Текст книги "Блуждающий бумеранг"

31

Разузнав в дежурной части адрес милицейского общежития, Вениамин направился к давнему знакомому старшему лейтенанту Латышеву.

– Венька, ты ли это? – открыв дверь комнаты, не поверил своим глазам Латышев.

– Я, Сашок, я, – Мазовецкий-старший протянул милиционеру бутылку водки.

– Ого! Финская… Ну, проходи в мои холостяцкие хоромы. Давненько мы с тобой не виделись. С тех самых пор, как ты сбежал, а меня турнули из Могилевского ГУВД за связь с уголовным элементом.

– Это я, что ли, – уголовный элемент?

Вениамин огляделся в казенной комнатушке с единственным стулом у стола и раскладным диваном.

– А то кто ж? Присаживайся… Выпьем за встречу?

– Ну я ж не греть напиток принес. Разливай. Скромно живешь, лейтенант Латышев…

– Старший лейтенант.

– Растешь не по дням, а по часам.

– Зато честно и ни от кого не бегаю.

– Так и я не бегаю. Но тебе, честному милиционеру, пора бы уже полковником быть или генералом…

– Не прав ты, Веня, честные милиционеры по земле ходят, а в генералы выбиваются кабинетные служки. Впрочем, я на судьбу не жалуюсь. Ты-то как?

– Я на покой ушел. Живу в Крыму.

– Один?

– Есть у меня один верный друг, и тот – собака.

– Тамара как?

– А что Тамара? Живет с братом моим…

– Все забыть не можешь?

– Да нет, все давно быльем поросло… Про Кислицкого слышал что-нибудь?

– На том свете уже, царство ему небесное. Он недолго праздновал победу: пить стал сильно, вскоре его выгнали из органов… Давай выпьем за твое здоровье!

– И за твое! – Вениамин чокнулся с Латышевым граненым стаканом, закусил соленым огурцом и погрузился в воспоминания…

В тот далекий вечер Вениамин с Тамарой, а были они тогда лет на двадцать моложе, отмечали в ресторане ее день рождения. Влюбленные молодые люди не замечали балаганной суеты вокруг, пока к имениннице не начал приставать пьяный мужлан в милицейской форме. Девушка поначалу скромно отбивалась от навязчивого гражданина, потом все же согласилась на танец. Опьяненный не столько ее красотой, сколько выпитой водкой, неуклюжий подполковник рухнул на напольную керамическую вазу, разбив себе губу. Но и это не остановило разухабистого милиционера, он на глазах у изумленной публики принялся щупать Тамару. Недолго терпел Вениамин. Встал из-за стола и нокаутировал пьяного подполковника. За сценой наблюдали несколько офицеров за соседним столиком, в том числе и младший лейтенант Александр Латышев.

– Тебя как звать, Илья Муромец? – поинтересовался младший лейтенант у защитника.

– Веней…

– А я – младший лейтенант Латышев. Извини, дружище, наш Кислицкий всегда такой, когда напьется. В честь дня советской милиции – грех не выпить. Не волнуйся, старик, тебе ничего не будет…

Но Латышев ошибся. Пьяный Кислицкий не сразу добрался домой, в объятия благоверной супруги он вернулся только через месяц, схлопотав по пути из ресторана бутылкой по голове.

С сотрясением мозга он провел на больничной койке несколько беспокойных недель, обвинив в избиении и нанесении увечий Вениамина Мазовецкого. Сколько ни пытался Латышев защитить обвиняемого в суде, но Мазовецкий получил три года лишения свободы. Из института народного хозяйства его выгнали, как только началось следствие по делу, а Тамара вскоре вышла замуж за родного братца Иннокентия.

С приговором суда не смирился, пожалуй, только Латышев, пытаясь доказать правоту Мазовецкого в бесчисленных апелляционных жалобах, тем самым навлекая на себя тень. В конце концов, перевели его в маленький районный город, а Вениамин в Вологодской пересыльной тюрьме попал под крыло старика Семёна, который обучил юношу всем премудростям карточной игры.

– Видел недавно твоего Никиту. Видать, по твоим стопам пошел. Гены пальцем не заткнешь! – Латышев отвлек Вениамина от воспоминаний.

– Я слышал, кто-то покушался на его жизнь. Не знаешь, кто хотел убить пацана?

– Отчего ж не знать? Как раз этим делом занимаюсь. Одноклассник Данила Федоров.

– Долги выбивал с него Никита?

– Верно. Тому нечем было крыть, вот и придумал соорудить кустарное взрывное устройство, но оно не там сработало. Девчонка погибла. Молоденькая, красивая. Никита тут за месяц хорошо развернулся – настоящий катран устроил в родительской квартире, пока те в деревне отдыхали, солидных людей вызывал со всего Союза. Мы поначалу разрабатывали версию заезжих гастролеров, а тут, как оказалось, все под боком… И далеко ходить не надо.

– Вы его взяли? Что ему грозит?

– Ранее не привлекался, как первоходке три года максимум светит за вымогательство. За изнасилование не осудят…

– Изнасилование?

– Пытаясь выбить долг с одноклассника, прямо у того на глазах обесчестил сестренку, которой едва исполнилось пятнадцать. Плюс избиение арматурой, запугивание должников, но по этим эпизодам заявлений нет. А на нет и суда нет…

– Вот так вчерашние друзья становятся врагами… Спасибо, Сашок! Пойду я.

– Чего заходил-то?

– Так просто, повидаться захотелось с честным милиционером.

32

Вениамин битый час сидел в местном привокзальном ресторане, ковыряя вилкой пережаренную подошву под названием «шницель по-министерски». Два часа назад он дозвонился старому приятелю и назначил встречу. Однако человек из прошлой жизни запаздывал не по своей воле: Вениамин попросил разыскать одного общего старого знакомца по игре в преферанс.

Наконец, у двери нарисовался лысоватый мужчина по прозвищу Дуб. Сие прозвище еще со школьной скамьи, как это часто бывает, досталось парню от сокращения фамилии Дубров, впрочем, справедливости ради стоит отметить, в этом случае прозвище никак не соответствовало сущности бывалого тонкого игрока, проживающего остаток жизни в завязке.

– Прости, старик, рад тебя видеть! Я отыскал Колю, но в плохом состоянии, рак у него, сдал совсем. Давно из дома не выходит, да и не встает с постели…

– В сознании?

– Да.

– Едем!

В полумраке длинной душной комнаты с темными велюровыми занавесками из катушечного магнитофона звучала приятная музыка в стиле соул в исполнении Шаде Аду. Вениамин не сразу приметил в углу на смятой постели с высокой подушкой в полудреме лежащего обтянутого кожей человека, больше напоминающего мумию.

– Ты всегда любил классную музыку, западными пластинками все шкафы до сих пор завалены? … Узнаешь? – Вениамин не сразу признал Коляна.

– Да как не признать, поди каждый день вспоминаю…

– По нужде или про должок забыть не можешь?

– Какая мне теперь нужда, жить осталось чуть… Кабы не сбежал тогда от ментов, сразу бы и отдал должок… Эх, Веня, постарел ты… Слышал, отошел от дел… Не стал бы слушать тебя тогда… Может, не накрыла меня эта чертова хвороба… Хотел же отдать долг… Да ты ж, как ветер, не сыскать… Возьми там, в тумбочке, с процентами, давно тебя ждал…

– Не надо, Коля. Мне деньги без надобности. Тебе сейчас они нужнее. – Вениамин присел рядом, неторопливо закурил трубку… – Благодарю тебя, Дуб, что помог организовать встречу… Ты не оставишь нас на пару минут? – Дождавшись, когда тот удалится, продолжил. – Да, Колян, задолжал ты мне… Коль снять хочешь грех с души, окажи услугу. И я прощу тебе должок.

– Если в силах буду… Что я должен сделать?

– Племянник мой за решеткой, скоро суд, хотел бы на процессе быть его адвокатом…

– Так я лежачий… Не встаю давно… – Колян закрыл глаза, застонал и зашелся в раздирающем кашле. – Это можно… Есть еще люди, которые добро помнят… И чтят старого игрока.

33

В здании городского суда на открытые слушания по громкому процессу собралось много народу. Среди потерпевших толпились группы сочувствующих зевак, любопытствующих соседей, дальних родственников и сослуживцев, желающих наказать виновных по всей строгости закона.

Пострадавшая от взрыва Зинаида Казакова тихонько устроилась в глубине зала заседаний, она больше месяца пролежала в больнице. Несмотря на то, что зрение восстановилось, от дальнейшей службы ее освободили, выплачивая, согласно советскому законодательству, пожизненную компенсацию за увечье, причиненное во время работы. Вскоре после трагических событий руководством почтового узла связи было принято решение о поощрении тех, кто находился в сортировочной. На то время это была немалая сумма – половина оклада, 65 рублей каждому.

В зале заседаний на скамье в первом ряду рядом с начальником цеха сортировочного узла связи Сергеем Шабановым расположились безутешные родители погибшей Светланы.

В решетчатую клетку под общее гудение зала провели Петрикову, Федорова и Мазовецкого. Сидя на скамье подсудимых, каждый из обвиняемых старался вести себя спокойно, если не отрешенно. Марина без слез не могла смотреть в сторону родителей погибшей девушки, к горлу то и дело подступал комок, который мешал отвечать на вопросы судьи и прокурора. Напустив на себя дутый авторитет, Мазовецкий на какое-то время попытался изобразить показную бодрость духа, впрочем, при более пристальном внимании не составляло труда заметить неподдельный страх в глазах и нервно дрожащие руки.

Данила, напротив, был совершенно спокоен, опасаясь повторения панической атаки, «добрые» дяди накачали его психотропными таблетками. Марину предупредили, что во время процесса обвиняемым запрещено переговариваться, но в самые тяжелые моменты, когда это было необходимо, они легонько дотрагивались друг до друга, тем самым помогая пережить страшные минуты судебного процесса.

Две недели слушаний тянулись бесконечно долго, изматывая душу и потерпевшим, и обвиняемым. Порой за целый день Марине не задавали ни одного вопроса. Накопившаяся усталость сжигала остатки жизненной энергии, глаза слипались от монотонного зачитывания бесконечных свидетельских показаний, но страшно за себя не было, поскольку адвокат убедила, что ее должны освободить в зале суда. Учитывая наличие малолетнего ребенка, раскаяние в содеянном, суд, скорее всего, ограничится условным сроком. И теперь Петрикова молилась только за то, чтобы любимому не назначили смертную казнь.

По середине судебного процесса у Никиты сменился адвокат: вместо умудренной опытом сердобольной женщины на защиту вымогателя встал его родной дядя Вениамин Мазовецкий. И трусливый катранщик тут же преобразился, к нему вернулась наглая ухмылка, уверенность в собственной исключительности и убежденность в мягком наказании.

Наконец, слушания по делу приблизились к финальной развязке, судье оставалось заслушать последние слова обвиняемых, уйти на перерыв и после огласить приговор.

В объявленный перерыв Вениамин зашел в стакан, так в криминальном мире прозвали комнату, в которой пребывал под охраной подсудимый.

– Милок, позволь переговорить со своим подзащитным без свидетелей? – обратился Мазовецкий-старший к охраннику.

– Не положено! – отрешенно отрапортовал человек в погонах.

– А так? – Вениамин вложил милиционеру в руку пачку денег.

– Дядя Веня, как думаешь, мне светит не больше трешки? – Никита перебирал пальцами, будто тасовал колоду карт.

– Сколь не учил тебя уму-разуму, так ничего ты и не понял…

– Они меня убить хотели! Придурки! Фуфлыжники!

– А ты не хотел?

– Так то ж за дело! Выйду на волю, все равно замочу!

– С такой философией тебе ни на зоне, ни на воле не выжить. Душа у тебя – червивое яблоко. Что-то я упустил…

Старый шулер открыл дипломат, незаметно блеснул лезвием ножа и воткнул племяннику в область печени.

– Зачем, дядя…

Вениамин вышел в коридор, попросил охрану несколько минут не беспокоить подсудимого и удалился по-английски.

Сидя в соседнем помещении Марина мучилась от головной боли и жажды, сколько ни просила милиционера принести стакан воды, ответ был одинаково жестким: «Не положено». Внезапно ее неумолимый охранник выбежал, до Марины донеслись чьи-то истошные крики, подсудимая несколько раз дернула защелкнутый на запястье браслет, но тщетно. Так и сидела весь перерыв, затянувшийся до бесконечности, с тревогой пытаясь понять, что случилось. Вопреки ожиданиям, после перерыва слушания не возобновились, их перенесли на другой день. Конвойный провел Марину по коридору, заляпанному кровью. Во внутреннем дворике здания суда рядом с воронком, который должен был доставить обвиняемых в следственный изолятор, стояла, распахнув дверцы, скорая помощь. Перед тем, как сесть в машину, женщине украдкой удалось заглянуть вовнутрь салона: с накрытых белой простыней носилок свисала рука с татуировкой выигрышной комбинации карт.

– Мазовецкий! – удивилась Марина, но ее тотчас подтолкнул к машине конвойный.

– Вот это бумеранг, Данила! – шептала по дороге в СИЗО Петрикова, ей было жаль шулера, несмотря на то, что еще недавно она сама желала ему смерти.

На следующий день был объявлен приговор: суд решил избежать исключительной меры наказания, осудив Данилу Федорова к 14 годам лишения свободы. Вопреки ожиданиям, Марине Петриковой не удалось избежать строгого наказания, как соучастница убийства, она должна провести в колонии общего режима 8 лет. И это стало настоящим шоком.

Уже в машине, по дороге в следственный изолятор, понемногу приходя в себя, Марина услышала от Данилы слова, которые впоследствии помогли ей выжить на зоне:

– Никогда не жди конца срока, надейся лишь на день освобождения, не думай ни о каких амнистиях… И у тебя все получится…

После пронзительного гудка автозака массивные черные решетки СИЗО раздвинулись, дверь отворилась, и Марина спустилась на ступеньку вниз, чтобы на ватных ногах под конвоем пройти в камеру следственного изолятора и начать новую, не самую лучшую страницу своей жизни, в которой уже не было места жертвенной любви к Даниле.

34

Настойчивый стук не сразу разбудил постояльца – в дверь провинциального номера люкс колотила расстроенная Тамара.

– Ты? – прикрывая растительность на груди шелковой ночной сорочкой, пробормотал сонный Вениамин.

– Войти можно?

– Входи, раз пришла. И как тебя впустили в такое позднее время? Не похоже на нравственные устои советской гостиницы. Извини, чаю не могу предложить. Ресторан давно закрыт…

– Они зверски убили моего мальчика прямо в зале суда, – женщина обреченно опустилась на кресло.

– Прими мои соболезнования, – Вениамин, наконец, справился с пуговицами на сорочке.

– Как ты можешь так спокойно об этом говорить? – женщина вытерла платком слезу.

– А что я могу сделать? Изменить его я не смог…

– Он, между прочим, твой сын…

– В некотором смысле да. Что ты сказала?

– Через месяц после того как тебя арестовали, я узнала, что беременна. Никита – твой сын.

– Почему же его воспитывал мой брат, а не я?

– А что мне было делать? Тебя осудили, рожать без мужа мне бы родители не позволили. Пришлось выйти замуж за твоего брата.

– В том, что ты не получила воспитания в институте благородных девиц, как это было у декабристских жен, я убедился сразу, как только ты выскочила замуж за Иннокентия. Тамара, я вышел на свободу через три года! Неужели тогда нельзя было исправить то, что натворила?

– Прости, Веня, я боялась. И потом, после освобождения ты стал совсем другим, чужим… То ли карты эти тебя испортили, то ли тюрьма…

– А как я должен был относиться, когда ты наставила мне рога с моим же братом? Может, ты вспомнишь, по какой причине я оказался в местах не столь отдаленных? Впрочем, я не хочу сейчас об этом говорить. Все быльем поросло…

– Веня, разве ты не мог помочь своему сыну, попавшему в беду?

– Не мог и не хотел! Во-первых, у него был шанс стать человеком. Во-вторых, то, что ты мне сейчас сказала, – ничего не меняет: он не мой сын, а сын того, кто его воспитал. У тебя нет сердца. Сделав меня несчастным, ты хочешь причинить боль еще одному человеку – моему брату? Он-то в чем виноват? Что случилось, то случилось. И не надо ничего менять. Я в течение последних трех лет пытался воздействовать на твоего сына, но тщетно. Он вырос с черной и черствой душой. Вполне возможно, что получилось это из-за лжи, в которую ты нас всех втравила. Так что, извини, но раскаяния я не чувствую. И не вздумай говорить что-либо Иннокентию. Впрочем, мне кажется, он и сам обо всем догадывается.

– Должно быть, ты прав… Пришло время рассчитываться за грехи… Прости за беспокойство, – женщина сняла с плеч наброшенный ситцевый платок, какое-то время теребила его в руках, но потом встала и молча вышла вон.

35

Прошло неполных четыре года. В канун длительного свидания с родными Марина никак не могла уснуть. За окном выл январский ветер, бушевала лютая метель, одинокий фонарь, качаясь из стороны в сторону, едва освещал заснеженный периметр перед столовой женской колонии общего режима. Марина, кутаясь в пуховый платок и замерзая на нарах, не пыталась открутить пленку назад, чтобы исправить то, что случилось, вспоминая парализовавший ее мысли страх весной 1988 года.

Тяжесть вины, с которой теперь ей придется уживаться всю оставшуюся жизнь, не замолить ни в какой церкви. И, пожалуй, к этой страшной тяжести она уже привыкла. Теперь пугало другое: как рассказать дочери обо всем, что случилось, ведь она еще мала, чтобы понять и не отвернуться от матери… Поначалу бабушка с дедушкой говорили девочке, что ее мама в больнице, так обычно говорят детям, но строить отношения с дочерью на вранье Марине было не по нутру, и она настояла на том, чтобы родители объяснили Оксанке, что ее мать находится в колонии. Сегодня Марина решила рассказать малышке обо всем, что случилось, глядя прямо в глаза.

– Не спится? – спросила соседка Ирина.

– Никак не могу успокоить нервишки… Думаю о том, как сложится завтрашний день.

– Все будет хорошо, не может быть по-другому, раз в такую погоду едут к тебе. Мне кажется, самое страшное в жизни, если от тебя отвернулись родные люди. Когда нет поддержки – ты никому не нужен. А тебе пишут письма, отправляют посылки, приезжают на свидание… Ты нужна им, значит, тебе легко будет все преодолеть.

Ирина, напротив, томилась в одиночестве, осужденная на восемь лет за растрату, в первое время она помогла подавленной Марине освоиться в колонии.

– Рядом с моей шконка пустует, не остыла еще от только что освобожденной, так что давай, новенькая, занимай место. И не кисни!

Марина безмолвно села на свободную шконку, бросив у ног мешок с личными вещами, и отрешенно уставилась в одну точку.

– Знаешь, что тебе скажу, подруга: здесь тоже люди есть, нужно просто оставаться человеком, и тогда тебе будет легко пережить срок.

И, правда, Марина быстро усвоила, что в женской колонии, в отличие от мужской, где выстроена строгая иерархия отношений, осужденные сильно разобщены, и так называемая женская дружба ограничивается двумя или тремя заключенными, не больше. В колонии прекрасной половины человечества сильно развито доносительство, именно оно гарантирует небольшие поблажки и хорошее отношение со стороны начальства. Каждая выбирает самостоятельно, с кем общаться или не общаться… И вскоре Марина разобралась, кто чем дышит и о чем думает. В интриги женщин цыганского происхождения не вмешивалась, использовать себя не позволяла, сама определила, с кем дружить и как прожить положенный срок.

– Знаешь, родители у меня пожилые. Я – поздний ребенок, мама родила меня в 36 лет, а папе было 40. У них разные резусы, поэтому долго не получалось забеременеть. Папа, пользуясь своим положением, работал в органах КГБ, повез мать в институт охраны материнства, где под наблюдением медиков мама меня родила. Я была единственная, долгожданная… И такая вот нехорошая дочь… Для родителей это был шок, папа переживал очень, вспоминал свои связи в органах госбезопасности. Говорил: «Мы тебе поможем, только скажи правду».

Дети не отвечают за родителей, и родители за детей после определенного возраста. И дочка тебя поймет… Вот увидишь…

Все утро Марина ждала, когда же ее вызовут на свидание, время тянулось невыносимо долго… И только перед обедом наконец услышала свою фамилию, накинула телогрейку, серый пуховый платок и посеменила в дальний маленький домик для трехдневных посещений родными.

Она не виделась с дочерью без малого четыре года… Сильно стучало сердце: как встретит ее Оксанка, не забыла ли? Но как только распахнулась дверь отведенной для свидания комнаты, повзрослевшая девочка с белокурыми кудряшками бросилась в объятия любимой мамочки. Тотчас слезы счастья полились из глаз Марины, она целовала и прижимала к себе Оксанку, словно боясь проснуться и не увидеть ребенка рядом.

Марина рассказала дочери, как и почему она оказалась в колонии, и не по годам взрослая, рассудительная девочка все поняла и не отвернулась от матери.

– Все это временно, дочка. Пройдет еще четыре года, и будет у нас с тобой уютный дом, – говорила Марина, прижимая к себе Оксанку. – А когда я освобожусь, мы с тобой поедем на море!

– Нет, мамочка, пусть лучше бабушка с дедушкой на море едут, а мы с тобой поедем к папе!

– Ты у меня уже взрослая! Как будто Бог надо мной посмеялся, какая я была глупая! Жила мечтами, а время все расставило по местам…

– А что же Данила твой? Пишет? – спросила Евдокия Петровна, как только Марина с матушкой вышли на кухню разогреть приготовленные домашние вкусности.

– Мне многие говорили, что я должна его возненавидеть, прошло почти четыре года, но ненависти во мне нет. Жизнь – она разная. Мы сейчас не вместе и вряд ли уже будем. Была обида какая-то сначала, а потом все успокоилось. Каждый человек живет так, как он хочет, и нет никаких обязательств и правил. Наверное, просто я разочаровалась в Даниле, и единственное мое спасение сейчас – дочка, не могу на нее нарадоваться. Я для себя все уяснила и ни о чем не жалею, разве только о той девушке, которая погибла… Но эту ношу мне суждено нести вечно.

С тех пор Евдокия Петровна с Оксанкой приезжали на длительное свидание к Марине каждый год, а когда с развалом Советского Союза осужденную перевели на вольное поселение, видеться получалось чаще. Марина не без гордости наблюдала, как взрослела дочь, снисходительно внимала ее советам и поражалась, насколько сильным и волевым характером она обладала. Отношения их нельзя было назвать многословными, но духовная близость связывала безусловно. И Марина понимала, ее родная девочка с белокурыми кудряшками по-настоящему спасает и лечит от травм.

Когда до освобождения Петриковой оставался год, от сердечного приступа умерла ее мама, и руководство отпустило Марину на похороны. К большому удивлению, с организацией скромных похорон помог отец Данилы, Федор Васильевич, к тому времени завязавший с выпивкой, потеряв львиную долю здоровья.

В день освобождения Марина Петрикова сменила темно-серую телогрейку на яркую болоньевую куртку и отправилась в Несвиж на засыпанное опавшими листьями городское кладбище, чтобы при помощи сторожа отыскать ухоженную могилку девятнадцатилетней Светланы Королевой. Смахнув пожухлую листву и аккуратно уложив на черный мраморный постамент белые астры, шепотом произносила она выученную в колонии молитву о прощении: так искупившая вину по закону пыталась искупить ее и по совести.

Внезапно налетевшая темная туча скрыла осеннее солнце, пошел мелкий дождик, смывая следы прошлых ошибок.

Заканчивался 1996 год, время, которое позже назовут периодом «лихих девяностых», когда взрывы и убийства станут чуть ли не обыденным явлением. У Марины начиналась новая жизнь, в которой отныне она надеялась только на себя и свою совесть.