Текст книги "Адвент"

направо поднимался переулок

живописный, но и очень, очень бедный,

нищий совсем

облезлые дома, занавески, палисадники

Аня прошла по инерции несколько домов

и снова, качнувшись, остановилась

не понимая, что хочет делать теперь

не чувствуя сама себя

вдруг она заметила,

что одно из окон на уровне её лица открыто

встала на цыпочки

заглянула внутрь

там внутри было пыльно, темно-светло —

в струях закатного солнца

пылинки в лучах

комната была набита старой мебелью

вишнёвый лак, обшарпанное трюмо,

всё завалено одеждой

странные запахи

массивный шкаф, заваленный до потолка

чемоданами и коробками

его дверца, увешанная халатами

на полу нагромождение венских стульев

у стены выключенный телевизор

а у другой – постель, на которой лежала под одеялом ветхая, полуживая женщина

Аня подтянулась и влезла в окно

она ни о чём не думала

спрыгнула с подоконника

подошла к постели

и улеглась в неё, рядом с женщиной, под одеяло

обняла её и зарыдала беззвучно

слёзы катились, комната вертелась перед Аней

женщина была тёплая толстая

она начала охать, попыталась перевернуться

Лиза, ты, чи шо, – вскрикнула она, пошевелилась

потом закричала сильнее

Аня понимала, что надо уходить

но не могла

она не могла заставить себя встать

и всё прижималась к старухе,

всё сильнее прижималась и плакала

в комнате было так захламлено, пыльно,

солнечно, уютно

Ане мерещилось, что это она тоже живёт здесь

что это для неё здесь годами идут одинаковые дни

куда идти отсюда

если сюда она шла и пришла

сквозь слёзы и пыль комната сияла

сквозь распахнутое окно, сквозь слои воздуха

синело яркое-яркое небо

время не шло, она попала в чужую жизнь

которая никуда не шла, и её жизнь

тоже на некоторое время остановилась

что было потом, Аня помнит плохо

вроде бы прибежали старухины дочь и зять

появился откуда-то Костя

он пошёл искать Аню и нашёл довольно быстро

крик домочадцев старухи слышно было

на весь переулок

Костя взял на себя переговоры,

уладил дело миром

к счастью, на Аню не повесили мифическую кражу, грабёж или покушение на убийство

почему я так сделала? – спрашивала себя Аня

а Костя ничего не спрашивал

но не потому, что ему было всё равно

говорят, что друг с другом

нужно много разговаривать

о чувствах обо всём таком

но бывает и так, что разговор

происходит иначе

не напрямую

психология не одобряет такого,

это неверный путь

но факт, что иногда такое бывает

иногда люди говорят молча

Костя хорошо понимал, что такое

свобода и смерть

Аня тоже

они были вместе

свобода и смерть

не могли их больше тронуть

потому и были страшны Ане сейчас

эти повторяющиеся зимние дни

что вместо них были только свобода, смерть

их можно было выбрать в любой момент

вот и получается: делай, как заведённый,

одно и то же

одно и то же каждый день

но только до поры до времени

а когда она наступит, эта пора, это время

неизвестно, и кто примет решение – тоже

каждый из них двоих чувствовал это

и не был волен ни в другом

ни в себе

5

Пришёл вторник. Медленный снег падал на люки, на машины, на кусты ледяной ягоды в сквере, на рябину, на козырёк пекарни.

По вторникам Костя водил Стешу после садика в бассейн. Дело это было непростое, потому что пап в женскую раздевалку не пускали, а Стешу не пускали в раздевалку мальчиков. Поэтому Костя вёл Стешу на галерейку и там помогал ей раздеться. Туда же приходил раздевать своих папа с тремя пацанами и маленькой девочкой. Папу Костя немного знал – он жил в доме напротив и был соблюдающим евреем. Детей у них было восемь, мама носила эффектные платки (один, например, ярко-лимонный и с таким же лимонным пальто). По папе незаметно было, что он такой опытный родитель; так, он постоянно всплёскивал руками и произносил что-нибудь бесполезное:

– Йося! Ты меня в гроб вгонишь!

Или:

– Йоня! Тебя что, побить?!

Хотя ясно было, что никого он бить не собирается.

Стеша иногда затевала безмолвное соревнование с маленькой Ривкой, кто быстрее разденется, и всегда в нём побеждала (о чём Ривка, конечно, понятия не имела). Потом Костя и другой папа вели детей вниз, в бассейн, а сами поднимались обратно на галерейку. К этому времени там скапливалось много родителей, главным образом мам. Эти мамы знакомились, общались, показывали друг другу картинки в инстаграме. Костя инстаграма не имел, а работать в таком шуме не мог, поэтому он просто облокачивался на ограждение и смотрел вниз, в бассейн, на то, как плавает Стеша.

Плавала Стеша робко. Те же Йоня и Йося к декабрю уже проплывали несколько метров, а Стеша даже лицо опускать в воду пока побаивалась. С бортика прыгала только за руку с тренером (каждому ребёнку тренер доставался свой – из числа студентов-первокурсников Института физкультуры). Костя наблюдал, как Стеша лежит на спинке с пенопластовой розовой «доской», подсунутой под голову, одной рукой держит эту доску, другой вцепляется в тренера, ногами взрыхляет бирюзовую воду, а глазами ищет папу, причём иногда даже отцепляется от доски и машет ему рукой. Однажды «её» тренер не пришёл, Стеше дали на замену строгую девушку Динару, и Стеша заниматься отказалась, ударилась в слёзы, так что промокла и без бассейна.

Так Костя стоял, рассеянно помахивал рукой и смотрел, как дети плавают, а за огромными стеклянными окнами во всю стену сгущается темнота.

Пространство бассейна было огромно. Наверху, на потолке, имелось шесть прямоугольных секций, заполненных квадратами. Стену напротив занимали вышки. Использовать их было, сразу видно, нельзя: на трамплинах валялись сломанные стулья, у лестниц не хватало ступеней. Над галереей, прямо над головами родителей, по стене проходили пыльные трубы и провода, как в метро, выше – спортивные часы с четырьмя разноцветными линиями и секундомером, ещё выше – громадное и всегда тёмное пыльное окно, не на улицу, а куда-то в недра спортивного комплекса. Внизу, под Костей, у края бассейна всегда сидело несколько взрослых тренеров и ещё с десяток студентов, не задействованных в практике с детьми; они ржали, что-то обсуждали, их голоса вливались в общий дремотный гул. Именно в этот час Косте становилось труднее всего.

Ему начинало казаться, что мысли имеют над ним власть, что они ему могут приказывать. Мысли, например, начинали невыносимо настойчиво указывать Косте, что можно вывалиться через парапет вниз головой и расколоть её об одну из тумбочек или о край бассейна. Костя представлял всё это в деталях: как он будет лететь, вот пыльные провода, вот счётчик, который отваливается от стены, и сколько будет крови, и как будут визжать дети и особенно Стеша. Она выпучит глаза и будет подпрыгивать на месте, закроет рот руками, она будет кричать пронзительно «ой, папочка», а может, и не так, а как-нибудь ещё, всё это будет непоправимо и дико. Его череп расколется о тумбу и развалится на красные куски, мозг размажется, тело будет плавать в бассейне, вода постепенно порозовеет. Все будут визжать, тренеры быстро уведут детей, но он, Костя, уже этого не увидит – он будет ведь мёртв. Запах останется тошнотворный, бассейн придётся чистить.

Или, может быть, не так, а вот как: здесь ведь высота, и вот – огромные, высокие окна, за ними – улица. Правда, на окнах написано «не открывать», но Костя проверял потихоньку – они открываются, и ради такого случая можно сделать исключение и нарушить запрет: открыть и выскользнуть туда, почти незаметно. Здесь высота четвёртого или пятого этажа, а внизу даже не двор, а этакая щель между домами, чёрная и безлюдная, никто и никогда там не бывает. Даже если Костя не умрёт сразу и будет кричать, никто не придёт достаточно быстро, чтобы спасти его. Скорее всего, именно так и будет.

Мысли одолевали Костю, он не мог от них избавиться, но при этом он улыбался и махал Стеше. Чтобы прогнать мысли, Костя пытался вышибить клин клином и довольствовался другой фантазией, апокалиптической. Он заставлял умереть не одного себя, а весь город и весь мир. Вой сирен, пустой город с выбитыми окнами – это ещё ерунда. Костя воображал себе день, который встанет над бассейном, следующий день, или лучше – день через неделю, месяц. Он смотрел вниз и видел мутную, уже не стерильную, а зацветающую воду чаши, пустое пространство над ней, иногда – пару раздувшихся неузнаваемых тел у бортика (меж тем как резвый Йоня рывками приближался к борту, пытаясь удержать голову над водой, а Стеша корявенько бултыхала ногами у лесенки). Весь этот морок не развлекал Костю, но позволял немного передохнуть от тех других мыслей, которые держали его в плену. Он не чувствовал ни ужаса, ни азарта, ни особого облегчения, когда думал обо всём этом.

Но одно чувство всё-таки мелькало. Когда Костя воображал себя мёртвым или, по крайней мере, без сознания, в коме, ему приходило на ум что-то вроде: возможно ведь и такое, что он умрёт чуть позднее и ещё успеет увидеть… Но что увидеть? зачем? – мысль ускользала, и Костя пытался вернуть её: вот его спасают, страшно, больно, и точно знают, что не спасут, надежды нет, но спасают, такие правила – и, допустим, он на миг приходит в себя. Ледяной холод и боль, он не чувствует своего тела, яркий свет и ледяной холод везде, запах хлорки, запах лекарств, мочи и свежего ветра. И что-то есть в этом представлении предсмертного, что-то в этом есть такое, что заставляет Костю ещё и ещё раз вызывать его в воображении. Он сам не понимает, почему это делает, но чувствует смутно: именно в этой части его фантазии есть возможность выхода. Не выхода обратно, не излечения, нет, ведь он ранен смертельно, – нет, там, в предсмертии, на пороге, в месиве боли и крошеве собственного черепа, есть какая-то другая тайна. Костя понимал, что ему не дадут её познать, если он окажется перед смертью на самом деле, поэтому он пытался её моделировать, снова и снова представляя себе одно и то же, но так и не добиваясь ясности.

Наконец звенел звонок, и Костя спускался вниз, чтобы отправить мокрую Стешу в душ, покараулить у дверей (ведь душ был тоже женский), а оттуда забрать обратно на галерейку переодеваться. Из душевого предбанника одетый Костя выходил влажным от пара и сильно забрызганным. На галерейке гуляли сквозняки, Стеша дрожала и лязгала зубами, а ведь предстояло ещё натянуть на неё колготки и высушить густые Стешины волосища. Тут добавляло огорчений и то, что маленькая Ривка как-то умудрялась не промочить свой пучок – шапочка, что ли, у неё была более эргономичная, – потом нужно было ещё потолкаться в гардеробе, помочь Стеше напялить комбинезон, потому как сама она справлялась невыносимо долго, – одним словом, на улицу Костя выходил совершенно распаренным, раздражённым, издёрганным, чешущимся, Стеша брала его за руку, и Костя рывком стартовал сквозь ночь. Он шагал большими шагами, худой, весь в чёрном, в берете, а Стеша бежала за ним вприпрыжку пару кварталов, впрочем не жалуясь и принимая папину рысь как должное.

Костя родился в 1973 году

когда папе было годов порядочно —

он был 1929 года рождения.

Таким образом, папе было сорок четыре года

когда родился Костя.

До Кости он успел произвести на свет

довольно много разных детей:

трёх от первой жены

и двух от второй.

Потом родился Костя

а уж после Кости – ещё его сестра.

Таким образом, в новой семье у Костиного папы было четверо детей

да ещё часто тусовались и те, из первой семьи.

Все, кроме Кости, были немытые.

Костя – тот очень боялся микробов

и поэтому мылся часто.

Хотя обстановка этому не сказать

чтоб способствовала.

Ванной у них долгое время не было.

Потом папа ванную сделал сам.

Незаконно её устроил

прямо над соседским коридором.

С тех пор мама всё тряслась —

как бы они не залили соседей

и как бы кто не узнал, что ванная у них теперь есть.

Но без ванной – скажите,

как жить с четырьмя детьми

да ещё с тремя,

которые постоянно делают у папы уроки,

едят у папы пироги,

играют с папой в азартные игры,

плюют с папиного балкона в рябину

растущую далеко внизу

и прочее, и прочее

Двухкомнатная квартирка

площадью сорок пять метров

да невысокая зарплата научного сотрудника

да ирония, да книги до потолка

по всем стенам

да печатная машинка

вот всё, чем располагал Костин папа

да, он попивал

но слегка

и ни разу никого пальцем не тронул

выпивший Костин папа

неизменно залезал в ванну

и оборонял её от всех, кто пытался его оттуда выдворить.

Ванну скрывала занавесочка,

отъедая от кухни полтора шага на четыре.

Костин папа залезал в ванну

напускал туда маминого шампуня

и откручивал горячую, очень горячую воду

(конечно, когда она была

и когда бывала горячей

ибо на их восьмой этаж

вода доходила уже тонкой струйкой

не всегда бывала нужной температуры

да вдобавок ещё и приобретала

цвет ржавчины).

Но он её откручивал

и начинал обороняться от всех.

Оборонялся он мирно.

Обычно он брал с собой какую-нибудь книгу,

например, номер «Иностранки»

и лежал в кипящей, бурлящей воде

куда было выдавлено изрядное количество

маминого шампуня

(а мама мирно бурлила за занавесочкой

например, с телефонной трубкой в руках)

и, казалось бы, это был вполне дозволенный досуг

но никто не знал, как выглядит мир в щели

между занавеской и стеной

никто не знал, что он вычитывает в журнале

куда утекает вода в собственноручно

сплетённых отцом трубах

никто не знал, что варится

в его рано облысевшей голове

человека, который оказался в гуще войны – партизаном – двенадцати лет

побывавшего в Маутхаузене

и освобождённого американцами

а потом попавшего в ГУЛАГ

итак, вполне разрешённый досуг —

лежание в ванне

в некотором подпитии

полном покое

горячей воде

первой в ванну обычно заглядывала

старшая сестра Кости

садилась на бортик

просила объяснить, вправду ли глаз орла

может разглядеть, как сверкают горные породы

ночью, ну, при свете звёзд

или это орлу не нужно

и ещё – что такое калигула

почему его так прозвали

то же ли это самое, что нинка-корзинка

или там вовочка-верёвочка

или просила папу поиграть с ней в слова

но не просто так, а только в вещественные

то есть такие,

которые можно подержать в руках,

но нельзя пересчитать

например, «соль» или «любовь»

Вторым, конечно, заскакивал

младший брат Фёдор

человек наглый

таким и остался

неунывающий и лохматый Фёдор

не то чтобы очень хотел побыть с отцом

он просто отлынивал от уроков

мать разыскивала его в ванной у отца

но он забирался под чугунную ванну

делался плоским, не дышал

не боялся ни мокриц, ни луж

и отец не сдавал его никогда

а сестра, та просто скрывала его

за подолом юбки

и в эту минуту отец начинал смеяться

понемножку выдыхая воздух и прикрывая глаза

в деланной беззаботности

или даже в настоящей

это был хороший смех – не маленький

и не большой

этот смех весь помещался в настоящем

как папа – в ванне

потом прибегала Алёнка

радостная, милая, детская

на ходу раздевалась

и ныряла к папе в ванну

вода к тому времени делалась уже

не очень горячей

а если она всё же ещё была горячеватой

то папа делал её похолоднее

иногда Алёнка прямо сразу,

как её мама приведёт из сада

так прямо и ныряла к папе в ванну

на его волосатую грудь

к странно пахнущему лицу

и неуклюжим шуткам

и книжке, которую он пытался читать

сквозь всё это

её небольшие ноги щекотали папу

и папа опять – запрокинув голову – смеялся

своим смехом, не большим и не маленьким

таким, как будто он уже всё в жизни сделал:

защитил родину ценой собственного здоровья

построил дом

породил кучу народу

которая роится тут вокруг

и теперь уже ничего не надо делать

можно слегка подвыпить и лечь в ванну

которую тоже построил сам

а вот Костя

а Костя

тот приходил последним

он был слишком умный, такой умный, что даже тупой

он приходил в смешанных чувствах —

отвращения и любви

он слышал из комнаты, что в ванной идёт веселье

но не шёл

он и хотел, и не хотел идти

он сердился на отца

на то, что он бестолковый, хмельной

на его дурацкие шутки, – папа вечно над ним подшучивал

а Костя никогда не хотел смеяться

сохранял ледяное выражение лица

он всё понимал

но ему было жалко маму

ему было жалко, что никто не на её стороне

хотя она так старается

иногда Костя приходил нарочно не к папе, а к маме

приходил со своим Фихтенгольцем

которого начал штудировать задолго

до математического интерната

приходил и садился в кухне

и так они сидели в двух метрах друг от друга

папа в ванной со своим журналом

и с обожающими его детьми

а Костя – рядом, но не с ним —

с Фихтенгольцем

и мама с Костей

Костя обожал маму

он жалел её, дико жалел

да и – кто-то должен был оказаться

на её стороне

вот так оно и шло

а дом у них был кривой

строили его сами научные сотрудники

когда им выделили материал

папа принимал живейшее участие

поэтому дом был кривой

ни одной прямой линии

пол кривой, и стены, и потолок кривой

но земное притяжение не обманешь

и вода из душа лилась прямо вниз

а значит – на пол кухни

и образовывалось небольшое пятно

потом большое

оно подползало к ногам матери

к Косте и Фихтенгольцу

оно становилось больше с каждым годом

и когда Костя уехал, когда ему исполнилось

четырнадцать

оно стало большим

очень большим

оно стало слишком большим

а всякое пятно имеет свои пределы

хотя бы – пределы кухни

на которой мама сушила на батарее

чайные пакетики

чтобы удобрять огород, который растила

под балконом

когда папа убил себя, Костя был в интернате

а Алёнка и Федя – в школе

старшая сестра была в роддоме на сохранении

а мама была на работе или в магазине

и никто не пришёл

и улыбаться было некому

и отключили горячую воду

просто выход был бы в том, чтобы всё время длить струйку

чтобы не кончался шампунь, горячая вода

и все были бы дома

но сбой – и всё пошло не так

кончился вечный цикл, годовой круг

прыжок в сторону – наступила свобода, смерть

когда отец убил себя, мать сожгла его дневники

в которых было про лагеря

она чего-то боялась, шёл 1988-й

можно было не бояться уже ничего

Ельцин уже ехал в трамвае навстречу ветрам

но она боялась

её можно понять

6

На берегу канала Грибоедова, за пешеходным мостиком, стоял, как торт, дворец Бракосочетаний. Почти каждый день во дворце игрались свадьбы и свадебки разного калибра и разной степени пафоса. По все четыре стороны от мостика находились рестораны: один назывался просто «Весна» (белый, зелёный и фиолетовый цвета), другой был для хипстеров, третий для чиновников, а четвёртый никак не мог определиться и поэтому то закрывался, то открывался с новыми названиями.

Ну а на мостике тусовались свадьбы, каждый день, кроме понедельника. По понедельникам дворец кособрачетаний имел свой выходной. В другие же дни церемонии проходили по порядку: белые туфли, платья, зимой – полушубки, в любую погоду – высокие причёски, коктейльные красные и зелёные шелка свидетельниц, бухие свидетели, стриженные под машинку, и маленькие племянницы, и сестрёнки с длинными ногами и беличьими бровками, и тесть грузин, и молодая тёща, и мегафоны, блёстки, языки пламени, рис, лепестки, осколки бокалов.

У Ани с Костей свадьбы не было, потому что не было родственников, которые могли бы на ней настаивать. Вся родня у них жила далеко. Возможно, им стоило обвенчаться, но ведь венчание – это, опять-таки, обряд, а любой обряд – это всегда что-то чужое, Аня же с Костей инстинктивно стремились к тому, чтобы всегда оставаться в своей тарелке, в собственном контексте. Любой выход за его пределы отзывался нелепостью. Ну как это – стоять в церкви в роли жениха и невесты? И уж тем более немыслима была для них пафосная гражданская церемония с кольцами, тортом и фатой. Всё это было чуждое. Всему этому не было места в их спокойной жизни.

Поэтому так часто Аня, восходя на крутой пешеходный мостик, видела свадьбы и думала о том, как это весело и какая это бессмысленная трата денег, времени и сил. В Аниных мыслях не было зависти, только удивление. Аня пыталась представить себе, что невеста – это она, и у неё никогда не получалось.

Но в тот день Аня свадьбы почти и не заметила – уж очень мерзкая была погода. Дождь переходил в снег, тот опять в дождь, как будто кто-то баловался, крутя туда-сюда ручку приёмника: минус два – плюс два – минус три – плюс один – минус два – ноль… Свадебка на мосту намечалась пролетарская; два свидетеля вывалились из магазина «Семья» с пачками зефира и дешёвейшим шампанским, дружно пригнулись под ветром и наискось пошаркали через проспект, придерживая кепки на головах, чтоб не сорвал ветер. Жених с рукой в гипсе стоял на мостике. Невеста заливисто гоготала, перегибаясь пополам; она была счастливо беременна и отчаянно пьяна. Брат невесты, высокий, дымный и небритый чувак, и ещё какой-то уголовного вида парнишка держали бумажно-проволочное сердце, а мужик постарше (то ли тесть, то ли ещё кто) чиркал зажигалкой в тщетных попытках его поджечь. Жёсткий ветер рвал сердце из рук, зажигалка гасла на подлёте, снег залеплял лица и заваливал ледяной канал Грибоедова.

– Да ты как… Да ты не так! – услышала Аня, восходя по лестнице на мостик.

– Всё я правильно делаю, – сердился тесть. – Ты от ветра, бля, закрой.

Невеста, содрогаясь от холода и загибаясь от смеха, пошла в мелкий пляс. Свидетельница подхватила её под локоть. Аня остановилась.

– Не поможете? – обратилась к ней невеста. – Нам надо сердце поджечь.

– У меня рука! – извинился жених, качаясь влево и вправо. – Вы умеете с этим обращаться?

– С чем, с зажигалкой? – с трудом проговорила Аня, откидывая капюшон своего практичного длинного пуховика-пальто. – Ну, давайте попробую.

Все расступились, Ане показалось даже, что поклонились, расступаясь, и тут же она почувствовала себя как на защите диссертации: «не дай бог, облажаюсь».

Тесть вложил в её руку зажигалку. Жених и невеста прильнули к перилам. Бумажное красное сердце с проволочным каркасом трепетало в руках свидетелей. Аня принялась поджигать криво прикреплённую на крестовине свечку. Она чиркнула колёсиком зажигалки, но ветер тут же задул огонь. Снег перешёл в режим крупного дождя. Аня крутанула вновь. Гости вытянули шеи, пере– гнулись через перила мостика. Искра – и ничего. Третий раз. Пальцы начали коченеть. На четвёртый свечка загорелась, дождалась общего вопля и мгновенно была задута. Дождь перешёл в крупный, хлопьями, снег. Аня чиркала и чиркала без особой надежды. Свадьба выдохнула.

– Возьми мою, – кто-то протянул Ане зажигалку.

Аня покрутила головой и заметила, что стемнело. Ей нужно было спешить на автобус, в садик за Стешей.

– Спасибо, – сказала она, крутанула застывшим пальцем колесо, огонь вспыхнул, свеча загорелась шатким пламенем, красная тонкая бумага сердца захлопала, надуваясь парусом.

– У-у-у! – завопили пьяные гости, а свидетели неистово захлопали в ладоши.

– Выпускаем? – заволновались отцы.

– Выпускайте, – сказала Аня, отступая на шаг.

Отцы, трепеща, выпустили сердце. Оно порхнуло из рук, пролетело метр над перилами, прянуло вбок и пошло подниматься, горя ровным пламенем сквозь снег и ветер. Оно шло вверх. Свадьба заорала. Свидетельница приложила горлышко бутылки ко рту и подняла донышко к темнеющему небу. Жених и невеста зашлись в поцелуе. Сердце поднималось. Отцы стояли с блаженными улыбками.

Аня тоже изобразила подобие улыбки и, наклонившись навстречу ветру, зашагала к остановке автобуса.

* * *

Прошлым летом

Аня со Стешей остались одни

Костя как раз ездил к матушке и сестре на две недели, а они со Стешей тусили в городе.

Было жарко, и они каждый день отправлялись в ближайший парк

там у пруда, в жаркой мгле

среди цветочков

Стеша рылась в шишках и песке

Аня работала на ноутбуке

парк вообще был благоустроенный

можно было купить мороженого

дорогого, правда

а неподалёку понаставили тренажёров

и рядом с ними разметили прямоугольную

маленькую площадку

покрытую мелким ровным песочком

для нужд неизвестной Ане игры

у парка, правда, был сайт

можно было поинтересоваться, что за игра

но Ане всегда лень было

тем более что Аня ни разу не видела,

чтобы кто-нибудь

во что-то на этой площадке играл

много у нас делается разных ненужных штук просто для галочки

но как-то, в один какой-то особенно жаркий день

Аня заметила на площадке папу и сына

мальчику было года четыре

как и Стеше на тот момент

а папа был высокий, плотный, мускулистый

с выбритой как шар башкой

так вот, они на этой площадке играли

в какую-то незнакомую Ане игру

Стеше стало интересно

Аня сказала ей: подойди поближе, погляди

самой ей не было так уж интересно

но Стеша боялась приближаться без неё

пришлось уж и Ане подойти

они приблизились

игра состояла в том, чтобы метнуть

маленький светло-зелёный мешочек с песком

а затем кидать большие фиолетовые мешки

и так кидать, чтобы те ложились

как можно ближе к зелёному

выигрывал тот, чей фиолетовый ляжет ближе к зелёному

у каждого по две попытки

Аня спросила, как эта игра называется

папаша сказал: это петанк

французская игра

вообще-то в неё играют тяжёлыми

железными шарами

это детский вариант, ну и вообще такой

современный типа

клёво, что здесь площадка есть

да, Марик?

(пацан зашвыривал мешки куда придётся

то в папоротник, то в песочницу

спасибо, что не в воронье гнездо)

Стеша явно сгорала от желания попробовать

но никогда бы не призналась

так что Аня попросила за неё

но даже и тогда Стеша так застеснялась

что Ане пришлось начать первой

и вообще дать Стеше хороший пример

дружелюбия, социализации и того,

как можно знакомиться

с незнакомыми

хотя Ане, конечно, не хотелось ни с кем

знакомиться

но так ведь ребёнок останется букой

Аня не могла допустить,

чтобы Стеша оставалась букой

она изобразила живой интерес к мешочкам

они весело швыряли их вперёд

и – сработало

Стеша влилась, увлеклась

познакомилась с Мариком

они тут же побросали петанк

и помчались на детскую площадку

эх! – сказал папаша. – Сыграете со мной? —

как вас зовут?

меня Аня, а вас, давайте дружить? – пошутила Аня

странно даже – мешочки ей понравились

они были такие стильные, хипстерские

приятно в руках держать

они играли долго и увлеклись не на шутку

Аня бросала отлично

она быстро определила, как надо действовать

надо смотреть только на маленький мешок

кидать снизу и вверх, как бы «навешивая»

чтобы потенциальная энергия начала уступать место кинетической ровно там, где надо

Анины мешки нависали ровнёхонько

над светло-зелёным

даже иногда накрывали его

папашу тоже разобрал азарт,

он стал играть явно не вполсилы

иногда ему удавалось сбить Анин мешок

с зелёного

в конце концов прибежали дети и принялись с восторгом болеть каждый за своего родителя

тогда они очнулись

ну, сказал папаша, ты меня загоняла

(он сразу перешёл с ней на ты)

круто играешь

неужели правда первый раз

правда, первый

блин, как жалко уходить

а вы завтра будете?

Мы каждый день тут, – сказала Аня

и они были тут на следующий день

снова играли в петанк

потом купили мороженого детям и себе

гуляли по парку, болтали

выяснилось, что папаша —

валторнист в оркестре Мариинки

что вырос он в детдоме

что туда его отправили

четырёхлетним пацаном

вот как наши сейчас

а с десяти уже взяли в специальный интернат

на излёте Советского Союза – были тогда такие

и я ухватился за трубу, сказал он

и она меня вытащила

надо же, сказала Аня

я так мало знаю выросших детдомовцев

особенно успешных

и он хмыкнул – Аню это поразило

ему не казалось, видимо, что он успешен

но в то же время он понимал, что он, пожалуй, успешен

вообще лицо у него было интересное

он был всё время весело-внимателен

и на его лице отражались всё время

разные эмоции

которые ему не лень было показывать

по поводу любого поворота в разговоре

любой фразы – Аниной или своей

было заметно, что это и обаяние, и приём, и жизненный опыт

и характер – всё сразу

Аня долго думала, сказать ему или не надо

и всё-таки сказала

круто, сказала Аня, мне так нравится,

как ты общаешься

валторнист смутился, конечно

ну да чего там круто

обычно

но Аня не жалела, что сказала так

прошёл второй день и третий

они опять гуляли

валторнист сказал, что жена

поехала на недельку

отдохнуть с младшим ребёнком

а старшего он взял на себя

Аня тоже рассказала, что Костя уехал

к концу третьего дня было уже всё ясно

это был не то чтобы флирт какой-нибудь

они просто без оглядки, стремительно

сближались

быстро, быстрее, чем когда-либо это бывало с Аней

валторнист подкупал её тем, что у него не было на Аню никаких видов

никакого расчёта

и у неё на него – тоже

они просто искренне

интересовались друг другом

и ещё – их друг к другу тянуло

это чувствовалось каждую минуту

это невозможно было скрыть

с ним рядом Аня дышала глубже, ей нравился его запах

интересно, что о музыке они совсем

не говорили

валторнист называл себя лабухом

рассказывал, как ходили на жмура в молодости

говорил откровенно, что хоть труба его

и вытащила

он знать ничего не хочет о музыке

кроме того, как сыграть то, что должно быть сыграно

дети меж тем сдружились тоже

гоняли голубей, кормили уток,

лазили по деревьям

водили прутиками в мутной воде канавы

кидали туда камешки

после прогулки они вместе

заходили в булочную

пили кофе, сок

потом снова гуляли, пока тени не становились длинными

и расходились по домам

но в конце пятого дня

им не захотелось расставаться

они пошли во двор валторниста

огромный двор с высокими тополями

и пыльной детской площадкой

Марик встретил своих друзей,

они приняли Стешу в игру

пошли крутиться на карусели

Аня стала их снимать на телефон

и вдруг поняла, что только эти фотки

у неё и останутся

от знакомства с валторнистом, от этих дней

что всё кончится очень скоро

Аня вспомнила, что до Кости она со многими дружила

что у неё была куча подруг, друзей

тусовка

а теперь почему-то такого нет

незаметно этот круг стал у́же

может, из-за Стеши, а может, и нет

это было так странно

может, и радость ушла из-за этого

из-за того, что она стала меньше видеть людей

круто, что мы познакомились, —

сказал валторнист

живёшь, варишься в одном и том же

а тут новый интересный человек

он сказал ровно то, о чём думала Аня

и сделал паузу, в которую они тоже подумали

об одном

жалко будет расставаться

а что делать? – сказала Аня

это был шаг вперёд наугад

они стояли у каруселей, тени их лежали

длинные

не знаю, – сказал валторнист

они ещё немного постояли

что изменится? – сказала Аня

да, – сказал валторнист

я буду жалеть, – сказал он

я тоже, – сказала Аня

нет, жалеть не надо, – сказал валторнист

не буду, – сказала Аня

правильно, – сказал валторнист

они вдруг взялись за руки

взялись за руки, и больше ничего

о, что же это была за минута

когда они держались за руки

это была бесконечная минута, бесконечная

жалеть было не о чем

на следующее утро Аня уехала со Стешей

в другую сторону

в парк Сосновку

и была там совершенно счастлива

но немного скучала по Косте

и немного – по валторнисту

он снился ей иногда

его запах и его рука

и то, как весело-внимательно он говорил с ней

и как он смеялся