимое спокойствие, чувствуя, что за тобой следят.

Ты видишь машину? – спрашивает Бирк.

Возле «Мастера Андерса», – отвечаю. – Это СЭПО?

Да.

Уверен?

Да.

Вопросы так и роятся в голове. Если там, в машине, их агент, они держали нас под наблюдением с самого начала. Еще тогда, когда мы с Бирком официально занимались делом Хебера. Чертовы параноидальные насекомые, они знают всё… Но управление передало им это расследование, они должны быть довольны. Что, если они спрятали где-нибудь здесь свой микрофон и слышали наш разговор с Сэм? Пауль Гофман – я представляю его в моем кабинете. Судорожно припоминаю каждое его движение, его руки… Уж не оставил ли он «жучок» в моей комнате?.. Или в верхней одежде?

Я прощупываю пальто – оно висит на спинке стула. Как будто ничего…

Еще одна проблема с СЭПО – их паранойя заразительна. Я вздыхаю, взгляд цепляется за телефон. Что, если…

– Что-нибудь случилось?

Это снова Сэм. Я поднимаю глаза, отодвигаю мобильник в сторону:

– Да нет, ничего. Это по работе – обычное дело…

– У тебя было дежурство позапрошлой ночью?

– Да.

– Я читала в газете про Дёбельнсгатан.

– Мы больше не занимаемся этим делом. – Я невольно скашиваю взгляд в сторону окна. – Его передали в другое подразделение.

– Ну вот, теперь ты опять это делаешь… – говорит Сэм.

– Что?

– Пялишься. – Она смотрит на улицу. – Что там?

– Я не знаю.

– Ты знаешь, что я простила тебя, да? За то, что тогда случилось… Ты не должен чувствовать того… что бы ты там ни чувствовал… Если это и в самом деле так, прекрати, пожалуйста… Всё в порядке… Мне просто нужно немного времени.

– Как все замечательно, – осторожно замечаю я. – Тебе просто нужно немного времени.

– Раньше ты говорил, что не справился бы, если б не я… Это до сих пор так?

Ее вопрос ошеломил меня.

– Да, – отвечаю.

– Со мной то же самое. – Сэм смеется. – Приятно осознавать, что у нас осталось хоть что-то общее…

Она замолкает. Нависшая тишина стремительно тяжелеет, словно наливается свинцом.

– То есть ты тоже не справилась бы без меня? – уточняю я.

– Да.

* * *

– До связи. – Она прощается со мной возле ресторана.

Снова летит снег, дует ветер. Часы на церковной башне бьют последний удар. Десять… Я высматриваю машину СЭПО. Она исчезла.

– Или как? – голос Сэм.

– Что как?

– До связи, да?

– Да, может, завтра.

– Может быть… – Сэм прикусывает губу. – Послушай, ведь все может измениться… Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю.

На самом деле это не так. Но мой ответ заставляет Сэм улыбнуться, и это приятно.

Я провожаю ее до метро в надежде встретить подозрительный автомобиль где-нибудь там. Но все напрасно. Снегопад усиливается. Я скольжу по обледенелой луже, Сэм меня поддерживает.

И это тоже мне нравится.

Мы прощаемся – дружеские объятья, не более, – и тоска наваливается на меня с новой силой. Мне надо домой, в постель… Не помню, когда в последний раз высыпался по-человечески. От одного из домов на Кунгсхольмене отделяется тень, и я пытаюсь сосредоточиться на мысли, не плод ли она моего больного воображения.

* * *

Юнатан не может спать: он слишком взвинчен. Возможно, это связано с завтрашней демонстрацией. Плюс алкоголь. Иногда после выпивки мысли так мечутся в голове, что не успеваешь ни остановить их, ни вслушаться в них как следует. И это совсем не обязательно неприятные мысли – совсем обычные, повседневные. Но они так танцуют и крутятся, что ты не в силах совладать с ними. Как после амфетамина.

На этот раз скрутило и желудок. И как будто этого всего недостаточно, кухонный диван показался вдруг таким жестким, что Юнатан невольно задается вопросом: не будет ли удобнее на полу? Из спальни доносится ритмичный храп лидера движения. Но даже эти убаюкивающие звуки не в силах справиться с бессонницей Юнатана.

Нужно было ехать домой, как это сделал Кристиан. Хотя дом Юнатана и довольно далеко от Эншеде.

На столе рядом с диваном лежит плеер лидера с встроенными наушниками. Лидера можно упрекать в чем угодно, но что касается музыки, вкус у него хороший. А Юнатан лучше засыпает под музыку, так оно было всегда. По крайней мере, не будет слышно этого хрюканья из спальни. Если, конечно, сделать звук погромче…

Юнатан приподнимается на локтях, вставляет в уши резиновые пробки и нажимает play. На прилагающемся листке бумаги вместо названий песен четырехзначные числа. Возможно, так оно получилось, потому что песни скачивали с компьютера. Юнатан выбирает одну наугад, спрашивает себя, какая это может быть группа.

Но музыки нет. Вместо нее Юнатан слышит голоса – мужской и женский. Он садится на диван и вглядывается в маленький темно-синий плеер.

Он: Привет.

Она: Есть сигареты?

Он: Нет, к сожалению.

Она: Черт, мои закончились.

Он: Можем купить.

Она: Понимаешь… Нам с тобой не нужно было вот так встречаться…

Он: Почему?

Она: Я разговаривала со своими после нашей с тобой последней встречи… они считают, что я стала задавать слишком много вопросов… Да и у меня самой такое чувство, будто кто-то сидит у меня на хвосте… Не нравится мне все это – ни наши с тобой встречи, ни даже эта анонимность…

Юнатан ничего не понимает, но продолжает слушать. И когда наконец доходит до главного, ноги его холодеют.

Он смотрит на темно-синюю штуковину. Она далеко не новая: краска на углах поистерлась. Юнатан берет свой мобильник и пишет сообщение. Всего пару фраз – на большее у него нет сил.

Возле качелей завтра в восемь утра. У меня есть кое-что для тебя.

Отправив эсэмэску, Юнатан спешно покидает квартиру.

Он просто не вынесет, если задержится здесь лишнюю минуту.

15/12

Халлунда, раннее утро.

В стороне от центра есть детская игровая площадка. Когда-то она была здесь лучшей, но теперь деревянные планки изрисованы уродливыми каракулями, качели висят косо, а карусель с лошадками будто вот-вот готова рассыпаться.

К игровой площадке с разных сторон подходят два молодых человека. Они на удивление похожи друг на друга и одинаково одеты. Разве что у одного кожа смуглее, а лицо другого, если приглядеться как следует, украшают шрамы от подростковых прыщей. На обоих темные куртки и светлые джинсы, волосы коротко стрижены. Оба передвигаются так, будто в любой момент ждут больших неприятностей: головы опущены, глаза устремлены в землю. Один идет со стороны станции метро, другой – от блеклого высотного дома на Клёвервеген.

Они пришли сюда не играть, но прошлое витает в воздухе, заставляя их снова чувствовать себя детьми.

Халлунда, раннее утро. Они встречаются. Тот, который пришел со стороны метро, выглядит настороженным и все время держит руки в карманах. Но инициатор встречи, похоже, другой. Потому что именно он начинает разговор. Они останавливаются на расстоянии вытянутой руки друг от друга, каждое их слово падает, словно камень в колодец, в гулкую тишину утра. Потом молодые люди садятся на качели, каждый на свою.

Один вынимает руку из кармана куртки и показывает маленький темно-синий диктофон. Несмотря на холод, на нижней губе парня блестят капли пота.

* * *

День третий. Мы уже не ведем никакого расследования, но до СМИ, похоже, новости доходят плохо. Они пишут об этом убийстве и называют Олауссона главным обвинителем, в то время как теперь это явно кто-то другой.

Каким-то образом в СМИ просочилась информация о небольшом числе задействованных в расследовании полицейских. Хроникер одной из газет объяснил этот факт распадом полиции и общим сокращением штата, что можно считать откровенным поклепом: за последние десять лет наши ресурсы возросли многократно.

Я держусь в стороне, прячусь у себя в кабинете. Заполняю протоколы, расшифровываю записи допросов и пишу короткие рапорты обо всех своих действиях с начала расследования. Замечаю, в частности, что диктофон убитого потерян и, возможно, находится в руках убийцы. Присовокупляю к рапорту копию «полевых заметок» Хебера, хотя не имею на них никакого права. Делаю пометку о том, что это единственный существующий экземпляр заметок, бумажный, во всяком случае.

Теперь это их проблемы. Настоящим я формально завершаю работу над этим делом и передаю его СЭПО. Я делаю то, что должен и что от меня требуют.

Я человек подневольный.

* * *

Олауссона не видно, и вообще в отделе безлюдно.

Некто успел поработать в моем электронном ящике: все, что касается последнего расследования, из него удалено или куда-то переправлено. Кроме одного короткого сообщения, уцелевшего, похоже, по недосмотру. Оно извещает о прибытии на днях в Стокгольм родителей Хебера. Что это означает для нас? Вполне возможно, что ничего. Иногда родители – не более чем родители.

* * *

Я звоню Олауссону и думаю, пока в трубке идут сигналы, что мне ему сказать. У меня много вопросов, и я не хочу его обманывать. Да Олауссон и не позволит играть с собой в мошки-мышки, для этого он слишком осторожен и хитер.

В любом случае мои муки оказываются напрасными – как оно часто случается в полицейской работе. Механический голос автоответчика призывает меня оставить сообщение, но, когда гудки смолкают и наступает моя очередь говорить, я молчу и лишь гляжу на кресло для посетителей по другую сторону стола.

Can’t think of anything to think.

Кладу трубку, а несколько минут спустя набираю номер Оскара из кафе «Каиро». И опять безуспешно. Тогда я звоню Бирку – скорее чтобы проверить, всё ли в порядке с телефоном, как делаю всегда в таких случаях. Слушаю сигналы, подавляя возрастающее нетерпение.

– Габриэльссон.

– Не помешал? – спрашиваю.

– А сам как думаешь?

Он злится.

– Чем ты занимаешься?

– Я после ночного дежурства.

– Неправда.

– Ну хорошо. Я с женщиной. Перезвони после обеда.

– Что за женщина?

Но Бирк дает отбой.

* * *

Незадолго до обеда в дверях моего кабинета появляется Олауссон. Тяжело дыша с характерным присвистом, держится за дверную ручку. На нашем прокуроре лица нет.

– Я пытался до тебя дозвониться, – говорю ему.

– Ты передал дело? Всё в порядке? – пыхтит он вместо ответа.

– Как будто.

– Отлично.

– Ты ведь знал об этом с самого начала?

Олауссон отпускает дверную ручку и проходит в кабинет. В раздумье косится на кресло для посетителей, но не садится.

– Что ты имеешь в виду?

Он смотрит на меня, скрестив на груди руки. Живот под дорогой рубашкой дрожит.

– Ты знал с самого начала, что нам придется передать это дело? – повторяю я.

– Нет, конечно.

– Я тебе не верю.

– Обвинять человека во лжи следует глядя ему в глаза, по крайней мере.

Я поднимаю голову.

– Если ты с самого начала знал, что дело у нас заберут, то не должен был скрывать это от нас, по крайней мере.

– Ничего я не знал, – повторяет Олауссон.

– Вы с Гофманом вместе учились в Стокгольмском университете, – продолжаю я, – и лет двадцать тому назад тебя взяли в СЭПО. Откуда попросили после неудачи в Гётеборге в две тысячи первом году. Последнее не означает, что вы перестали быть друзьями. Можешь поправить меня, если я ошибаюсь, но вся эта история с нашим последним расследованием свидетельствует о вашем тесном общении. Однако и у меня, – я постучал пальцем по папке, – тоже имеются кое-какие связи.

Олауссон не сводит с меня глаз. Издает звук, похожий на вздох, но трудно сказать, насколько его тяготит сложившаяся ситуация.

– Ничего, если я сяду?

– На свой страх и риск.

Олауссон опускается на неудобный стул, закидывает ногу на ногу.

– Да, черт… Так долго не просидишь. – Он распрямляет спину – раздается неприятный скрежет. – Так о чем ты хотел спросить меня, Лео?

– Я всего лишь хочу знать, почему у нас забирают это дело.

– Потому что СЭПО считает, что это больше по их части.

– То есть усматривает в случившемся угрозу государственной безопасности?

– Едва ли.

Олауссон кряхтит, что должно означать смех.

– Тогда что?

– Я не знаю. – Он пожимает плечами. – Мы с Паулем больше не коллеги… просто друзья.

– То есть больше ты ничего не знаешь.

– Я сказал тебе все, что знал. – Олауссон достает бумагу из внутреннего кармана пиджака и протягивает мне. – Вот что они мне прислали.

Документ оказывается запросом на передачу дела об убийстве Томаса Хебера из отдела убийств криминальной полиции Центрального округа в СЭПО. Я сталкивался с подобным и раньше. Это СЭПО, их дурацкая сигнатура, – абсурдная комбинация паранойи и протокольного патриотизма.

Я примечаю дату – тринадцатое декабря, три часа ночи. Всего несколько часов спустя после смерти Хебера.

То есть пока мы с Бирком хлопали глазами в квартире Хебера, соображая, что к чему, кто-то в СЭПО уже решил взять это дело под контроль.

Олауссон протягивает руку, и я возвращаю ему бумагу.

– Что же ты молчишь? – спрашиваю. – С какой стати ты вообще назначил нас на это дело? Ты ведь с самого начала знал, что его нужно будет передать…

– Так мне велел Гофман, – медленно проговаривает Олауссон. – Вот все, что я могу сказать тебе по этому поводу.

Как и всегда. Мы – рабочие муравьи, берем на себя черную работу, готовя триумф другим, не в меру рукопожатым «дядям». Костьми ложимся – и все ради их безупречной статистики. Что кто сделал, выяснится не раньше, чем будут проанализированы результаты расследования, но до этого, конечно, руки нашего начальства не дойдут. Видные люди часто критикуют СЭПО в интернете за недостаточную активность – и это невзирая на их запредельные ресурсы. И вот он – простой способ удовлетворить всех. И все это – не вставая из-за письменного стола и под прикрытием строжайшей секретности.

Я думаю, стоит ли спрашивать Олауссона насчет автомобиля, который преследует нас с Бирком с самого начала расследования. В конце концов довольное лицо шефа – доказавшего своему подчиненному собственную непричастность происходящему – убеждает меня этого не делать.

– Если получишь еще что-нибудь касающееся этого расследования, – продолжает Олауссон, – немедленно дай мне знать. Такое вполне может быть, с учетом того, как до нас обычно доходит информация.

– А если я этого не сделаю? – спрашиваю я.

– Хороший вопрос. – Олауссон кивает. – Что ж, в этом случае я думаю отправить на анализ пробы рвотных масс с Дёбельнсгатан. Надеюсь, результаты не будут коррелировать с содержанием известных веществ в твоей крови или моче. Ну а с кровью и мочой все совсем просто – рутинный профосмотр. В твоем случае вопросов точно не возникнет – с учетом того, где ты был, прежде чем вернуться на службу.

С этими словами Олауссон вытаскивает из внутреннего кармана пиджака фотографию и кладет на стол. Она сделана с большого расстояния плохой цифровой камерой, возможно с мобильника. Я сразу узнаю ту ночь накануне Лючии, место преступления, заградительную ленту и себя, стоящего на коленях в стороне от нее и блюющего на снег. И удивляюсь, какой я маленький и жалкий.

Внутри меня словно разверзается бездна.

– Ты понял меня? – слышу я голос Олауссона.

– Как вы это сделали? – Я поднимаю глаза от снимка.

– Ты понял меня? – повторяет он.

Снимок ложится передо мной на стол. Его краски становятся вдруг такими яркими, что бьют в глаза.

– Я понял, – отвечаю.

– Отлично.

Олауссон открывает дверь.

Первым делом я разрываю снимок на две половинки. Потом каждую из них – еще на две. И дальше продолжаю мельчить глянцевую бумагу, пока кусочки не начинают проскальзывать между пальцами. Но и после этого долго еще не могу успокоиться.

* * *

Не в силах усидеть на месте, я выбегаю в коридор, чудом не опрокинув рождественскую елку, хватаюсь за кофейный автомат, который долго еще плюется и фыркает, прежде чем выдать мне пластиковую чашку с дымящейся жидкостью.

В комнате напротив моей один из коллег занимается какими-то бумагами. Рядом с ним на мониторе крутится рождественский ролик. Сначала показывают румяного дядю с белой бородой и большим животом, растянувшегося на кухонном диване в какой-то лесной избушке. Не похоже, чтобы он был пьян или болен. Эта картинка сменяется другой, на которой трое детей – две девочки и мальчик – бегут по заснеженному лесу. При этом вверху экрана все время тикают часы, которые, должно быть, тоже что-то значат.

Я слежу за сменой кадров, чтобы ни о чем не думать. Это помогает забыть о «Собриле», равно как и о том, что дела мои как никогда плохи. В самом конце клипа дети вбегают в избу и принимаются будить мужчину. Без особого успеха, похоже.

Потом идет текст. Между тем кофе готов. Я возвращаюсь в комнату. Ролик пробуждает у меня воспоминания о детстве. Тогда Рождество пахло стеарином и хвоей. Мама наряжалась возле зеркала, в то время как папа развлекал нас с Мике. Прошлое уносит меня за собой в головокружительном потоке. Быть может, не случайно именно в этот момент звонит мобильный и на дисплее высвечивается: «Салем».

– Привет, мама.

– Привет, Лео.

Это не мама. В трубке раздается другой голос, одновременно радостный и печальный. Голос, которого я так давно не слышал.

– Привет, папа. – Я ставлю чашку на стол. – Как вы?

– Отлично. Мы только что позавтракали.

Мама ухаживает за папой в пансионате. Точно так же, как когда-то бабушка за дедушкой, Артуром Юнкером. Эта болезнь – наше семейное проклятье.

– Ты не унываешь, – говорю я.

– Ты, похоже, тоже.

– Мы с тобой молодцы.

– Занят чем-нибудь? Не помешал?

– Нет, ничего. Я на работе. Что тебе подарить на Рождество?

– Я… я не знаю.

Давно я не разговаривал с отцом так долго. Сам не знаю, что бы это значило, только мне вдруг становится страшно.

– Думаем собрать денег Мике на отпуск, – продолжает папа. – Пусть съездит куда-нибудь, а то он все время занят на своей работе.

– Конечно, – отвечаю я. – Мне добавить?

– Две тысячи. – Теперь его голос звучит глуше. – Или три, если не трудно. Мы дадим шесть, всего будет восемь или девять. Этого хватит на поездку ему одному. Если Мике и придется добавлять что-то из собственного кармана, то не больше тысячи.

– А он точно поедет один? – спрашиваю. – Кто ездит в отпуск в одиночку?

– Мике точно сказал, что хочет путешествовать один, – уверенно отвечает папа.

– Ну хорошо.

Мой папа непредсказуем. Еще вчера я смывал за ним в туалете, потому что сам он не мог управиться со сливом. А сегодня он не только звонит мне, но и делится планами и даже решает несложные арифметические задачи.

– Ну так что? – говорит он. – Поможешь?

– Разумеется.

– Наличными?

– Да, конечно, это веселей, чем получить рождественскую открытку. Cash is king[29]29
  Деньги – это король (англ.).


[Закрыть], как говорится. Или я стал старомоден?

– Тот, кто говорит Cash is king, не старомоден. – Папа смеется. – Когда навестишь нас?

– Думаю, до Рождества выберусь… В крайнем случае на Рождество.

– Отлично. Мама хочет поговорить с тобой. Передаю трубку.

Пару минут телефон трещит и скрежещет, а потом я слышу мамин голос.

– Что это было, мама? – спрашиваю. – Звучит как…

– Я знаю, дорогой…

Я слушаю ее затаив дыхание.

– Но что это значит?

– Ничего, дорогой, ничего страшного… Просто иногда такое с ним бывает. – Дальше она говорит тише, переходя почти на шепот: – Думаю, он почувствовал, что это должно начаться, потому и передал трубку мне, чтобы ты не слышал.

– Но почему ты раньше мне об этом не говорила?

– Только не надо меня ни в чем обвинять. Не хочу обнадеживать тебя понапрасну, понятно?

– И это у тебя прекрасно получается.

– Ты тоже врешь мне иногда, признайся.

Наша беседа становится напряженнее, потому что поблизости пыхтит папа, который теперь пытается починить пылесос.

– Я должна помочь ему, – говорит мама. – Так мы договорились насчет Мике?

– Договорились, – отвечаю я.

Все как обычно.

* * *

Боже мой, как я далек от большого мира… Он провалится в тартарары – и никто в этих стенах ничего не заметит.

Я думаю о той фотографии, которую разорвал на мелкие клочки, и о том, что никогда никому не расскажу о ней.

На мониторе мигает значок – сообщение по внутренней сети. В Роламбсховспарке началась демонстрация. «Левые» экстремисты протестуют против высылки беженцев, просивших политического убежища. А «правые» – против того, что протестуют «левые». Возможное столкновение сторон чревато беспорядками, поэтому задействованы значительные силы полиции.

Мой телефон снова звонит.

На проводе Бирк.

– Уже управился? – спрашиваю.

Он звонит мне по домашнему номеру.

– Ты должен немедленно приехать ко мне домой.

– Зачем это? – удивляюсь я. – Я не знаю даже, где ты живешь.

– Лютценгатан, десять, четвертый этаж. У меня женщина, утверждающая, что она – респондент пятнадцать девяносто девять. И у меня нет оснований ей не верить.

* * *

Лютценгатан – не слишком заметная, но довольно фешенебельная улица, сразу за площадью Карлагатан. По статистике – одна из самых благополучных, между тем как преступлений здесь совершается не меньше, чем на любой другой. И все об этом знают, но хранят молчание, чтобы не портить району репутацию.